Текст книги "ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)"

Автор книги: Анатолий Луначарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

ПРЕДИСЛОВИЕ [К книге о художнике Л. И. Кравченко]

Впервые – «Литературное наследство», т. 82. М., 1970, с. 31—34.

Печатается по тексту «Литературного наследства».

В конце 1920–х гг. издательство «Всекохудожник» задумало серию монографий о советских художниках, в том числе и книгу о художнике Кравченко. Так как издательство вскоре перестало существовать, книга не вышла в свет.

Наше искусство, несомненно, меняется в самом своем существе. Новые требования со стороны основной нашей публики обращены прежде всего на тематику, причем определенные, отвечающие запросам нашего времени темы должны быть выражены четко, мы смело можем сказать, с литературной ясностью, и в то же время быть тем своеобразным очарованием наглядности, живости, композиционной стройности и красочности, которыми обладают изобразительные искусства, прежде всего живопись.

Изобразительные искусства у нас перестраиваются, причем глубокая внутренняя параллельность заметна в развитии искусства как реалистических приемов, так и приемов стилизующих. Трудно, однако, сказать, достигли ли мы уже в этой области серьезных успехов. Наличие нескольких школ, отрицающих друг друга в принципе, имеет здесь свое влияние, но как наша собственная публика, так и заграничные судьи, отмечая несомненные достижения наших живописцев и скульпторов, проявляют к ним все же несколько колеблющееся отношение.

Но вне всякого сомнения стоит высокая репутация нашей графики. Здесь основные имена мастеров не отвергаются художниками–критиками противоположных направлении; суд как внутренний, так и иностранный громко отметил исключительные достоинства работы наших графиков.

Богатое развитие графики в послереволюционное время объясняется просто: графика, по крайней мере предметная, изобразительная, является по самой своей задаче иллюстрирующей, то есть на наглядном графическом языке передающей то или иное конкретное содержание. Прежде всего здесь идет большая полоса иллюстраций в собственном смысле слова, то есть гравюр, рисунков и т. д., долженствующих «онаглядить» то пли другое литературное произведение, дать внешний облик созданным писателем типам и положениям. Недавно Тынянов высказал такое мнение, что иллюстрировать изобразительным методом литературное произведение нельзя – на том–де основании, что литературное произведение есть явление искусства словесного, а художественно–словесное описание какого–либо явления ничего общего со зрительными образами не имеет[270]270
  В статье «Иллюстрации» («Книга и революция», 1923, № 4). Вошла в кн.: Тынянов Юрий. Архаисты и новаторы. Л., 1929.


[Закрыть]

Это мнение Тынянова глубоко ошибочно, оно вытекает из некоторых принципов школы формалистов.

Во–первых, все искусства вообще переводимы с одного языка на другой. Гейне гениально описывал в словах музыку Паганини[271]271
  В новелле «Флорентийские ночи» (1836).


[Закрыть] а Шуберт гениально восстанавливал поэтические замыслы Гейне в музыке[272]272
  На слова Гейне Шуберт написал шесть песен (см. его сб. «Лебединая песнь», 1828).


[Закрыть] Таких примеров сколько угодно. Можно сыграть на скрипке любую статую, любой пейзаж. Если кто–нибудь скажет при этом, что это будет только вариация на некоторую основную тему художественного произведения, взятого в другом искусстве, да еще к тому же вариация субъективная, – то это ни в малейшей степени нас не смутит, ибо на самом деле почти все люди на свете, слушая музыку, например, неясно, инстинктивно переводят ее на язык чувств непосредственных, слов, пластических и красочных видений и т. д. То же относится и к другим искусствам. Почему талантливый читатель литературного произведения, являющийся в то же время музыкантом и поэтому несомненно ассоциирующий подлинно поразившее его литературное произведение с определенными звуковыми сочетаниями, не может предложить свое оригинальное отражение испытанного впечатления как иллюстрацию к нему, как художественный комментарий?

Но особенно это относится к литературе и графике. Я не могу не сказать Тынянову, что когда я читал его высокодаровитый роман[273]273
  «Смерть Вазир–Мухтара>.


[Закрыть] то я все время или почти все время видел перед собою определенные типы и положения. Но, конечно, я, как и Другие читатели, был бы рад, если бы талантливый художник помог и мне видеть их до конца.

Тут, конечно, могут быть различные роды иллюстраторов. Может быть иллюстратор конгениальный, который сумеет с изумляющей и убедительной для тысяч читателей и зрителей чуткостью проникнуть в замысел автора и воплотить его для глаза; тут может быть и художник с резко выраженной самостоятельностью, творчество которого, оплодотворенное литературным произведением, даст нечто своеобразное, что–то прибавляющее, как–то, может быть, очень неожиданно, в глазах самого литератора и многих из его читателей неверное, но тем не менее ценное в себе и своей комментирующей родственностью с произведением иллюстрируемым.

Но когда я говорю, что графика является наиболее демократическим, наглядным, помогающим реальному восприятию искусством, и называю его прежде всего иллюстративным, – я отнюдь не ограничиваю дела иллюстрациями к произведениям художественной литературы.

Наоборот, самой главной и чрезвычайно широкой задачей графики является иллюстрировать жизнь, бросать в массы легковоспроизводимые и остающиеся подлинно художественными во всех своих оттисках отклики на жизнь: графика иллюстрирует историю, наше настоящее, наши надежды и т. д.

Изумительный мастер, которому посвящена эта книга, является иллюстратором во всех вышеуказанных направлениях.

Достоинства Кравченко как графика, его своеобразность достаточно очерчены в статье Бакушинского[274]274
  Статья искусствоведа А. В. Бакушинского (1883—1939) «А. И. Кравченко» должна была появиться в той же книге, для которой предназначалось и предисловие Луначарского. Напечатана в журнале «Новый мир» (1929, № 11) ив сб. «Гравюра на дереве» (сб. 4. Л., 1929).


[Закрыть] Но я хочу отметить в особенности ту огромную значительность, которую принимают люди и вещи под карандашом и резцом Кравченко.

Его атмосфера, его грозное небо, всегда преисполненное «знамениями» света, тени разящих лучей и клубящихся облаков подымают до волнующей высоты все, что происходит под ними, на его волшебных листах.

Произведения Кравченко – большой дар нашей стране, нашему времени. Вдумчиво пересмотреть данный им огромный графический материал – значит не только получить большое умственное и эмоциональное наслаждение, но почерпнуть своеобразный урок жизни. Такие мастера, как Кравченко, могут быть воспитателями. То, что воспитывает в чуткой публике Кравченко, – это прежде всего чувство серьезности жизни в ее радостях и горестях, ее монументальной ценности, многосодержательности каждого ее момента. Жить в мире Кравченко – это значит участвовать в непомерном, всегда текучем, играющем всеми красками трагедии и комедии процессе, шумный бег которого и диалектическая преходяшесть как раз и делают его вечным, ибо все частное, мгновенное неразрывно сплетается, входит в великое единство и выходит из него.

Превосходный художник, Кравченко является в то же время, может быть только полусознательно для себя, подлинным поэтом–философом.

Издательство предполагает ознакомить публику с целым рядом изумительных наших мастеров–графиков. Лично для меня, их глубокого почитателя, Кравченко остается самым родным, самым близким, самым нужным. И я думаю, что это отношение мое разделяют многие, и число их увеличится, когда эта книга произведет свое действие в широких массах, устремляющихся к подлинно новой культуре.

ЧЕГО МЫ ЖДЕМ ОТ ХУДОЖНИКА БОГОРОДСКОГО

Впервые – «Известия ЦИК». 1931, 13 апреля, № 102 (4309). Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 252—253.

Федор Богородский – один из немногих художников–коммунистов, и уже это заставляет нас заботливо следить за развитием его молодого таланта.

Первые полотна Богородского были посвящены социальному типажу, причем его сюжеты брались большей частью из жизни беспризорных. Позднее он расширил объем своих изображений.

Большая меткость, психологическая насыщенность образов, при некоторой законной гиперболизации выразительных черт, показывали, что в этом молодом художнике мы можем иметь одного из тех новых «натуралистов» [275]275
  Слово «натуралистов» здесь значит «изучающих натуру».


[Закрыть], которые будут служить для живописного осознания новых социальных форм, порождающихся пестрой и кипучей нашей жизнью. Его картина «Ночной дозор» обратила внимание на себя опять–таки своей психологической зарядкой и имела успех на выставках за границей, откуда художник недавно возвратился.

Встает вопрос: насколько 'художник обогатил за рубежом свой социальный и культурный опыт? В живописных вещах и рисунках, выставленных Богородским, это особенно не сказалось. Богородский сам, путем плакатов, предупредил публику о том, чтобы она не искала у него новой социальной тематики и каких–нибудь живописно–поэтических откровений. Он сам подчеркивает, что он прежде всего учился живописи, рисунку, технике.

<…> Худого нет, что именно на технику налег т. Богородский.

Налег он на нее жадно и всесторонне. Он занялся пейзажами, записывая их акварелью и маслом. Он занялся общими приемами рисунка, общими, подчас фокусными фактурами. Он проявил во всем этом выдающиеся способности, редкое разнообразие. Он очень сильно вырос именно как умелый художник.

Однако это умение не возвышается у него над чисто техническим интересом, и только иногда этот уровень оказывается несколько превышенным. Может быть, удачнейшие достижения Богородского заметны в его больших картинообразных трудовых этюдах («Несущие вино», «Несет камни на голове», отчасти «Гамбургские плотники–коммунисты»). Эти большие композиции сделаны прежде всего для того, чтобы испытать свои силы по части зрительного ритма. Достижение здесь несомненное: мы имеем перед собой известную виртуозность в отношении очень сложных и очень просто охватываемых глазом ритмов. Это как будто этюды, подготовка к большим фрескам. В «Гамбургских плотниках» – озорное, неудержимое веселье, своеобразная дерзость смелых и сильных пролетариев. Некоторые пейзажи сплошь сделаны в порядке этюдов; они превышают иногда чистую технику и показывают свежесть впечатлений, умение передать разнообразную зрительную музыку таких различных объектов, как Берлин и Венеция, Сорренто, Капри и Нижний Новгород.

Богородский обещает нам заняться теперь настоящими советскими картинами и дает некоторое предвкушение своих будущих работ в талантливом наброске картины «Стройка СССР». Будем ждать. Мы рады тому обстоятельству, что он учился технике живописи, но для нас особенно важно, что он будет изображать.

«Что» – это вовсе не просто сюжет, не голая тематика. Это – определенное художественное переживание, которое у живописца выражается как зрительный комплекс, как образ, как видение. Человек, который начал в наше время забывать это «что», перестает быть советским художником. Какую цену будет иметь его техника, если он не знает, как служить при помощи нее самому важному – строительству нового человека и его новой социалистической жизни?!

В этом отношении наш «старый» Богородский, Богородский до Европы, внушал меньше сомнений.

ВЫСТАВКА КАРТИН ЗАСЛУЖЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ ИСКУССТВ ПАВЛА КУЗНЕЦОВА

Впервые – в кн.: Выставка картин заслуженного деятеля искусств Павла Кузнецова. М., 1931.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 254—255.

0 художнике П. В. Кузнецове Луначарский писал и ранее, высоко ценя его творчество. Так, откликаясь на выставку работ Кузнецова 1929 года (она охватила произведения 1925—1929 годов), он отмечал: «Основной чертой, отличающей все эти произведения и придающей им огромную прелесть, яв ляется, кроме необычайного мастерства Кузнецова, помимо всем известного очаровательного своеобразия его манеры, какая–то солнечная жизнерадост ность. Если у Кузнецова когда–то был известный уклон в сказочность, почти в мистику, в изысканность, подчас несколько напряженную, то все это оста лось далеко позади. Сейчас в его картинах бьется живая жизнь, полная бодрости, горячая, которая становится особенно ощутимой в фигурах трудового человека, в картинах земного плодородия». («Выставка картин заслуженно го деятеля искусства профессора живописи Павла Кузнецова». Издание Третьяковской галереи. М, 1929, с. 5). Среди экспонатов выставки Кузнецова 1929 года Луначарский особо выделил «Портрет Елены Бебутовой» (1928): «Совершенно независимо от портретности и без всякого отношения к личности уважаемой художницы, беря этот портрет только как картину и изображенную на ней женщину только как некоторый тип, надо сказать об исключительной значимости этого произведения. Вся композиция картины, ее красочная гамма' делают ее формально приближающейся к великим произве дениям искусства, посвященным той же теме в разные эпохи расцвета жи вописи. Но Кузнецову удалось вложить в свою оригинальную, но ни в ма лейшей степени не уступающую этим шедеврам форму совершенно новое со держание» (там же, с. 5—6).

П. В. Кузнецов принадлежит несомненно к числу даровитейших художников старшего поколения нашей живописной семьи.

Основная черта его большого и признанного дарования – это изысканная, волнующая красочность, никогда не подсмотренная прямо у природы, отнюдь не сырая, наоборот, художественно выношенная под сердцем, изысканно прочувствованная. И так же точно, как красочная гамма и красочная композиция Кузнецова поражает и нас, и заграничную публику своей утонченностью и своеобразной гармонией, так и вся линейно–плоскостная, а вместе с тем эмоциональная, идейная композиция его картин отличается самостоятельной закругленностью. Картины Кузнецова в минимальной степени диктуются объектом, который дал толчок к ним. Видимое Кузнецовым перерож дается в его творческом воображении и становится в полном смысле слова организмом. В его картинах нельзя ничего изменить. Все каким–то тонким способом, который часто невозможно определить, кристаллизуется в законченное целое.

С этим своим большим дарованием Кузнецов подходил к всевозможным сюжетам.

Все знают, как великолепно он развернулся на восточных мотивах, воспринимавшихся до сих пор Кузнецовым как огромная тишь, как стародавняя идиллия, как слиянность человека и покоя природы.

От этого аккорда, который тогда взят был Кузнецовым с чистотой и силой великолепной органной музыки, он потом отошел, и можно было бы проследить его на многих путях живописи, известных широкому советскому зрителю. В настоящее время на его выставке[276]276
  Выставка состоялась в 1931 г. в Музее изобразительных–искусств.


[Закрыть] обнимающей более 100 номеров, колоссально преобладает над всем строительство. В этом особая значительность выставки.

Художник опять на Востоке, в Армении, но Восток–то другой, Армения иная. Все тут строится. Каменистая пустыня, синее небо, гигантский сахарный Арарат, но прежде всего – целое море камней. Когда–то я видел под знойным солнцем Армении такое море камней. Это было море камней разрушенного сначала турками, а затем землетрясением Ленинакана. Теперь это другое море, это камни, которые, как в мифе об Орфее, собираются в города под звуки какой–то музыки. А музыка эта – трудовая воля армянского народа, устремленная к созданию социализма среди красочной под живописующим огненным солнцем и сухой армянской перспективы.

Город строится из туфа, а туф, легкий и прочный камень, играет всякими цветами – он и синий, и желтый, и коричневый, он то похож на металл, то на гранит, то на мрамор, и, когда море туфовых камней в беспорядке громоздится и около него шныряют лошади и люди в трудовых процессах, – кажется, что это все, шурша блеском и светом, ползет, ползет, как фантастический ледоход, и строится на ваших глазах в улицы огромных домов. Порой Кузнецов захватывает широты пейзажа, целые долины, действительно целый строящийся город, но, согласно основным чертам своего дарования, он кристаллизует всю эту громаду впечатлений и делает ее целостной, как организм, а вместе с тем все краски, оставаясь в общем как бы верными действительности, оказываются переведенными на новый, высший живописный язык и начинают петь. Петь они начинают о радости и аккомпанируют хором своих разноцветных голосов голосу строительства.

Таковы основные, дающие тон всей выставке картины Кузнецова. Таков основной характер выставки.

ВЫСТАВКА РАБОТ СЕРГЕЯ КОЛЬЦОВА

Впервые – в кн.: Каталог выставки работ Сергея Кольцова. Париж. Рисунки. Живопись. Скульптура. М., 1931.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 256—258.

Художник Кольцов ездил за границу. Главным местом своего пребывания и главным объектом своих наблюдений он избрал Париж.

Но когда вы будете ходить по выставке его произведений, привезенных им оттуда и отображающих тамошнюю жизнь, вы, быть может, будете разочарованы.

От блестящего, гулящего, галантного, молодого Парижа вы не увидите ровно ничего.

Такой Париж, конечно, есть, но художник им не заинтересовался.

Вы не найдете также того симпатичного во все времена года Парижа, который вы помните, о котором вы читали и который вы видали в художественных изображениях. Ну кто же не знает о нежной зелени бульваров в серебристо–сером и бледно–голубом весеннем Париже. Кто же не знает о зеркалах его асфальтов в такие уютные дождливые дни, о стройных громадах его зданий, о кружевах балконов и грандиозных перспективах.

Но ничего подобного не найдете вы в том, что привез с собой из Парижа Кольцов.

Его Париж в общем мрачный город. Город рабочих, безработных, вуайу[277]277
  Вуайу (франц. voyou) – оборванец.


[Закрыть], проституток и полиции.

Всем этим людям невесело, хотя несомненно к улице – своей среде, своей «матери» – они прекрасно приспособились.

Кольцов изображает их в покое и движении. Сидят ли они, стоят ли или ходят, они обладают той ладностью, той почти грацией, которая является в результате чрезвычайной приспособленности живого существа к окружающему. Эта фауна парижских улиц (люди, лошади, собаки) так же вольготно, несмотря на невзгоды, чувствует себя на родной мостовой, как разное зверье в чаще леса.

Кольцову очень удалось подметить характерное в силуэте уличного парижанина. Кто удержал в памяти эти особенности, сразу узнает их в зарисовках и красочных композициях художника.

Эта характерная ловкость сказывается несмотря на то, что все персонажи одержимы угрюмыми мыслями, сказывается даже тогда, когда идет свирепая драка между рабочими и рыцарями резиновой палки.

Кольцов довольно часто изображает своих героев на отдыхе, в котором смешаны ничегонеделание и некоторая тень праздника. Люди сидят в бистро или просто тут же на мостовой с бутылкой. Но и тут думы у них невеселые, разговоры горькие. Если эти люди собираются в толпу, то выходит либо демонстрация, либо скандал, либо что–то вроде заговора: говорят пониженными голосами и подозрительно оглядываются, как бы вы не подслушали.

В конце концов, все это жертвы, так или иначе попавшие под колесо буржуазной колесницы. Конечно, тут много женщин– белых рабынь, и цветных мужчин – национальных рабов.

Кольцов работает не только мрачными силуэтами и крепким, летучим, метким карандашом. Он любит краску. В его красочных композициях рисунок все–таки преобладает. По существу, они мало чем отличаются от рисунков, сделанных различной техникой.

Они только как бы иллюминированы краской. Сама по себе эта краска пестра и весела. К той правдивой, но несомненной грации силуэтов, о которой я уже говорил, прибавляется и грация цвета; от этого вкус почти всех без исключения произведений Кольцова терпок и горек, но вид приятен, как у мифических яблок, нежных, желтых и румяных по краскам и полных горького пепла, когда их раскусишь.

Жизнь победителей не отражена у Кольцова, если не считать победителями уличных артистов, которых Кольцов нежно и поэтически любит. Здесь та площадная грация, на которой я настаиваю, находит свое высшее выражение. Это уверенные в себе виртуозы, голодные акробаты и убогие акробатки с гибкими телами и небрежной статностью.

Или уличный певец: несколько сумрачных индивидуумов подыгрывают на различных инструментах, а он, стройный и симпатичный, несмотря на грошовые заработки и халтуру, поет в рупор и сам весь с головы до ног похож на песню, на мелодию, элегантную в самой своей нищете. Ну а вот еще сценка из жизни более счастливых. Тут за столиками третьеклассного ресторанчика сидят те баловни судьбы, которые еще могут позвенеть какими–то франками в кармане. Им разносит на тарелках что–то розовое и вкусное пышная распределительница благ – Фортуна, Помона или Геба[278]278
  Геба – в греческой мифологии богиня вечной юности, дочь Зевса и Геры, супруга Геракла; Помона – в римской мифологии богиня садовых пло дов, супруга Вертумна; Фортуна – в римской мифологии богиня счастья, слу чая, удачи.


[Закрыть] в образе ожиревшей прислужницы.

Кольцов выставил несколько интересных вещей маслом. У него темная гамма, несколько шоколадные тона. Некоторые из картин, например очень интересная гадалка, напоминают Остаде. Выставлено также несколько скульптур. Почти всегда кажется, что Кольцов исходит из данного куска, из блока камня или дерева, и придает ему форму, которая одинаково подсказана сырой внешностью материала и воображением художника. Например – рука. Здесь художник поднял бесформенную материю до живого изображения, но живая рабочая рука, которая изображена, сама искалечена, деформирована многолетним тяжелым трудом до какого–то остатка руки, в которой первоначальная живая форма почти убита.

Таков своеобразный художник Кольцов. У него свое лицо. У него свой выбор, у него свой путь. Он может вам нравиться или нет, но вы никогда не скажете, что перед вами не предстала некоторая художественная личность.