Текст книги "ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)"

Автор книги: Анатолий Луначарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

ЛЕНИН ИЗ КРАСНОГО МРАМОРА

Впервые – «Советское искусство», 1934, № 1, 2 января.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 13—17.

Отрывки из неоконченной статьи – воспоминаний о Ленине, написанной во время лечения в Эвиан ле Бен 18 августа 1933 года.

В 1904 году, в одно раннее весеннее[283]283
  Луначарский допускает неточность: личное знакомство Ленина с Луначарским произошло в начале декабря (конце ноября по ст. ст.) 1904 г.


[Закрыть] утро, ко мне в дверь комнаты в отеле «Золотой лев», около бульвара Сен–Жермен в Париже, постучались.

Я встал. На лестнице было еще темно. Я увидел перед собой незнакомого человека, в кепке, с чемоданом, поставленным около ног.

Взглянув на мое вопросительное лицо, человек ответил:

– Я Ленин. А поезд ужасно рано пришел.

– Да, – сказал я сконфуженно. – Моя жена спит. Давайте ваш чемодан. Мы оставим его здесь, а сами пойдем куда–нибудь выпить кофе.

– Кофе действительно адски хорошо выпить. Не догадался сделать это на вокзале, – сказал Ленин.

Пошли. Но в эту пятичасовую пору по всем улицам левобережного Парижа, вокруг Вожирара, все было закрыто и пусто.

– Послушайте–ка, Владимир Ильич, – сказал я, —тут в двух шагах живет молодой художник по фамилии Аронсон, крупный мастер, уже заслуживший немалую известность.

Я знаю, что он начинает работу страшно рано. И по чашке кофе он нам даст. А там и Париж начнет жить.

Мы зашли в мастерскую скульптора Аронсона, в которой я с тех пор так часто бывал и в которой постоянно появлялись шедевры, копии которых уплывали во все страны света.

Владимир Ильич разделся и в своей обычной живой манере обошел большую мастерскую, с любопытством, но без замечаний рассматривая выставленные там гипсы, мраморы и бронзы.

Между тем любезный хозяин приготовил нам кофе. Владимир Ильич со вкусом крякнул, намазал хлебец маслом и стал завтракать, как сильно проголодавшийся с дороги человек.

Аронсон отвел меня в сторону.

– Кто это? – зашептал он мне на ухо.

Мне показалось не совсем конспиративным называть Ленина. Я ведь даже не знал, есть ли у него регулярный паспорт для пребывания в Париже.

– Это один друг – очень крупный революционный мыслитель. Этот человек еще сыграет, быть может, большую историческую роль.

Аронсон закивал своей пушистой головой.

– У него замечательная наружность.

– Да? – спросил я с изумлением, так как я был как pas разочарован, и Ленин, которого я уже давно считал великим человеком, показался мне при личной встрече слишком похожим на среднего славянско–татарского хитроватого мужика.

– У него замечательнейшая голова! – говорил мне Аронсон, смотря на меня с возбуждением. – Не могли бы вы уговорить его, чтобы он мне позировал? Я сделаю хоть маленькую модель. Он мне очень может пригодиться, например, для Сократа.

– Не думаю, чтобы он согласился, – сказал я.

Тем не менее я рассказал об этом Ленину, и о Сократе тоже. Ленин буквально покатывался со смеху, закрывая лицо руками.

В 1925 году в Париже Аронсон пригласил меня посмотреть сделанный им большой бюст Ленина, пока в гипсе.

– Я пришел к выводу, – сказал художник, – что я могу и должен сделать бюст Ленина заочно. После его смерти он стоял передо мной все более пластичный и определенный, и этот его образ, созданный почти целиком моим воображением, показался мне по меньшей мере достойным выполнения.

Бюст был замечательный. Он сразу приковывал к себе внимание своей значительностью и содержательностью. Конкретного сходства с Лениным, каким он был в общежитии и каким, конечно, прежде всего представлялся скульпторам, позируя им – между делом и как раз без малейшего «позирования», – было не так много, хотя, конечно, всякий сразу, взглянув на бюст, сказал бы: это – Ленин. Но замысел Аронсона мне казался совершенно ясным и очень привлекательным.

Конечно, огромная личность Ленина (если ее брать «легендарно», то есть стараться в мраморе уловить черты его образа, который строится в человечестве, отражая не физическую фигуру Ленина, а культурную, общественно–революционную) допускает разные толкования и, наверное, еще много раз будет подвергаться таким толкованиям методами всех искусств.

Но что дал Аронсон? Он воспринял Ленина, если хотите, – политически даже несколько наивно и тем не менее, как я уже сказал, многозначительно. Художник Аронсон, еврей и демократ, ненавидел самодержавие. Ленин для него прежде всего – воплощение и вождь революции, вдребезги разбившей трон. Он благодарен ему за это, горд им как великим демократом; но как мирный художник, как культурник он сильно испуган им – этим властным разрушителем.

Он хорошо знает, что Ленин пошел дальше, что революция, связанная с именем этого великого человека, разбила также и капитализм и провозгласила реальный, на деле осуществляемый переход к царству справедливости.

Аронсон часто, хотя и бегло, говорил мне о том, что для него Ленин принадлежит «к семье Моисеев и Иисусов», ибо он, по его мнению, так же страстно, сверхчеловечески лю'бил людей и ту справедливость, в атмосфере которой они только и могут найти себе счастье и достоинство.

– Но Ленин, – говаривал мне художник, – выше всех пророков прошлого, потому что он не предсказывал и не знал, а осуществлял как государственный человек: беспощадно разрушая и властно создавая.

Это разрушение, эта беспощадность – притом направленная против частной собственности, с которой мирный ваятель Аронсон, наверно, далеко еще внутренне не покончил, – придали в глазах Аронсона облику Ленина нечто демоническое.

Я не утверждаю здесь, что Аронсон совершенно сознательно поставил себе такую программу, но я утверждаю, что в своем первом бюсте он именно ее полностью воплотил, и притом с огромным мастерством.

А в мастерстве Аронсона, проявленном им в первом бюсте – в том, который он позднее привез в Москву, гипсовом[284]284
  Аронсон привез в Москву гипсовый бюст Ленина в 1927 г. После экспонирования в помещении Государственной библиотеки им. В. И. Ленина ра бота была увезена скульптором в Париж.


[Закрыть] – дружно сочетались в один стиль два начала: художественно–реалистическое и активно–романтическое. Голова Ленина, на крепкой шее, устремлена вперед. Его огромный лоб, отделанный анатомически безукоризненно, полон мысли, одновременно взвешивающей и делающей выводы. Его глаза зорко устремлены вдаль. Это поистине орлиный взор, обнимающий широту жизни и вместе с тем выбирающий точку, куда нужно направить с высоты молниеносный удар. При чрезвычайно решительном очерке нижней части лица, при могучей волевой челюсти, Аронсон придает самому рту, крупным губам неожиданную мягкость, именно здесь, как в ряде почти незаметных, но решающих черточек около углов глаз, около углов рта, разместил художник сострадание, огромное трагическое человеколюбие.

Все это создано методом художественного реализма, все это опирается на великолепное знание анатомии и выразительности человеческого тела. О реализме «сыром» здесь не могло быть речи уже потому, что бюст делался без оригинала и без натурщика. Это – точное соответствие природе, слитое в целостный пластический аккорд.

Но Ленин в бюсте Аронсона производил впечатление сверхчеловеческое. Это было достигнуто, конечно, не только самой, превосходящей натуру, величиной работы (тут дело не в простой величине, не в сантиметрах!), а приемами гораздо труднее уловимыми – каким–то взлетом лба, какой–то гиперболой висков, самим богатством непередаваемого словом психологического содержания, написанного на лице, – дано это сверхчеловеческое, как я уже отмечал, начало, это сатанинское по силе воли и интеллекта, по какой–то, пожалуй, злой в своей беспощадности, победоносной возвышенности над мелким и обыденным: Он все может, он ни перед чем не остановится, он [всё] выполнит до конца: в этом смысле он холоден, как лед, и тверд, как железо. Но романтическим методом Аронсон вновь повторяет: а внутренним законом его всепобеждающей энергии все же является любовь.

Аронсон выполнил свою мечту. Он воплотил свое произведение в красном мраморе. Бюст теперь готов в этом окончательном виде[285]285
  Это скульптурное изображение Ленина находится в настоящее время в Центральном музее В. И. Ленина.


[Закрыть]

Несколько дней назад я смотрел его в мастерской художника вместе с т. Довгалевским [286]286
  Довгалевский С. П. (1882—1934) был в то время советским послом в Париже.


[Закрыть]

Тов. Довгалевский не видел первого бюста в гипсе и в большем размере. Он безоговорочно нашел бюст превосходным. Я также придерживаюсь этого мнения. Но мне кажется, что бюст несколько потерял в стихийности, в непосредственной мощи.

Я ни в каком случае не утверждаю, что это качество «выпало» теперь из бюста, – я только боюсь, что эти стороны художественной характеристики Ленина несколько ослабли; быть может, больше выступило на первый план бесспорное и многоопытное мастерство. Оно позаботилось о некоторой тонкой красоте всего облика Ленина – он и тут мудр, полон энергии, беспощадности и доброты; но в то время как тот, гипсовый Ленин казался мне выражением социальной личности вождя, какого не давало даже в моменты наивысшего подъема ему его физическое тело, его реальная голова, – сейчас я скажу, что Ленин часто во время своих вдохновенных речей или председательствования в Совнаркоме имел в выражении своего лица нечто до такой степени пламенное, зоркое, я бы сказал, львиное, что одна–другая особенно удачные фотографии доносят и до людей, не знавших Ильича, те стороны его наружности, которые, пожалуй, с точки зрения психической мощи, не превзойдены «Лениным из красного мрамора».

Из этого, конечно, вовсе не следует, чтобы «Ленин из красного мрамора» не являлся одним из вершинных, а может быть, до сих пор и самым высоким художественным отражением Ленина.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1 (к статье «Искусство»)

Инцидент. Речь Луначарского (газетный отчет) После т. Андреева говорил народный комиссар Анатолий Васильевич Луначарский. Два противопоставления обыкновенно делаются, – говорит Луначарский, – когда возникает вопрос о старом и новом искусстве. С одной стороны, противопоставляют старое, буржуазное искусство новому, пролетарскому, с другой – все художественные школы, какие только до сих пор были, противопоставляют футуризму; и в этом противопоставлении видят параллелизм. Я, – продолжает Луначарский, – не мог в полной степени согласиться с такими утверждениями. Прежде всего, не все старое искусство буржуазно и не все, что в искусстве буржуазно, – плохо. Старое искусство знало эпохи, когда те или иные демократические элементы принимали в создании художественных ценностей большое участие. Так, мы видим участие широких народных масс в искусстве Египта, Греции, в искусстве Древней Руси, наконец, в тех художественных памятниках, которые были созданы в эпохи великих старых коммун Италии, севера Франции, во Фландрии; и мы видим, что это старое и буржуазное искусство поднималось до величайших творческих вершин. Если и можно говорить о действительно буржуазном искусстве, то только постольку, поскольку буржуазия развратила художника, сделала его своим наемником, рабом и поденщиком. Действительно, конец XIX века, период расцвета капиталистического строя, знаменует собой великий упадок в искусстве; это – эпоха декаданса, эпоха, с одной стороны, извращенных и утонченных вкусов, с другой – продажности и пошлятины. Если мы хотим действительно новое искусство противопоставить искусству прошлого, то вот этому упадочному, декадентскому искусству капиталистической буржуазии.

Далее Луначарский в целом ряде исторических экскурсов в область созданного искусства обрисовал достижения старых мастеров, указывая на великое значение этих достижений и для самого пролетариата. Мы не хотим, – говорит т. Луначарский, – разрушать памятники старого искусства и никому не дадим это сделать, пусть пролетариат примет от нас все и, благодарный за то, что мы ему сохранили, выберет то, что понадобится для его культуры.

В дальнейшем Луначарский переходит ко второму противопоставлению искусства старых школ так называемому футуризму. Луначарский указал на то, что футуризм родился в ту эпоху, когда всеми классами одинаково предчувствовалась наша великая эпоха борьбы. Буржуазия одинаково, как и пролетариат, мобилизовала все свои силы. Если футуристы указывают на свою здоровую силу как на признак, роднящий их с пролетариатом, то этого еще недостаточно. В последние дни существования старого мира буржуазия стремилась влить свежие соки в свою прогнившую и изжитую культуру, и в этом отношении ранний итальянский футуризм как раз характеризуется империалистическими тенденциями. Было бы, однако, ошибкой связывать футуризм в целом с этими стремлениями капиталистической буржуа зии к оздоровлению. В футуризме, несомненно, есть течение, глубоко связанное с рабочим движением, и в этом отношении многие деятели нового искусства справедливо указывают на свое внутреннее родство с пролетарской культурой. Динамизм и методы коллективистического творчества, которые так характерны для футуристического искусства, несомненно, в каком–то отношении соприкасаются с тем, что может создать в области искусства пролетариат. Если нельзя говорить о футуризме в целом как о пролетарском искусстве, то об отдельных художниках футуристического толка, как о художниках, близких к пролетариату, говорить можно. И мы уже видим, как молодое искусство завоевывает себе место в пролетарской художественной идеологии.

После речи Луначарского был сделан перерыв: военный оркестр, а затем хор просветительно–культурной организации Совета городского хозяйства исполнили «Интернационал». После перерыва председательствовал на митинге Н. Н. Пунин. С небольшой речью выступил Мейерхольд, указавший на невозможность оглядки назад во время бега. Касаясь вопросов театра, Мейерхольд говорил о потребностях нового строительства сцены и необходимости участия пролетариата в театре сегодняшнего дня.

(Отчет в газ. «Искусство Коммуны» под заглавием «Старое и новое», № 5, 1919, 5 янв.)

Приложение 2 (к статье «Искусство»)

Тезисы художественного сектора НКП и ЦК РАБИС об основах политики в области искусства Художественный сектор Наркомпроса и Центральный комитет Всерабиса, признавая, что не пришло еще время устанавливать бесспорные начала пролетарской эстетики, считают тем не менее необходимым выяснить с достаточной точностью основные начала, которыми они руководствуются в своей деятельности.

1. Признавая за пролетариатом полное право внимательно пересмотреть все элементы мирового искусства, доставшегося ему в наследство, и утверждая ту истину, что новое пролетарское и социалистическое искусство может быть построено лишь на фундаменте всех приобретений прошлого, мы признаем сохранение и использование подлинных ценностей, доставшихся нам от старой культуры, несомненной задачей Советской власти. При этом наследство прошлого должно быть беспощадно очищено от всех примесей буржуазного распада и разврата: бульварная порнография, мещанская пошлость, интеллигентская скука, черносотенные и религиозные предрассудки, поскольку таковые примеси имеются в наследии прошлого, должны быть изъяты. В тех же случаях, когда сомнительные элементы неразрывно связаны с подлинно художественными достижениями, необходимо принимать меры к критической оценке новой, свежей, массовой пролетарской публикой предоставляемой ей духовной пищи. Вообще усвоение наследия старой культуры должно быть со стороны пролетариата не ученическим, а властным, сознательным, остро критическим.

2. Рядом с этим советская и профессиональная культурно–художественная работа должна быть направлена к созданию чисто пролетарских художественных форм и учреждений, всячески содействуя существующим и возникающим рабочим и крестьянский студиям, ищущим новых путей в области изобразительных искусств, музыки, театра и литературы.

3. Равным образом все области искусства должны быть использованы для поднятия и яркого иллюстрирования политической и революционной агитационно–пропагандистской работы как ударной, выражающейся в отдельных неделях, днях, кампаниях, так и постоянной. Искусство есть могучее средство заражать окружающих идеями, чувствами и настроениями. Агитация и пропаганда приобретают особую остроту и действенность, когда они одеваются в привлекательные и могучие формы художественности.

Однако это политическое искусство, это художественное служение идеальным устремлениям революции может являться соответствующим лишь в том случае, когда сам художник, отдающий этому делу свои силы, искренен, когда он действительно проникнут революционной сознательностью и полон революционного чувства. Поэтому коммунистическая пропаганда в среде самих служителей искусства является также насущной задачей как Художественного сектора, так и Всерабиса.

4. Искусство разделено на целый ряд направлений. Пролетариат только вырабатывает свой собственный художественный критерий, и поэтому ни государственная власть, ни профессиональный союз не должны считать ни одного из них государственным, оказывая в то же время всяческое содействие новым исканиям в области искусства.

5. Художественно–учебные заведения должны быть пролетаризированы. Одним из средств пролетаризации должно явиться открытие рабочих факультетов при высших учебных заведениях пластических искусств, музыкальных и театральных.

В то же время должно быть обращено сугубое внимание на развитие вкуса и художественного творчества в массах путем внедрения искусства в народный быт и в широкое производство, то есть содействуя развитию художественной промышленности, а также широкому расцвету хорового пения и массовых действ.

Опираясь на эти начала, Художественный сектор Наркомпроса и Всероссийский профсоюз работников искусства под общим контролем Главполитпросвета, а через него Коммунистической партии, с одной стороны, и при неразрывной связи с профессионально организованным пролетариатом и Всероссийским советом профсоюзов ? – с другой, будут дружно и совместно вести художественно–просветительную и художественно–производственную работу в стране.

Председатель Художественного сектора Наркомпроса А. Луначарский

Председатель ЦК Всерабиса Ю. Славинский

(«Искусство», Витебск, 192), № 1, с. 20).

Приложение 3 (к статье «Советская власть и памятники старины»)

Первая конференция отдела ИЗО по делам музеев (1919) Открытие Во вторник, 11 февраля, в 3 часа дня, во Дворце искусств состоялось торжественное открытие конференции по делам музеев.

Конференция должна была открыться в понедельник, 10 февраля, но вследствие того, что московские делегаты не могли вовремя прибыть в Петроград, пришлось перенести открытие на 11 февраля.

На конференцию были приглашены представители музеев, научные деятели, представители Отдела изобразительных искусств и другие.

Конференцию объявил открытою от имени Комиссариата народного просвещения народный комиссар по просвещению А. В. Луначарский, который предложил избрать председателя на первое торжественное заседание конференции.

В председатели торжественного заседания единогласно был избран академик С. Ф. Ольденбург.

Заняв председательское место, С. Ф. Ольденбург предоставил слово А. В. Луначарскому.

Свою речь т. Луначарский начал с указания, что Комиссариат народного просвещения придает конференции по делам музеев весьма важное значение.

Далее народный комиссар отметил, что нынешняя конференция представляет новый шаг сближения рабоче–крестьянского правительства с русской интеллигенцией. Музейные деятели проникнуты добрыми пожеланиями планомерно работать совместно с рабоче–крестьянским правительством в организации и управлении музейным делом. Будем надеяться, – сказал т. Луначарский, – что такая совместная работа рабоче–крестьянского правительства с русской интеллигенцией образуется и в других областях просветительной и экономической жизни.

Народный комиссар по просвещению затем указал, что правительство в своей музейной политике желает опереться на компетентное мнение музейных деятелей. Только после выслушания этого мнения правительством будут приняты те или иные решения, касающиеся организации и управления музеями.

Затем оратор дал краткий исторический обзор происхождения музеев.

Только после Великой французской революции музеи приняли народный характер. Так, в 1791 году Лувр был объявлен народным и общедоступным музеем. Такая же аналогия повторяется у нас, хотя музеи были открыты для народа и до революции. Аналогия заключается в том, что только после революции дворцы в Петрограде, Москве, Царском и т. д. были превращены в музеи, доступные широким народным массам. Имеется и другая аналогия. Во время французской революции правительство вынуждено было принять меры к охране замков феодалов, которые подвергались опасности быть разгромленными. Такие же меры принимаются теперь и в России.

Музейные порядки, введенные во Франции после революции, постепенно распространились по всей Европе. В настоящее время процесс передачи музеев народу у нас еще не завершился, фактически народ еще не вступил во владение музеями. Посещаемость музеев пока незначительна. Перед нами стоит огромная задача, как связать музеи с массами, как заинтересовать их в сохранении музеев.

А. В. Луначарский считает, что народ, создав истинную народную власть, должен овладеть знанием, ибо без высокой культуры низов никакая народная власть долго держаться не может. Без просвещения народ не может властвовать. Эту истину сознавали многие, а потому старались не просвещать народ. Вследствие этого всюду народ завладевает властью, пока он еще невежествен. Только после овладения властью народ приступает к овладению знанием.

Народный комиссар по просвещению далее устанавливает связь, которая должна существовать между музеями и народом. Музей должен быть опорным пунктом в деле народного образования. Опора эта должна заключаться не только с точки зрения учебной *. Музеи должны служить не только для школьного и внешкольного образования, но должны находиться в полном ведении педагогов в самом широком смысле этого слова.

В дальнейшем оратор выяснил важнейшие задачи музеев.

Среди музейных деятелен, как среди всяких других культурных работников, замечается борьба разных групп. Психологически это вполне понятно. Каждый культурный работник фанатичен в своей области. «Империализм» свойствен всякой культурной функции. По природе своей музееведы являются консерваторами и идолопоклонниками, ибо они преклоняются перед каждой вещью, находящейся в музеях. Стремление приблизить музеи, в которых хранится художественная летопись человечества, к массам встречает с их стороны самое энергичное сопротивление. У музееведов наблюдается какая–то жадность. Они хотят все расширить свои музеи. Жадности этой нет границ. Такое стремление к централизации превращается в громадный ущерб. Уже Рескин указал, что обилие вещей в музеях становится пагубным. Самой важной целью является не обилие хранящихся предметов, а посещаемость музеев, циркуляризация каждого отдельного музейного предмета **. Замечательные приобретения и обогащения ничем не прикроют пустынных зал музеев.

* Так в оригинале.

(Примеч. сост.)

** Так в оригинале.

(Примеч. сост.).

В настоящее время в музеи стали передавать, в целях охраны, бывшие царские, барские и монастырские вещи. Туда же поступают на хранение и частные коллекции. Все это служит не плюсом, а минусом, ибо музеи все расширяются, и вследствие этого они становятся оторванными и чуждыми народным массам.

А. В. Луначарский дальше затронул вопрос о том, что музеи должны служить опорой для науки, не только для выучки, а для действительной науки, которая имеет самостоятельную ценность.

Вполне справедливо, однако, заявление художников, что ученые и историки искусства слишком завладели музеями. Голос художников должен иметь, действительно, больше веса при приобретениях, чем это было до сих пор. Закупка новых произведений искусства действительно должна производиться самими художниками. Им же должна быть дана возможность создать свой музей художественной культуры.

Однако у художников замечается тенденция считать свой музей художественной культуры единственным. А. В. Луначарский находит, что против такой тенденции надо протестовать с точки зрения объективности. Нужно помнить, что музей существует не для ученых, не для художников, а прежде всего для народа.

Народный комиссар подвергает некоторой критике декларацию Отдела изобразительных искусств.

Отдел этот, – говорит он, – рассматривает вопрос о создании музея художественной культуры с профессиональной точки зрения. Почему–то упущен элемент идейный, воодушевления, воображения. На первый план при создании музея художественной культуры, по мнению оратора, выдвинут профессиональный технический формализм.

Конечно, – продолжает А. В. Луначарский, – и такой музей нужен для народа. Такой музей покажет эволюцию труда в области художества. Но куда в таком случае мы денем искусство, отражающее в себе человеческую культуру, автобиографию человеческого рода? Такие музеи имеют такое же значение, как музей живописной культуры. При организации музеев нельзя поэтому забывать ни той, ни другой стороны музеев.

Народный комиссар далее оспаривает положение, что только художники понимают художественное прошлое. Художник всегда фанатичен, пристрастен, необъективен. Художник ищет в прошлом только своих предков, но не видит поэтому органического роста.

В музейном же деле нужен широчайший взгляд, тут требуется объективность. Для музеев все человеческие достижения равноценны. Музей должен быть садом, в котором должны расти все цветы.

Если придерживаться исключительно точки зрения живописной культуры, то такие музеи пришлось бы перестраивать каждые пять лет, ибо каждая группа художников смотрит иначе на эту культуру.

Оратор затем вкратце остановился на значении художественно–промышленных музеев. Он согласен с тем, что не может быть «большого» и «маленького» искусства. Музей художественной промышленности должен ставить своей целью приблизить образцы к мастерам.

Вернувшись к вопросу об обилии предметов в музеях, А. В. Луначарский указал, что центральный государственный музей должен быть разделен на две части: на музей–фонд и на музей–выставку. Выставки должны быть постоянные и временные. Небольшие выставки всегда привлекательны. Только таким делением музеев можно достигнуть того, что музеи действительно станут захватывать народ.

Упомянув о значении организации экскурсий по музеям и устройства в них аудиторий для лекций, оратор высказался против синтетического стремления Отдела по делам музеев создать крупный центральный музей. Нужна сеть небольших музеев, для которых центральный музей должен служить фондом.

А. В. Луначарский далее предостерегает против увлечения устройством разного рода новых музеев. По его мнению, не следует разбрасываться. Нужно создавать только такие музеи, для которых имеются в достаточном количестве экспонаты. В настоящее время весьма важно создать сеть просветительных музеев, которые можно пополнить маленькими местными собраниями. Создание таких музеев могло бы пойти снизу, что имеет большое воспитательное значение.

Оратор коснулся еще значения передвижных выставок, роль которых особенно велика в художественно–промышленном деле, ибо тут действительно возможно воспроизведение лучших образцов. Уники можно охранять, но менее цепные вещи нужно давать на руки мастерам.

Закончил свою речь А. В. Луначарский пожеланием, чтобы конференция с успехом разрешила задачи, включенные в ее программу.

Речь народного комиссара по просвещению вызвала долгие аплодисменты.

(«Искусство Коммуны», 1919, Л*е 11)