Текст книги "За Россию - до конца"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

21

Из записок поручика Бекасова:

Я вышел из штаба после встречи с Деникиным, испытывая крайне сложные и противоречивые чувства. Прежде всего, это была радость от сознания того, что мне сравнительно легко удалось достичь своей первоначальной цели. Я смог живым и невредимым пробраться на Кубань, без долгих проволочек попасть прямо к, Деникину и сразу же вызвать у него доверие к себе.

Вместе с тем эта радость вступала в противоречие с сознанием того, что мне предстоит выполнять постыдную роль: выдавая себя за сторонника Белого движения, делать всё, чтобы нанести этому движению хотя бы некоторый, а при удачном стечении обстоятельств и весьма существенный урон. А это означало, что я предаю и Антона Ивановича, как одного из главных организаторов и вдохновителей этого движения.

Но, как и прежде, я оправдывал свои будущие действия тем, что, помогая красным, я тем самым буду работать во спасение самого Деникина: он скорее поймёт, что дело белых безнадёжно, и предпочтёт бессмысленной борьбе эмиграцию за рубеж, способствуя тем самым окончанию междоусобной бойни в России.

Омрачали мою душу и личные переживания. Я всею силою души ненавидел Любу, будучи убеждённым в том, что она предала меня, предала дважды – и доставив меня сразу же в контрразведку, к полковнику Донцову, и там, в степи, с Лукой... И в то же время я ощущал дьявольское влечение к этой предательнице. Я пока не мог понять, какое чувство окажется сильнее – любовь или ненависть, какое из них победит. Самое страшное для человека – это состояние, когда борются в дикой схватке два совершенно непримиримых чувства и он не может решить, какое должно взять верх.

Полковник Донцов, вышедший вместе со мной, был оживлён и даже весел и старался изо всех сил произвести на меня самое благоприятное впечатление.

– Всё складывается как нельзя лучше, – говорил он, то и дело лукаво поглядывая на меня. – Вам, Дима, – он почему-то счёл возможным называть меня по имени, как называл меня Антон Иванович, хотя я бы воспринимал обращение «поручик» как наиболее подходящее, – я создам самые благоприятные условия, вы в этом скоро убедитесь. Жить будете в прекрасном доме, со всеми удобствами, хозяйка хоть и немного сварливая, зато как готовит обеды, каналья! Правда, неудобство нашей жизни состоит в том, что мы не задерживаемся в станицах более недели. Путешествуем, так сказать, по благодатной, чёрт бы её побрал, Кубани! Правда, путешествия эти дорого нам обходятся: у красных силёнок побольше, в каждой стычке несём потери.

   – Война есть война, – философски заметил я. – Сколько ещё испытаний, сколько потерь впереди!

Он испытующе посмотрел на меня. Так обычно смотрят люди его профессии, у которых в крови сидит неугасающее ни на миг недоверие даже к тем, кому можно вполне доверять.

Тем временем мы приблизились к добротной казачьей хате, огороженной новым высоким плетнём. Солнечные блики вспыхивали в многочисленных цветных стёклах просторной веранды, обращённой на юг. За домом раскинулся большой фруктовый сад, а со стороны фасада был аккуратный палисадник с кустами смородины и цветами, среди которых я сразу же приметил мои любимые ирисы.

   – Вот тут и разместитесь, – голосом доброго гостеприимного хозяина пророкотал Донцов. – И удобно, и до штаба недалеко.

   – Очень признателен вам за заботу, господин полковник, – произнёс я. – Вы извините меня за то, что я доставил вам столько хлопот. Уверен, что вас ждут более важные дела, а я, с вашего позволения, устроюсь теперь вполне самостоятельно.

   – Вы попали в самую точку, Дима, – обрадованно сказал Донцов, и я подумал, что одним из этих «важных» дел было, наверное, стремление полковника побыстрее отправиться на свидание с Любой, которую он обещал навестить вечером. – Вы уж, если что не так, – сразу мне сигнальчик. А то у нас знаете как бывает? Какой-нибудь, ангидрид твою... – Он осёкся, проглотив остаток этой фразы, – какой-нибудь олух, не разбираясь, что к чему, начнёт к вам придираться.

   – Да уж постараюсь постоять за себя сам, в случае чего, – сказал я сухо: мне неприятна была такая плотная опека.

   – Я в этом не сомневаюсь, Дима. – Он посмотрел на меня почти с любовью. – И всё же на мою помощь и поддержку вы можете рассчитывать в любой момент. Желаю приятного отдыха. – Донцов, откланявшись так, будто я был не поручик Бекасов, а сам генерал Деникин, отправился восвояси. Я не раз замечал привычку людей, подчинённых высокому начальству, изо всех сил угождать тем, кто пользуется благорасположением этого самого начальника. Так уж заведено было в жизни...

Я взошёл на широкое крыльцо, ожидая встречи с той рамой сварливой хозяйкой, о которой мне говорил Донцов, и вдруг, к своему несказанному удивлению, увидел вышедшую мне навстречу... Любу! Красивое лицо её смяло, будто встреча со мной была для неё лучшим подарком.

   – Здравствуй, Дима! – В голосе её слышалась радость. – Теперь я уж точно знаю, что родилась под счастливой звездой! Ты снова со мной!

От этих слов я даже потерял дар речи. В голове у меня теснились, обгоняя друг друга, десятки вопросов к ней, хотя главным был один-единственный: почему она так поступает, почему, говоря о любви, предаёт меня на каждом шагу?!

Однако Люба не дала мне задать этот, самый главный для меня, вопрос. Едва я попытался открыть рот, как она, крепко обняв, закрыла вше его горячим поцелуем. И за этот поцелуй я ещё сильнее возненавидел её!

У меня перехватило дыхание, я оторопело смотрел на неё, пытаясь понять: нормальный ли она человек или же помешавшаяся на плотских желаниях психопатка?

   – Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, Дима, – оторвавшись от моих губ, спокойно, даже отрешённо сказала она. – И знаю, о чём хочешь меня спросить. Сказать?

   – Ты не женщина, ты – сам дьявол! – наконец смог выговорить я. – Я не хочу тебя ни видеть, ни слышать! Я проклял день и час, когда встретил тебя!

   – Нет! – Любин голос был полон решимости. – Нас свела война, и только война сможет нас разлучить. – В её словах было что-то пророческое. – Ты любишь, хочешь меня, ты всё равно не сможешь жить без меня.

Я молчал. Да и что я мог сказать?

   – Пойдём, я покажу тебе твою комнату, – уже по-хозяйски, обыденно сказала Люба, и, странное дело, я пошёл за ней с прямо-таки собачьей преданностью.

Мы вошли в светёлку, где стояла широкая железная кровать с никелированными шарами на спинках. Кровать была накрыта одеялом, представлявшим собой мозаику сшитых разноцветных лоскутов. В головах лежали огромные, пышно взбитые подушки. Я так устал и физически и морально, что готов был тут же повалиться на эту манящую к себе кровать. Но Люба усадила меня за стол, уставленный едой. Я заметил и отварную фасоль с молоком и красным перцем – национальное блюдо осетин, любимое мной ещё в детстве; здесь же стояла тарелка с жареным сазаном, нарезанным крупными кусками. Сазан тут же некстати вызвал у меня неприятное воспоминание об ухе, которой нас потчевал Лука. Мне вдруг расхотелось есть.

   – Да выкинь ты всё из головы. – Люба словно разгадала мои мысли. – Главное, что мы с тобой живы и всё идёт хорошо. Ты пойми, Дима, я не предавала тебя. У меня и в мыслях этого не было. Хочешь, поклянусь? Неужели ты забыл, что было у нас в Ростове?

Я вспомнил ту первую ночь в Ростове, и – что делать – мне ещё сильнее захотелось Любу, сильнее даже, чем тогда.

   – Ты поешь, я же знаю, что ты голоден, – ласково продолжала она. – Не могу смотреть на голодных мужчин. Да, о чём это я начала с тобой говорить? – Она то ли впрямь забыла, то ли лукавила, чтобы услышать мою подсказку.

   – Да всё о том же самом, – стараясь показать, что я так и не простил её, сухо ответил я. – Впрочем, я думаю, что ты не откроешь мне всей правды.

   – Если ты вознамерился обидеть меня, то эти твои слова – самые подходящие. – Я почувствовал, что Люба действительно обиделась.

   – Можно подумать, что ты не знала, что меня ждёт, когда привезла прямо в контрразведку?

   – Клянусь тебе, Дима, клянусь всеми святыми, я сделала это, чтобы спасти тебя.

   – Чтобы спасти, ты предавала меня?

   – Да, предавала, чтобы спасти!

От её наглости у меня опять на время пропал дар речи. С трудом я произнёс:

   – Так объясни же мне всё, наконец!

Люба посмотрела на меня чуть ли не с жалостью:

   – Дима, ну неужели ты сам не понимаешь? Контрразведка случайно обнаружила, что Григорий Маркович, хозяин, связан с красными, и решила использовать его дом для выявления засылаемых агентов. Ты прибыл первым. Но когда я тебя увидела, узнала, то не смогла поверить в то, что ты, офицер, дворянин, добровольно стал красным шпионом. Я решила, что, может быть, тебя заставили угрозами, пытками... И я подумала, что Донцов С Деникиным во всём разберутся. И вот видишь, ты сумел доказать свою невиновность, тебе поверили.

Люба смотрела на меня сияющими глазами. В её словах была конечно же своя логика. Но я подумал о том, что если бы не личная неприязнь Донцова и Деникина к Савинкову и не наивная вера Антона Ивановича в человеческую порядочность, то я бы сидел сейчас под арестом, в лучшем случае...

– Дима, не печалься. – Люба порывистым движением обняла меня. – Ведь всё хорошо: ты с теми, с кем должен был быть с самого начала. А я с тобой, я тебя люблю. Может быть, я и плохая, но, поверь мне, ты первый мужчина, которому я это говорю.

Впервые за всё время этой неожиданной встречи я пристально посмотрел Любе в лицо. Оно сияло такой радостью и любовью, что у меня невольно сжалось сердце.

«Господи, какие ещё испытания ты мне готовишь, – подумал я, жадно целуя её волосы, глаза, губы и не желая больше думать ни о красных, ни о белых. – Пусть всё будет так, как должно быть!»

22

Первоочередной целью Деникина было взятие Екатеринодара – и не только потому, что это было важно со стратегической точки зрения. Деникин не мог не выполнить завет Корнилова.

Разумеется, он хорошо понимал, что задача эта была не из лёгких. Город защищали значительные силы хорошо вооружённых красных войск. По данным разведки, они имели до сотни орудий, много пулемётов, большой запас боеприпасов.

Задолго до наступления на Екатеринодар Деникин принялся за структурную реорганизацию Добровольческой армии, которую счёл необходимым разделить на три пехотные, одну конную дивизию и одну конную кубанскую бригаду. Конечно, дивизии эти были немногочисленны, но зато сильны своим кадровым составом, крепкой дисциплиной и приобретённым в боях опытом.

Деникин понимал, что для захвата Екатеринодара прежде всего нужно обеспечить собственный тыл. Одним из главных условий выполнения этой нелёгкой задачи было взятие под контроль всего железнодорожного сообщения Северного Кавказа с Центральной Россией. Романовский днём и ночью работал над этим планом.

   – Прежде всего нужно захватить станцию Торговая, – доложил он Деникину. – Второй важный пункт – станица Великокняжеская, что к северо-востоку от Торговой. После выполнения этой задачи следует сосредоточить все донские войска на Царицынском направлении.

   – Согласен с вами, Иван Павлович, – одобрил Деникин. – Думаю, что армию следует повести вдоль железной дороги к станции Тихорецкой.

   – От Великокняжеской до Тихорецкой сто пятьдесят вёрст, – уточнил Романовский. – Вы абсолютно правы, Антон Иванович, именно в Тихорецкой пересекаются две важнейшие железнодорожные магистрали: Царицын – Екатеринодар и Ростов – Владикавказ.

   – Прошу вас, Иван Павлович, непременно предусмотреть обеспечение флангов, особенно после взятия Тихорецкой, если, конечно, Господь поможет нам её взять.

   – Я думал об этом, – сказал Романовский. – Чтобы фланги были надёжно защищены, следует частью войск, находящихся на правом фланге, нанести удар по станции Кущёвка, а на левом фланге – по станции Кавказская. Этим самым мы будем иметь двойной выигрыш: обеспечим фланги и намертво перекроем дорогу Ростов – Владикавказ. Пусть тогда большевики поломают голову над тем, как им перебрасывать пополнения и боеприпасы к Екатеринодару.

   – Как вы мыслите себе нанесение завершающего удара по Екатеринодару? – нетерпеливо спросил Деникин.

   – Думаю, что нам придётся вспомнить о Каннах, – скупо улыбнулся Романовский.

– А что? – с воодушевлением подхватил Деникин. – У Ганнибала при Каннах сил было вдвое меньше, чем у противника, и всё же римская армия Теренция Варрона Аила разбита в пух и прах.

– Думаю, что на Кущёвку следует двинуть главные силы. Там сосредоточены крупные части красных войск, Которыми командует Сорокин. Взять Кавказскую поручим генералу Боровскому, что же касается фронтального удара по Екатеринодару, то эту честь предоставим полковнику Дроздовскому.

– Что же, Дроздовский опытный офицер, – согласился Деникин. – Но, на мой взгляд, излишне жесток. Особенно с пленными. А это осложняет наши отношения с местным населением. Более того, отталкивает его от нас.

   – Да, Дроздовский – человек суровый, в гневе бывает страшен, – подтвердил Романовский. – Но воевать он умеет, и я уверен, что он первым ворвётся в Екатеринодар.

   – Дай-то бог, – вздохнул Деникин. – И всё-таки насчёт пленных вы с ним поговорите.

Удар по Тихорецкой был внезапен и стремителен. Добровольцы захватили много оружия и боеприпасов, других трофеев. Но главным трофеем был штабной поезд красного командарма Калнина.

Зарождалось раннее утро, только-только взошло солнце, и день обещал быть прекрасным. Но он был бы прекрасным, если бы в этих краях воцарилась мирная жизнь. Сейчас здесь шёл кровопролитный бой. Железнодорожная колея протянулась по степи и просматривалась едва ли не до самого горизонта. Рельсы ещё сверкали капельками росы, пристанционные тополя стояли недвижно, устремив ввысь свои пирамидальные верхушки.

«Райское место, – грустно подумал Деникин, – не было бы этой заварухи, поселился бы тут, ходил бы с рассветом на рыбалку. Река здесь тихая, будто уснувший младенец. Недаром же и станица называется Тихорецкой...» Он не любил бурных горных рек, зато обожал реки степные: тихие, как бы презиравшие суету жизни и сознающие своё предназначение – вносить в разгорячённые злобой и непримиримостью души людей успокоение и сознание того, что в мире есть более высокие ценности.

Как только добровольцы увидели на путях небольшой состав из трёх классных вагонов, стало ясно, что на станции, в тупике, стоит штабной поезд. Тут же батарея полевых пушек открыла огонь.

Вскоре добровольцы ворвались на станцию. Группа офицеров устремилась к поезду. Молодой щеголеватый поручик стремительно взбежал по ступенькам в салон-вагон.

Картина, представшая перед его глазами, была страшной. На полу, застланном дорогим ковром, лежал, разбросав руки, человек в военной форме. Из его виска сочилась кровь. А на диване неподвижно лежала молодая женщина. Поручик тронул её за плечо и отшатнулся: огромное пятно крови расплывалось по её белой, английского покроя, кофточке.

Спрятавшийся в последнем вагоне военный средних лет на допросе признался, что он – адъютант командующего армией Калнина, но местонахождение командира ему неизвестно. На вопрос об убитых ответил:

   – Это начальник штаба Полетаев, бывший полковник. Перешёл к большевикам. Когда вы заняли станцию, сказал, что не видит другого выхода, как пустить себе пулю в лоб. А перед тем как сделать это, застрелил жену.

   – Собаке – собачья смерть! – воскликнул поручик, опьянённый победой. – Мы не простим измены ни одному Иуде!

   – Полетаев понимал, что вы уготовите ему страшную казнь, – проговорил адъютант.

   – Страшную казнь, говоришь? А вот если тебе отрубить руки и ноги, вспороть живот, выколоть глаза, отрезать язык – какая это будет казнь?! Так поступают с нашими офицерами, захваченными в плен, твои красные собратья. И при том на весь мир кричат, что они великие гуманисты!

   – Настоящие красные бойцы так не поступают, – неожиданно осмелел адъютант. – Это могли сделать бандиты, прикрывшиеся именем пролетарских бойцов. А что касается ваших добровольцев, поручик... По приказу полковника Дроздовского были расстреляны все взятые в плен красноармейцы. И проделали с ними всё то, о чём вы так живописно рассказали.

   – Да, потому что полковник Дроздовский перед этим убедился в зверствах красных вояк. Как вы нас, так и мы вас.

И, обращаясь к сопровождавшим его солдатам, приказал:

   – Расстрелять к чёртовой матери этого праведника! Немедля! На одну красную сволочь станет меньше!

Много позже, уже в эмиграции, Антон Иванович Деникин признавался, что, несмотря на его неизменное требование не применять жестоких мер к пленным, подчинённые если и выполняли эти приказы, то чисто формально.

«Нужно было время, – писал он, – нужна была большая внутренняя работа и психологический сдвиг, чтобы побороть звериное начало, овладевшее всеми, – и красными, и белыми, и мирными русскими людьми. В Первом походе мы вовсе не брали пленных. Во Втором – брали тысячами. Позднее мы станем брать их десятками тысяч. Это явление будет результатом не только изменения масштаба борьбы, но и эволюции духа».

Наступление деникинских войск на Екатеринодар шло весьма успешно, в соответствии с разработанным планом операции. Однако на завершающем этапе Деникину пришлось пережить немало тревожных дней. На наступавшие части из Екатеринодара обрушилась Таманская армия красных, которой командовали Сорокин и Ковтюх. Они ставили своей целью обойти добровольцев с флангов и взять их, что называется, в клещи.

И всё же Добровольческая армия сумела преодолеть натиск таманцев и 3 августа 1918 года вошла в Екатеринодар.

Такой триумфальной встречи, какую устроили Добровольческой армии в городе, не ожидал даже Деникин. Улицы, залитые жарким южным солнцем, были полны ликующих толп народа. Конечно, трудно было с ходу определить, какие слои населения аплодировали победителям. На первом плане выделялись предприниматели, купечество и, разумеется, местная интеллигенция правого толка. Но было много и простого народа с окраин города. Хотя если бы у Деникина было время приглядеться к лицам, он смог бы прийти к выводу, что выражения этих лиц были далеко не однозначны. Одни прямо-таки полыхали безудержным ликованием, на других отчётливо проступала ненависть, третьи были нейтральны и даже равнодушны. Но сейчас, в минуты своего торжества, Деникин видел только ликование, ему казалось, что все люди, стоявшие вдоль улиц, по которым шли добровольцы, едины в своём прославлении победителей. Это врезалось ему в память на всю жизнь. Ещё бы! Это был первый город, отвоёванный у красных, доказательство того, что армия способна воевать и побеждать. Можно было не сомневаться, что после взятия Екатеринодара в армию вольются новые потоки добровольцев: ведь все, даже самые колеблющиеся, всегда примыкают к тем, у кого сила и власть.

К тому же Деникину очень понравился Екатеринодар. И хотя он родился на польской земле, на которой даже лето бывало прохладным и часто дождливым, Антон Иванович любил юг, даже палящее солнце не изнуряло его, а, напротив, радовало и вселяло бодрость. Несмотря на то что добровольческие войска вошли в город, многие улицы которого были обезображены разрушенными домами, кучами неубранного мусора, – всё равно город предстал перед Деникиным как олицетворение южной красоты, южного праздника природы. Ему пришлись по вкусу и добротные здания в центре, стремящиеся изысканной и порой вычурной архитектурой угнаться за домами российской столицы, и чистые, опрятные домики на окраинах в окружении садов с яблонями, абрикосами, сливами, вишнями, неизменным тутовником перед заборами. И люди, и дома, и улицы – всё было пёстрым, ярким, живописным, всё переливалось буйными красками, кричало: это юг, юг, благословенный юг! И Антон Иванович был несказанно рад тому, что попал в этот город не зимой, не в весеннюю или осеннюю слякоть, а именно сейчас, в августе, когда природа радует людей не только теплом, но и своими щедрыми дарами.

Деникин обосновался со своим штабом на городском вокзале. Здесь было удобно во всех отношениях: вокзал не был разрушен и нашлось достаточно помещений, чтобы разместить весь штаб. Кроме того, вокзал был удобен я на случай внезапной эвакуации, если бы вдруг красные вздумали наступать.

Почти весь день Деникин не выходил из здания: правительство Кубани, окопавшееся в Тихорецкой, недвусмысленно дало понять генералу, что имеет приоритетное право первым войти в освобождённый город. Больше того, атаман Филимонов даже намекал на то, чтобы Деникин не спешил появляться в городе, якобы по той причине, что правительство должно располагать необходимым временем для устройства главнокомандующему официальной торжественной встречи. И ещё для того, чтобы наступление Добровольческой армии в Екатеринодаре выглядело бы не будничным, рядовым событием, а приобрело характер исторического. Разумеется, Деникин сразу же раскусил истинные побудительные мотивы этой просьбы, более схожей с ультиматумом, но промолчал, решив, что пребывание его на вокзале не означает ещё пребывания в городе.

И всё же к вечеру его терпение иссякло, и, сев в поданный ему местной знатью автомобиль, он поехал в центр города. Но и там, на городских улицах, его не отпускало от себя негодование: «Ну и правительство, чёрт бы его побрал! Кто вам мешал, господа хорошие, первыми ввязаться в бой с красными, разгромить их да и войти первыми в город?! Так нет же, когда город взят Добровольческой армией, это правительство пожелало войти в Екатеринодар на правах победителя, под гром духовых оркестров!»

На следующий день в городском театре с пышностью и блеском прошла официальная церемония в честь генерала Деникина. Медоточивые речи лились рекой.

   – Кубанские казаки, – торжественно возвестил Филимонов, – закончив освобождение родного края, будут продолжать борьбу за возрождение великой, единой и неделимой России!

В таком же духе вещали и другие ораторы, не скупясь на обещания продолжать борьбу и за пределами Кубани. Все как один восхваляли мужество и доблесть добровольцев, воздавали хвалу Деникину, как истинному русскому полководцу, способному одолеть красных и триумфально войти в Москву точно так же, как теперь он вошёл в Екатеринодар – столицу кубанского казачества.

Деникин воспринимал все эти дифирамбы с изрядной долей скепсиса, думая больше о том, что предстоит осуществить в ближайшем будущем. Его занимали мысли о планах дальнейшего наступления, о том, что мало завоевать территорию – ею надо ещё и управлять, иначе все, кто проживает на этих территориях, будут ввергнуты в хаос. Генерал понимал, что в вопросах управления краем ему неизбежно придётся встретить пусть не прямое, но всё же сопротивление Кубанского правительства, которое и в этих вопросах претендовало на самые первые роли. Деникин придерживался точки зрения, согласно которой составные части Российского государства должны иметь самую широкую автономию, при которой обеспечивается бережное отношение к вековому укладу жизни населения. В данном случае – кубанского казачества. Кубанское же правительство и Рада спали и видели, как Кубань становится суверенным, независимым от России государством. Некоторые горячие головы, ещё не дождавшись полной победы, уже требовали, чтобы на международную конференцию, посвящённую окончанию Первой мировой войны, были посланы делегаты от кубанского казачества. Были и такие, кто оголтело добивался выхода всех кубанских казаков из состава Добровольческой армии. Кубанская армия, утверждали они, должна подчиняться генералу Деникину лишь в оперативном отношении.

   – Ишь, на что замахнулись! – делился своими мыслями с Романовским Деникин. – Они хотят, чтобы моя армия уменьшилась не менее чем наполовину, да к тому же ещё и лишилась всей конницы! И это в то время, когда красные создают небывалую ещё по численности конницу, которая ныне на поле боя будет иметь решающее значение. Вы слышали о некоем Будённом?

   – Приходилось, – ответил Романовский. – Этот бывший вахмистр создаёт целую конную армию – ни больше ни меньше!

   – Вот видите! – Деникин был необычайно взволнован, хотя и старался внешне не показать этого. – Давайте-ка соберёмся вместе с кубанскими властями и выскажем им откровенно, без всяческих экивоков, всё, что мы думаем.

   – Решено, – коротко откликнулся немногословный Романовский.

Вскоре на встрече командования армии и представителей Кубанского правительства Деникин заявил:

Не будем играть в прятки, господа. Мы ставим своей целью в первую очередь освободить Россию от большевизма, а потом уж думать, кому из нас властвовать, а кому подчиняться. А Кубанское правительство торопится делить шкуру неубитого медведя. Кое-кто, похоже, забыл, что половина Кубани ещё лежит под властью большевиков, что на полях сражений льётся кровь добровольцев. И в это самое время кое-кто стремится развалить армию. Знайте же, господа, что я этого не допущу!

И тут же демонстративно покинул заседание.

Деникин отдавал себе отчёт в том, что освободить Екатеринодар – это ещё не значит освободить всю Кубань. И потому он развивал наступление таким образом, чтобы выйти к Чёрному и Каспийскому морям. Уже в середине августа Добровольческая армия захватила Новороссийск. Таманская армия красных была вынуждена отходить к Туапсе, чтобы затем повернуть на восток для соединения с армией Сорокина.

Теперь предстояло сражаться за восточную часть Кубани.