Текст книги "Голова в облаках"

Автор книги: Анатолий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

XIII

Столпившиеся в приемной директора и в коридоре комбинатской конторы люди думали о том же: где теперь бегает несчастный директор, удастся ли ему добыть печать и скоро ли разрешатся их неотложные дела.

Было жарко и душно, как перед дождем.

Чайкин стоял у раскрытого окна своего временного кабинета и проветривал перевязанную голову, его горюющая Нина сидела, подперев рукой щеку, у стола без дела.

– Полила бы пол, дышать легче станет, – сказал Чайкин.

– Через минуту высохнет. И что это духота такая нынче…

– Вчера лучше, что ли, было?

– Ага. Вчера только до обеда тосковали, а потом радовались, нынешнего дня ждали.

– Да. И таким он славным казался, завтрашний-нынешний день, таким счастливым, нашим… Где же он бегает столько, наш Толян?

– Он найдет где. И что вы, мужики, беспокойные какие?

– Завод у нас другой, Нинуся. Женская природа заведена по лунному календарю, а наша – по солнечному.

– Когда же вас переводят на солнечный, после рождения?

– В день зачатия. Уже с этого момента мы живем по-своему. Оттого у беременных и лицо портится, и прихотничают они, и тошнит их, и беспокоятся без причины… Скоро сама узнаешь.

– Скорее бы. – Нина поднялась, взяла графин со стола и, придерживая его под дно, стала плескать на пол. Полив в кабинете, вышла в приемную, где сидели на стульях у стен, стояли у окна, отирались возле стола померкшей Дуси осовелые от жары и безделья посетители. Они давно уже израсходовали основной боезапас эмоций и сейчас вяло переговаривались, чтобы скоротать время. Из приоткрытой директорской двери, будто из дальней дали, слышался невнятно тенорок Взаимнообоюднова – он читал третью, если не четвертую, лекцию.

– Поет себе, заливается соловьем, – сказал Чернов и нечаянно заложил основы клички Взаимнообоюднова.

– А чего ему не петь, – откликнулся Федька Черт. – Чай, не бесплатно, как мы. Поорали тут и сиди жди, когда он заявится, новый директор.

– Да-а, хорошо бы сейчас стопочку!.. – мечтательно вздохнул Иван Рыжих. – У меня Марья сына принесла, за него бы.

– Кому чего, а шелудивому баня, – сказала от окна Вера Куржак. – Тут платье в ателье не выкуплено, подарок на свадьбу надо припасти… Андрей, хватит чадить, брось папироску!

Куржак выбросил папиросу в раскрытое окно и направился к двери.

– Я на пристань, Вера. Или баржу задержу, или украду мясорубки, хватит ждать!

– Беги, – разрешила Вера.

– У кого свадьба-то? – спросил ее Чернов.

– А вот у Нины с Чайкиным.

– Еще – неизвестно, понимаешь, – сказал от директорской двери Башмаков. – Нынче он жених, а завтра – извини-подвинься. Из банка с перевязанной головой явился, деятель!

– Это же несчастный случай, папа, – заступилась за Чайкина Нина. – Этот Рогов-Запыряев…

– Не вали на других, понимаешь. Печать вам тоже Рогов-Запыряев потерял? А вчера, понимаешь, плясали от радости, все ладони отхлопали за Ручьева. Не так еще попляшете, понимаешь. Печать – это вам не шуточки.

– Не в печати дело, Гидалий Диевич, – сказала Дуся. – Если бы на комбинате был настоящий порядок, Анатолий Семенович справился бы.

– Если бы да кабы! А зачем его поставили, понимаешь? Его и поставили наводить настоящий порядок, а не печати терять. Ты, Евдокия Петровна, молодая еще…

– Не зовите меня так, сколько раз просила!

– Зову как положено, понимаешь, а Ручьева своего не защищай. Я, извини-подвинься, морально настойчивый, меня не собьешь никакой штурмовщиной в конце месяца. Слабаки, понимаешь, испугались трудностей и хотят что-то доказать. А зачем доказывать, когда известно, что все люди – иждивенцы и ни один лично не станет отвечать за общее казенное дело. Отвечают начальники.

От порога встал Сеня Хромкин, сидевший прямо на полу, решительно возразил:

– Неправильно говорите. За результат конечности жизни отвечаем мы все, и передовики и несознательные отстающие труженики. Начальство же пишет о том доклады и отвечает перед другим начальством, но наше счастье не в докладах и прениях, а в примерном труде на благо нравоучительности хмелевского народа. Вот в чем истина.

– Истина, понимаешь, в правде, – изрек Башмаков.

– Опять неправильно! – Сеня, волнуясь, пригладил широкой пятерней легкие светлые волосы. – Истина и правда – не одно и то же, потому как правда служит нынешнему дню, а истина дается на все времена продолжительности, независимо от выполнения и невыполнения.

– Ерунда, понимаешь. Ежедневно истины нет, а всегда есть – глупость! Если каждый день есть правда, то в конце жизни, извини-подвинься, соберется так много правды, что она станет большой истинной правдой!

– Неправильно! – воскликнул Сеня, но окружающие неожиданно поддержали Башмакова: его рассуждение показалось им убедительней, прочнее.

– Ты вот споришь, Сеня, – сказал Чернов, – а сам банковскому Запыряеву машину сделал – людей калечить.

– Не для того же я делал!

– Для того или нет, а калечит.

– Точно, – сказал Черт. – Ты ему сделал, а он денег не дает рабочему человеку. Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю. Скажи, Ваньк?

Иван Рыжих кивнул огненно-рыжей головой:

– Истинная правда. Я тут сижу без дела, а моя Маруся в больнице лежит, ждет мужа с гостинцами. А какие гостинцы, когда на кружку пива нет.

– Опять вы за свое, – проворчала Вера с досадой. – Ненормальные, что ли, забот нет больше?

– Сама ты ненормальная. Скажи, Ваньк?… Муравьи вон всегда пьяные, а работают с утра до ночи. Не веришь?… А ты сунь прутик в муравейник, враз облепят и оставят капельки спирта. Ихнего, муравьиного. Я сам лизал, знаю. Скажи, Ваньк?

– Ну!

– А чего вы тут, а не на реке? – спросил Чернов.

– На время нереста запсотили. Навроде ссылки. А то, говорят, браконьерить станете, природе урон нанесете, прискорбие. А когда наш завод свою гадость льет и рыба вверх брюхом плавает, это не прискорбие! Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю…

Сеня покачал соломенной головой на это международное недоумение и опять сел у порога на пол.

– Оно, конечно, может, и так, – сказал Чернов, разглаживая усы, – но если хорошенько подумать, то, и не эдак. Заводской тот директор тоже ведь браконьер, а если он браконьер, то неужто его подлые дела для вас – как разрешенье браконьерить? А если, на вас глядючи, другие начнут, за другими третьи… Нет, Федька, чужой подлостью свою не прикроешь.

– Да какая подлость, Кириллыч, когда правду говорю! Он реку отравляет, а мне, может, пуд рыбы с икоркой всего-то и надо.

– Тебе пуд, Ваньке пуд, Митьке – полтора, и, глядишь, нереститься некому, всю выловили. Вас на реке-то вон сколько развелось, сетки у вас по пятьдесят сажен…

Из кабинета вышел Чайкин с перебинтованной головой, сел рядом с Верой на подоконник.

– Правильно, Кириллыч, – сказал он. – О себе больще беспокоимся, а коснись до общего – пусть начальство отвечает. Вот и получается: Ручьев бегает, а мы сидим ждем.

– Что же мы, все должны бегать? – удивился Черт.

– Не бегать, а побольше за комбинатские дела беспокоиться, тогда и директор не запарится, не будет бегать за всех.

– Он за себя бегает, понимаешь, за свою дурость, и ты, Чайкин, рукой на меня не маши. Ты, извини-подвинься, тоже виноват. Мы и без Ручьева выдали бы зарплату, не нынче, так завтра, понимаешь, а с Ручьевым не дадите. Печать – это печать, понимаешь.

– Оно, конечно, так, – поддержал Чернов. – Новый начальник, может, и хороший, а все же непривычный, делов своих как надо не знает, все для него внове, а старый…

– Нам что ни поп – все батюшка, – сказал Иван Рыжих.

– Вот-вот, потому и сидим тут без дела.

– Не поэтому, Чайкин, – сказала из своего угла Серебрянская. Прежде она кричала звонче всех, а когда Ручьев убежал, спокойно села, достала из сумочки книжку и отключилась. На Чайкина она откликнулась только потому, что он интересовал ее как потенциальный жених. Нину она не считала соперницей и не верила, что их брак состоится. Тут она смыкалась с Башмаковым. – Ты перекладываешь грехи своего директора на нас. А я, Чайкин, никогда не тратила столько времени, чтобы заверить путевку. Гидалий Диевич делал это за две минуты. В установленное время, разумеется.

– С четырнадцати до пятнадцати ноль-ноль, понимаешь.

В приемную заглянул растрепанный Витяй Шату; нов, окликнул Чернова:

– Дядь Вань, спишь? Сколько будем ждать – протухнет мясо. Позвони Мытарину в совхоз.

– Звонил уж, тебя не спрашивал, – сказал Чернов. – В райкоме он, на заседанье на каком-то.

– А мне что делать? Я уж всех девок на комбинате перецеловал, одна Дуська осталась. Дусь, выдь ко мне, лапушка!

Дуся презрительно отвернулась:

– Свою Ветрову выманивай да Пуговкину, юбочник!

– Ах, ах, какие мы ревнивые!

– Больно ты мне нужен!

– Не приставай, Витька, иди к машине, – сказал Чернов. – С полчасика еще подождем, не придет – уедем. Охо-хо-хо, самое трудное дело – ждать.

– Нет, дядь Вань, самое трудное – говорить «будь здоров» при чихании начальника: скажешь – подхалим, не скажешь – невежа. Так, Чайкин?

– Почти, – улыбнулся Чайкин. – Особенно неловко чихать лежа: голова вздергивается. И высоко, если пустая.

На Дусином столе зазвонил междугородный телефон, сам товарищ Дерябин спрашивал директора. Дуся закрыла трубку ладонью и, вытянув шею, подалась к Чайкину: что ответить?

– Скажи, на бюро райкома, – зашептал тот. – Через час, мол, должен вернуться.

– Новое название комбината спрашивает.

– У Ручьева, скажи. Сам, мол, передаст…

А посетители комментировали:

– Куда же Ручьеву теперь, как не к начальству: свой своего завсегда выручит.

– Как сказать. Оно, начальство-то, тоже крепость любит, а если некрепко, и подумает: а годится ли эта дощечка на балалайку? Может, выбросить?…

XIV

Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:

– О чем закручинился, молодой человек?

– О названии своего комбината, – сказал Ручьев, часто дыша. – Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! – И чиркнул рукой по горлу.

Отец Василий, в мирской легкой одежде – брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях, – невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь Ручьев, знал прежнего директора Башмакова, упорного, забористого в казенном словолюбии человека, которого давно надо было сократить, и вот, стало быть, его сократили, а молодого поставили. Но неужто молодой Ручьев не знает такой малости, как название своего комбината? А по виду трезвый, только замученный и глаза горят, как у тронутого разумом.

– Новое название велели придумать, – разъяснил Ручьев, видя недоумение священника. – Сам начальник управления приказал. Лично.

Отец Василий склонил седую косматую голову, стал думать. Если лично начальник, надо думать.

– Скорее, батюшка, тороплюсь.

Отец Василий покивал, поднял на него умные глаза:

– Хорошо название «Слава богу!», но вам, неверующим, думаю, не подойдет. Можно – «Сытная пища», но это хуже, это – мирское.

– Плохо, – махнул рукой Ручьев и, хромая, побежал дальше.

– «Румяные щеки»! – крикнул поп вдогонку. Ручьев не оглянулся.

В райкоме его встретили с веселой сердечностью. Как раз начался перерыв, все члены бюро и приглашенные курили в коридоре, и появление Ручьева сразу было замечено.

– Привет и горячие поздравления, коллега! – Громадный Мытарин сгреб его за плечи, потряс и подтолкнул к Заботкину.

Этот сразу захлопотал о своем:

– Ну как с деньгами? Выдали получку, нет?… Что же ты, разбойник, делаешь? Мы же план по выручке завалим!

Но Заботкина ловко оттер редактор Колокольцев:

– Был у моих ребят? Материал в завтрашний номер им вот так надо. Интервью хотели дать, а по Башмакову – фельетон. Утром они бегали к тебе, да что-то неудачно. Ты почему не стал с ними разговаривать, загордился?…

Межов заметил, что новоиспеченный директор не в себе, взял его под руку, повел в кабинет Балагурова, участливо спрашивая:

– Что стряслось, Толя? На тебе лица нет, хромаешь, перевязанный… И на бюро опоздал…

– Да печать все, замучился…

– Печать? Какая печать, местная?

– Местная. Наша. Съели. – Ручьеву было неловко, и он отводил виноватый взгляд.

– Ты что-то путаешь. Газета ведь еще не вышла, какая же печать? Ну проходи, проходи. – Он пропустил его вперед, закрыл за собой двойные двери кабинета.

Балагуров сидел в переднем углу за столом и, потный, бритоголовый, с расстегнутым воротником сорочки, кричал в телефонную трубку:

– Ты мне плакаться брось, ты скажи прямо: сдашь завтра мясо или не сдашь?… Осенью за второе полугодие повезешь, а план первого кто будет выполнять?… Всем трудно. – Он заметил Ручьева, подмигнул ему. – Вот ко мне зашел новый директор пищекомбината Ручьев… Да, да, Башмакова сняли как необеспечившего, а Ручьев вот передо мной, и сразу видно, что воюет: одна рука уже забинтована… Вот-вот, и ты воюй за план… Торопись, четыре дня осталось. Желаю успехов. – Положив трубку рядом с телефоном, чтобы больше не отвлекали, встал: – Проходи, Толя, рассказывай, как дела. Развалил башмаковский «порядок»?

Загнанный Ручьев с мятым пиджаком через руку торопливо прошел к столу, присел на стул и с вопросительной опасливостью посмотрел на Балагурова. Озадаченный Межов сел рядом.

– Печать… комбинатская… нечаянно… – Ручьев чуть не плакал.

Куда делось его удалое, честное лицо, его веселость, стремительная легкость и готовность лететь в будущее? Неужели эта легкость была только от неведения, малого опыта, молодости? Неужели готовность не обеспечивалась характером и деловым балагуровским воспитанием, пусть непродолжительным? Это же был превосходный комсомольский секретарь, смелый, мобильный, постоянно активный. Что же сегодня произошло?

– Что произошло, Толя? – спросил Балагуров. – О какой печати хлопочешь, о стенной?

– Нет, о настоящей. Резиночка такая, кругленькая. – Он показал, соединив большой и указательный пальцы в кольцо. – Бумаги заверяют.

– Не понимаю.

– Без ручки была. Башмаков такую передал. Вот я и съел.

– Съел в прямом смысле? Скушал?

– Скушал. – Ручьев в отчаянии показал синеватый, уже выцветающий язык. – Случайно, Иван Никитич, нечаянно. В кармане лежала, рядом с колбасными кружочками… Не завтракал я, не успел. А тут звонят, ходят, бумагами завалили… Теперь все встало, денег не дали, мясорубки пошли в металлолом…

Межов невольно улыбнулся, а смешливый Балагуров откинулся на спинку кресла и, дрожа всем телом, красный, залился-зазвенел в неудержимом хохоте. Он всегда умел быть непосредственным и веселым. На этот его смех в дверь заглянул жадный до всякого веселья Мытарин, но Балагуров сразу спохватился, замолк и замахал рукой, запрещая ему входить. Мытарин недовольно убрался и прикрыл за собой дверь.

– Что же ты наделал, Толя? – Балагуров достал платок и вытер вспотевшее лицо и гладкую, блестящую голову. – Ты хоть понимаешь, что ты натворил?

– Понимаю, Иван Никитич. – Ручьев с трудом поднял повинную голову и опасливо посмотрел на своего наставника. Тот был серьезен, тревожен.

– Не понимаешь, Толя. Это же смех на всю Хмелевку, а узнают – на всю область, на всю нашу Россию! Это посмешище, Толя, позор, и не только тебе, но и всем нам. А сколько будет сплетен, разудалых упражнений всяких фельетонистов, сатириков! Нашито, наверно, уже пронюхали, строчат?… Чего молчишь? Были у тебя эти новенькие газетчики Мухин и Комаровский?

– Были, Иван Никитич. И я у них был. Объявление хотел дать, а они не взяли. Документ, говорят, нужен о съедении. Фельетон, говорят, дадим с удовольствием, а объявление без документа – нет.

– Вот-вот, они такие. Эх, Толя Толя!.. А я надеялся, что ты утрешь нос Башмакову, мечтал увидеть, как черт в церкви плачет. Что вот теперь делать?

– Надо позвать Колокольцева, – сказал Межов, – пусть пресечет эту затею с фельетоном. А объявление дать простое: «Утерянную печать Хмелевского пищекомбината считать недействительной». Сейчас я его позову.

Межов вышел и вскоре вернулся с быстрым, вожделенно потирающим руки Колокольцевым, который тоже слышал звонкий смех Балагурова, легко сопоставил его с вероятным проколом Ручьева (очень уж расстроенный вид имел молодой директор) и понял, что для газеты есть интересный материал.

Балагуров был серьезен и краток:

– Утеряна печать пищекомбината, дайте в своей газете объявление. Журналисты затевают фельетон – останови.

– Фельетон? – насторожился Колокольцев. – Разве тут есть материал для фельетона?

– К сожалению. Обстоятельства утери несколько курьезны: Ручьев нечаянно съел печать.

Редактор прыснул и, увидев строгое лицо Балагурова, зажал рот рукой. Успокоившись, сказал:

– Бывает. А объявление, Иван Никитич, зашлем сегодня же в набор. Только пусть заявит в милицию и сходит к врачу. Вдруг ее можно еще достать.

– Был я в милиции, – сказал Ручьев.

– Тогда сходи к врачу, а потом, если ничего не выйдет, к нам. Я сейчас позвоню в редакцию. Разрешите, Иван Никитич?

Тут ввалилась потная, как скаковая лошадь, Смолькова, с ходу стала объяснять то Балагурову, то Межову свои мытарства с металлоломом, и Ручьев поспешно выскользнул из кабинета и побежал в больницу.

XV

У кабинета Илиади томилась очередь. Первыми возле двери сидели продавщицы Клавка Маёшкина и Анька Ветрова. Клавка сразу вскочила, заступив Ручьеву путь в кабинет.

– Там женщина? – спросил он, часто дыша.

– Женщина или мужчина, а очередь одна. Вон с того краю.

– Я с работы, Клава.

– А мы откуда? Мы, думаешь, специальный отгул взяли?

– У меня неотложное дело.

– Скажите пожалуйста! Неотложные дела, если хотите знать, бывают только у нас, да и то в роддоме. А-а, бабы?

– Не пускать! – зашумели в очереди. – Мы тут который час припухаем!

– Посидишь, куда денешься. Прием назначил с одиннадцати, а самого нет и нет. Он за санитарного врача сейчас.

– За себя-то не успевает, старый хрен, а берется еще за другого. Мне в магазин еще идти, в булочную… Весь рабочий день бегаешь не знай где.

– Не пускать! Ишь какой красивый явился!

– Да получка у нас сегодня! – крикнул Ручьев досадливо. – Без меня не дадут, а время видите сколько? – Он выкинул руку с часами Клавке под нос.

– Ты мне часами не тычь, – сердито отступила Клавка, – а попроси по-людски: пустите, мол, бабы. Неужто не пустим, когда такое дело. Тут и комбинатские есть, нам с Анькой тоже выручка нужна.

– Еще бы! – подхватила Анька. – Мы и магазин-то не закрыли бы, коли так. Дадут, и мы с премией. Пускай идет.

И когда из кабинета, оправляя ярко-цветастое платье, вышла Феня Цыганка, туда ворвался Ручьев.

– Мне справку, доктор. Побыстрее!

Илиади даже не поднял носа от бумаг, молодая медсестра тоже невозмутимо писала. Как в конторе.

– У меня нет времени, доктор. Или это трудно понять? Там же люди ждут, все встало!

Илиади поправил на носу круглые старомодные очки, закончил писать, не спеша сунул ручку в чернильницу и промокнул написанное канцелярским пресс-папье. Затем поднял величественный нос с очками на Ручьева:

– Садитесь.

Ручьев в изнеможении опустился на кушетку, бросил рядом мятый пиджак.

– Итак, на что жалуетесь?

– Не жалуюсь, доктор, здоров я.

– Принесите его карточку, – сказал Илиади сестре. Та бесшумно, как белый дух, исчезла.

– Какую карточку, зачем? – удивился Ручьев.

– Медицинскую, учетную, с историей ваших болезней.

– Да не болен я! И в больнице сроду не был.

– Возможно. Однако вот пришли, и значит, больны. Наше учреждение существует не для выдачи справок, а для лечения и предупреждения болезней. Кстати, у вас болезненный вид, бледность, тремор верхних конечностей. Положите руки на стол. Видите, даже на столе дрожат!

Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:

– О чем закручинился, молодой человек?

– О названии своего комбината, – сказал Ручьев, часто дыша. – Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! – И чиркнул рукой по горлу.

Отец Василий, в мирской легкой одежде – брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях, – невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь Ручьев, знал прежнего директора Башмакова, упорного, забористого в казенном словолюбии человека, которого давно надо было сократить, и вот, стало быть, его сократили, а молодого поставили. Но неужто молодой Ручьев не знает такой малости, как название своего комбината? А по виду трезвый, только замученный и глаза горят, как у тронутого разумом.

– Новое название велели придумать, – разъяснил Ручьев, видя недоумение священника. – Сам начальник управления приказал. Лично.

Отец Василий склонил седую косматую голову, стал думать. Если лично начальник, надо думать.

– Скорее, батюшка, тороплюсь.

Отец Василий покивал, поднял на него умные глаза:

– Хорошо название «Слава богу!», но вам, неверующим, думаю, не подойдет. Можно – «Сытная пища», но это хуже, это – мирское.

– Плохо, – махнул рукой Ручьев и, хромая, побежал дальше.

– «Румяные щеки»! – крикнул поп вдогонку.

Ручьев не оглянулся.

В райкоме его встретили с веселой сердечностью. Как раз начался перерыв, все члены бюро и приглашенные курили в коридоре, и появление Ручьева сразу было замечено.

– Привет и горячие поздравления, коллега! – Громадный Мытарин сгреб его за плечи, ^ потряс и подтолкнул к Заботкину.

Этот сразу захлопотал о своем:

– Ну как с деньгами? Выдали получку, нет?… Что же ты, разбойник, делаешь? Мы же план по выручке завалим!

Но Заботкина ловко оттер редактор Колокольцев:

– Был у моих ребят? Материал в завтрашний номер им вот так надо. Интервью хотели дать, а по Башмакову – фельетон. Утром они бегали к тебе, да что-то неудачно. Ты почему не стал с ними разговаривать, загордился?…

Межов заметил, что новоиспеченный директор не в себе, взял его под руку, повел в кабинет Балагурова, участливо спрашивая:

– Что стряслось, Толя? На тебе лица нет, хромаешь, перевязанный… И на бюро опоздал.

– Да печать все, замучился…

– Печать? Какая печать, местная?

– Да вы же дергали меня весь день, закрутили совсем, курил много…

– Я вас не дергал, товарищ Ручьев, я требовал соблюдения санитарных правил на комбинате. А вот вы, молодой человек, заставили меня дважды заходить к вам, и оба раза без толку. У меня даже акт до сих пор вами не подписан.

– Подпишу. Дадите справку, и сразу подпишу.

Вошла белым привидением сестра:

– Его карточки нет, я принесла бланки.

– Заполняйте.

Сестра села сбоку стола, взяла ручку:

– Ручьев Анатолий Семенович, так?

– Да вы что в самом деле!

– Разденьтесь до пояса, – приказал Илиади.

– Зачем? Мне же только справку. Я нечаянно съел печать, и нужна справка о том, что съел.

Сестра и врач вопросительно посмотрели друг на друга, потом на Ручьева, потом опять друг на друга.

– Снимите рубашку, – повелел Илиади.

– Черт знает что! – Ручьев стал раздеваться.

– Возраст? – спросила сестра, продолжая писать.

– Двадцать шесть. Не судим. За границей не был, и родственников там нет.

Илиади вышел из-за стола, ласково положил руку на голое плечо Ручьева:

– Очень кстати, о родственниках. Скажите, у вас в роду никто не страдал нервными заболеваниями? Душевнобольных не было?

– Вы что же, подозреваете, что я сумасшедший?

– Это для истории болезни, – успокоил Илиади.

– Да не болен я, сколько говорить!

– Возможно. Однако выяснить мы обязаны. Случай, видите ли, несколько необычный, редкий. Вы согласны, Зина?

– Согласна. – Сестра посмотрела на замученного Ручьева и пожалела его: – В третьем годе одна молдавская колхозница вилку столовую случайно проглотила, об этом в «Огоньке» писали, портрет ее поместили.

– Да, да, я читал, голубушка.

– Она здоровая была, нормальная.

– Помню. – Илиади озаботился. – Как же это с вами случилось, уважаемый, расскажите.

Полуголый Ручьев вздохнул:

– Только и делаю, что рассказываю. Все учреждения обежал, везде слушают и посылают дальше. Вы мне дайте бумажку, и я уйду. Объявление в газету надо, срочно!

– Вот осмотрим, установим…

В коридоре послышался шум, затем стук в дверь, и в кабинет ввалилась Смолькова.

– Во-от он где!.. Товарищ Ручьев, сколько же мне за вами бегать?! Уф-ф, господи…

Сестра выскочила из-за стола и кинулась выпроваживать непрошеную посетительницу.

– Вы не имеете права, – упиралась та. – Он бегает от меня… Ох!.. Мне бумажка нужна, он устно разрешил.

Сестра все-таки выжала ее за дверь, закрыла задвижку и вернулась к столу.

Илиади приложил к потной спине Ручьева старинную трубочку деревянного фонендоскопа:

– Дышите глубже.

Ручьев вздохнул:

– Господи, и за каким чертом я…

– Не разговаривать. Задержите дыхание. Так. Повернитесь.

Он долго слушал Ручьева, простукивал грудную клетку пальцами, заставлял сжимать и разжимать руки, раскрывать рот и показывать язык, оттягивал щеки, заворачивал веки покрасневших глаз, потом положил на кушетку и прощупал желудок, помял весь живот…

– Как же вы ее съели, уважаемый?

– С колбасой, тысячу раз говорил!

– У них колбаса такая. – Опять заслонила его сестра.

– Да, да. Мы столько актов на них составили, столько штрафовали… Поднимитесь…

– Это Башмаков довел… Что ему штраф, не из своего же кармана. Он эти штрафы даже планировал.

Ручьев благодарно посмотрел на свою заступницу и встал.

– Значит, напишете, доктор?

– Да, да. Если установим. Пожалуй, надо направить на рентген.

– Сегодня уже поздно, завтра, – сказала сестра.

– Завтра?! – взвился опять Ручьев. – У нас же все встало!

– Ну и что? – Илиади был невозмутим. – Это же не вилка, уважаемый, не какой-то посторонний предмет, это печать предприятия, молодой человек, печа-ать! А вдруг вы ее не съели, а потеряли и кто-то ею воспользовался? В своих корыстных целях…

– Но вы же видели язык, доктор!

– Видел. Но это еще не доказательство. Человек – сложное существо, и только в самом общем виде его можно представить состоящим из трех частей…

Ручьев взорвался:

– Вы что, смеетесь, черт побери! Дадите справку или нет?

Илиади опасливо отступил к столу.

– Не волнуйтесь, уважаемый. Вот пройдете завтра рентген…

– Это же целые сутки, соображаете! Я ведь не мертвый, желудок работает…

– Да, да, разумеется, но что же делать. Ничего не поделаешь. Такой у нас порядок.

– Порядок? Давайте справку, или я ни за что не отвечаю!

Ручьев шагнул к нему, но Илиади проворно спрятался за стол.

– Не могу, уважаемый, надо иметь соответствующие основания. У нас тоже свой порядок.

Ручьев схватил рубашку и пиджак и ринулся к двери.

– У них тоже порядок, они не могут! Никто не может, и везде порядок! У-у! – Он откинул задвижку и выскочил в коридор.