Текст книги "Том 2. Советская литература"
Автор книги: Анатолий Луначарский
Жанр:
Критика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 57 страниц)
Новая поэзия *
Новая поэзия, пролетарская, революционная, безусловно народилась и безусловно же растет. Надо сказать, что старая поэзия замолкла совершенно. В свое время довольно интересный отклик на революцию дал Александр Блок 1 который тоже примолк и вот уже год ничего не пишет или, по крайней мере, ничего не печатает. Кое-какие сборники, вышедшие в это время, являются поздно напечатанными произведениями прошлого. Революция обескуражила талантливых поэтов старшего поколения: не все среди них относятся к ней враждебно, но толчка к творчеству она не дает никому из них 2 . И стоит только припомнить тот тонкий и несколько худосочный, несколько хилый жизненный тонус, который присущ был всей этой поэзии, не исключая и Бальмонта, который ведь не силен, а только хорохорится 3 , чтобы понять, как мало на подобных эоловых арфах могла играть красная буря Октябрьской революции. Действительно, она могла только порвать нежные, музыкальные, но в то же время непрочные их струны.
«Поэзия варваров», конечно, способна вызвать у этих примолкнувших поэтов и их присяжных критиков несколько презрительное выпячивание нижней губы. Но это совершенно напрасно.
Я, конечно, не выдаю «поэзию варваров» за перлы создания, но я положительно утверждаю, что в революционной поэзии России имеется настоящая сила, настоящий красный звон, настоящий пафос, настоящее новое слово.
На первом месте здесь стоят для меня пролетарские поэты: Кириллов, который умеет быть и задушевно-нежным, и грозным, и набатно-могучим, Герасимов с его замечательной утонченностью и умением соединить рабочую основу с тонкими узорами, счастливо перенятыми у художников прошлого и счастливо развивающимися под его пальцами, Самобытник с его глубокой искренностью и увлекательной сердечностью, а за ними Садофьев, Александровский, Филипченко и некоторые другие. Некоторыми сторонами своих произведений последней эпохи примыкает к ним и Князев, в «Красном евангелии» и других сборниках которого есть, несомненно, прекрасные строфы.
Большим украшением «поэзии варваров» является группа крестьянских поэтов: Клюев, Есенин, Орешин.
Сейчас я взялся за перо под непосредственным впечатлением полученной мною книжечки стихов П. Орешина, изданных Центропечатью Саратова, под названием «Дулейка» 4 . Я читал прежние стихотворения Орешина. Я не мог не отметить, что у него есть несомненная искра энтузиазма и что он располагает, наряду с Клюевым и Есениным, большим количеством тех ржаных и узорных мужицких слов, которые придают группе крестьянских поэтов особенно нарядный характер; тем не менее настроение Орешина как-то колебалось, и настоящего лица он не находил. Сейчас это лицо определилось, и определилось прежде всего как лицо революционного поэта – поэта революции. В сборнике «Дулейка» есть еще много от Клюева, но в то время как у Клюева и Есенина, поэтов более зрелых, чем Орешин, революционные гимны и порывы стоят все-таки на заднем плане, а на переднем – для Клюева стоит своеобразная селянская мистика, несколько расплывчатая, но очень пестрая, раззолоченная, увлекающая своего автора самой своей многоцветной внешностью, а для Есенина – виртуозность слов и порою всякие, довольно безвкусные имажинистские выверты и дерзновения 5 ,—у Орешина пафос революционного подъема, революционной борьбы и страстной жажды осуществления идеалов выступил на первый план.
Я очень хорошо знаю то, что могут сказать против орешинских стихов люди, для которых эта музыка не звучит, для которых революция не святость и вдохновение, а только грязь, кровь, развал и безобразие.
Им кажется, что «Дулейка» Орешина чуть-чуть что не официальный инструмент красноармейского горниста, что Орешин играет в конце концов на барабане. Он, впрочем, и не отрицает этого, и, пожалуй, эпиграфом к его сборнику можно было бы поставить его же слова:
В светлом поле барабаны
Бьют тревогу наших дней 6 .
Но все это, повторяю, возражения тех, для кого ревущая, стонущая, грозящая музыка революции слишком громка. У фиапологического слуха есть свой порог: слишком тихие и слишком громкие звуки одинаково ему недоступны, и у разных людей этот порог может быть разным. То же и со слухом поэтическим. Я думаю, что Орешину доступны многие тончайшие шорохи, но ему доступны также и рокочущие громы, которые представляются не тонами, а только раздирающим уши шумом для более нежных и более… дряблых душ.
Между тем в «Дулейке» Орешина есть самый настоящий, самый искренний взлет, которого не может не почувствовать всякая энергическая душа. Проскальзывают порою, и это понятно, нотки тоски, но они тотчас же смываются новой волной энтузиастической надежды. Меня иной раз немножко коробят слишком резкие выражения, слишком размашистые жесты Орешина, не всегда нравятся мне его космические преувеличения, это стремление добиться эффекта путем астрономических гипербол, всякое жонглирование солнцем, земным шаром, луною, звездами и т. д. Не всегда нравятся мне и избираемое Орешиным ритмы. Но в общем его книжечка оставляет сильное и бодрое впечатление. Я совершенно убежден, что прочитанное с эстрады и хорошим чтецом или переложенное на простую, ясную, убедительную музыку всякое стихотворение его может дойти до здорового сердца нашего чудесного красноармейца и любого посетителя рабоче-крестьянских митингов и празднеств.
В Серпухове я видел, с каким восхищением приняты были красноармейской аудиторией очень хорошие и хорошо прочитанные стихи пролетарского поэта Садофьева.
Пора было бы уже организовать эту сторону дела. В Центротеатре поднимался вопрос об устройстве образцовой эстрады. Предполагалось пригласить к участию в этом деле и Демьяна Бедного, а вместе с тем пролетарских и крестьянских поэтов, которые создали бы репертуар для части эстрадных артистов, способных откликнуться на подобный призыв и вложить в свое искусство новое содержание. Для такой эстрады, конечно, недостаточно только репертуара, произведений для декламационного или музыкального исполнения, необходимы еще маленькие скетчи, диалоги, живые картины и приспособления к новому содержанию разных других недраматических форм эстрадного искусства. Все это можно было бы сделать без большого труда.
Конечно, время не благоприятствует созданию особого театра этого типа. Трудно найти помещение в густо набитой Москве, еще труднее позаботиться об отоплении. С другой стороны, по Москве плодятся десятками, как гнилые грибы, отвратительные театры-миниатюры, которые мы скоро истребим с помощью Московского Совета.
Часть помещений таких театров, в особенности те, которые ближе к рабочим окраинам, могли бы быть использованы летучими труппами декламаторов, певцов и других артистов эстрады, которые могли бы выступать попеременно то там, то здесь и внести значительное оживление в дело идейного развлечения трудовой массы.
Такая эстрада была бы, конечно, крайне желательной и для Красной Армии. Ведь ее, как я убедился, в значительной мере кормят второстепенной игрой второстепенных и третьестепенных пьес.
Впрочем, и в армии кое-какие попытки революционной эстрады уже имеют место. Здесь я хочу отметить, что тенденция к использованию уже весьма значительного и вполне художественного материала, представленного новой «варварской поэзией» в распоряжение масс, живое исполнение его на эстраде является делом, напрашивающимся само собою. Так, в Иваново-Вознесенске издан сборничек «Крылья свободы» 7 специально как сборник рекомендованных для эстрады номеров. Туда вошли стихотворения тех же Клюева, Есенина и Орешина, тех же названных мною пролетарских поэтов и целого ряда поэтов рабочих самого Иваново-Вознесенска, в том числе стихотворения б[ывшего] пастуха Семина. И заимствованные и местные стихотворения в большинстве случаев весьма недурны и почти сплошь эффектны для декламации и пения. Для последнего необходимо, конечно, написать к целому ряду таких песенных стихотворений музыку, что молодые композиторы, наверное, смогли бы сделать не без удовольствия. Я думаю, что следует повторить такой опыт в более широком виде, и предполагаю пригласить в ближайшем будущем пролетарских и крестьянских поэтов, а может быть, кой-кого из поэтов и старого поколения, не отрекающихся от революции, для создания большого обширного сборника, скажем, под названием «Революционная эстрада», из которого могли бы черпать смело и декламаторы-любители, и настоящие артисты эстрады, и артисты драмы и оперы в тех случаях, когда они выступают на народных концертах; который мог бы вместе с тем быть до некоторой степени итогом завоевания революционной музы 8 .
Некоторые стихотворения поэтов-футуристов, революционно настроенных, таких, как Маяковский и Каменский, также могли бы найти здесь свое место.
Я совершенно убежден, что если бы такой сборник, тщательно выбранный (выбирать есть из чего), лежал перед нами, то и для всякого читателя про себя и для всякого, кто посетил бы опирающиеся на такую книгу литературные вечера, стало бы ясным, что я не ошибаюсь, говоря о реальных успехах революционной музы.
Ни в какой другой области искусства мы пока, к сожалению, не можем гордиться заметными завоеваниями, но революционная муза отнюдь не нема, и ее молодая песня должна звучать возможно громче.
В заключение, для характеристики манеры Орешина и его «Дулейки», которая, как издание Саратова, вероятно, сравнительно мало доступна читателю «Известий», приведу хотя одно из его стихотворений.
Солнечная песнь 9
Над твердью я, простой рабочий,
Каменотес, – с высоких гор
С остервененьем среди ночи
Вздымаю месяц, как топор.
Расчешем огненное небо,
Седины рыжих облаков.
Мечта в руках моих, как гребень
Из стали выкованных слов.
Кто победит нас? Кто посмеет?
Ведь все мы – Муромцы Ильи.
Глядите: Солнце, пламенея,
Сошло со старой колеи.
От старой пристани в безбрежность,
Отчалив, быстро мы пошли.
Пусть парус наш секут и режут
Все ветры взорванной Земли.
Пусть взвизгивают молний стрелы
И рушит камни белый гром,—
Простор дерзающим и смелым
Развернут в поле золотом.
И строит новые созвездья
Из красных слов, как из кремня,
Непобедимый и железный
Всесветный Муромец Илья.
За стол – на красные поминки
Мы сели, радость затая:
Под песни на две половинки
Распалась старая Земля.
Предисловие [К книге П. Бессалько «Алмазы Востока»] *
Я беру в руки перо не для того, чтобы критиковать, – критики найдутся! Я не хочу затемнять веселой красоты и искристого блеска этих чисто пролетарских фантазий.
И не стану повторять здесь наши обычные споры о том, существует ли пролетарское искусство.
Пару дней тому назад Бальмонт еще раз повторил под аплодисменты интеллигенции: нет искусства пролетарского и буржуазного – искусство одно 1 .
Мысль – поверхностная, это все равно что сказать: нет искусства христианского, нет искусства мусульманского, – искусство одно; или: нет искусства готического, нет искусства ренессанса – искусство одно.
Поражаешься такой добровольной слепотой. Как будто кто-нибудь отрицает, что искусство одно, как будто кто-нибудь отрицает, что человечество одно. Разве это противоречит существованию веков, наций и классов?
Наш научный анализ, оружием которого мы в любой момент готовы сразиться с защитниками положения, что все кошки серы в той тьме, в которую погружают подобные теоретики мир, показал нам, что базой всех этих различий является борьба классов. Если она выступила даже из-под покровов религиозных направлений и т. д., то, когда она проявляется воочию, познав себя, – те перевороты в искусстве, которыми всегда сопровождались выступления нового класса, неминуемо также будут иметь место и сейчас.
Не мы, теоретики, разрешим этот вопрос – его разрешают пролетарские художники. Пока успех пролетарской культуры можно отметить только в литературе. По многим причинам – это понятно. Я отлично знаю, что произведения даже лучших пролетарских писателей еще незрелы, и очень доволен этим. Разве надо, чтобы пролетарская литература сразу родилась той «законченной» старухой, какой является совершенная в своей мудрости муза разных «законченных» мастеров?
Я люблю повторять слова Маркса – о гигантских башмаках ребенка-пролетариата рядом со стоптанными галошами дряхлой буржуазии 2 .
И я утверждаю смело, что Гастев, Кириллов, Самобытник, Садофьев и другие доказали уже, что пролетарская литература возможна и осуществится. Говорят, они подражатели. Еще бы. Они не с луны упали, но их душа имеет иные законы кристаллизации. Свет неба и лучи различных светильников старой культуры, сияния которых мы нисколько не отрицаем, преломляются своеобразно на их гранях, играют в них своеобразной радугой.
У пролетариев есть несколько совершенно определенных полюсов, которые придают иную конфигурацию всему, что они берут, и всему, что они дают.
Было бы горько, если бы пролетариат зарылся в изображениях своего быта. Пролетарии не могут не любить и не изображать весь мир – прошлое, настоящее и будущее, восток, запад, юг и север. Это изображение без всякого стремления к тенденции будет иное, чем у буржуазии, потому что пройдет сквозь иную душу.
Я полон радости, что тов. Бессалько так широко мечтает; он побывал на Западе, он много читал, но, насколько я знаю, на Востоке он не путешествовал, а между тем в каждом его рассказе живет Восток, может быть, сказочный, может быть, не совсем бытовой, но – разве это нужно?
Тов. Бессалько не гонится за документами, он создает поэтические сны и символы, а потому более художественно и ценно то облако своеобразного аромата, которым окружен каждый его рассказ 3 и в котором вы сразу обоняете Восток – Индию, Грецию и т. д.
Стилизуя очень ценную психологическую действительность, обертывая ее узорами и тканями, тов. Бессалько поднимает ее в то же время до степени широкого символа и никогда не опрокидывает ее в сухую аллегорию.
На дне каждого рассказа лежит пролетарский протест, пролетарские надежды. Они придают своеобразный вкус всему вину, но не портят этим его вкуса, не являются ему чуждыми, сливаются с ним в один букет.
И как ему повезло! – он нашел себе иллюстратора по плечу. Композиции Видберга 4 в полной мере отвечают мысли Бессалько.
Символ подает здесь руку действительности. Это интересно графически, это насыщено содержанием и понятно пролетариату и не возбудит в нем того протеста, который он невольно чувствует перед искаженной действительностью некоторых новейших искателей; и это в то же время господство стиля, карандаша художника над внешним материалом и полное отсутствие рабства перед сырой действительностью.
В снопе цветов, уже не бедном, который пролетарская муза протягивает читателю, книжка Бессалько-Видберга рдеет изящной, пряной гвоздикой.
Павел Бессалько *
Покойного Бессалько я знал почти с самого начала его литературной деятельности 1 . Явился он ко мне с некоторыми своими, сравнительно бледными, начинаниями, из которых, если не ошибаюсь, он ни одного потом не напечатал. Почти все литературное развитие Бессалько шло на моих глазах.
Пережив тяжелую историю в тюрьме, мрачно отразившуюся в его жутком романе «Катастрофа» 2 , Бессалько хотя партийно принадлежал в то время к меньшевикам, сердцем примыкал к тому крайнему рабочему течению, для которого стержнем протеста стала ненависть к интеллигенции и даже именно к партийной интеллигенции.
Тов. Павлу почти во все время его парижской эмиграции были присущи весьма махаевские взгляды 3 . Это не помешало, однако, ему очень сдружиться со мной. Мы делились с ним нашими взглядами, вкусами и планами.
Постепенно озлобление против интеллигенции стихло в душе Бессалько, но осталась какая-то упоенная влюбленность в свой собственный класс, какая-то тихая и красивая гордость тем, что «я тоже пролетарий».
В этом смысле он был настоящим рабочим и всегда страстно держался за свое ремесло слесаря, хотя и сознавал, что оно мешает его литературной работе.
Пожалуй, из всех наших рабочих писателей Бессалько был по глубине своей сознательности наиболее рабочим. И это сказалось в теоретических его статьях, например в запальчивой и по-своему прекрасной атаке на футуристов и в чрезвычайно яркой попытке противопоставить новую крестьянскую поэзию новой пролетарской 4 .
Но что всегда влекло меня к Бессалько и что делало для меня его фигуру в некотором смысле символической – это та порта его характера, что при поразительной верности пролетарского чутья и страстной преданности своей классовой подоплеке Павел Бессалько был чрезвычайно широк 5 . Ему не только казалось, не только думалось, что пролетарское искусство не сводится к описанию пролетарского быта (который описывал он превосходно) или пролетарской борьбы и пролетарского идеала, а должно выражаться в охвате целого мира, всей деятельности человечества и всей еще более необъятной страны фантазии, прошлого, нынешнего и будущего с какой-то особенной точки зрения, с каким-то особым подходом – пролетарским.
И это очень давалось Бессалько. Не только в мрачной «Катастрофе», не только в насыщенных и местами богатых страстною публицистикою автобиографических повестях 6 , но и в «Алмазах Востока», и в «Иуде» 7 , и в набросках, в которых, быть может, отражается то Мюрже, то Мопассан, характеризующих парижскую жизнь, – всюду Павел Бессалько остается рабочим.
Изображая своих персидских шахов и олимпийских богов, он вместе с тем непонятным для меня образом, при весьма небольшом круге познаний и сравнительно мало напряженной работе самообразования, умел сохранить местный аромат и верный стиль за всякой темой, какую ни брал бы.
Универсальность охвата при чрезвычайной определенности внутреннего подхода к многограннейшим темам – вот что для меня характернее всего в Бессалько.
Конечно, мы его знаем только юношей, он едва вышел из этого возраста, он только пробовал свои крылья, он только любящей рабочей рукой нащупывал вокруг себя красивые формы и старался осветить их по-своему, и можно было ждать чрезвычайно светлого подъема этого таланта. Трудно сказать, во что вылилась бы эта богатая, нежная, глубокая, жадная поэтическая натура.
Мы, революционеры этих грозных годов, часто с ужасом и тоскою думаем о том, какие неизмеримые потери должен был понести пролетариат для своей победы. Даже как класс он уменьшился численно. Часто жуть берет, когда спрашиваешь, называя десятки имен, о тех или других кронштадтских матросах, бывших головой переворота, и узнаешь: убит там-то, умер там-то и т. д. и т. д.
И количественно и качественно без счета приносит пролетариат эти жертвы. Можно было бы прийти в отчаяние, если бы мы не знали, что силы его неисчерпаемы. Только эта стихийная неисчерпаемость многомиллионного класса, только зрелище густых всходов коммунистической молодежи, идущих нам на смену, может утешить нас и внушить нам бодрость.
Павел Бессалько вступил на прекрасный путь, прошел только первые ступени величественной лестницы широкого и в то же время истинно пролетарского искусства.
Но мы знаем, что за ним пойдут другие, непременно пойдут, непременно будут жадно читать оставленные им страницы, впитывать в себя его соки и будут работать дальше так, как будто бы это он же работал, ибо пролетариату присуще сознание – Мы.
Коллектив в таком смысле, в каком еще не бывало до сих пор, пролетариат не меньше ценит личность, хотя лучше, чем кто бы то ни было другой, пользуется ею и шире, чем всякий другой класс, дает ей возможность окрылиться и определиться.
Впрочем, последнее замечание относится больше к будущему. Военное время даже крылатым сынам своим повелевает идти туда, где решается будущее всего коллектива, и гибнуть там под пулями или в сыпняке и в утешение говорит: Мы должны победить, мы вознаградим за все. Ни одно Я не слишком ценно, чтобы не быть принесено в жертву нашему Мы.
Моим оппонентам *
Тов. Шапирштейн в прошлом № «Вестника театра» 1 изложил несколько мыслей в возражение моему постановлению о размежевании театров, подлежащих сохранению и поставленных вне ответственности ТЕО, и остальных театров 2 .
В основной своей статье он не прибавляет ни одного аргумента к тем, которые приводились уже раньше. Дело как нельзя просто. Я могу поручить т. Мейерхольду разрушение старого плохого и создание нового хорошего 3 . Но сохранение старого хорошего, притом живого и могущего по-своему развиваться в революционной атмосфере, я ему поручить не могу.
Точка зрения не только моя, а пролетарских организаций и верхов нашей власти, та, что театры эти (по крайней мере, большинство из них) – бесспорны для всех этих элементов, представляют известную ценность, и вот охранение их возлагается на лиц, которые могут их любить и готовы за них отвечать.
Тов. Шапирштейн напрасно шутит с театральным Октябрем. Великая Октябрьская революция, так же точно, как Великая Коммуна Парижа, приняла тотчас же меры к охране всего ценного из достояния прошлого, и когда теперь происходит маленький театральный Октябрь, то, конечно, было бы смешно сдать ему эти ценности, не без большого труда сохраненные во время гигантских бурь Октября настоящего.
В постскриптуме тот же товарищ делает указания на мою будто бы непоследовательность, «административными мерами в искусстве, как и в науке, Октябрьскую революцию не сделаешь», говорю я. Этим я хочу сказать, что и наука и искусство развиваются творческими актами, а не полицейскими мерами. На это т. Шапирштейн возражает: «А ведь вот же Покровский не дает полной автономии университетам 4 и не позволяет Кизеветтеру под видом науки читать науку кадетскую, классовую», и отсюда делает вывод, что надо поставить под особый надзор Южина, когда он играет Островского, или Шаляпина, когда он поет «Хованщину».
Подумайте немного, т. Шапирштейн. Еще недавно т. Покровский не без издевательства говорил о людях, которые считают, что комиссар должен предписать профессору гистологии или минералогии, как надо читать лекцию.
Да, есть определенная «классовая премудрость» буржуазии, которая выдавалась за объективную науку, которая контрреволюционна и против которой мы боремся. Если бы Малый театр вздумал вдруг проводить контрреволюционную агитацию, то, поверьте, никакая автономия, ни полуавтономия его не спасла бы, но поскольку он предлагает отнюдь не устаревшие, а пролетариату необходимые ценности, постольку он подлежит не только сохранению, но и имеет полное право рассчитывать на автономию, как художник и как ученый.
Интереснее всего, что некоторые товарищи футуристы после письма ЦК партии, опубликованного три дня тому назад 5 , обратились ко мне с тем, что-де как бы не вышло тут насилия и нельзя ли охранить автономию искусства! Это были те же самые товарищи, которые чрезвычайно возмущались всяким оттенком автономии по отношению к заверившим себя с художественной точки зрения крупным учреждениям прошлого.
Товарищи, полной автономии ни для кого не может быть, потому что все должно идти в ногу с революцией. Но существуют такие области науки и искусства, которые, не будучи непосредственно связаны с революционным содержанием жизни, полезны и необходимы пролетариату в его дальнейшем строительстве.
Еще пустее и поверхностнее другое возражение. «Почему не провести ведомственной централизации в ТЕО, если она проведена в Главполитпросвете?» – спрашивает т. Шапирштейн. Потому что Главполитпросвет имеет одну задачу, внутренне вполне целостную, именно – политико-научно-художсственное просвещение масс, и поэтому, естественно, не претендует на централизацию в своих руках той части работы, которая направлена на сохранение прежних ценностей и на наиболее далекие от политики области. В таком смысле в инструкции Главполитпросвету, например, сказано, что сам ТЕО подлежит его ведению только в плане агитационно-пропагандистской работы. Этим самым инструкция признает существование и такого искусства, которое непосредственно с агитацией и пропагандой не связано, и на централизацию его не претендует.
От повторения подобные детские возражения не становятся убедительнее, и на них можно только в свою очередь повторить: нельзя поручать совершенно диспаратное дело одному и тому же лицу, особенно ярко выраженному.
Тов. Мейерхольд любить какой-нибудь Малый театр и заботиться о нем не может.
Возражения относительно того, что Детский театр 6 нов, отпали бы, если бы т. Шапирштейн спросил об этом Мейерхольда. Тов. Мейерхольду направление этого театра не нравится, а мне нравится. Мы тут разошлись, и я сказал, что решать этот вопрос нужно будет, когда сделано будет, свободно и без стеснения, еще несколько постановок. Почему мы и решили до конца года предоставить театру спокойно продолжать свою работу. А в таком случае – как может этот театр оставаться в ведении т. Мейерхольда, если он по совести не может за него отвечать?
Но споров достаточно. Вместо того чтобы полемизировать с распоряжениями наркома, товарищи, благоволите заняться той работой, которая вам поручена. Работой вы докажете, слишком ли узка область, вам вверенная, или, может быть, наоборот, слишком широка.
Sapienti sat. [19]19
Для умного достаточно (лат.). – Ред.
[Закрыть]
* * *
Теперь несколько слов тов. Маяковскому 7 .
Для Маяковского футуризм будет детской болезнью. Это меня и утешает. Маяковский – не бессодержателен; но точно так же, как он облачил себя когда-то в желтую кофту 8 , так и теперь сильное желание выскочить, обратить на себя внимание, мешает ему; между тем его талант дал бы ему возможность гораздо серьезнее прогрессировать без всех этих штук и фокусов.
Да, я обрадовался, когда Маяковский написал первую вполне революционную пьесу 9 . Это было и первое глубоко содержательное его произведение, и первая, в конце концов все же художественная и революционная пьеса. Несколько пролетариев, которые ее слушали, действительно приняли ее восторженно, но пролетарская масса ее отвергла. За что? За то, что г па была одета в футуристическую оболочку. То, что было там от футуризма, то погубило и, боюсь, еще раз погубит «Мистерию-буфф», как почти губит «Зори» или, по меньшей мере, сильно вредит им.
Маяковский придумал себе ритм, не лишенный своеобразной прелести, но в конце концов становящийся монотонным и производящий впечатление крайней искусственности, заставляющий притом же выворачивать члены фразам.
Маяковский жонглирует рифмами. Сначала это производит впечатление если не блестящее, то забавное, а потом нудное. Маяковский должен окончательно вырасти из своей желтой кофты. Все, что пишет он по поводу «громокипящих» фактов, доказывающих живучесть левого направления, вздорно 10 .
О «Мистерии-буфф» я уже говорил. Постановка «Зорь» вызывает глубокое недовольство в массах. Я слышу от рабочих, от руководителей рабочих организаций, от красноармейцев, от членов Коминтерна, от представителей нашей партии, что в этой постановке есть чрезвычайно много хорошего и поднимающего, но что пролетариату страшно мешает все это нагромождение бутафории под Татлина 11 ,– этот своеобразный занавес и прочие ингредиенты футуризма.
Мне не хочется разбираться во всех остальных «фактах», я хотел бы только, чтобы товарищи «левые» в кавычках и в то же время левые без кавычек усвоили себе тот простой факт, что «левизна» в искусстве явилась плодом нездоровой атмосферы бульваров буржуазного Парижа и кафе буржуазного Мюнхена, что этот футуризм с его проповедью бессодержательности, чистого формализма, с его кривлянием, перескакиванием одного художника через голову другого, при поразительной монотонности приемов, – что все это есть продукт разложения буржуазной культуры.
Мы смеемся теперь над так называемым стилем «модерн». Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что через три-четыре года так же точно будут смеяться не одни только «отсталые», а решительно все и над следами футуризма, если они до тех пор еще доживут.
Будьте смелы! Будьте настоящими новаторами, товарищи. Отбросьте скороспелую рутину, навеянную вам поистине гнилым Западом, и прокладывайте новому Западу новые пути, действительно возникающие в горниле революционных бурь. Прежде всего позаботьтесь о том, чтобы овладеть и умом и сердцем всем громадным содержанием революции, чтобы быть ею вдохновленными и потом говорить и творить от полноты душевной. Не заботьтесь о том, что скажут теоретики формализма вроде Шкловского и Брика, и тогда, поверьте, начнут вырастать и новые формы почти сами собой, – формы глубоко своеобразные и такие же полные, такие же золотые и убедительные, как у Фидия, Тициана, Бетховена и Пушкина, а не преисполненные головных выдумок, кривлянья, рекламы, которые бьют в нос каждому непредубежденному человеку.
После письма ЦК футуризм является как бы немножко лежачим, и его не хочется бить, но тем не менее вся правда должна быть сказана. Мы, конечно, отнюдь не станем проповедовать эти продукты разложения буржуазной богемы среди пролетариата. Пролетариат жаждет содержательногоискусства.
Маленькое замечание pro domo sua [20]20
по личному вопросу (лат.). – Ред.
[Закрыть]. Тов. Маяковский все лезет с «заумными» словами из моей пьесы «Иван в раю» 12 . Грешники, мучающиеся в аду, поют песню. Эта песнь начинается рядом междометий, таких же, как «ах, увы!», но написанных, считаясь с той музыкой неясного бормотания, вздохов, лающего воя, которая должна быть создана для сценического воплощения. Это песни озлобленных страдальцев. В таком случае междометия, восклицания совершенно уместны. Если же кто-нибудь создает теорию, будто на бессодержательных словах можно написать целую поэму или что «заумные» слова выше «умных», то это попросту глупо.
Ожидая нового искусства, я приветствую освобождение его от всякой рутины, возвращаться же к настоящим вершинам искусства можно и следует, хотя я твердо убежден, что вершины, которые воздвигнет в области искусства социализм, превзойдут все, что создалось до сих пор на земле.
Печатается по тексту первой публикации, так как в книжном тексте пропущены некоторые существенные места.
