Текст книги "Заботы пятьдесят третьего года"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Почему? – грустно спросил Алик.

– Черт его знает, но мне все кажется, что временно. Что-то непременно надо доделать, и все вернется: и молодость моя, и радость, и легкость.

– Тоже мне старик?

– Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алик.

Дошли до Покровских ворот. Испортилось настроение.

– Как живешь? – спросил Александр.

– Живу – хлеб жую, – нелюбезно ответил Алик.

– Варя как? Нюшка как?

– Тоже хлеб жуют.

– Что это ты? – удивился Александр.

– Устал, извини.

– Тогда что же я тебя мучаю? Домой езжай.

– Это я тебя, Саня, мучаю. Тебе тоже отдохнуть не мешало бы.

Александр рассмеялся, потому что сегодня ему не хотелось тащиться до Москвы-реки. Рассмеялся и предложил:

– Пойдем, я тебя на троллейбус провожу.

Алик поехал домой, так и не сказав Александру того, ради чего он с ним встретился сегодня: его, Александра Ивановича Спиридонова, утром повесткой вызвали к следователю и сообщили о возбуждении против него уголовного дела о превышении им мер самообороны.

Владлен Греков не стучал вольнолюбиво и победительно каблучками по коридорам. Он сидел в той самой приемной и послушно ждал, понимал, что сегодня он не по звонку. Сегодня рядовой функционер мечтал хоть на минутку прорваться к высокому начальству. Прорваться по счастливому случаю. Секретарша неодобрительно поглядывала на него. Он изредка вставал, здороваясь: мимо, к высокому начальству направляясь, пробегало просто начальство. Наконец вышел из кабинета последний, и утихло все. Секретарша холодно сообщила:

– Через пять минут Николай Александрович отбывает в ЦК.

Отбывает. Через площадь – и всего делов-то.

Отбывающий выглянул в приемную и любезно попросил:

– Люба, чайку. – И увидел Владлена. Недолго моргал, вспоминая. Поинтересовался: – Тебе чего?

– Пять минут для срочного разговора, Николай Александрович.

Пять свободных минут он выкроил для паренька: пока чай готовится, пока чай пьется... Да и настроение хорошее, демократичное. И поэтому предложил:

– Заходи.

Николай Александрович быстро прошел к столу, незаметно перелистал типографским способом изготовленный список для своих сотрудников и, усевшись, сообщил Грекову:

– Слушаю тебя, Владлен. Только покороче. Времени у нас мало.

– Постараюсь. Совершенно случайно от одного общего знакомого я сегодня утром узнал, что против моего школьного друга, молодого, подающего надежды журналиста Александра Спиридонова возбуждено дело. Он один – я подчеркиваю: один! – пресек трамвайный грабеж и обезвредил трех бандитов, вооруженных пистолетом и ножами. Более того, бандит с пистолетом оказался опасным убийцей, которого до этого тщетно разыскивала московская милиция.

– Как это – "обезвредил"? – недоуменно спросил Николай Александрович.

– Нокаутировал, Николай Александрович. Алик – хороший боксер, и именно это теперь ставится ему в вину.

Вошла секретарша, поставила перед Николаем Александровичем стакан темно-коричневого чая:

– Вам пора, Николай Александрович.

Тот отхлебнул из стакана в юбилейном подстаканнике, спросил:

– А ему чайку?

– Сейчас будет, Николай Александрович, – заверила секретарша и вышла. Николай Александрович смотрел на Грекова и соображал. Сообразив, сказал:

– Ты чего стоишь? Садись, в ногах правды нет.

Греков, зная место, сел на один из стульев, что стояли в ряду у стены, и завершил речь:

– Человек, смело вставший на защиту людей, которые подвергаются насилию со стороны уголовного элемента, комсомолец, для которого наши идеалы – превыше всего, оказывается, преступник?

– Ты не очень приукрасил действия своего приятеля? – спросил Николай Александрович.

– Я беседовал по телефону с начальником отделения милиции, которое ведет дело Спиридонова. И он мне зачитал по телефону все материалы, относящиеся к схватке в трамвае. Я излагаю все по этим материалам, тем более, что со Спиридоновым я еще не разговаривал. Да дело сейчас и не в Спиридонове. Главное, что смелый поступок настоящего комсомольца милицейские чинуши пытаются подать как хулиганство.

– И это не главное, Владлен. – Николай Александрович большим глотком ополовинил стакан, вышел из-за стола: – Главное то, что ко времени.

Вошла секретарша, и Греков взял из ее рук стакан в эмпээсовском подстаканнике.

– Николай Александрович, опоздаете, – зловеще предрекла секретарша и вышла.

– Вот что, Владлен, – Николай Александрович, прогуливаясь по ковровой дорожке, посмотрел на часы. – Я сейчас в ЦК, думаю, на час, не более. А ты у меня посиди, чай попей. Когда напьешься, от моего имени срочно вызови редактора газеты. Срочно! Чтоб к моему возвращению был.

– Будет исполнено, – стоя ответил Греков. Стакан он держал как ружье на караул.

Уже в дверях Николай Александрович обернулся:

– Хорошо начинаешь, хорошо! Комсомольский задор, гражданский пафос и человеческая страстность – не последнее в нашей работе. Отмечу тебя, обязательно отмечу, не беспокойся.

И ушел. Греков сел на стул допивать чай. Приказали.

Сергей Ларионов по списку, составленному по рекомендации Вадика Клока, и по собственным соображениям ума шерстил соответствующих марух. Работенка эта была нервная.

Роман Казарян с пареньком отрабатывал Рижскую дорогу. Сколько их, станций от Москвы до Волоколамска! И, на всякий случай, – до Шаховской. На каждой сойди, на каждой в пивную зайди, на каждой с людьми поговори, человечка подбери, фотографию Столба покажи как бы ненароком – кореша, мол, ищу. Маета, как говорит любимый начальник Александр Смирнов.

А любимый начальник с удовольствием рассматривал карту-схему, которую он составил по двум убийствам, когда зазвонил телефон.

– Он умрет, Саня, – сообщил далекий голос Алика.

Пятерка дударей задула в медные. Шестой ударил колотушкой по старческой коже огромного барабана. Начался траурный, шопеновский марш. У подъезда выноса тела ждала оживленная кучка старух. Немолодые приятели вынесли крышку гроба, а гроб несли молодые.

– Еврей? – заглянувши в гроб, вопросительно поделилась с товаркой своими соображениями одна из старушек. Товарка тоже глянула и не согласилась:

– Не-е! Верно татарин!

И все стало на свои места. Ушел накат рыданий, который спазмами навалился на Алика во время выноса гроба из квартиры, и он увидел старушек, полуторку с откинутыми бортами, зеленый двор и детей, игравших в песочнице. Носом убрал слезы из глаз и взял под руку тихо плачущую мать.

– Давай гроб сюда – зычно распорядился с полуторки председатель профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке, и представительную делегацию из четырех человек.

– На руках понесем! – злобно ответил Александр Смирнов. И они несли на руках, вернее, на плечах гроб до самого кладбища. Правда, и нести было недалеко: до берега Таракановки, на маленькое уютное Арбатовское кладбище.

У выкопанной уже могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские старики. Божьим, а не хлебным делом было тогда еще копанье могил. Гроб поставили на козлы, и председатель профкома авторитетно и скорбно приступил:

– Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за принципиальность, щедрость души, и глубоко партийное отношение к порученному делу. Память о нем будет жить в наших сердцах, – и, сурово насупив брови, отступил, предлагая продолжить начатое им. Все молчали, прибитые ненужностью профсоюзных слов.

– Заканчивать будем? – негромко предложил один из кладбищенских стариков.

– Обожди, – властно сказал Смирнов. Был он в форме, при многочисленных наградах, и поэтому стал здесь главным. Он подошел к гробу, глянул на усохшее мертвое лицо. – Мы осиротели. Осиротел Алька, осиротели Лариса, которой сегодня нет с нами, осиротела Алевтина Евгеньевна. Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все потому, что всем нам он был отцом. Отцом, настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому будто пацану со двора – всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я помню все и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте, Иван Павлович.

Алевтина Евгеньевна икающе рыдала. Алик нежно гладил ее по спине. Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:

– Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока, отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог, а мог он многое, ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь? Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать, оборотней, вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!

Грустный немолодой гражданин усмехнулся на Вилленово слово и, опираясь на палку, хромая, подошел к гробу.

– Жизнь ты прожил настоящую, Ваня. Мы гордимся тобой, твоими делами, твоими мечтами, твоими наследниками. Я не говорю тебе, прощай. Если есть какой-нибудь тот свет, то скоро свидимся. До свиданья, Ваня.

Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары молотка. Господи, кто это придумал – заколачивать гроб гвоздями?

На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.

К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин – залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.

– Здравствуй, Аля, – сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. – Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:

– Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. – И заплакала, опять заплакала.

– Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

– Тебя совсем освободили? – осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

– Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

– Дядя Ника, здравствуй!

– Алик? – боясь ошибиться, узнал человек. – Господи, совсем вымахал!

Подошел Смирнов, пожал человеку руку.

– Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!

– Спасибо тебе, Александр.

– За что?

– За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.

– Все дрались.

– А я не дрался. – Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.

Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.

– Всех прошу к нам помянуть Ивана, – пригласила Алевтина Евгеньевна.

Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков – это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора – свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:

– Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

– Ко мне? – спросил Лешка.

– Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня как на грех, мать с рейса.

– Ко мне пойдем, – решил Виллен.

Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли из квартиры.

– Только у меня в дому ни хрена нет, – предупредил на улице Виллен.

– Купим, – успокоил его Александр. – Все купим. Я вчера зарплату получил.

– Ты не зарплату получил, а жалованье – поправил его Владлен Греков. – А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?

Зашли в гастроном у метро "Сокол", отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

– Бардак у тебя, Виля.

– Один живу.

– Бабу заводи.

– Завел. Но только я к ней езжу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.

– Где у тебя веник?

– Был где-то. Да только она и без стерильной чистоты вполне употребится.

– Хватит языком трепать! Леша, селедку почисть, банки открой, картошки навари! Володя, на стол накрывай, а ты, Виля, им покажи, где что лежит.

Смирнов снял кителек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.

– Кто это? – спросил Смирнов.

– Отец, – ответил Виллен.

– Там умер? Давно?

– Не знаю.

– Не знаешь когда или не знаешь, умер ли? – со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.

– Оттуда живыми не возвращаются.

– Может, рано еще отца-то отпевать?

– Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.

– Ты запрос в органы делал?

– Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.

– А ты сейчас сделай.

– Какая разница – сейчас или тогда?

– Все же попробуй.

– Попробую, – сказал Виллен и стал резать хлеб.

Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было, – стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка. Но разномастность посуды не явилась препятствием для майора Смирнова, с военных лет он с точностью до грамма разливал на щелк. Налил всем, оглядел всех, невысоко поднял кружку:

– Помянем Ивана Павловича.

По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:

– Не чокаться, "Дитя Джойнт".

Выпили, выдержали паузу. После паузы Лешка позволил себе обидеться:

– Без антисемитских штучек не можешь? А еще милиционер!

– Я не милиционер, а майор милиции. И не говори глупостей.

Ни к селу, ни к городу Виллен наизусть прочел стишок:

В кафе сидел один семит

И жрал, что подороже.

Как вдруг вошел антисемит

И дал ему по роже.

– Во-во! – обрадовался Лешка. – Все вы такие!

– Леша, прекрати, – потребовал комсомольский работник Владлен.

– А что они?

– А они – ничего, – успокоил Лешу Виллен. – Сдавай по второй, Саня.

Саня сдал. Виллен подумал, покачал водку в стакане и предложил:

– За Альку, за Алевтину Евгеньевну, за Ларису, чтобы без Ивана Павловича жилось им так, как положено семье такого человека.

– Теперь чокайся, "ошибка Коминформа", – разрешил Лешке ехидный Смирнов. Чокнулись, выпили и Лешка сказал, отдышавшись:

– Называешься ты не майор милиции, а несусветная балда.

Александр довольно заржал. В дверь буйно забарабанили. Виллен крикнул так, чтобы было слышно во дворе:

– Не заперто!

Вломился Костя Крюков, брякнул свою бутылку на стол и проорал радостно:

– Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил – нету вас!

– Ты почему на кладбище не был? – неодобрительно спросил Александр.

– Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что я Альку ходить по ширме завлеку. Вот и решил – чего ей глаза в такой день мозолить.

Виллен разыскал еще одну чашку, Саня налил до краев, а Костя выпил.

– За упокой души хорошего человека, – сказал Костя, не закусывая.

– А что он тебе хорошего сделал? – непонятно спросил Виллен. Костя поставил чашку на стол, посмотрел на Виллена, как на дурачка, обстоятельно ответил:

– А то, Виля, что жил рядом со мной. Я не из книжек, а собственными глазами видел человека, который всегда и всюду жил по правде. И оттого я понимал, что живу не по правде. Вот и все, что он для меня сделал.

– Поэтому ты теперь щиплешь, слесаришь, – догадался Виллен.

– Фрезерую, – поправил его Костя.

И снова стук в дверь. Стук, и сразу же явление. Пришел Алик, уселся за стол, потер, как с мороза, руки.

– Что там? – потребовал отчета Смирнов.

– Удивительная штука! Разговорились старики, развоспоминались, смеются, ахают. И будто отец живой, будто с ними. Налей-ка мне, Саня.

Саня налил в свою кружку. Алик выпил. Закусил селедочкой, спросил у Виллена:

– Валюхи-то нет еще?

– Экзамены на аттестат сдаст и приедет, – пояснил Виллен и доложил Алику: – Письмо тут прислала и фотографию.

– Покажь, – попросил Алик. Фотография пошла по рукам. Блистательная моментальная фотография: сморщив нос, хорошенькая девушка сбрасывает с плеч казакин – жарко. И по белому – надпись: "Ехидному братцу от кроткой сестренки".

– Красотка стала, – констатировал Алик.

– А то! – отвечал довольный брат.

– Да, теперь с такой сестренкой забот не оберешься, – сказал Костя.

– А то, – грустно согласился Виллен.

– Алик, ты вчерашнюю нашу газету читал? – со значением спросил усиленно молчавший до того Владлен Греков.

– Мне в эти дни только газеты читать... Я свою-то не читал, а уж вашу...

– И зря, – сказал Владлен и вытащил из кармана аккуратно сложенную газету. Алик развернул газету. Владлен указал: – Вот здесь читай!

– "Лучше, когда "моя хата с краю"?" – прочел название трехколонника Алик.

– Вслух не читай, – распорядился Владлен.

Алик долго читал вслух. Закончив, спросил без выражения:

– Откуда им все известно о моем деле?

– Я им дал все материалы, – признался Владлен.

– А ты от кого узнал, что меня привлекают?

– Это я Владлену сказал, – тихо доложил Лешка.

– Все известно, один я ничего не знал, – раздраженно заметил Смирнов. – Друг, тоже мне!

– Ты ничем не мог мне помочь, Саня.

– Зато Владлен тебе помог!

– Помог, – согласился Владлен. – Разве не так?

– И мне помог тоже! Изящно обосрал с головы до ног!

– Не тебя, а ваши порядки.

– Трепотня и демагогия эта ваша статья! – раздраженно закончил Смирнов.

– Зато Алик будет в порядке, – не опровергая его, отметил Владлен. Помолчали все, понимая, что после такой статьи у Алика действительно все будет в порядке.

Греков поднялся:

– Ну, мне пора. Алик, будь добр, проводи меня немного. Мне тебе пару слов надо сказать.

Они Шебашевским вышли к Ленинградскому шоссе и мимо автодорожного института направились к метро "Аэропорт".

– Спасибо, – выдавил наконец из себя Алик.

– Не за что! – легко отмахнулся Владлен и добавил: – А у меня к тебе маленькая просьба...

– Излагай. Я теперь тебе по гроб обязан.

– Ничем ты мне не обязан, – сказал Владлен. – А я тебе буду по-настоящему благодарен, если ты захочешь выполнить мою просьбу. Как ты знаешь, с понедельника я начинаю сдавать экзамены на вечерний юридический. Конечно же, меня примут. И я уверен, что историю там, устную литературу я сдам легко. Но вот за сочинение немного опасаюсь. А хотелось бы нос утереть всем, чтобы со всеми пятерками...

– Хочешь, чтобы я сочинение написал? А как?

– Раз плюнуть, Алик. На листке фотографию переклеим, кто там разбирать будет! А сочинение пишут всем кагалом, вечерники всех факультетов. Человек триста. Пойди там разберись. Это будет ровно через неделю, в следующую пятницу.

– Сделаю, Влад, – заверил Алик.

– Помни, за мной – не пропадет.

Они пожали друг другу руки, и Владлен спустился в метро.

Алик вернулся в сильно прокуренный уют приоровского дома. Лешка, как мог, подтренкивал на гитаре, а Саня, Виля и Костя, расплывшись по громадному дивану, громко и хорошо пели:

Выстрел грянет,

Ворон кружит.

Мой дружок в бурьяне

Неживой лежит.

А дорога дальше мчится,

Кружится, клубится.

А кругом земля дымится,

Родная земля.

Эх, дороги

Пыль да туман.

Холода, тревоги,

Да степной бурьян.

В следующую пятницу Алик благополучно написал грековское сочинение, а в субботу ехал в подшефный колхоз, в деревню Дуньково, направленный туда рассудительным начальством, которое твердо знало, что он герой-то, конечно, герой, но лучше ему пока быть подальше.

Скверное это дело, – пить водку в кузове грузового автомобиля на полном ходу. Из горлышка еще так-сяк, но Алик не умел из горлышка. Кричали девчата, и ребята из цехов.

– Александр Иванович, просим, Александр Иванович, давайте!

Машина шла по сравнительно ровному Волоколамскому шоссе, но шатало таки порядочно: горлышко три раза опасно ударилось о край гладкого стакана, вызвав тонкий и веселый звон. Алик опрокинул стакан в себя, и водка пошла под язык, в нос, по углам рта и – частично – в горло. Непопавшее туда он жевал и заглатывал. Он страдал и плакал.

– Летят утки, летят утки...

– ...Да два гуся, – запели девчата из типографии. Отходили на конус большие леса вдоль дороги, было пасмурно, отлетая, вяло пролетали галки, а где-то далеко летели утки и два гуся! Алик пробрался к кабине – поближе к девчатам – и стал подпевать. Он сейчас любил всех девчат, но подсел к хорошенькой блондинке Асе.

– Пьяненький, – тихо сказала Ася. Песня кончилась, и девчата заговорили. Поэтому Алик ненавязчиво прижался к теплому Асиному боку. Ася нерешительно пошевелилась. Тогда он обнял ее за талию, и она сразу же громко сказала:

– Ох, девочки, колхоз этот мне совсем уж не нужен. Колька на неделю приехал, Клава. Ты его знаешь? – крикнула она в угол. – А я – на месяц в колхоз загремела. С кем теперь погуляешь в удовольствие.

Она стремительно обернулась к Алику, он увидел ее удалые глаза, заробел и убрал руку. Она отвернулась, и он опять обнял ее за талию. Уставшие от дороги и водки, все замолчали. Алик положил голову на Асино плечо и стал подремывать. Изредка встряхивало, и тогда он виском ударялся о какую-то костяшку из худенького Асиного плеча, от которого пахло бедным жильем и большой семьей.

– Через десять минут на месте! – громогласно объявил рыжий Тимка из электроподстанции. Зашевелились все.

– А где мы здесь жить будем? – спросила Ася, еще раз резко, на мгновенье обернувшись к Алику. Шутила, видно, с ним.

– Это ты у председателя спросишь, – ответил Тимка.

– Я спросил сегодня у менялы,

что дает за полтумана по рублю:

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное "люблю".

Ася замолкла.

Та, что звалась Клавой, попросила:

– Ася, дальше.

А Тимка мрачно сказал:

– Меняла – председатель ответит тебе по-русски кратко. Большой барбос.

Машина въехала в село Буньково и вскоре остановилась. Все еще сидели по лавкам, когда через борт заглянула в темный кузов хитрая славяно-азиатская харя.

– А что это за рожа? – басом поинтересовалась Ася.

– А это председатель, – тонким голосом ответил Тимка.

Председателева харя добро заулыбалась, съежилась от искусственной радости и произнесла:

– Сразу видно: москвичи приехали. Рад приветствовать!

– Тимофей, ты? – обеспокоился председатель.

– Ребята, он ласковый! Значит, придется лес возить, – догадался Тимка.

– Я, родной, я. – Тимка перегнулся через борт, снял с председателя кепку и трескуче поцеловал его в лоб. Председатель вырвал кепку и удалился.

По домам всех расселяла молчаливая и деловая бригадирша. Рыжий Тимка из электрической подстанции бросил свой мешок и убежал. Алик с дотошностью устраивался. Устроился, и стало скучно. Но тут же явился Тимофей и, мерцая воспламененным от беготни лицом, обрадовал:

– Пиво в чайную завезли. Свежее.

В чайной пахло конской мочой и ногами. Толкая рифленые ватные сапоги, Алик и Тимка пробились к стойке. Светло-желтая струя долбила кружки. Мужики зачарованно глядели на струю.

– Два по сто и четыре кружки, – сказал Алик.

– Споловиним, – присоветовал Тимка. Отпили по пять-десять и запили пивком.

– Хорошо, – отметил Алик.

– Зачем тебе Аська? – спросил Тимофей.

– А я знаю? Я – доктор? – Алик отвернулся и посмотрел на соседний столик. За тем столиком в окружении односельчан в голубом пиджаке и серых брюках сидела невыразимая местная знаменитость – олимпийский чемпион по штанге в легчайшем весе, карманный такой паренек. Он угощал своих и рассказывал о прекрасной, заграничной жизни.

– У нее парень есть. Мой приятель, – расхрабрился Тимка.

Алик поднял стакан с остатками водки и обратился к столу чемпиона:

– Выше знамя советского спорта.

Чемпион долго смотрел на Алика неразумным взором и медленно поднимал стакан. Поднял, наконец, выпил и направился в стойке, которая была чуть ниже его плеч.

– Доня, три по сто! – приказал чемпион, но парень, очередь которого подошла, легонько отстранил чемпиона от стойки. Высокий легкий координированный парень – горожанин.

– Ты знаешь, кто я? – сурово спросил чемпион.

– Знаю, – спокойно ответил парень. – В очередь вставай.

– Знаешь, а не уважаешь! – укорил чемпион.

– Пьяного – не уважаю.

– А если я тебя пополам разорву?

– А если я тебе по шее?

– Да, молодежь пошла... – огорчился чемпион и стал в очередь из трех человек.

Наблюдавшие за жанровой сценкой Алик и Тимка успокоились и приступая после водки к пиву, вальяжно поменяли позы.

Нога Алика ткнулась под столом во что-то мягкое. Что-то мягкое заворочалось под столом.

– Собака, что-ли? – удивился Алик.

– Черт его знает. Может и телок, – философски заметил Тимка.

Грязная рука снизу откинула край клеенки. Противоестественное рыло возникло из-под стола.

– Ребятки, – слезно сказало рыло, – оставьте пивка хлебнуть.

Ах, танцы на шоссе! Баянист запрокидывал голову и наяривал вальсы, фокстроты и танго. Наяривал до того однообразно, что трудно было разобрать, где вальс, где фокстрот, где танго. Местные рослые девчата в цветастых и темных пиджаках, открячив зады, трудолюбиво и истово исполняли все танцы. Подружка с подружкой. Мелкие по сравнению с москвичами парни, терпеливо щелкали семечки – ждали своего послетанцевого часа. Каждые три минуты на танцы набегали два ослепительных огня: на Москву мчались молоковозы. Не прекращаясь, танцы сваливались на обочину.

Алик в конце концов затосковал. Потрещав в кармане бумажками, он подозвал Тимку.

– Тима, чайная еще работает?

Ничего-то не надо было объяснять Тимке. Сокращая разговор, он предложил:

– Давай половину, сбегаю.

Алик беспокойно ждал его, когда подошла Ася.

– Александр Иванович, потанцуем!

Они прошлись в прыгающем фокстроте. Ася смотрела на него, как хозяйка.

– Вы на комбинате ужасно серьезный.

Алик ждал Тимку, и поэтому по небрежности ответил невежливо:

– Уж какой есть.

– А здесь простой, веселый, – она не хотела замечать грубости.

– Парень я простой, провинциальный, – пропел Алик, точно попадая в баянистову музыку. Под эту музыку получалось все.

– Уж до того простой, уж до того провинциальный! – сказала Ася грустно.

– Александр, пошли! – крикнул Тимка издалека.

– Вы меня извините, Асенька. – Алик остановился и слегка прижал ее к себе. На миг ощутил ее груди, учуял острый запах волос и захотел, чтобы так было долго.

– Идите, – сказала она. – Идите. Только не напивайтесь.

Он хотел обидеться, но уже не хотел оставаться. Ничего не сказав, он кинулся в темноту на Тимкин голос.

Они сели у овражка. Снизу несло нежной травяной прелью. Тимка и стакан принес. Алик принял дозу и лег на спину. Тимка звучно принял свою. Алик закрыл и открыл глаза. Звездный небосвод дрожал над ними. Они лежали на траве, и опять для них стала слышна жалобная гармоника, и шум молоковозов, и пронзительные вскрикивания простодушно кокетничающих девчат.

Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:

– С приветом. – И утер слезы. – А теперь – с новыми силами – на танцы. Девки дуньковские – персики! Щипай – не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!..

Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.

– Пошли, пошли! – Тимка дергал Алика за рукав. – Вон две курочки потопали! Ничего себе, слово пролетария!

Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.

– Разрешите присоединиться. Скучаем, – взял быка за рога Тимка.

Девчата молчали. Тогда он продолжил:

– Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться. – Тимка вздохнул и добавил: – Я тоже холостой.

Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и, по дуньковскому этикету, ничего не выражали.

– Холостая жизнь тяжела, – продолжал Тимка. – Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!

Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентья Палыча,

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча!

– Тима, я пойду, – попросился Алик.

– Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду! – решил Тимка и сделал Алику ручкой! Гремели частушки!

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

– Саша, Саша, – сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахла она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

– Я счастливая сегодня. А ты?

– А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

– Тимка – дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

– Глупенькая моя, – сказал он, потому что это надо было сказать.

– Я хотела этого с тобой, – призналась она.

– Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, – предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

– Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что по глупости не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

– Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! – обрадовался Тимка.

– Много говоришь, Тимофей, – сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. – Для тебя прихватил, если грязно будет.

– Много говоришь, Тима, много говоришь! – Алик ликовал и влезал в галоши. – Уж не знаю, как благодарить, Петрович.