Текст книги "За Россию - до конца"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

4

Александр Иванович Куприн частенько захаживал к Антону Ивановичу Деникину. Ему плохо работалось, а если и находило творческое вдохновение, то мимолётно, не располагая к деятельному труду. Без России Куприн чувствовал себя глубоко несчастным, брошенным на произвол судьбы и иной раз с грустью сравнивал себя с ветвью дуба, лишённого корней.

У Деникиных ему было уютно: от воспоминаний генерала ощутимо веяло Россией, прекрасной и непутёвой Россией, которая взрастила писателя и которую он любил – искренне и самозабвенно, требовательно и придирчиво... К тому же супруга Деникина Ксения Васильевна была радушной хозяйкой, умевшей даже из скудных запасов продуктов накрыть приличный стол, чтобы хоть как-то поддержать Куприна, пребывавшего в ещё более горькой нужде.

Несмотря на то что здоровье Куприна было не в лучшем виде, он не отказывал себе в удовольствии пропустить изрядное число «рюмашек», предпочитая французским винам – «этакой отвратительной бурде», как он отзывался о дешёвой продукции тамошних виноделов, более серьёзные, крепкие напитки.

За столом обыкновенно начинался долгий, порой нелицеприятный разговор, переходивший в дискуссию, в которой Деникин защищал свои позиции и убеждения спокойно и взвешенно, стараясь не обидеть собеседника, а тем более не ранить его чувства. Что же касается Куприна, то он бросался в спор очертя голову, порой стремясь нанести удар побольнее и часто противореча самому себе.

Удивительно, но сколько бы раз они ни встречались, любой разговор неизбежно приводил к обсуждению купринского «Поединка». Начинал, как правило, эту тему сам автор, как бы специально стараясь выманить «медведя» Деникина из берлоги и раззадорить его.

   – Так вы, Антон Иванович, по-прежнему не отказались от своего огульного охаивания моего «Поединка»? – пожалуй, уже в десятый раз задиристо, по-петушиному наскакивал захмелевший Куприн.

   – Александр Иванович, с тех пор как мы знакомы, вы имели возможность убедиться, что я никогда не меняю своих позиций. – Деникин хотя иной раз и злоупотреблял солдатской прямотой, в разговоре с Куприным старался придать своим взглядам дипломатическое обрамление.

   – То есть, как и прежде, отвергаете главные принципы моей повести? – настаивал Куприн: дипломатических увёрток он не переносил. – Хотел бы я послушать ваши, так сказать, аргументики, очень хотел бы, – саркастически продолжал он, позабыв, что эти «аргументики» Деникин высказывал ему уже не раз.

   – Извольте, Александр Иванович, – начал Деникин. – Вы знаете, как я ценю ваш выдающийся талант – талант истинного русского писателя...

   – А вот это уж оставьте! – запальчиво перебил Куприн. – Вы мне этой своей казарменной лестью голову не морочьте! Лучше употребите свои придворные способности при встречах с вашими вышестоящими начальниками! – Куприн начисто позабыл, что Деникин давно уже в отставке. – Речь идёт о моём «Поединке», а вовсе не о моём таланте или моей бездарности.

   – Хорошо. – Деникина было трудно да и попросту невозможно вывести из себя, тем более что манера поведения Куприна была ему хорошо известна. Искренне преклоняясь перед талантом Александра Ивановича, он прощал ему любые, даже самые обидные выпады в свой адрес. – Могу вновь и вновь повторить: «Поединок» при всей вершинности его художественного исполнения показывает нашу русскую армию в основном лишь в чёрном цвете. Полк, в котором служит поручик Ромашов, – некая тюрьма для солдат, прибежище офицеров-садистов, которым всё сходит с рук...

   – Не приемлю ваших выпадов, отметаю с порога! – едва не подскочил в своём кресле Куприн. Татарские глаза его разгорелись так неистово, что, чудилось, могли прожечь собеседника насквозь. – Смею предложить, что вы, Антон Иванович, или вовсе не читали моей повести и помните критические пасквили, которые в своё время обрушила на меня официозная пресса, или пробежали её между строк! Между тем спешу вам сообщить, милостливый государь, что «Поединок» – лучшее творение из всего, что я создал! Это мой самый любимый ребёнок! И, доложу вам, поручик Ромашов – самая светлая личность, истинно русская, это, если хотите, – честь и совесть русской армии. Я ничего не выдумывал, ничего не высасывал из пальца, господин Деникин, я срисовал всё это с натуры! – Последнюю фразу Куприн выкрикнул. – Если хотите знать, то Ромашов – это я сам! Точно так же, как для Флобера – госпожа Бовари!

   – Вы подтвердили моё убеждение. – Деникин старался сохранить спокойствие. – Ромашов – поистине светлый тип русского офицера. Он человек долга и чести, умеющий сострадать не только ближним, но и тем, кто стоит ниже его на ступеньках военной иерархии – простым солдатам. Но вы же сами показали его как человека слабого духом, запутавшегося в личной жизни, разочаровавшегося в ценностях воинской службы. Разве на таких, как Ромашов, держалась русская армия?

   – Русская армия держалась на таких, как капитан Деникин! – с запальчивой ехидностью ответил Куприн, выпивая очередную рюмку, и, чтобы не прерывать своей тирады, резко отодвинул от себя тарелку с закуской. – Послушать ваши воспоминания, так вы, Антон Иванович, были сущим ангелом во плоти! Понимаю, понимаю, к чему вы клоните: армия наша держалась на таких, как вы, и я, писатель Куприн, должен был живописать только вас и вам подобных. Но я ни за какие коврижки не изменю жизненной правде, хоть тащите меня на эшафот! – Куприн почти кричал, будто и в самом деле Деникин требовал от него живописать только таких, как он. – Может, вы ещё расскажете мне сказочку о том, что ни разу за всю службу не дали вашему обожаемому русскому солдатику в морду?

   – Могу поклясться перед этой иконой, – сказал Деникин, указывая на образ, висевший в углу гостиной. – А если не верите – это вопрос вашей совести, Александр Иванович. Согласен, в русской армии было немало того чудовищного, о чём вы так красочно поведали в своём «Поединке». Было и рукоприкладство, и издевательства над нижними чинами, и безобразные кутежи офицеров, и самодурство иных командиров. И всё же не это определяло лицо армии. И позвольте вам доложить, что жестокого в русской армии было гораздо меньше, чем в армиях так называемых цивилизованных государств, скажем, таких как Германия или Австрия. Где вы видели в русской армии, чтобы провинившемуся солдату выбивали зубы, разрывали барабанные перепонки, заставляли в наказание есть солому или слизывать языком пыль с сапог? Или же подвешивали...

   – Подвешивали? – недоверчиво переспросил Куприн.

   – Да, вот что означало сие действо: солдата со связанными руками привязывали к столбу так, что он мог касаться земли только кончиками больших пальцев ног. Думаю, в том полку, где служил ваш Ромашов, такого садизма не случалось. А в австрийской армии – сплошь и рядом. Или же – цепью прикручивали правую руку к левой ноге – на шесть часов.

   – Не думаю, чтобы наши военные самодуры так уж ничего и не почерпнули из зарубежного опыта. Мы же всегда обезьянничали, «слизывали» всё, что есть худого на Западе, – не унимался Куприн. – И вы ещё будете утверждать, что наше офицерье было преисполнено любви к солдатам, а солдаты отвечали ему такой же преданной любовью?

   – Не хочу теоретизировать, приведу пример, – тут же отозвался Деникин. – Пример сей взят из моих наблюдений в ходе русско-японской войны. Однажды в японском плену оказался по воле случая раненый капитан Каспийского полка Лебедев. Осмотрев его, японские врачи пришли к заключению, что спасти его ногу от ампутации можно, лишь прирастив к ней пласт живой человеческой ткани. И что же? Двадцать солдат предложили свои услуги, причём совершенно добровольно, по зову сердца так сказать. Выбор пал на стрелка Ивана Канатова, который дал вырезать у себя часть мышцы. И даже отказался от применения хлороформа! Об этом с восторгом и даже с удивлением писала как японская, так и русская пресса. Вас это не впечатляет?

   – Ну, положим, – с хмурой недоверчивостью усмехнулся Куприн: он не любил, чтобы его клали на лопатки. – Но как можно из подобного рода единичных проявлений позволять себе делать широкие обобщения за всю армию? С какого же угару ваши солдаты, столь самозабвенно любившие офицеров, поднимали их на штыки в семнадцатом?

   – Удар не в те ворота, – парировал Деникин. – Вряд ли мне нужно объяснять вам, дорогой Александр Иванович, причины и обстоятельства, по которым солдаты поднимали на штыки своих офицеров. Это – тема особая, мы с вами пережили всё это на своём собственном опыте. И вы прекрасно знаете, кто с дьявольской настырностью подбивал солдат к такого рода «подвигам».

   – Кстати, Антон Иванович, вы ведь и сами в своих «Армейских заметках» рисовали читателям такие картинки военного братства, что мои эпизоды в «Поединке» меркнут перед вашими.

Деникин с удивлением взглянул на Куприна.

   – Да, да, – заулыбался Куприн. – Слава богу, что меня пока что моя маразматическая память не совсем подводит. Помню, читывал однажды я вашу заметку. В ней вы описывали полковую жизнь и горькую долю одного армейского капитана. Рота его благополучно прошла смотр, учинённый вышестоящим начальством, и вдруг нежданно-негаданно сей незадачливый капитан прочёл, что в его роте полный порядок, за исключением одного серьёзного недостатка: в кухне во время смотра пел... сверчок! За такой «недосмотр» последовало взыскание, что привело к тому, что сам капитан запел сверчком и был отправлен в больницу для душевнобольных. Вот, нате, ещё гол в ваши ворота!

Деникин расплылся от удовольствия: надо же, знаменитый писатель читает его «Армейские заметки»!

   – Весьма польщён, что запомнили мои скромные писания, – не без гордости заметил Деникин. – Прошу только учесть, что сей опус, который вы пересказали почти дословно, не более чем шарж. Но если желаете послушать, я вам расскажу, какая реакция последовала за этой, вроде бы невинной, публикацией. Генерал Сандецкий, мой вышестоящий начальник в Казанском округе, был в отъезде, а начальник штаба округа генерал Светлов, посовещавшись со своим помощником и прокурором военно-окружного суда, решил привлечь меня к судебной ответственности. И едва Сандецкий возвратился в Казань, тотчас же доложил ему об этом.

И представьте себе (это для всех было полной неожиданностью) Сандецкий сказал: «Читал и не нахожу ничего особенного». «Дело о сверчке» вроде бы заглохло, – продолжал Деникин, видя, что рассказ его пришёлся Куприну по вкусу. – Зато на меня одно за другим посыпались дисциплинарные взыскания – выговоры, наложенные Сандецким за какие-то упущения по службе. А после смотра в Саратове Сандецкий отозвал меня в сторону и сказал: «Вы совсем перестали стесняться последнее время – так и сыплете моими фразами... Ведь это вы пишите «Армейские заметки» – я знаю! Отвечаю: «Так точно, ваше превосходительство, я». Сандецкий нахмурился: «Что же, у меня одна система управлять, у другого – другая. Я ничего не имею против критики. Но Главный штаб очень недоволен вами, полагая, что вы подрываете мой авторитет. Охота вам меня трогать...»

   – Да это хоть в новый «Поединок» вставляй! Или рассказ пиши! – восторженно воскликнул Куприн. – Такое нарочно не придумаешь! И что же вы ответили этому Сандецкому?

   – А ничего не ответил, – улыбнулся Деникин.

Куприн помолчал и принялся усиленно закусывать.

   – А не поведаете ли вы мне, Антон Иванович, что-либо занятное из своей боевой жизни? – вдруг с искренним интересом спросил Куприн не без тайного умысла.

   – Занятное? – Деникина покоробило это слово: как можно так обзывать боевые эпизоды? И всё же решил не отказываться, тем более что самому приятно было вспомнить минувшее. – Извольте, расскажу вам одну примечательную историю. Правда, она слегка смахивает на анекдот.

   – Да вся наша жизнь не более чем анекдот! – воскликнул Куприн, предвкушая нечто интересное.

   – Так вот, было это на русско-австрийском фронте, в Карпатах. Приметил я как-то, что противник ослабил свою боевую линию, а он, противник, был от нас, можно сказать, рукой подать – менее чем в полуверсте. Поднял я бригаду и без всякой артподготовки ринулся на австрияков. У тех – паника! Риск – благородное дело: устремились мы за ними прямо в их глубокий тыл.

Отправил в штаб корпуса телеграмму: «Бьём и гоним австрийцев». Взяли мы селение с прямо-таки поэтическим названием – Горный Лужок. Снова докладываю в штаб. Там не поверили, потребовали ещё раз доложить – не произошла ли ошибка в названии. Подтверждаю, что не произошла: он самый, Горный Лужок. Оказалось, что в Горном Лужке – штаб самого эрцгерцога Иосифа. Тот тоже не поверил, пока не услыхал на улице стрельбу русских пулемётов. И что вы думаете, Александр Иванович? Вошли мы в дом, где только что располагался сей штаб, и увидели там накрытый стол с кофейным прибором, на котором были вензеля самого эрцгерцога.

   – Потрясающе! – Куприн был в полном восторге. – Да вы кофе-то хоть попробовали?

   – Ещё бы! – радостно ответил Деникин. – Превосходнейший, доложу я вам, был напиток! Никогда больше такого кофейку не пивал.

   – Так вкусно рассказываете, что и мне кофейку захотелось, – признался Куприн.

   – Так это мы мигом! Ксюша, сооруди-ка нам по чашечке кофе! – попросил Антон Иванович жену.

   – Сейчас, сейчас, – откликнулась Ксения Васильевна.

Отведав кофе, Деникин улыбнулся:

   – Ничего схожего с эрцгерцогским, однако же недурен.

   – Недурен, вовсе недурен, – подхватил Куприн. – Не откажусь и от второй чашечки. Признаюсь, в доме у нас – ни одного кофейного зёрнышка. А Ксения Васильевна у вас просто чародейка.

   – Знаю я вас, знаю, Александр Иванович, – откликнулась Ксения Васильевна, польщённая похвалой Куприна. – Умеете вы радовать женщин комплиментами! Сейчас сварю ещё, пейте на здоровье!

   – А между тем, – снова заговорил Деникин, – эпизод сей имея необычайное продолжение. Хотите узнать?

   – Ещё бы! – загорелся Куприн.

   – Так вот, семь лет спустя, когда я уже в качестве эмигранта оказался в Будапеште, нам пришлось как-то вызывать доктора к нашей больной дочери, Мариночке. Услышав фамилию «Деникин», доктор вдруг поинтересовался, не тот ли я генерал, который командовал «железными» стрелками. Я подтвердил. Доктор кинулся ко мне и стал радостно жать мою руку. Я даже растерялся: что это с ним? А доктор говорит: «Представьте себе, мы с вами чуть не познакомились». – «Где же?» – удивился я. «В Горном Лужке!» – «Как так?» – я был в совершеннейшем изумлении. «Очень просто, – сказал доктор. – Я был врачом в штабе эрцгерцога Иосифа».

   – Умопомрачительно! – вскричал Куприн. – Да это же готовый рассказ!

Тем временем Ксения Васильевна принесла «подкрепление»: кофе в крошечных чашечках и сухарики.

   – А в Гатчине мы с Елизаветой Морицевной варили кофе из сухой морковной ботвы, – задумчиво произнёс Куприн, вспоминая свою гатчинскую жизнь в девятнадцатом году. – А какие она изготавливала печеньица из овсяной муки! Голодное было время, да ещё и страшное в своей непредсказуемости. Особенно жуткими были ночи. Выстрелы, пулемётные очереди, а то и гром пушек. Да, да, я даже морковку и свёклу, выращенные на огороде, вырывал в такт выстрелам, забавно, не правда ли? – Куприн весь ушёл в воспоминания. – Как-то раз вызывают меня в гатчинскую комендатуру. Прихожу, пытаясь скрыть волнение: чем обязан? «Вас хочет видеть у себя генерал Глазенап». Отвечаю: извольте, я готов. Препроводили меня в штаб, и угадайте, кто был первым, с кем я там столкнулся? И не старайтесь, не угадаете. А встретил я столь не любимого вами генерала Краснова.

   – Краснова? – изумился Деникин.

   – Да, да, Петра Николаевича! – громко подтвердил Куприн. – Встретил он меня с такой радостью, будто мы с ним всю жизнь ходили в друзьях. Вылил на меня столько елея, что я едва не захлебнулся.

   – Вы употребили слово «нелюбимый», – раздумчиво произнёс Деникин. – Не совсем так, Александр Иванович. Понятия «любить» и «не любить» здесь вряд ли уместны, ибо не отражают моего истинного отношения к генералу Краснову. Да, он, можно сказать, талантливый литератор, храбрый генерал. Знал я его ещё с той поры, как встретился с ним в вагоне сибирского экспресса, когда ехал на русско-японскую войну. А надо сказать вам, Александр Иванович, компания в нашем поезде подобралась интересная. Да вы сейчас ахнете: ехал, к примеру, сам адмирал Макаров[13]13
  ...сам адмирал Макаров... – Макаров Степан Осипович (1848/49—1904) – российский флотоводец, океанограф, вице-адмирал (1896). Руководитель двух кругосветных плаваний (в 1886—1889 гг. на «Витязе» и в 1894—1896 гг.). Разработал тактику броненосного флота. Исследовал проблемы непотопляемости я живучести кораблей. В начале русско-японской войны командовал Тихоокеанской эскадрой в Порт-Артуре. Погиб на броненосце «Петропавловск», подорвавшемся на мине.


[Закрыть], только что назначенный командующим Тихоокеанским флотом.

   – В Макарова была влюблена вся Россия! – восторженно воскликнул Куприн.

   – Да, великие надежды на него возлагались, и он, беспременно, оправдал бы их, если бы не трагическая гибель. Заслуги славного адмирала знали все: в русско-турецкую войну он на приспособленном коммерческом пароходе «Великий князь Константин» с четырьмя минными катерами на нём наводил панику на регулярный турецкий флот: взорвал броненосец, потопил транспорт с полком пехоты, делал отважные налёты на турецкие порты. Затем с отрядом моряков принял участие в Ахал-Текинском походе генерала Скобелева[14]14
  …принял участие в Ахал-Текинском походе генерала Скобелева. – Скобелев Михаил Дмитриевич (1843– 1882) – российский генерал от инфантерии (1881). Участвовал в Хивинском походе 1873 г., Ахал-Текинской экспедиции 1880—1881 гг. и подавлении Кокандского восстания 1873– 1876 гг. В русско-турецкую войну 1877—1878 гг. успешно командовал отрядом под Плевной, затем дивизией в сражении при Шипке – Шейново.


[Закрыть]. И что ещё весьма ценно: карьерой своей был обязан только лишь самому себе, что, согласитесь, случается не столь часто.

   – Да уж! – тут же откликнулся Куприн, что удивило Деникина: в какой-то момент ему показалось, что Александр Иванович, слушая его, задремал.

   – Адмирал исходил все моря на разных должностях. – Ожившее внимание Куприна побудило Деникина продолжать свой рассказ. – Вы, наверное, знаете о том, что Макаров в своё время разработал большой океанографический материал по Чёрному морю, Ледовитому и Тихому океанам, за что был удостоен премии Академии наук. А его прекрасный трактат о морской тактике!

   – А ещё – построил ледокол «Ермак»! – порывисто вклинился в рассказ Деникина Куприн, желая показать и свою осведомлённость.

   – Я уж не говорю о его легендарной храбрости. Казалось, самой судьбой Макаров был предназначен восстановить престиж Андреевского флага.

   – Однако вы так увлеклись Макаровым, что, кажется, совсем позабыли о том, что собирались поведать мне и о других ваших спутниках в сибирском экспрессе.

   – Действительно, – улыбнулся Деникин. – И потому спешу выполнить своё обещание. В нашем салон-вагоне ехал также, надеюсь, известный вам генерал Ренненкампф, в то время начальник Забайкальской казачьей дивизии, с коим в пути я был в постоянном общении. Доложу я вам, Александр Иванович, что ехали мы весело, разумно сочетая обсуждение военно-политических проблем с дружескими пирушками. Устраивали и литературные вечера, в коих участвовали три военных корреспондента. Один из них – сотрудник «Биржевых ведомостей» – писал свои корреспонденции с дороги, честно говоря, скучно и неинтересно. От «Нового времени» ехал журналист и талантливый художник Кравченко. Кстати, он прямо в поезде написал превосходный портрет Ренненкампфа. Его корреспонденции пришлись нам по сердцу своей теплотой и правдивостью. А вот третьим как раз и был упомянутый вами Краснов, в то время корреспондент официоза военного министерства «Русский инвалид», был он в звании подъесаула.

   – Будущий Донской атаман, – усмехнулся Куприн.

   – Совершенно точно. Статьи его были, несомненно, талантливы, но никак я не мог избавиться от весьма неприятного чувства: очень уж много было в них красивостей, пафоса и, главное, вымысла.

   – Это перечёркивает всё его литературное дарование, – непререкаемо прокомментировал Куприн.

   – Да, Краснов, кажется, всегда был не в ладах с правдой. А вообще-то наш сибирский экспресс был отмечен печатью рока, – с грустью сказал Деникин. – Восьмого марта Макаров прибыл в Порт-Артур, реорганизовал технически и тактически оборону, поднял дух флота. А уже двенадцатого апреля броненосец «Петропавловск» под флагом Макарова от взрыва мины в течение двух минут пошёл ко дну... Ренненкампф в позднейших боях был ранен, а Кравченко погиб в Порт-Артуре. Не знаю лишь о судьбе корреспондента «Биржевых ведомостей».

   – Но вы-то живы! – горячо возразил Куприн. – И Краснов жив!

   – Да, я жив, – хмуро подтвердил Деникин. – Но разве, Александр Иванович, это жизнь? Да как мы живём? Прозябаем, небо коптим от тоски и бессилия...

   – Надолго же вы прервали мой рассказ о том, как я был призван в Гатчине к генералу Глазенапу, – усмехнулся укоризненно Куприн. – А ведь я собирался поведать о том, как неожиданно стал издателем некоей газеты.

   – Простите, Александр Иванович, – нахлынуло. Охотно послушаю вас.

   – Благодарю за милостливое разрешение, – не без ехидства произнёс Куприн. – Так вот, о Глазенале. Единственное, что мне тогда врезалось в память, – это его роскошные усы.

   – Глазенапа я знаю хорошо, – вставил Деникин. – Ведь он был участником Ледяного похода. Отчаянный конник, храбрый до безумия.

   – Вот этот самый Глазенап с ходу и взял меня в оборот. Оказывается, ему нужна газета, чтобы, видите ли, плодотворно влиять на умы. И на общественное мнение.

   – Поздновато он спохватился, – усмехнулся Деникин. – Влиять на умы надо было значительно раньше.

   – И тем не менее ваш покорный слуга ухватился за эту возможность, – оживлённо продолжал Куприн. – Посудите сами: вынужденное безделье для литератора означает медленную, но верную смерть. А Глазенап рисовал радужные картинки. Деньги, сказал он, непременно найдутся: Северо-Западное правительство печатает кредитки. Типографию, мол, найдём, бумагу тоже. Я поинтересовался: чем будут платить наборщикам? И когда услыхал, что этими самыми кредитками, запротестовал: какой человек, будучи в здравом уме, согласится получать за свой труд какие-то бумажки? Тогда Глазенап заверил, что будет платить солдатским пайком. Я понял и согласился. «А предводителем вашим будет генерал Краснов», – улыбнулся Глазенап так, будто вручал мне награду. С Красновым мне довелось придумывать название газеты... Каких только названий мы не перебрали; вплоть до самых экзотических! Первого осенило Краснова: «Приневский край». Честно говоря, дурацкое название, отделите от него «при», вставьте запятую, какой призыв получится? «Приневский край!» Плюнул я на упрямство Краснова, заклинило его на этом названии, да и засучил рукава. И дело шло! Чуть больше суток – и первый номер готов! Да ещё с передовой статьёй самого Краснова!

   – Наверняка с «поэтическим вымыслом»? – иронизировал Деникин.

   – Разумеется! – захохотал Куприн.

   – Сейчас поймал себя на мысли, что мне крайне неприятно вспоминать даже фамилию этого человека, – невольно вырвалось у Деникина.

Куприн не откликнулся. Его основательно разморило, он был крайне утомлён длительным разговором, хотелось прилечь и вздремнуть. Ксения Васильевна, чуткая к желаниям гостей, тотчас же заметила это.

   – Иваныч, – обратилась она к мужу, – неужели не видишь, что гость очень устал, ты его заговорил. Александр Иванович, милый, не хотите ли часок поспать? В гостиной у нас прохладно, сиренью пахнет, куст прямо под окном.

   – Спасибо, голубушка, – расчувствовался Куприн. – Я уж лучше посижу в вашем чудесном кресле, в нём я всегда испытываю блаженство.

Он с трудом, по-стариковски поднялся из-за стола, перебрался в кресло и тут же закрыл глаза, готовясь погрузиться в благодатную дрёму.

Прошло несколько минут, и Куприн вдруг очнулся.

   – Ненавижу Толстого! – вскричал он, изрядно напугав Ксению Васильевну. Глаза его, дотоле сонные, засверкали бешено, по-азиатски!

Деникин вздрогнул: какая собака укусила Александра Ивановича? Ведь ещё недавно он до небес превозносил Толстого, уверяя, что рядом с ним в литературе и поставить некого.

   – Что это вы уставились на меня с таким удивлением? – набросился на своего собеседника Куприн. – Хотите сказать, что старик выжил из ума? В таком случае – к барьеру! Дуэль!

   – Александр Иванович, бог с вами! Какое презрение? Какая дуэль? Неужто вам не ведомо, с каким уважением и почтением я отношусь к вам и вашему творчеству? – Деникин принял слова Куприна всерьёз и был крайне огорчён.

   – Да, да, ненавижу! – не унимался Куприн, уже успевший напрочь забыть о дуэли. – Пока не было этого демона, мы воображали из себя гениев, карабкались на литературный утёс, в кровь обдирая локти... И чего мы достигли? Измазали себе морды чернилами, не более того! Пришёл Он и указал нам истинное наше место, которого мы только и заслуживаем – в литературном болоте! Квакайте себе там на здоровье! Да, да, в сравнении с этим Львом мы – бездари, школяры, графоманы! Он глыба, а мы – песчинки!

   – Полноте, Александр Иванович, – начал было Деникин, – литература, как и всё человечество, не состоит из одних только гениев, иначе и сравнивать было бы не с кем...

И тут же осёкся, поняв, что спорить с Куприным сейчас совершенно бессмысленно: тот, уронив голову на грудь, опять задремал...

Деникину вдруг вспомнилось, как кто-то из его знакомых весьма красочно, в лицах, рассказывал об одном приключении, происшедшем с Куприным в Ялте. Приключение сие смахивало то ли на досужий вымысел острословов, то ли на легенду.

А суть приключения была такова.

Однажды писатели, отдыхавшие в Ялте, кажется в «Ореанде», как это частенько случалось, собрались в ресторане. Изрядно выпили, вдосталь побалагурили, а потом угомонились. Куприн, принявший свою обычную норму, уселся в кресло и тотчас же задремал. Однако пробудился и решил прогуляться по набережной. По пути приметил вывеску «Телеграф», зашёл. Потребовал телеграфный бланк и начертал на нём: «Его императорскому величеству Николаю Второму. С получением сего требую немедленно объявить Ялту вольным городом. Куприн». Отправил телеграмму и вернулся в ресторан, где снова, удобно устроившись в кресле, заснул.

Спустя несколько часов к ресторану подкатила коляска градоначальника Ялты князя Домбадзе. Взволнованный, он вбежал в ресторан и, увидев дремавших в креслах писателей, вскричал:

   – Это кто?

   – Горький, – поспешно и почтительно ответил сопровождавший князя метрдотель.

   – Не надо! – отмахнулся градоначальник. – А это кто?

   – Короленко.

   – Тем более не надо! А кто там спит в дальнем углу?

   – Куприн.

   – Вот он-то мне и нужен! Разбуди его!

Куприна разбудили. А градоначальник, выхватив из папки телеграфный бланк, гортанно и торжественно прочёл текст:

   – «Градоначальнику города Ялты князю Домбадзе. С получением сего немедленно разыщите писателя Куприна и самым внимательным образом следите за тем... – Он сделал продолжительную паузу и почти прокричал последние слова телеграммы: – И самым внимательным образом следите за тем, чтобы он... хорошо закусывал!» Подписал его императорское величество Николай Второй!

Деникин не раз порывался спросить у Куприна, правда всё это или легенда, но так и не решился, считая такого рода вопрос несколько бестактным.

...Куприн неожиданно очнулся.

   – Состояние души... – забормотал он, ни к кому не обращаясь и как бы говоря это самому себе. – Какая переменчивая штука... В юности готов был взмыть в облака, на дно морское опускаться... Предавался безумным затеям, безумным страстям... Пил шампанское чуть ли не вёдрами... Женщин любил... неистово... – Тут голова его вздрогнула и опустилась на грудь, но через минуту он с тревогой открыл глаза, будто пытаясь понять, где он и что с ним происходит. – Всё – и хорошее и дурное – воспринимал с восторгом. Душа пела... – Он почмокал влажными губами. – А теперь умерла... Всё обрыдло, ничто не радует... Природа? Туман и слякоть... Женщины? Какие-то бесполые и чертовски вредные существа... Вино? Кажется, единственное, что ещё радует. Впрочем, тоже настраивает на глухое ворчание... Душа закована в кандалы... – Он снова надолго умолк, и Деникин уже решил уйти к себе, наверх, где находился его кабинет, как Куприн вдруг ожил: – Уезжал из России, не уезжал – бежал с радостью, верил, что навсегда, проклинал её, подлую, постылую и неблагодарную. Отвергла меня, матушка, так и пропади всё пропадом! А нынче душа вопиет: не она тебя отвергла, ты её, ты ей изменил... Покайся, стань перед ней на колени, вернись, блудный сын... – Куприн заплакал навзрыд. – Россия, ведьма проклятая, околдовала меня, обольстила, не могу без неё, нет мне без неё покоя! Как прав, как прав был Шаляпин!

Деникин заинтересованно, с немым вопросом посмотрел на Куприна.

   – Да, да, как возмутительно он был прав! Уехав из России, он вскоре в письме признался, что здесь, за рубежом, у него есть все: и доллары, и фунты стерлингов, и франки. Нет только его дорогой родины...

Куприн умолк. Слёзы текли по его потемневшим дряблым щекам. Деникина поразило то, что сейчас он выглядел совершенно трезвым.

Неожиданно с тоской Куприн вскричал:

   – Возьми меня обратно, молю тебя, возьми!

Деникин испуганно взглянул на него: «Захмелел старик, перебрал как всегда».

   – Александр Иванович, дорогой, – будто ребёнку начал внушать Деникин. – Не возьмёт вас Россия, она уже совсем другая, она сошла с рельсов, обезумела! Возвратиться туда нашему брату – всё равно что самому себе петлю на шею накинуть да и затянуть потуже. Там таких, как мы, тут же к стенке поставят или, на худой конец, в лагере сгноят, неужто вы оглохли и ослепли? В какую Россию вы стремитесь? России, которую вы любите, давно уже нет. Есть некий Советский Союз, тоталитарное государство, в котором народ русский мается и стонет, прозябает на задворках великой империи.

   – Стыдитесь, генерал! – неожиданно со страстью воскликнул Куприн, привставая с кресла. – Россия всегда была, есть и будет Россией! Без неё все мы здесь – черви навозные, человеки без роду и племени. Возвращаться надобно, прощения просить, каяться. Бога молить, чтобы отпустил грехи наши тяжкие!

«Кажется, начинает бредить, – с тревогой подумал Деникин. – Пора проводить его домой. Очнётся – по-другому заговорит...»