Текст книги "Голова в облаках"

Автор книги: Анатолий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

XV

Титков проснулся на крыльце своего дома. В глубоком холодном сумраке перемигивались острые звезды, лениво тявкнула у соседей собака, далеко и долго прогудел теплоход – этот, наверно, у пристани.

Титков сел, опустив ноги на ступеньки, потер озябшую шею и спину. Часа четыре, поди, пролежал, если не больше. Луна уже зашла, скоро начнет светать. А ветер с северной стороны, потому и похолодало. Негодники же люди! Что бы в дом завести, раздеть, уложить в постель как полагается – нет, положили на крыльцо и смылись. Никакой заботы о человеке.

Растирая поясницу, – не дай бог прострел ахнет, замаешься! – Титков вошел в сени, включил свет и взял в углу две бутылки «Лучистого». Когда он запивал, то покупал сразу ящик крепленого вина и двести граммов карамели на закуску. В прошлом году из крепленого был «Солнцедар», две бутылки оставались до вчерашнего дня, а вот теперь «Лучистое». Тоже ящик взял, больше не надо, душа меру знает. Четыре-пять дней гуденья, и опять хоть в церковь на причастье, хоть кандидатом в члены партии – чистый.

В просторном, пустом доме было гулко, как в барабане.

– Адам? – позвал Титков, щелкнув выключателем.

– Мяу! – отозвался с печки Адам, щурясь от резкого света.

– Во-он ты куда забрался! Значит, в самом деле холодает, а не показалось мне. Через окошко влез? Лежи, лежи, я его закрою. Вот. А теперь давай здоровье поправим, поужинаем. С этим дурацким судом поесть некогда, а у нас целая курица в кастрюльке. Ну, чего молчишь?

Адам лежал у самого края печи, вытянув передние лапы на задоргу, и внимательно следил за хозяином. Он тоже проголодался.

– Только ты подожди, я нутро согрею. Он, радикулит-то, если хряпнет, не скоро вылечишь, не молодой. Будь здоров, Адамка! – Титков молодецки раскрутил поллитровку и опрокинул в знойно-красный, с казенными челюстями рот. Бутылочное горло стучало по зубам, но вино не лилось, забыл снять пробку. – Ах ты, зараза, вот я тебя сейчас…

Адам услышал бульканье и шумные глотки хозяина, увидел на морщинистой шее прыгающий вверх-вниз кадык и облизнулся.

– Вот теперь, Адамушка, давай на стол. Разогревать уже не станем, не господа какие, а? – Он достал из холодильника кастрюльку с курицей, поставил ее на середину стола. Потом вынул из кухонной тумбочки тарелку с карамелью и черствый кусок хлеба, остатки вина. В голове была какая-то неясность, шумело в ушах. – Я, Адамка, допью, а то он, радикулит-то… Чего оставлять? «Лучистое», оно не белое, его карамелью закусывают. За тебя, Адамка, за твое здоровье, змей подсудимый!

Адам слушал бульканье, облизывался, но с печки не слез: до еды дело еще не дошло, он знал своего хозяина.

– Мы, оказывается, Адамушка, во всем виноваты, во всех грехах. Надо же! И к чему нас подведут, неизвестно. Тебя запросто могут утопить или повесить, а что уж мне приварят, и сам Митя Соловей не знает… Чего ты улыбаешься? Ну, смейся, смейся, хитрец! Не зря тебя старуха Прошкина крестила. Молчишь, а себе на уме! Постой-ка, я еще полкружечки… Во-от. Жизнь, она, Адам, не карамелька, а тоже скоро кончается. Помнишь Агашу, хозяйку нашу? Давно уж в раю, а мы еще хоть куда, нас еще виноватыми считают. И правильно: мы все можем, и худое и доброе, мы в силе! И пить будем, и гулять будем, а смерть придет, помирать будем… Эх, Адам, друг мой верный! Хошь спляшу?

Титков привстал за столом, держась обеими руками за столешницу, и лихо топнул ногой в новой туфле. Потом победно поглядел на кота. Он был не просто радостным, он чувствовал себя необыкновенно счастливым, всемогущим, он понимал теперь весь мир и хотел других сделать счастливыми. Илиади потом определил это состояние как наркотическую эйфорию, которая осложнилась чем-то таким мудреным, что не сразу запоминается.

– Ты чего улыбаешься, чего молчишь? Притворяешься ведь, вижу, притворяешься! Все ты понимаешь, Монах врать не станет. И Мытарин читал про вас из истории правильно. Скажешь, нет? Чего молчишь? А ведь ты – Адам. Один-разъединый Адам на всю Хмелевку, да и тот не человек! С кем же я говорить стану? Не подмаргивай, не улыбайся – отвечай!

– Ладно, – сказал кот, зевая, – давай куриную ногу и потом потолкуем.

Титкова окатило радостным жаром сбывшейся заветной мечты.

– Адамушка, неужто правда! – изумился он. – Да я тебе не только ногу, я и другую, и крылышки, и всю тушку с гузкой, и шею… Ну удружил! А эти умники записали: не умеет говорить по-русски. По-каковски еще тебе говорить, по-немецки? На, родной, ешь.

– На столе, а не под столом! – сказал Адам строго. Спрыгнул с печи, не спеша подошел к столу и подождал, пока хозяин, кряхтя и хватаясь за поясницу, поднимет с пола куриную ногу, положит ее на край стола и пододвинет ему стул. Как равному собеседнику. – Спасибо.

Адам впрыгнул на стул, сел и неторопливо, придерживая куриную ногу на столе лапами, стал есть. Титков глядел на него с умилением и качал седой головой:

– А я ведь знал, что ты ответишь, ей-богу, знал! Как же, думаю, не ответит, если я с ним который год как с человеком разговариваю. Не может он не ответить. А эти пустоплясы: не умеет по-русски. А чего тут уметь, когда три десятка звуков-букв ты и писать-читать запросто научишься. Правильно?

– Ешь, а то опьянеешь.

– Нет ты скажи: я правильно говорю?

– Правильно. Тридцать – это ерунда на постном масле. У музыкантов вон только семь нот в октаве, а говорят без переводчиков со всем светом.

– Да-да, мне Столбов рассказывал, а он на всех похоронах играет. Можно, я крылышко одно съем, а все остальное – тебе? Только я сперва царапну стакашек, а?

– Не много будет? Ты хотел со мной поговорить…

– Ничего, это я с радости. Выпьешь со мной?

– Еще чего! Выпью, а Анька Мортира и водку на меня станет списывать.

– Какая Мортира? Что-то не знаю.

– Знаешь – Ветрова, вчера прозвали.

– Это они умеют, это – да. Ну, будем… А теперь карамельку… Они, Адам, все умеют, они о себе только думают, о частной собственности.

– О себе только дурак не думает. А частная собственность – что это такое?

– Это, Адам, все несчастье людского рода. Говорят, бог еще не создал землю, а она уж была огорожена. Так и это самое чувство собственности – раньше человека родилось, до него.

– Зачем же ты борешься с ним, если чувство это природное, если оно родилось для человека и свойственно только ему?

– Да вредное оно, бестолочь!

– Кому вредное?

– Всем. Если бы не собственность, мы теперь знаешь где были бы?

– Не знаю. – Адам взял куриную тушку, ловко разорвал пополам и одну половину пододвинул хозяину: – Ешь, мне одному не управиться. – И вкусно захрустел, разгрызая косточки, заурчал, замурлыкал. – По-моему, все просто: родился, жил, помер. Чтобы род не пресекался, оставь потомство. А для жизни надо есть, пить и двигаться.

– Работать.

– Это у вас. А у нас – добывать пищу. Но зачем вам так много пищи? И почему вы столько говорите? Ты две недели меня таскаешь на этот свой суд, люди кричат, спорят, ругаются – зачем? Делят пищу? Самок? Жилье? Но все это у вас есть. Вожаков мало?

– Хватает.

– Тогда, может, плохие они, слабые?

– Нет, хорошие, сильные. Если бы для всей земли был один начальник, да наш, советский, мы знаешь теперь где были бы! А то живем от войны к войне… Ты и мою порцию ешь, не стесняйся.

– Спасибо, наелся, пойду полежу. – Адам вытер лапой усы, в два прыжка оказался на печке и улегся там, как прежде, положив голову на лапы.

– Наелся и сбежал, а хозяин тут один думай. Или, может, не я хозяин, а ты?

– Неизвестно. Земля у нас общая, солнце общее, а вся жизнь идет от них. Возможно, людей больше, чем кошек, но, кроме нас, на земле живет тьма разных животных, зверей, птиц… А если посчитать насекомых, если взять все растения, микробов…

– Монаха наслушался? Ты, значит, природа, а я изверг природы?

– Нет. Ты правильный, правый, как всякий человек. Я вот ловлю мышей в твоем доме, грачи – червяков у тебя в огороде, воробьи – гусениц в твоем саду, козы дают молоко для тебя… Все тебе и для тебя. Ну а ты для кого и для чего?

– Я? Для вас. Я, если хочешь знать, за всех вас должен думать, переживать и отвечать.

– Перед кем отвечать? Перед собой самим? Языком больше мелете, а толку нет. Меня ответчиком сделали.

– Так ведь со мной вместе!

– Ты так, сбоку, а основной ответчик я. Смешно: сами вывернули жизнь наизнанку, а виноват кто-то другой.

– Так ведь мы оба с тобой животные по природе, только я разумный, а ты – нет. Правда, и ты от меня говорить научился.

– От тебя? Я всегда говорить умел, если уж хочешь знать, да не хотел. О чем с тобой говорить? Не буду я больше с тобой говорить, все!

– Постой, не решай с маху. И не брезгуй, не отворачивайся с презреньем, легче всего отвернуться… Я глоточек, капельку…

Титков почувствовал новый прилив сил и начал доказывать упорно не отвечающему Адаму, что такое жизнь и человек в быстротекущей жизни. Носатый Илиади думает, что человек состоит из трех частей, а он состоит из многих миллионов, и самая главная из них – разум. А ты знаешь, что такое разум? Это, Адам, такая штука, что может объяснить что хочешь, любую несуразность. Запросто! Объяснить и оправдать. Вот, например, ты презираешь меня. А отчего я запил, знаешь? От одиночества. Потому что я человек и у меня есть разум. Он у каждого человека есть, разум, и каждый человек своим разумом доволен. Понимаешь? Федька Черт, Заботкин, Анька Мортира, Витяй Шатунов, Митя Соловей, Сеня Хромкин… – все по-своему правы, хотя все они в чем-нибудь виноваты. Можно, конечно, считать, что каждый по-своему прав, но на самом деле каждый, по-моему, не прав.

Когда Илиади, видевший вчера падение Титкова со скамейки, приехал с молодым врачом на «скорой помощи», Титков сидел за столом и доказывал спящему на печке коту, что тот ничего не понимает в людях, потому что никогда не находился на ответственной работе…

XVI

Прошло пять лет. Хмелевцы не забыли серьезных рекомендаций товарищеского суда и все это время не сидели сложа руки. И хотя сделали меньше, чем могли бы, жизнь заметно изменилась.

Как сообщила хмелевская районная газета, труженики райцентра, выполняя принятые на себя обязательства, превратили родную Хмелевку в настоящий поселок городского типа. Деревянные тротуары вдоль домов стали асфальтовыми, замощены сейчас все улицы, закончено строительство дороги с твердым покрытием от центра к пристани длиной два километра, сделали профилированным проселок до Суходола, засыпали его гравием и в нынешней пятилетке заасфальтируют. Построено два пятиэтажных дома городского типа и строятся еще три. Газ теперь не привозной, в сменных баллонах, а магистральный, от нитки газопровода, протянутой сюда стараниями Балагурова и Межова. Кстати, их очень ценят за хорошую службу и поощряют. Недавно о Межове был в областной газете очерк, где его хвалили. Авторы очерка Кирилл Мухин и Лев Комаровский тоже выросли, потому что их печатают в областной газете. Не часто, но печатают, и, в основном, положительные материалы о замечательных людях. Фельетоны и другие сатирические жанры, по совету товарищеского суда, наши журналисты охотно забыли. Неприбыльное это дело, сатира.

Председатель райпотребсоюза Заботкин пополнил свои кадры за счет выпускниц местной средней школы, и эти молодые продавщицы не берут от покупателей никаких благодарностей, кроме спасибо.

Потребление табачных изделий, как и винно-водочных, в целом за пятилетку увеличилось на несколько процентов, а минеральной воды и тонизирующих напитков сильно уменьшилось из-за нерегулярного завоза, недостатка транспорта и других причин, не касающихся вина и водки.

Заметные изменения произошли в судьбах рядовых хмелевцев.

Анька Мортира к своему пятидесятилетию получила Похвальную грамоту райсовета, но все же мечтает расстаться с продмагом, получить пенсионную книжку и выполнять обязанности бабки – нянчить внучонка. Ее дочь так и не поступила в институт, но зато стала неплохой портнихой в бытовом комбинате и заставила Витяя Шатунова, которому вернули водительские права, жениться на себе. Правда, ненадолго. Через полгода он перебежал к ее подруге Светке Пуговкиной, но шесть месяцев спустя затосковал, восстановил с бывшей женой прежние отношения и… через полгода опять возвратился к Пуговкиной. Так у них и идет. Обе они притерпелись к подобным изменениям в своей жизни, потому что знают своего верного Витяя и, регистрируясь в браке или расторгая его, даже не меняют фамилий: лишние хлопоты с обменом паспорта. Все равно он от них никуда не денется. Как, впрочем, и они от него. Ведь они с детства дружили втроем, привыкли.

Верными супругами сделались Митя Соловей и Клавка Маёшкина. Произошло это не сразу и не легко, потому что им пришлось ждать смерти могучей Варвары, которая сильно огорчалась изменой неверного мужа и тем расстроила свое здоровье. Клавка ее жалела, но во время регистрации прирастила к своей фамилии редкую фамилию мужа.

Клавка гордится, что ее Митя председательствует в товарищеском суде, и когда она отправляет сливки на маслозавод или обрат на животноводческую ферму, то в накладных расписывается на всю страницу: «К. В. Маёшкина-Взаимнообоюднова».

Мягкий, но неотступный Митя Соловей отвадил ее от жульничества и суетливости, научил вежливой жизни, и теперь Клавку серьезно зовут Клавдией Васильевной. Впрочем, иначе и называть-то трудно: обаятельной, несравненной женщиной она стала, Правда, родить не смогла, но это был последний и извинительный случай обмана: зачем солидным людям поздние дети. В остальном Клавдия Васильевна безупречна. Сейчас ей за сорок, во внешности есть какие-то потери, но они не очень заметны при тех значительных духовных приобретениях, какие пришли вместе с неустанной культурно-воспитательной доработкой, проводимой новым мужем. Когда теперь Клавдия Васильевна неторопливо идет по улице благоустроенной Хмелевки, красивая, статная, одетая по моде, старая ее подружка Анька Мортира подносит к глазам платок, а хмелевцы провожают долгим взглядом и шепчут зачарованно: «Артистка!» Никак не могут оставить человека без прозвища, даже уважаемого.

Иван Кириллович Чернов со своей Марфой еще живы, но оба заметно сдали. Кириллыч вышел из членов товарищеского суда, уступив это почетное место инспектору рыбнадзора т. Сидорову-Нерсесяну, сидит зимой у телевизора, а летом на завалинке и обсуждает со старухой возможность возникновения колхозов в США. В будущем, конечно. Сейчас они до этого еще не доросли.

Юрьевна продолжает секретарствовать в товарищеском суде, собирается бросить курить и уже достала полсотни таблеток табекса. Некурящие сноха и сын Анатолий Ручьев поощряют это ее серьезное намерение.

Федя-Вася окончательно отошел от милицейских дел по старости, попал в жестокую зависимость к своей Матрене и иногда сбегает от нее на денек-другой к дочерям Алке и Светке, которые живут своими семьями отдельно. Он надеется, что внуки унаследуют его призвание и по достижении совершеннолетия пойдут в милицейские училища. Почему? А потому, что все мечты у нас, даже самые дерзкие, рано или поздно сбываются. Надо только не мешать их осуществлению.

Майор Примак по рекомендации товарищеского суда переименовал свою Гаубицу в Галатею. Жена его Галя обиделась, что собаке он дал имя красивей, чем у нее, родной жены, и зовет Галатею Гапкой. Собака откликается и на него, но при этом не виляет хвостом, как на Галатею.

Одряхлел егерь охотничьего хозяйства, верный заступник природы Федор Шишов. Его хотели отправить на пенсию, но он написал письменный протест: «Пусть я Монах и Робинзон, но все равно я непреодолимый в охране природы страж, вечный ее ученик и охранник. Не нужна никакая ваша пенсия, ни поощрительство. Я и так до самого конца смерти буду помогать терпению сноровистой природы, которая живет с чумовым человечеством, и не перестану быть в готовности ее защиты от вашего глупого хозяйничанья».

Рыбаки Иван Рыжих и Федька Черт перекрыли все планы рыбодобычи и стали ударниками пятилетки.

А вот верующая старушка Прошкина, которая подозревала Титкова и его кота Адама в краже просяного веника, два года спустя покаялась в грехе напраслины (веник нашелся в подпечке) и после покаяния отдала богу душу. Отпевать себя она завещала отцу Василию, но он по пенсионной старости уже не отпускал никакие требы, и службу исполнял молодой, двадцати шести лет, священник отец Игорь. Верующие были недовольны его отпеванием за поспешность, при которой пропадает торжественность обряда, но они не знали, что отец Игорь торопился к своим прерванным делам: в тот день он ремонтировал мотоцикл «Ява» и хотел сгонять в областной центр за сигаретами «Стюардесса», любимыми им. Впрочем, возможно, верующие правы, потому что все наши земные дела, по Священному писанию, есть суета сует и их нельзя почитать выше великого таинства смерти.

Дал дуба и главный противник частной собственности, убежденный атеист Титков Андрон Мартемьянович. Его осиротевшего Адама взял к себе на перевоспитание сам товарищ Башмаков. В тот же день он из педагогических соображений отрубил ему хвост. Адам, защищаясь в неравной борьбе, исцарапал Башмакову руки и сбежал. Теперь этот бесхвостый злодей живет полудиким образом, отбирая пищу у хозяйских котов и кошек, ночует на разных чердаках и где придется. Людей к себе он не подпускает. Однако свои обязанности выполняет еще ревностней, и теперь все коты и кошки в Хмелевке серые, с тигровыми полосами. Такое вот сильное у Адама семя.

За разведение романовских овец совхоз «Волга» пока не взялся, но Мытарин добивается включения овцеводства в план следующей пятилетки. И добьется. По итогам работы за прошлую его совхоз заметно увеличил производство зерна и занял первое место среди хозяйств района. А к передовикам у нас прислушиваются. На совхозном собрании, посвященном итогам пятилетки, выступал в числе других механик по трудоемким процессам в животноводстве С. Буреломов, известный больше как самодеятельный философ-изобретатель Сеня Хромкин. Его прочувствованными и хорошо продуманными словами я и закончу эту историю:

– Дорогие товарищи по совместной работе и уважаемые сотрудники по подчинению общему начальству! За этот продолжительный период времени действия наша текущая действительность добилась высокой практики сельской недостаточной продукции животноводства и полеводства. НТР закусила удила железной челюстью и несет нас только вперед, поскольку она не имеет обратного хода. Прежние факты отставания недоделок остались позади текущих завтрашних событий настоящей современности, и мы должны добиться, чтобы вся жизнь нашей Хмелевки, нашего района и остального земного шара, неровного от географической эллипсности и овражной рельефности пейзажного ландшафта, шла в радости по правильному советскому направлению счастливой коллективности мира и остатков природы земного существования…

ГОЛОВА В ОБЛАКАХ
Повесть четвертая, последняя

Англичане переглянулись и говорят: Это удивительно.

А Левша им отвечает: У нас это так повсеместно.

Н. Лесков

Он знал, что есть машины и сложные мощные изделия, и по ним ценил благородство человека.

А. Платонов

I

О том, что на Сеню Хромкина опять «нашло» и он «задумался» можно было догадаться по многим признакам. Во первых, с его лица пропала постоянная блаженная улыбка счастливого человека, он как-то нечаянно стал отключаться от всеобщей жизни, уходил в себя, и без цели заторможенный взгляд его, как у мыслителя или беремен ной женщины, заволакивался внутренней заботой, неохотно откликаясь на внешнюю суету нашего беспокойного мира. И в цехах уткофермы работал он механически, без всякого удовольствия.

Другим признаком его необычной болезни была словоохотливость. Обычно замкнутый улыбчиво-благостный молчальник, Сеня часто становился разговорчивым, не боялся, что ею поднимут на смех, решался спорить с любым человеком, даже с начальником, с которым в обычное время он постарался бы не встречаться.

А третий признак – его беспричинное беспокойство. Смирный взгляд его голубеньких глаз становился то тревожно-скользящим, то останавливался и втыкался во что-то и торчал без пользы, ничего не замечая, не видя. За этот торчащий, слепой взгляд и задела нечаянно, когда они мылись в бане, его жена Феня Цыганка, подумав сразу о надвигающейся на ее мужа опасности. Мылись они вдвоем, потому что из четверых детей дома оставалась только меньшая Михрютка, с утра до вечера купавшаяся в волжском заливе, а из старших Черная Роза была в отпуске, Тарзан и Генерал Котенкин в пионерлагере.

Мылись неторопливо и спокойно, как это в обычае у супругов, проживших вместе главную часть жизни, за которой хвалиться друг перед другом уже нечем, да и стыдиться тоже нечего. Впрочем, Сеню смущала голая его грудь, худая, мускулистая, которую он намыливал, и коричневые соски на ней. Ну, голая – ладно, у него и голова вон стала голая, а зачем тут соски? Ну не такие, как у Фени, а все же… С какой стати, спрашивается? И зачем?

Ни с философской, ни с биологической, ни с любой другой точки зрения эту несуразность женской принадлежности не объяснить. Может, потому родилась известная религиозная легенда, по которой первочеловек был мужского пола, и женщина произошла в парадоксальном недоумении от него, вернее, произведена из его ребра? Но тогда выходит законное следствие: бог сразу создал Адама с сосками, а для чего мужчине соски?

– Чего ты сидишь не моешься? – спросила Феня, влезая с березовым веником на полок.

Сеня поднял плешивую голову, привычно полюбовался на жену: всем взяла, чертовка, хоть задом, хоть фасадом, – красавица!

– Вот не знаю, Фенечка, зачем у меня присутствуют соски.

– Как зачем? У всех есть, и у тебя должны быть. Что ты за начальник, чтоб наособицу.

– Да для чего они?

Вот ведь какой въедливый мужичонка, что-нибудь да придумает.

– Ты мойся, не сиди, дались тебе эти соски.

– Нет, Фенечка, погоди, тут вопрос сурьезный, корневой: от кого произошел исторический человек, если у мужика соски?

– От бабы. У нас у всех соски – вас, паразитов, кормить.

– Это сам собой разумеющийся факт жизни. Но от кого тогда произошла баба и зачем мне соски? Я же не кормлю!

– Мойся, говорю, змей косорукий! – Плеснула ковшик на каменку, занавесилась белым паром и, охая и ворочаясь с боку на бок, начала хлестать веником все еще натуристую свою плоть.

Сеня недовольно сполз со скамейки на пол и, нагнув голову от жары, стал мыться. Глядя на утекающую меж половиц воду, опять отвлекся, задумался: вода собиралась под полом бани, вытекала оттуда ручейком в огород и частью испарялась в атмосферу воздуха, частью впитывалась в прилегающую почву земли, частью добегала до отдаленного волжского залива. Так или иначе, она оказывалась в Каспийском море, куда бесчисленное число лет течет большая наша Волга со всеми ее притоками, ручьями, дождями, снегами атмосферных осадков…

Феня, распаренная до малинового свечения, окатилась колодной водой и споткнулась о Сеню.

Господи, опять сидит, опять задумался! Сень, ты што, иль нашло? Тогда давай помою. Я – живой рукой. Погоди, Фенечка, отдохни.

От чего отдыхать-то?

– Я вот думаю, как это Каспийское море не выплеснется из законных своих берегов. Ведь несчетные тыщи лет Волга, Кама, Ока и еще разной способности реки и речки, а также самостоятельный Урал наливают его, а оно все одинаковое. Даже вот по радио говорили, мелеет оно. Куда же девается все это страшенное множество пресноводной жидкости?

Феня осторожно села па скользкую скамейку и посмотрела на своего невзрачного головастика: чего только не втемяшится в его просторную плешивую башку! Другой, настоящий мужик, фасонистый и резвый, убей его, не подумает про Каспийское море в бане, а этому надо обязательно узнать, куда текет вода. Ну текет и текет, все реки в море текут или в океан, но океана, как сказал Виктор Иванович, наша Волга не достигла.

– Может, под землю уходит, – предположила Феня. – Говорят, земля там песчаная, за Астраханью пустыни начинаются.

– Нет, теперь и под землей бы все заполнило, за столько-то лет. Думай дальше.

– Тогда испаряется.

– Это я предусмотрел. Волга тоже испаряется, а течет зимой и летом в постоянной продолжительности движения.

– Ну, тогда не знаю.

– Чего же сидишь голышом без полезного дела?

– А что делать-то, Сеня?

– Думать, Фенечка, думать в поисках истины явления. Нельзя жить не думавши.

И тут Феня окончательно утвердилась, что на Сеню нашло и теперь надо быть готовой к любым неожиданностям. В таком состоянии скромный механик утководческой фермы совхоза мог повздорить со своим директором Мытариным, мог вообще бросить работу и сидеть без дела на берегу залива, не слушая Веру Анатольевну, заведующую уткофермы, мог составить ни на что не похожие планы другой жизни всего района и уехать в Москву утверждать их у самых высоких начальников СССР. В такие дни ее Сеня становился больше всех, его многодумная голова вздымалась куда-то высоко, может, в облака, и размышлял он уже не о семье, не о соседях, не о Хмелевке даже, а обо всем мире, о луне, о солнце и разных звездах, которых не перечесть, а не то что вообразить на них какую-нибудь жизнь или вообще существование.