Текст книги "За Россию - до конца"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

23

Из записок поручика Бекасова:

Екатеринодаром я был восхищен не меньше, чем Антон Иванович. Я попал в родную, милую сердцу ещё с раннего детства стихию. Город этот был схож с Ростовом, Майкопом, Пятигорском, Владикавказом – короче, со многими городами Северного Кавказа. Но было и то, что отличало его от всех других кавказских городов: красавица Кубань – совершенно особенная река, с особенным характером, река, которую невозможно было не любить. В ней не было дикого своенравия Терека и слишком подчёркнутой безмятежности Дона. Она соединяла в себе, казалось, несоединимое: неукротимую волю к свободе и трогательную покорность. В этом сочетании проступало сознание величавого и в то же время скромного достоинства, эта прекрасная река как бы говорила: да, я своенравна и дика, потому что родилась высоко в снежных горах, крестилась в мрачных ущельях и теснинах; да, я спокойна и ласкова, потому что стремлюсь породниться со степями края, которые в мою честь названы кубанскими; да, я не похожа на другие реки, и потому вам остаётся только одно: восхищаться мною!

Я и в самом деле не уставал восхищаться Кубанью, и 1 восхищался ею уже не в гордом одиночестве: со мною рядом была Люба. И самое удивительное состояло в том, что именно на берегу Кубани Люба сказала мне с улыбкой:

   – Этой ночью я думала знаешь о чём? Нет, по твоим удивлённым глазам я вижу, что тебе ни за что не догадаться!

   – Я попробую! Тебе хочется прыгнуть с обрыва в Кубань?

   – А что? Пусть бы она понесла меня в море.

   – В Азовское? – Кажется, я не мог выдумать вопроса глупее: в какое же море может ещё впадать Кубань?

   – А мне всё равно в какое. Лишь бы в морскую пучину. И знаешь, я горжусь этой рекой. Хотя бы уже за то, что её прародитель – сам Эльбрус. Она же начинается на его склонах.

   – Полюби её ещё и за то, что длина Кубани – без малого тысяча километров, что она взяла в плен много притоков. Да ещё каких! Теберда, Уруп, Лаба, Белая!

   – Ты так и не угадал, о чём я думала ночью.

   – Тебя, наверное, потянуло в театр? Кажется, вчера приехала оперетка из Ростова.

   – Да, оперетта – моя любовь! – воскликнула Люба. – И мы с тобой обязательно сходим, надо успеть, пока мы не ушли из города. Но ты снова не угадал. Да и не старайся – всё равно ничего не выйдет.

   – Может, ты хочешь разбогатеть? И чтобы война кончилась?

   – Хочу. Очень хочу! И разбогатеть, и чтобы война поскорее кончилась. Но у меня своё представление о богатстве.

   – И какое же? – живо поинтересовался я.

   – Моё главное богатство – один человек, единственный во всём мире.

   – И как его зовут? – насторожился я.

   – Его зовут Дима.

   – Вот уж не думал, что могу представлять собой такую ценность.

   – А это уж мне судить, – произнесла она. – Сейчас я тебя изумлю, только не падай в обморок.

   – Не переживай, я не из слабонервных.

   – Вот моё желание: пока мы с тобой ещё в Екатеринодаре, давай обвенчаемся!

Я и впрямь растерялся от неё слов. Конечно, я часто думал о нас обоих. По своей природе я был однолюбом, и после того как судьба свела меня с Любой, остальные женщины перестали для меня существовать. Но никогда не думал, что первой о женитьбе заговорит именно Люба. Воспитанный в старых консервативных традициях, которые требовали от женщины скромности и ненавязчивости, я в первый момент посчитал её неожиданное предложение за дерзость. И потому даже покраснел, хотя, наверное, покраснеть должна бы была Люба. Покраснел и замолчал, и молчал, наверное, дольше, чем полагается в таких ситуациях. И увидел, как улыбка на её лице стремительно погасла: так бывает, когда солнце внезапно скроется за тучу.

   – Пойдём отсюда, – отчуждённо сказала она и первая двинулась от берега реки к городскому пару. – Считай, что это была дурацкая шутка.

Я вмиг опомнился. Нет, я не могу потерять её, нет, ни за что на свете!

   – Люба! – крикнул я ей вдогонку. – Подожди!

Она даже не обернулась. Босая (туфли она держала в руке), Люба стремительно шла по высокой траве, будто куда-то очень спешила.

   – Земфира! – Я звал её так в минуты особой нежности и восхищения.

Люба остановилась.

   – Что скажешь, Алеко? – На её лицо снова сияла солнечная улыбка, глаза смеялись. – Испугался? Да, если я уйду, то уйду навсегда!

   – Земфира, – повторил я это имя, звучавшее для меня пленительной музыкой. – Я счастлив! Я, как никогда, счастлив! – Я и в самом деле будто лишь сейчас осознал, что моя мечта может сбыться. – Мы обвенчаемся! Сегодня же!

Она пристально посмотрела на меня, словно хотела убедиться в моей искренности.

   – А я думала, что мои слова сразили тебя наповал, – с лёгкой грустью произнесла она. – Видишь, какая я непутёвая, разве нормальная женщина может первой предлагать себя в жёны?

   – Ты – чудо! – Восторг обуял меня, и я не мог уже утихомириться, если бы было можно, я б прямо сейчас повёл Любу в церковь, чтобы обвенчаться. – А я – круглый идиот!

Люба подошла ко мне вплотную и обняла за шею.

   – Ты всю жизнь будешь помнить, что первый шаг сделала я, – уже серьёзно сказала она. – Ну и пусть! Это сам Бог свёл нас, нам остаётся только покориться его воле. Но кто нас благословит?

Я на минуту задумался, но тут же меня осенило:

   – Как – кто? Антон Иванович, кто же ещё?

   – Антон Иванович? – удивилась Люба. – А если он откажется?

   – Вот увидишь, он будет рад! – воскликнул я.

   – Ты так уверен? – с некоторым сомнением спросила она, и мне почудилось, что кроме сомнения в её голосе прозвучало что-то ещё.

   – Безусловно! Он же ещё при первой встрече назвал меня своим сыном!

   – Ну что ж, – раздумчиво сказала Люба.– Антон Иванович, значит, Антон Иванович, так тому и быть.

Это были минуты, когда я напрочь забыл о красотах Кубани, о том, что идёт война, что сейчас не самое подходящее время для свадеб, но желание всегда обладать Любой, считать её своей собственностью затмило всё остальное. Я был на вершине счастья, считал Любу «гением чистой красоты» и не только простил ей все прегрешения, но даже пороки перевёл в разряд достоинств.

На другой день с утра пораньше мы решили попросить Деникина принять нас. Но Люба вдруг сказала:

   – А давай нагрянем к нему внезапно!

   – Идея! – подхватил я.

И вскоре мы предстали перед Антоном Ивановичем. Когда я, взволнованно, спотыкаясь едва ли не на каждом слове, излагал Антону Ивановичу свою просьбу, он сидел молча и, казалось, избегал прямо смотреть на меня и Любу. Было похоже, что он не без каких-то тайных мыслей обдумывает свой ответ.

Потом как бы враз очнулся и, подойдя к нам, тепло улыбнулся:

   – Дети мои! Это же прекрасно – обвенчаться именно теперь, в Екатеринодаре. Это глубоко символично! Благословляю вас, дети мои!

И Антон Иванович широким жестом перекрестил нас. Мы попросили его быть с нами в церкви во время венчания.

   – Обязательно! – пообещал он. – Лишь бы красные мне не помешали!

Всё, что происходило потом в церкви, воспринималось мной как нечто нереальное: и благообразное, полное таинства лицо священника, и иконы святых, испытующе глядевшие на нас, и серьёзный, даже торжественный вид Антона Ивановича, и даже строгое лицо Любы, которая в момент венчания до неузнаваемости преобразилась, потеряв свой обычный лукавый вид и став на удивление скромной и тихой, – все эти картины происходящего воспринимались мной как в тумане, а в душе вдруг проявилось ранее неведомое чувство ответственности – за женщину, которая отныне становилась моей женой.

«Теперь она твоя, теперь ты в ответе за её жизнь и судьбу», – будто кто-то из святых, сошедших с иконы, внушал мне это, вызывая в душе и радость и страх.

Наша первая брачная ночь прошла не столько в плотских утехах, сколько в долгой, то умиротворённой, то бурной беседе. Было странно, что в эту ночь в Екатеринодаре не раздалось ни единого выстрела, будто некие высшие силы решили сделать всё, чтобы нам было покойно, чтобы мы могли говорить и говорить...

   – Для меня первой брачной ночью была та ночь в Ростове, – призналась Люба, прижимаясь ко мне. – Теперь откроюсь тебе: тогда, ночью, я решила, что ты будешь моим мужем. И отдавалась тебе уже как мужу. Не веришь?

   – Верю, верю, – ответил я. – Тогда я тоже решил, что ты будешь моей женой. Только ты, и никто больше. И что ты будешь принадлежать только мне.

Люба, кажется, поняла тайный смысл моих слов: она знала, что я, как всякий мужчина, ревную её к любовным приключениям в прошлом.

   – Пусть эта ночь будет для нас исповедальной, – проникновенно сказала Люба. – Я не хочу, чтобы у меня от тебя были тайны.

   – Это и моё желание, – растроганно сказал я и тут же подумал о том, что имею в виду лишь тайны личной жизни, но вовсе не тайну, связанную с заданием, полученным на Лубянке.

   – Так вот, слушай, – начала Люба. – До тебя у меня были мужчины. Сколько? Скажу честно: немало. Хотя смотря как к этому подходить – ведь всё в этой жизни относительно. Я просто не считала. Потому что это были не мужчины, а так, человеки в штанах. Да ты не улыбайся. А то, что они не затронули сердца, ну, ты понимаешь...

   – Свежо предание... – с глуповатым смешком протянул я, даже не предполагая, что эта фраза, которой я не придал ровно никакого значения, столь жестоко обидит Любу.

Ни слова не говоря, она оттолкнула меня и вскочила с постели. Даже не видя её лица, я понял, что в ней клокочет ярость.

   – Любка! – Мне нравилось так её называть. – Что с тобой, я же пошутил, вот те крест!

Она не ответила. В комнате было не совсем темно – в окошко заглядывал молодой, только что народившийся месяц, и я заметил, что она начала стремительно одеваться.

Я порывисто бросился к ней, обнял за дрожащие плечи. Она не вырвалась, но глухие рыдания сотрясли её вдруг похолодевшее тело.

   – Клянусь тебе, я пошутил! – снова повторял я, стараясь успокоить её: нет ничего более невыносимого, чем женские слёзы, особенно когда они вызваны обидой, нанесённой любимым человеком.

Она долго не отвечала, потом тяжело опустилась на стул и локтем вытерла слёзы, совсем так, как это делают простые казачки.

   – Никогда не шути так, Дима. – Голос у неё был слабый. – Очень прошу, никогда больше так не шути. Слишком много для меня значит... Значишь ты... – Она опять помолчала, словно собираясь с силами, и почти прошептала: – Если меня вдруг не станет, Дима, ты горько пожалеешь о том, что так беспощадно шутил.

Тут уж едва не заплакал я. Обняв её, я говорил самые ласковые, самые нежные слова, ругая себя за глупую шутку, исступлённо заверял Любу, что такое никогда не повторится.

На следующий день нам с Любой довелось быть в городском театре, где открылась Краевая Рада. Главным оратором был Антон Иванович Деникин.

Я впервые видел его не в боевой обстановке, не в воинском строю, а на трибуне. И сразу же пришёл к выводу, что для публичных выступлений он мало подходит: дело было даже не столько в том, что в нём не было ничего от записного оратора, умеющего даже своим видом и манерами «показать» себя. Просто он не был создан для того, чтобы витийствовать с трибун, как для этого были изначально созданы, скажем, Керенский или Ленин. Деникин гораздо лучше, а главное, естественнее смотрелся на поле боя или просто в окружении офицеров и солдат.

С трибуны его голос звучал глуховато, вовсе не зажигательно, без излишней патетичности.

   – Командование Добровольческой армии верит, что на Кубани нет предателей, что, когда придёт час освобождения, вольная Кубань не порвёт связи с Добровольческой армией и пошлёт своих сынов в рядах её вглубь России, в смертельном томлении ждущей освобождения...

Произнося такие фразы, он делал длительные передышки, как бы желая удостовериться, слушают его или нет, а убедившись, что слушают внимательно, продолжал:

   – Разве возможна мирная жизнь на Кубани, разве будут обеспечены ваши многострадальные станицы от нового, ещё горшего нашествия большевиков, когда красная власть, прочно засев в Москве, отбросит своими полчищами поволжский фронт, сдавит с севера и востока Донскую область и хлынет к вам?

Наконец голос его зазвучал более решительно:

   – Большевизм должен быть раздавлен! Россия должна быть освобождена, иначе не пойдёт вам впрок ваше собственное благополучие, станете игрушкой в руках своих и чужих врагов России и народа русского. Пора бросить споры, интриги и местничество!

Я понял, что ему очень хотелось предостеречь и даже напугать слушателей, а через них и всё казачество, которое испытывало колебания и часто металось между белыми и красными, а то и просто выжидало: кто кого одолеет, чья возьмёт?

   – Борьба с большевиками далеко ещё не окончена, – продолжал Деникин. – Идёт самый сильный, самый страшный девятый вал! И потому не трогайте армии. Не играйте с огнём. Пока огонь в железных стенах, он греет, но когда вырвется наружу, произойдёт пожар. И кто знает, не на ваши ли головы обрушатся расшатанные вами подгоревшие балки...

Такие фразы, рассчитанные на восприятие простонародного сознания, мне пришлись по душе. Это звучало куда более убедительно, чем голая патетика.

   – Не должно быть армий Добровольческой, Кубанской, Сибирской, должна быть единая русская армия с единым фронтом, с единым командованием, облечённым полной мощью и ответственным лишь перед русским народом в лице её будущей законной верховной власти.

Я не только слушал Деникина, но и старался уловить реакцию зала. Она была далеко не однозначной. Об этом можно было судить по репликам сидевших неподалёку от меня. Диапазон этих негромких реплик был довольно широк: от «Настоящий вождь!», «Какой ум, какая голова!» до «Да это же ни много ни мало – царь Антон!», «Господа, вы видите – народился новый диктатор», «Да он всё под себя гребёт!».

Общее же восприятие деникинской речи было восторженным и бурным. Особенно когда в конце выступления ему подали телеграмму (видимо, тебе было предусмотрено сценарием, а может, явилось простым совпадением), которую он тут же зачитал. Это была телеграмма о взятии Ставрополя белыми войсками. Тут уже в зале началось невообразимое: гром оваций, крики «ура!», возгласы: «Слава Деникину!»...

Вечером мы с Любой обсуждали речь Деникина. У нас не было разногласий: мы пришли к единому мнению, что он выступил на редкость удачно и что его авторитет после этого поднимется ещё выше.

Как-то незаметно перешли на разговор о самом Антоне Ивановиче, и в частности о его личной жизни.

   – Мне кажется, – сказал я, – что Деникин слишком одинок. Ведь нельзя же жить одними служебными заботами, лишь одной войной. Я ни разу не видел его рядом с женщиной. Тебя это не удивляет?

   – Ничуть, – сразу же откликнулась Люба. – Он, как и мы с тобой, – однолюб. Ты разве не знаешь, что он женат?

   – Я в полном неведении, – чистосердечно признался я. – А где же его жена, кто она? Ты знаешь?

   – Я знаю всё! – немного заносчиво воскликнула Люба.

   – По слухам? Или из надёжных источников?

   – Этот источник – сам Антон Иванович!

Я не мог скрыть своего изумления:

   – Он с тобой говорил на эту тему?

   – А ты можешь понять состояние уже немолодого человека, правда ещё и не старого, человека, занятого боями и походами и начисто лишённого женской ласки, женского внимания? Нет, нет, не говори, ты не можешь этого представить, потому что ты, Дима, – молод, потому что ты – баловень судьбы. – Она лукаво взглянула на моё обиженное лицо. – Да ты не сердись, ведь я говорю правду. В тебя влюбляются красивые женщины, даже такие разборчивые, как я! – Она снова лукаво и победно улыбнулась. – А Антон Иванович корпит ночами над топографическими картами, неделями не вылезает из окопов или меряет версты в походе вместе со своими солдатами и офицерами. При этом, будучи человеком глубоко порядочным, не позволяет себе любовных интрижек с дамами, хотя мог бы это себе позволить, как позволяет, скажем, генерал Май-Маевский. И не только потому, что такие его поступки могут отрицательно повлиять на его авторитет среди офицеров и подать им дурной пример, но, главное, потому – и я ему вполне верю! – что любит только одну женщину на свете – свою жену.

Её рассказ крайне заинтересовал меня.

   – А какая же она – его любимая женщина? Наверное, такая же красавица, как ты?

   – Не хочу сравнивать её с собой, ты подумаешь, что я – большая задавака. Не скажу, что она из особых красавиц, но очень миловидна и по-своему интересна. Очень обаятельна и, судя даже по первому впечатлению, – человек с доброй, отзывчивой душой.

   – Ты встречалась с ней?

   – Да, когда она жила в Ростове. А до этого в Новочеркасске. Антон Иванович говорил мне, что Новочеркасск стал его любимым городом. А знаешь почему? Там он обвенчался с Ксенией Васильевной – так зовут его жену. Антон Иванович рассказывал, что обвенчались они в январе, сразу после Рождества. В церкви шло венчание, а в городе шла страшная стрельба. Стояли жуткие холода, в церкви изо ртов присутствовавших шёл пар. Скромная, очень скромная была свадьба! Чтобы не привлекать внимания, священник даже не зажигал паникадила. Не было церковного хора. А приглашённых было всего четверо. Шаферы – генерал Марков, полковник Тимановский и два адъютанта. Даже когда атаман Каледин попытался устроить небольшой приём в честь новобрачных, Антон Иванович горячо поблагодарил его, но отказался.

   – Она – ростовчанка, Ксения Васильевна? – поинтересовался я, всё более проникаясь уважением к Антону Ивановичу. Передо мной проявлялся его поистине рыцарский характер.

   – Нет. Не ростовчанка, – ответила Люба. – Антон Иванович познакомился с Ксенией ещё в Польше, до революции. Очень романтическая история! Антон Иванович служил в городе Бела и там сдружился с семьёй Василия Ивановича Чижа, офицера-артиллериста. К тому времени Чиж вышел в отставку и был податным инспектором. И слушай, какое совпадение! Его дочь Ася родилась в тот год, когда Антон Иванович был произведён в офицеры. Представляешь?

   – Выходит, у них большая разница в возрасте?

   – Что ты меня перебиваешь? Так вот, когда Асе было три года, Антон Иванович подарил ей на Рождество куклу, у которой открывались и закрывались глаза. Представляешь? А теперь эта самая Ася – его жена! Она сама рассказывала мне об этой кукле, да так восторженно, что мне самой захотелось поиграть.

   – А ты у меня ещё совсем маленький ребёночек, Любка-голубка! Хочешь, я куплю тебе куклу?

   – Как бы я была счастлива снова превратиться в ребёнка! – воскликнула она. – Так вот, Антон Иванович души не чает в своей Асе и ждёт не дождётся того дня, когда свидится с ней.

   – Как я понимаю его! – произнёс я. – Мне трудно даже представить, что хотя бы на один день расстанусь с тобой.

   – Война, Дима, – с неожиданной грустью сказала Люба. – И в обычной мирной жизни не обходится без разлук, а война и разлука – родные сёстры.

Я вздохнул, со страхом представляя себе, что мы вдруг разлучились с Любой.

   – И всё-таки как же он обходится без женщин столь продолжительное время? – Это уже был вопрос любопытного мужчины.

   – А он и не обходится.

   – Значит, у него есть женщина, любовница? – Её ответ побудил меня к ещё более настойчивым расспросам.

   – Конечно, есть!

   – И кто же?

   – Одна из тех, кто однажды помог ему справиться с одиночеством, это была я.

Если бы на меня неожиданно сбросили сверху камень, я бы, наверное, не ощутил такого удара, как ощутил его от слов, произнесённых Любой.

   – Ты, разумеется, шутишь? – пробормотал я онемевшими губами.

   – Какие могут быть шутки, Дима? – удивилась она. – Я же тебе поклялась, что у меня не будет никаких тайн. О той жизни, которой я жила до тебя.

Я долго молчал, язык не повиновался мне, меня трясло.

Люба села ко мне на колени, обняла за шею. Мне хотелось сбросить её с колен, как я, наверное, сбросил бы очутившуюся у меня на коленях жабу. Но на это у меня сейчас не было сил.

   – Дима, будь мужчиной, – сдержанно произнесла Люба. – Разве ты не понимаешь, что полководцу для того, чтобы побеждать, нужны положительные эмоции? Если хочешь знать, я совершила это ради нашей победы. И разве я могла ему отказать?

   – Кажется, ты никому не можешь отказать, – глухо проговорил я. – И у тебя всегда есть оправдания.

   – По крайней мере я не лгу и не стараюсь прикидываться чистюлей и паинькой. Если любишь, то люби меня такую, какая я есть.

Сейчас я готов был задушить её.

   – Хочешь знать, как это было? – Она, кажется, решила всласть поиздеваться надо мной. – Поздно вечером меня послал к Антону Ивановичу Донцов. С какой-то срочной телеграммой. Я пришла. Антон Иванович был один, кровать была уже расстелена, – видимо, он собирался ко сну. Он был в хорошем настроении, предложил мне вина, потом долго рассказывал про свою жизнь. Много говорил о Ксении, о своей любви. Я слушала его исповедь. И когда он сказал, – ты бы слышал, как жалко и обречённо он произнёс это, – что уже полгода, как лишён женской ласки, я сама...

   – Молчи! – Я зажал ей рот ладонью. – Молчи, или я убью тебя!

   – Убей, – покорно согласилась она. – И ты больше никогда не узнаешь, что такое моя любовь.

Сейчас во мне неистово боролись два чувства: хотелось задушить её своими руками, чтобы она перестала мучить меня, и в то же время я жаждал всегда обладать ею, простив ей всё, даже ещё неизвестные мне «грехи».

   – Успокойся, милый, – прошептала она, прижимаясь ко мне. – Я же поклялась, что отныне, после нашего венчания, ни один мужчина, кроме тебя, не прикоснётся ко мне. Если мы проживём с тобой много лет, ты сам убедишься в этом. И если я вдруг нарушу свой обет – стрелой в меня, режь меня, жги меня!

– Проклятая мы моя Земфира! – вскричал я, и всё повторилось сызнова, как это было у нас в ту, первую, ростовскую ночь...