Текст книги "За Россию - до конца"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

13

Давно уже, ещё с дореволюционной поры, Екатеринодар с чьей-то лёгкой руки стали называть вторым Парижем. И взятие его Добровольческой армией означало бы куда более знаменательную победу, чем овладение каким-либо другим городом. Екатеринодар превратился бы в опорный центр Белого движения, в его своеобразную столицу. Это было бы чрезвычайно выигрышно и в стратегическом, и в военном, и конечно же в моральном плане.

Единственное, что томило душу Корнилова, так это сознание того, что штурмовать придётся не какой-нибудь Кёнигсберг или захудалый Мезо-Лаборч, накрепко запомнившийся ему ещё по русско-германской войне, а свой, исконно русский город, столицу кубанского казачества, жемчужину Юга России. Это противоречило здравому смыслу и вызывало искреннюю горечь.

По приказу Корнилова Добровольческая армия заняла позиции южнее Екатеринодара, на левом берегу Кубани. Разведка донесла, что западнее города, у станицы Елизаветинской, обнаружены превосходные паромные переправы, которые можно будет неожиданно для противника использовать для форсирования реки. Корнилов определил западное направление для штурма Екатеринодара как наиболее перспективное.

Под покровом ночи армия, не замеченная красными, успешно переправилась через Кубань. В нескольких километрах от города находились добротные сооружения фермы, принадлежащей Екатеринодарскому сельскохозяйственному обществу. Ферма расположилась на высоком и крутом берегу Кубани, откуда прекрасно был виден Екатеринодар. Деникин разглядел в бинокль здание городского вокзала, кладбище, а почти напротив фермы – свежевырытые окопы красных.

Корнилов решил, что на ферме расположится штаб. Несмотря на доводы Деникина о том, что красные, окопавшиеся на окраине города, могут засечь расположение штаба, он настоял на своём и разместил штаб в небольшом жилом доме из четырёх комнат. На ферме расположились также команда связи и перевязочный пункт.

Неприятелю не стоило большого труда распознать замыслы добровольцев, и уже через несколько часов первые артиллерийские снаряды разорвались вблизи фермы. Пока в течение трёх дней Корнилов готовил войска к наступлению и они занимали для этого выходные позиции, обстрел продолжался. К счастью, у красных, видимо, было мало снарядов, так как огонь вёлся одиночными орудиями и не принёс ощутимых потерь.

Екатеринодар оказался крепким орешком.

   – Разведка доносит, что противник обладает значительными силами, – докладывал Деникин Корнилову. – Даже по приблизительной оценке у него около двух десятков тысяч бойцов, два или три бронепоезда, несколько гаубиц и до десятка лёгких полевых орудий. Обнаружено также, что красные подтягивают к городу всё новые и новые подкрепления. По всему видно, что схватка будет жаркой.

   – Я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара, – мрачно сказал Корнилов, выслушав Деникина. – Моё решение неизменно: завтра на рассвете войска начнут наступление по всему фронту.

   – Лавр Георгиевич, любой ваш приказ – закон для нас. Но отчего бы нам не обсудить этот вопрос на военном совете?

Корнилов поморщился: он с трудом и даже с неприязнью переносил всяческие военные советы, на которых обычно высказываются десятки самых различных, часто противоречащих друг другу мнений, а в результате всё же принимается мнение главнокомандующего. Потеря времени и ущерб для нервной системы – не более того. Он знал, что есть командующие, которых хлебом не корми, а дай спрятаться за широкую спину военного совета, лишь бы не нести единоличной ответственности, особенно если дело окончится провалом. Но такие командующие имеют над собой более высоких начальников, перед которыми и несут ответ. А перед кем отвечает он, генерал Корнилов, в той ситуации, в которой оказался сейчас? Да ни перед кем, если не считать самого себя и, естественно, Господа Бога. Так к чему излишние словопрения?

В конце концов Корнилов согласился собрать военный совет. На нём были: Алексеев, Деникин, Романовский, Марков, Богаевский, Филимонов. Комната, в которой они расположились, имела мало общего со штабом: стол из сосновых досок, железная односпальная кровать и длинная садовая скамья – вот и вся мебель.

   – Прошу прощения, – виновато сказал Корнилов, – но тем, кому не хватит места, придётся расположиться на полу. Благо, что есть солома.

   – Совсем как в Быхове! – весело прокомментировал ситуацию Марков. – Чем больше неудобств, тем стремительнее принимаются решения!

Корнилов промолчал. За время Ледяного похода он заметно осунулся, сетка морщин на сухом, аскетическом лице проступила ещё явственнее, глаза были словно присыпаны пеплом. А ведь какими огненными, жгучими они были прежде!

   – Господа, – наконец начал Корнилов, – для меня вопроса брать или не брать Екатеринодар не существует. Говорю об этом прямо и определённо: только брать, брать без всяких колебаний. Если я не встречу возражений, завтра будем атаковать.

Однако со всех сторон посыпались возражения.

   – Я считаю, что сейчас самое неподходящее время для взятия города, – сказал Деникин. Он старался говорить спокойно, уравновешенно, даже тоном своим не противопоставляя себя главкому. – Люди вымотаны окончательно, они на пределе человеческих сил. Последние бои не привели к ожидаемому успеху. Изнемогающая от усталости и потерь армия, встретив отпор сильного противника, неизбежно откатится назад, и произойдёт самое страшное: она потеряет веру в себя.

   – Если мы и возьмём город, то понесём такие большие потери, что не сможем его удержать, – добавил Романовский.

Но Корнилов стоял непоколебимо. Тогда Алексеев попытался выйти из тупиковой ситуации, предложив компромисс:

   – Лавр Георгиевич, послушайте моего доброго совета. Отложите штурм хотя бы на сутки. Это даст войскам дополнительный отдых и возможность лучше подготовиться к наступлению.

   – Хорошо, я согласен. – Тоном своим Корнилов показал, что это решение он объявляет против своей воли. – Но один из присутствующих, а именно Сергей Леонидович Марков, почему-то предпочёл отмолчаться.

Все обернулись в сторону Маркова и тут же поняли, почему Корнилов произнёс эту фразу: Марков, сидя на полу, застеленном соломой, крепко спал, так как двое суток перед этим не сомкнул глаз. Раздался сдержанный смех.

   – Виноват! – вскочил на ноги Марков, мгновенно стряхнув с себя остатки сна и являясь перед смеющимися генералами совершенно бодрым и готовым к действию. – Я за то, чтобы штурмовать, штурмовать и штурмовать! Согласен с Наполеоном: «Надо ввязаться в бой, а там будет видно!»

   – Вот мнение истинного воина. Спасибо, генерал Марков, за поддержку! – Едва приметная улыбка появилась на сумрачном лице Корнилова. – Все свободны, господа. Антона Ивановича прошу остаться.

   – Генералы покинули комнату, где заседал военный совет. Корнилов и Деникин остались вдвоём.

   – Лавр Георгиевич, – обратился к Корнилову Деникин, – почему вы так непреклонны?

   – Другого выхода нет, Антон Иванович, – ответил Корнилов, и лицо его прояснилось. – Если не возьмём Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб.

   – Деникин вздрогнул: прежде Корнилов никогда не говорил о смерти.

   – Этого вы не можете сделать, – твёрдо сказал Деникин. – Ведь тогда тысячи жизней были бы брошены на произвол судьбы. Вы не вправе распоряжаться собой. Не лучше было бы, если бы мы пока отошли от Екатеринодара? Дали войскам как следует отдохнуть, набраться сил, перестроиться и спланировать новую операцию – более продуманно, так, чтобы она могла обеспечить верный успех. Ведь в случае неудачи армия развалится.

   – Не развалится. Вы выведете армию и сохраните её.

Волнение охватило Деникина: он всегда переживал, когда чувствовал к себе доверие, когда на его плечи возлагали тяжёлую ношу ответственности.

   – Лавр Георгиевич! – воскликнул он. – Да если генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армию – она перестанет существовать!

Корнилов молча обнял Деникина. Антон Иванович не видел его лица, но был уверен, что глаза Лавра Георгиевича увлажнились.

...В то утро, когда Корнилов отдал приказ штурмовать Екатеринодар, Деникин стоял на высоком берегу Кубани и с тяжёлым чувством смотрел на поле боя. Орудия красных вели прицельный огонь по позициям добровольцев. Снаряды с шипением проносились над головой. Один разорвался в небольшой роще вблизи дома, где сутки назад заседал военный совет. Второй угодил прямо в дом.

Деникин сорвался с места и устремился к штабу. Навстречу ему с искажённым лицом бежал адъютант Корнилова.

   – Ваше превосходительство! Генерал Корнилов...

Когда Деникин подбежал к штабу, первым, кого он увидел, был Романовский. Он и несколько офицеров несли носилки. Подойдя к Деникину, они опустили их на землю.

Корнилов лежал, закрыв узкие, монгольского типа глаза. Сейчас он показался Деникину ещё более маленьким и жалким.

«Надежда и опора Добровольческой армии!» Деникин словно оцепенел. Он увидел кровь на виске Корнилова и рану на правом бедре. Корнилов ещё дышал. Деникин опустился на колени. Рыдания вырвались из груди, страшное отчаяние охватило его, хотелось и самому уйти из этого безумного мира, бросив бессмысленную борьбу.

«Ты можешь уйти, – внезапно мелькнула мысль, – но что будет с армией, с теми людьми, которых ты вовлёк в эту братоубийственную бойню? Ты не имеешь права уйти добровольно, ты уйдёшь лишь тогда, когда твою жизнь оборвёт вражеская пуля...»

   – Вы примете командование армией? – словно издалека услышал он вопрос Романовского.

Деникин встал на ноги:

   – Только сейчас, на поле боя. Как помощник командующего. Преемником может быть только генерал Алексеев. Срочно пошлите ему мой рапорт в станицу Елизаветинскую.

Прибывший к месту событий Алексеев с непривычной суетливостью подошёл к Деникину:

   – Ну, Антон Иванович, принимайте горькое наследство. Помоги вам Бог!

Гибель Корнилова тяжело отозвалась на моральном состоянии армии. В Корнилова верили как в человека, который способен привести армию к победе. Без него армия осиротела, появилась растерянность, многих охватил страх перед будущим. В Деникина ещё не поверили так безоглядно, как в Корнилова. Было много сторонников Маркова как преемника командующего. Но тот, узнав об этих настроениях, построил свой полк и, возвышаясь на коне, сказал твёрдо:

– Армию принял генерал Деникин. Беспокоиться за её судьбу не приходится. Этому человеку я верю больше, чем самому себе!

Деникин штурм Екатеринодара сразу же отменил и отдал приказ: под прикрытием темноты ускоренным маршем оторваться от противника. Предстояло уйти из района с густой сетью железных дорог и сосредоточиться в станице Медведовской.

Мрачные мысли одолевали Деникина. Будущее было покрыто мраком неизвестности. Ни одна победа пока не одержана, не считая мелких успехов.

«Не смогли отбить у большевиков Екатеринодара, а нацелились на Москву!» – с горечью думал Деникин и тут же спешил отбросить от себя мысли, лишавшие его надежды на лучшее: с чувством обречённости можно лишь покончить с собой, а не продолжать борьбу.

И он, слегка ободрённый этой сентенцией, пришпорил коня.

14

Сырая промозглая ночь легла на бескрайнюю степь, по которой шла колонна Добровольческой армии. Как огромный удав, повторяющий все изгибы полевой дороги, она растянулась едва ли не на десять вёрст. И это при том, что по приказу Деникина часть обоза оставили на подступах к Екатеринодару, весь лишний груз побросали. Армия, которая в любой момент могла встретиться с противником и начать бой, имела в своём распоряжении всего три десятка снарядов! В составе колонны находилась батарея из четырёх орудий, пять других были брошены и остались на позициях с выведенными из строя затворами.

Когда колонна достигла окрестностей Медведовской, Деникин собрал всех командиров.

   – Сейчас мы находимся в зоне повышенной опасности, – предупредил он. – Нам предстоит пересечь железную дорогу, которая находится в руках красных. Артиллерия и обоз смогут, как известно, двигаться только через железнодорожный переезд, который хорошо охраняется противником. По данным разведки, которые я только что получил, на станцию должны вот-вот прибыть эшелоны с красной пехотой. Не исключено, что подойдёт и бронепоезд. Главная наша задача – прорваться. Прорваться во что бы то ни стало и сохранить армию. Примите все надлежащие меры, господа, к выполнению этой задачи. В авангарде прошу быть офицерский полк генерала Маркова.

Марков воспринял приказ с обычным воодушевлением.

«Если бы вся армия была такой, как Сергей Леонидович, мы бы справились с любым противником», – подумал Деникин, наблюдая за тем, как Марков вскочил на коня и скрылся в темноте, чтобы приступить к исполнению приказа.

Не прошло и десяти минут, как полк Маркова занял место впереди колонны. Марков напряжённо всматривался в темноту и вдруг увидел неподалёку светящийся огонёк.

Оказалось, что свет исходил от железнодорожной будки. Дверь Маркову открыл насмерть перепуганный сторож.

   – Кто на станции? – с ходу спросил Марков.

Сторож испуганно тряс жиденькой бородкой, в ужасе таращил глаза и молчал.

   – Отвечай!

   – Красные... – прошептал сторож.

   – И сколько их?

   – Много... Не перечесть...

   – Что значит много? Да отвечай быстрее, не трясись, никто тебя не тронет!

   – Аж два эшелона, – всё так же испуганно ответил сторож. – Да ещё бронепоезд...

   – А далеко ли отсюда до станции?

   – Не, недалече, с версту.

   – Телефон есть?

   – Вот туточки.

Марков стремительно прошёл в соседнюю каморку, где на низком столике находился полевой телефон.

   – Соедини меня с дежурным по станции, – приказал Марков.

Сторож соединил и протянул ему трубку.

   – Алло, дежурный? – спросил Марков, стараясь говорить голосом сторожа. – Как на посту, желаете знать? Так это... Как сказать... Ежели с одной стороны поглядеть, так тишь да гладь, а с другой – чёрт его разберёт... Говоришь, пришлёшь к переезду бронепоезд? А посылай, так-то оно будет спокойнее...

Марков вышел из будки и подозвал к себе одного из разведчиков:

   – Скачите к генералу Деникину. Передайте мою просьбу: колонне спешным маршем прибыть к железной дороге и сосредоточиться в двухстах шагах от переезда. Соблюдать полнейшую тишину и скрытность!

Деникин, получив донесение, тут же вместе с Романовским и всем штабом поскакал к Маркову. Генералы, собравшись вместе, быстро разработали план действий.

Сам Антон Иванович о событиях, развернувшихся у станции Медведовская, писал так:

«Через несколько минут со стороны станции показалась какая-то движущаяся громада – бронированный поезд.

Медленно, с закрытыми огнями надвигается на нас; только свет от открытой топки скользит по полотну и заставляет бесшумно отбегать в сторону залёгших возле полотна людей. Поезд уже в нескольких шагах от переезда. У будки все: генерал Алексеев, командующий армией со штабом и генерал Марков. Одна граната, несколько лент пулемёта и... в командном составе армии произошли бы серьёзные перемены.

Марков с нагайкой в руке бросился к паровозу: «Поезд, стой! Раздавишь, сукин сын! Разве не видишь, что свои?!»

Поезд остановился. И пока ошалевший машинист пришёл в себя, Марков выхватил у кого-то из стрелков ручную гранату и бросил её в машину. Мгновенно из всех вагонов открыли по нам сильнейший огонь из ружей и пулемётов. Только с открытых орудийных площадок не успели дать ни одного выстрела.

Между тем Миончинский, молодой полковник, блестящий офицер-артиллерист, продвинул к углу будки орудие и почти в упор под градом пуль навёл его на поезд.

   – Отходи в сторону от поезда, ложись! – раздался громкий голос Маркова. Грянул выстрел, граната ударила в паровоз, и он повалился передней частью на полотно. Другая, третья – по блиндированным вагонам... И тогда со всех сторон бросились к поезду марковцы. С ними их генерал. Стреляли в стенки вагонов, взбирались на крыши, рубили топорами отверстия и сквозь них бросали бомбы, принесли из будки смоляной пакли, и скоро запылали два вагона. Большевики проявили большое мужество и не сдавались: из вагонов шла беспрерывная стрельба. Некоторые выскакивали на плотно и тут же падали на штыки. Было видно, как из горящих вагонов, наполненных удушливым дымом, сквозь пробитый пол обгорелые люди выбрасывались вниз и ползли по полотну.

Скоро всё кончилось. Слышался ещё только треск горящих патронов.

Горячо обнимаю виновника этого горячего дела.

   – Не задет?

   – От большевиков Бог миловал, – улыбнулся Марков. – А вот свои палят как оглашённые. Один выстрел над самым ухом – до сих пор ничего не слышу».

Оказалось, что личный состав бронепоезда состоял из матросов Черноморского флота. Марков был в восторге от их стойкости.

   – Я ценю мужество, пусть даже это мужество проявляет мой враг, – взволнованно говорил он Деникину. – Представляете, ваше превосходительство, у горящего вагона прямо на меня набросился матрос. Хотел прикончить. А одежда на нём горит! Так я, прости меня, Господи, вместо того чтобы всадить в него пулю, бросился сбивать огонь подвернувшейся под руку плащ-палаткой! Вы уж не осуждайте меня, ваше превосходительство! Они ведь тоже люди и тоже исполняют приказ.

   – Смотрите, чтобы такой гуманизм не обернулся против вас, – мягко сказал Деникин. – Мне уже докладывали, как вы трёх раненых пленных отпустили.

   – Виноват, – смутился Марков. – Но посудите сами, ваше превосходительство, какой вред могут принести нам тяжелораненые красные?

   – Нам вот предстоит оставить своих раненых, – сказал Деникин. – Что будет с ними? Если бы я был ранен и знал, что меня оставляют, – предпочёл бы застрелиться.

15

Из записок поручика Бекасова:

Итак, я пробирался на Кубань весной, тем временем года, которое особенно любила моя матушка, эмигрировавшая сразу же после революции во Францию. Наверное, и мне передалась эта её любовь к весне: казалось, вместе с возрождением природы возрождаются и люди.

Правда, весна восемнадцатого года в России была совсем не радостной. Старая Россия рухнула, новая корчилась в муках, истекая кровью междоусобной войны, и чудилось, что войне этой не будет ни конца ни края. Я понимал, что те силы, которые не приемлют революции и того режима, который утвердился в результате прихода к власти большевиков, никогда не смирятся с переворотом и будут биться с Красной Армией не на жизнь, а на смерть.

И всё же, несмотря ни на что, я радовался жизни. Ещё бы: ведь я был молод и устремлён в будущее, не особенно даже задумываясь, каким оно предстанет передо мной. То было время, когда я ещё не испытал горьких потерь и во мне жила наивная уверенность, что впереди меня ждёт только счастье.

И потому меня вдруг обуял неведомый ранее дух авантюризма, желания головокружительных приключений. Я вдруг почувствовал себя человеком, способным влиять на ход истории. Там, на Восточном фронте, в общем строю, я был, в сущности, пешкой, там я был постоянно под неусыпным контролем старших начальников, и особенно комиссаров, которые всюду – где надо и где не надо – искали измену. Здесь же, если говорить возвышенным «штилем», на шахматной доске истории я был ферзём: сам получил возможность принимать решения и сам за них отвечал только перед собой. Душа моя переполнялась радостью от сознания того, что на данном участке фронта белые донесут поражение потому, что их очередной ход станет известен красным, – известен благодаря мне; я мог сделать и так, что поражение потерпят красные из-за вовремя не сообщённых им планов белых... Сознание всего этого делало меня в собственных глазах человеком особым, исключительным: я мог позволить себе откровенно смеяться и над теми и над другими. Меня огорчало лишь одно: все мои действия, какими бы хитроумными они ни были, не будут преданы огласке и будут тешить только моё самолюбие. Может быть, пытался утешить я себя, когда пройдут годы, вспомнят и о бойцах «невидимого фронта», и тогда на страницах новой истории появится и моё имя. Лишь бы только дожить до этих дней, лишь бы слава не пришла посмертно, когда тебе уже будет решительно всё равно.

Такими сумасбродно-честолюбивыми мыслями была переполнена моя голова, когда я пробирался на Дон. Наверное, из-за того, что наш поезд на многочисленных остановках, словно племена дикарей, осаждали обезумевшие люди, что мне всё время смертельно хотелось есть, что в любой момент во мне могли заподозрить недобитую контру и в лучшем случае на ходу выкинуть из поезда, я торопил время, чтобы поезд поскорее пришёл в Ростов, в этот прекрасный южный город на берегу прославленного Дона.

Да, Ростов, Ростов! Зелёный, весь в бульварах и садах, уютно распластавшийся на высоком берегу Дона, он как бы устремлял свои взоры и на север, где в туманной дымке таилась Москва, и на юг, где гордо высились горы с их снежными вершинами, воспетыми великими поэтами России.

Я помнил Ростов прежних времён, когда был ещё подростком, – меня очаровывало здесь все: и великолепный Дон, окаймлявший город, и неповторимый сладостный запах цветущих акаций на пороге жаркого кавказского лета, и музыка духовых военных оркестров в просторных парках, с их аллеями и фонтанами, и буйство зелени в центре и на живописных окраинах, где даже улицы зарастали травой.

Теперь же город стал совершенно другим, он как бы онемел, ожесточился, до неузнаваемости изменив своё лицо. Стены многих домов в центре были изрешечены пулями, улицы пребывали в таком запустении, будто город навсегда покинули жители, а те из них, кто решался выйти из дома, спешили так, словно за ними гнались. Даже запах буйно расцветших акаций, составлявших зелёное ожерелье улиц, казался сейчас не таким сладостным, как прежде.

Побродив по улицам, я, едва сгустились сумерки, направился на явочную квартиру, адрес которой мне дали чекисты ещё в Москве. Селиться в гостинице мне было строжайше запрещено, так как там пришлось бы регистрироваться.

Нужный дом пришлось искать долго. Я почти час проплутал по тёмным улицам, благо, дождя в Ростове не было, видимо, давно и улицы были сухими. Наконец я оказался в небольшом переулке и с радостью разглядел искомый номер дома. Кирпичный дом, довольно старый и невзрачный, находился в глубине двора и был окружён большим садом, что придавало ему вид таинственный и сумрачный. В окнах, смотревших на улицу, не светилось ни единого огонька, и я вначале предположил, что в доме никто не живёт и что моего появления здесь не ждут.

Но я ошибался. Едва я подошёл к крыльцу и три раза дёрнул за ручку, звонка, как массивная скрипучая дверь сразу же приоткрылась и из-за неё послышался негромкий, очень мелодичный женский голос:

   – Кто там?

Голос этот был удивительно приятного певучего тембра, каким часто бывают наделены женщины-южанки. То, что открыл дверь не мужчина, меня очень насторожило: ведь на инструктаже было совершенно определённо сказано, что хозяин явочной квартиры – именно мужчина – Григорий Маркович. И я было подумал, что ошибся адресом, решив как можно скорее уйти.

Но не успел: женщина уже стояла на пороге. Скорее, Не женщина, а ещё совсем юная девушка. В темноте я слабо различил её лицо, лишь белое летнее платье отчётливо проступало в проёме двери.

   – Сегодня мы не ждали гостей, – негромко произнесла она, даже не поздоровавшись со мной.

Я вздрогнул: она произнесла те самые слова, которые должен был произнести хозяин явочной квартиры! И мне ничего не оставалось, как ответить словами пароля:

   – А я как раз тот гость, которого вы ждёте. – Это была лишь первая часть пароля.

   – Вам нравится Ростов? – спросила девушка.

Я начал успокаиваться: всё идёт по разработанному сценарию. И ответил, как мне было предписано:

   – Обожаю запах цветущих акаций!

«А они там, в ЧК, не лишены чувства лирики, недаром Дзержинский, говорят, очень любит поэзию», – подумал я, ожидая, что она мне скажет в ответ.

   – Помните романс «Белой акации гроздья душистые»?

   – Ещё бы! – радостно ответил я: всё в точности сходилось, я попал туда, куда надо.

   – Входите, – приветливо пригласила она, и я переступил порог дома.

   – Минуточку, я зажгу свечу, – предупредила девушка.

Вспыхнуло пламя свечи, и я вошёл в комнату и огляделся. Обычная гостиная небогатого, но уютно обставленного дома. Прохлада, сразу ощутимая после дневной жары. Картина над громоздким диваном в тяжёлой багетной раме. Гитара, висящая в простенке. Окна, закрытые ставнями. «Вот почему в них не светился огонь», – сообразил я.

Впрочем, это были только беглые наблюдения, потому что я тут же устремил любопытный взор на молодую хозяйку, приблизившуюся ко мне.

И обомлел: кажется, уже давно я не видел юную девушку столь ослепительной красоты! Красоты южной, дерзкой, вызывающей, как и всё южное, трепетное чувство в душе и сладкую истому в теле. Поначалу я принял её за цыганку: копна чёрных волос, жгучие глаза, которые, чудилось, светятся даже в полутьме, яркие, сочные губы, будто созданные для жарких поцелуев. Склонный к литературным ассоциациям, я мысленно окрестил её Земфирой, той самой пушкинской Земфирой, в которую безумно влюбился Алеко.

   – Присаживайтесь, пожалуйста, – почти ласково пригласила она, и первая грациозно опустилась в старомодное кресло. – Вы конечно же очень устали в дороге?

Естественно, я чертовски устал, но какой молодой человек будет в том признаваться юной девушке?

   – Не беспокойтесь, – торопливо ответил я, – хотя дорога была и трудной, я вовсе не утомлён.

   – И всё же советую вам немного отдохнуть, прежде чем мы начнём беседовать по существу дела. Пойдёмте, я проведу вас в ванную, вы сможете освежиться. Правда, горячей воды давно нет, да и холодная бывает редко. Водопровод не работает, я солью вам из кувшина. Зато вода прямо из колодца, ледяная!

Я согласился. Мы прошли в крохотную ванную, и, наклонившись над мойкой, я сложил ладони, ожидая, что хозяйка нальёт в них воды.

   – Думаю, что вам лучше раздеться хотя бы до пояса. – Я уловил в её тоне лёгкую насмешку. – А вообще-то я, прежде чем идти сюда, искупалась бы в Дону.

Я смущённо молчал. Немного поколебавшись, сиял рубашку: по натуре я был очень застенчив и стеснялся обнажаться в присутствии женщины.

   – Да вы не смущайтесь! – послышался её короткий смешок. – Неужто война не успела вытравить в вас чувство стыда?

Вопрос этот показался мне нескромным и неэтичным. «Кажется, из тебя война уже начисто вытравила всё на свете», – с неприязнью подумал я. Мне никогда не нравились женщины с грубыми манерами, забывающие о том, что они женщины. И поэтому ничего не ответил.

   – Обещаю вам быть такой же целомудренной, как и вы. – Теперь уже в открытую засмеялась она, чем привела меня в ещё большее смущение. – Честное слово, на войне целомудренность дорого стоит, она столь редка, что всё время поднимается в цене. И всё же снимайте-ка свою рубашку, вымойтесь хорошенько, воды у меня хватит. Сразу почувствуете, что словно заново народились на свет.

Я повиновался. Она была права: я ожил под струями холодной воды и был благодарен ей за настойчивость.

Обтёршись мохнатым полотенцем, я хотел было уже выйти из ванной.

   – Вы не снимете усталости, пока не вымоете ноги, – сказала хозяйка. – И чтобы не пробуждать в вас чувство стыдливости, оставляю вас одного и жду в гостиной.

Вернувшись в гостиную, я увидел уже накрытый стол. Тут не было деликатесов, зато было то, что я любил с детства: в тарелках оказалась самая настоящая окрошка!

   – Да вы просто волшебница! – воскликнул я. – Так угадать мои желания!

   – Да, я – волшебница, – с гордостью подтвердила она. – И в этом вы ещё не раз убедитесь.

Мне так хотелось поскорее приняться за окрошку, что я не придал особого значения её словам.

   – Чувствуйте себя как дома, – пригласила она, и я без принятых в таких ситуациях церемоний быстро уселся за стол и взял деревянную расписную ложку.

   – Нет-нет, так дело не пойдёт, – остановила она меня. – Разве нет повода выпить за ваше благополучное прибытие?

С этими словами она достала из-под стола припрятанную там пузатую бутылку.

   – Это – цимлянское, – пояснила она. – Конечно, многие считают, что ему далековато до французских вин, но что касается меня, то это моё любимое. Понимаю, что вам, как мужчине, хотелось бы чего-нибудь покрепче, но увы! Придётся довольствоваться этим. Привыкайте к моим вкусам!

«Кажется, скоро она будет повелевать мной как своим рабом», – промелькнуло у меня в голове, но я был столь голоден, что тут же отбросил эту мысль, посчитав её вздорной.

Хозяйка наполнила вином большие керамические кружки. Вино запенилось, возбуждая желание тотчас же попробовать его.

   – Вы уж извините, что будем пить не из хрустальных бокалов. Наверное, вас это должно покоробить, ведь, насколько мне известно, вы – потомок старинного дворянского рода.

   – Боже мой, какие нежности при нашей бедности! – небрежной шуткой отозвался я, не отвечая на вопрос и стараясь манерой вести разговор подладиться к ней. – Ведь главное – не форма, а содержание, не так ли?

Теперь на мой вопрос не ответила она, и я немедленно, едва ли не залпом, осушил кружку.

   – И вам не стыдно, поручик? – смеясь, спросила хозяйка. – Ведь мы с вами даже не чокнулись. А вы уж, разумеется, знаете, что древняя традиция – чокаться перед тем как выпить – не просто формальность. Наши предки были мудрыми, считая, что таким вот нехитрым способом они изгоняют из своих чарок злых духов.

   – Прошу меня извинить! – воскликнул я. – Но льщу себя надеждой, что, если вы снова наполните наши кубки, я смогу исправиться.

   – Это вас в какой-то степени извиняет, – миролюбиво проговорила девушка. – Однако мы общаемся с вами уже довольно продолжительное время, а ещё даже не познакомились. Меня зовут Люба. А как прикажете величать вас?

«Однако даже война и чрезвычайные обстоятельства, в которых мы вынуждены находиться, не мешают тебе кокетничать», – уже с радостью подумал я: цимлянское давало о себе знать. Вскочив из-за стола, я по-офицерски уронил голову, обозначая поклон и уважение.

   – Дмитрий Бекасов. Обычное русское имя. Можно просто Дима.

   – Хорошее имя, – оценила Люба. – А в фамилии вашей звучит нечто тургеневское.

   – Тургеневское? – удивился я.

   – Конечно, тургеневское. Из «Записок охотника».

   – Простите, но в этой книге...

   – Понимаю, персонажа с фамилией Бекасов там нет. Но вот бекасы... Вы же не станете отрицать, что среди охотничьих трофеев Тургенева были и бекасы?

   – Мне остаётся надеяться, что вы не отнесёте меня из-за моей фамилии к разряду своих охотничьих трофеев? – я уже выпил третий «кубок» и становился, помимо своей воли, всё развязнее. Однако это, похоже, не смутило её.