Текст книги "Голова в облаках"

Автор книги: Анатолий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

II

Пенсионер Титков и его непутевый кот Адам сидели на крыльце своего дома, грелись на солнышке и не знали, что над их непокорными головами собираются тучи и скоро прогремит гром. Грянет на всю Хмелевку, для процветания которой Титков трудился вплоть до пенсионного возраста. Правда, трудился сперва не здесь, а в родной волостной Андреевке, где он, бывший батрак, возглавлял комбед, потом был заместителем председателя волисполкома, затем председателем сельсовета и все время боролся против засилия частного хозяйства в образе кулаков, середняков и их подпевал. Во время коллективизации он окончательно сокрушил это охвостье мирового капитала, хотя за перегибы поплатился партбилетом и должностью и уехал со своей веселой Агашей в Хмелевку. Здесь тогдашний предрика Щербинин, зная, что у него незаконченное начальное образование, хотел послать его учиться, но Титков не согласился: он и без учения знал, что опасность для нового мира таится в частной собственности, и стал сначала рядовым, а потом старшим налоговым инспектором. Крестьяне, правда, сделались к тому времени колхозниками, но все равно держались за частное хозяйство, как черт за грешную душу, не понимая, что это главный пережиток капитализма. И Титков не только ревностно учитывал для налогообложения каждую курицу, каждую сотку огорода за двором, но и строго разъяснял несознательным пагубу собственности, ее мировую вредность, чем заслужил злобное прозвище Шкуродер. А какой Шкуродер, если чист перед своей совестью и перед государственной, копейки чужой ни разу не присвоил! Шкуродерами были те кулаки-мироеды, у которых батрачил Титков, они сделали его таким непримиримым к собственности, таким принципиальным.

Веселая Агаша, по своей беспартийной доброте, не одобряла такое рвение мужа, но все равно гордилась, что он опять при власти и его боятся. Будто все дело в боязни. Не в этом дело, а в том, что и налоги не отвращают людей от своих огородов, от коров, овец, гусей, кур и уток, тут надо что-то предпринимать резкое.

В то время они жили в приземистой избенке на улице Красной, а нынешний пятистенок из двух больших комнат, с бревенчатыми сенями, кладовкой, с примыкающими к ним дровяным сараем, крытым погребом и просторным хлевом, Титков возвел по настоянию Агаши только в 1955 году, когда большая часть Хмелевки переселялась на бугор,[20]20
  Эту нагорную часть Хмелевки в обиходе называют Новой Стройкой.


[Закрыть] чтобы не оказаться затопленной волжским морем.

Новый дом, очень похожий на дом кулака Вершкова, вместе с надворными постройками образовывал букву «П», с большим, открытым в середине двором, и когда Титков (опять по настоянию жены) закрыл его тесовыми двустворчатыми воротами и нарядной голубой калиткой, это уж был в точности кулацкий двор Вершкова, у которого батрачил Титков в юности и которого самолично сослал. Выдающийся ровесник Башмаков, начальник пожарной охраны и главный соперник среди районных активистов, тогда же заметил позорное это сходство и попрекнул смущенного Титкова, чем еще больше усугубил давнюю взаимную неприязнь. Но это случилось, как уже сказано, в 1955 году, когда налоги отменили, в газетах стали писать о материальной заинтересованности, и Титков почувствовал замешательство. Но все же он не сдался, своим убеждениям не изменил, и если построил дом как у кулака Вершкова, то лишь потому, что лес был даровой, из зоны затопления, да еще потому, что пожалел Агафью. Она давно мечтала о таком доме, но когда построили, стала ворчать, что теперь эти хоромы ни к чему, раньше надо было глядеть косыми-то глазами. Всю жизнь активничал, даже детей не завел.

Это было второе после частной собственности больное место Титкова. Он всегда мечтал о сыновьях, которые продолжили бы его дело борьбы с мировой вредностью, но веселая и бойкая Агаша ни разу его не порадовала.

Во время войны, на которой Титков не был по причине плоскостопия и косоглазия, и первые годы после войны у него были любовницы, и вот они-то, знающие его любовную могутность, все же подтвердили правоту Агаши. Правда, к тому времени она стала уже Агафьей, тощей, сварливой, плоскогрудой бабой, но все равно кляла его за погубленную жизнь и мечтала о детях. А его ответственную должность и власть теперь почему-то не ценила вовсе.

В то время его перевели в район заведовать дровяным складом. Конечно, сосновыми и березовыми дровами он Агафью обеспечивал, но разве в дровах счастье. И не в электрическом самоваре, который ему подарили от организации, когда провожали на пенсию. Тем более что Агафья, оказавшись с ним ежедневно вместе, через год умерла от скучной жизни; корову и овец, которых он купил для ее утешения, пришлось продать, кур он порезал, потому что они его раздражали своим бабьим кудахтаньем, оставил только на мясо гусей и вместо коровы купил двух коз. Но жирное козье молоко скоро приелось, и он стал его продавать, но не соседям, а на базаре: там как-то чувствуешь себя при деле, опять же прогулка хорошая, новости узнаешь вовремя, а не через неделю.

И вот сейчас он сидел на крыльце рядом с Адамом, грел на июньском солнышке старые кости и ждал, кто к нему придет. Он знал, что придет мужик, а не баба: во время обеда со стола упал ножик – значит, жди в гости мужика.

Ожидание Титкова скоро сбылось, но не обрадовало: резко распахнув калитку, по двору протопал в сапогах его недруг Башмаков, с портфелем и в шляпе, теперь тоже пенсионер и бывший активист. Правда, он и сейчас активничал, занимал общественный пост, а Титков был в опале у общества и своим бездействием как бы показывал, что соперничать по активности с Башмаковым не может. Впрочем, тут требуется разъяснение. Башмаков долгое время служил директором пищекомбината, а потом начальником пожарной службы, в конфликты с гражданами вступал реже, чем сборщик налогов, к женскому полу, как многодетный человек, пристрастия не имел. Когда выбирали уличный комитет, в председатели выдвигали и Титкова, но на собрании большинство граждан, в основном женщины, проголосовали за Башмакова, хотя тут же говорили, что невелика находка. Ну не дуры? Башмаков правда плохой, хуже некуда, а все равно выбрали – только бы самим не заниматься общественными делами. А мужиков, тех силком не затащишь в контору, лучше рыбу станут удить, чем общественную службу справлять.

– Пришел к вам по делу, понимаешь, – сообщил Башмаков, остановившись у крыльца. – Иду в товарищеский суд и зашел предупредить по закону.

– Иди, я тебя не держу. – Титков даже не поднялся. – Хоть в пельменную топай, хоть в «Голубой Дунай», не мешаю.

– Напрасно, понимаешь, злишься. По пивным никогда не ходил, тебе известно, всегда живу общим делом.

– О-общим! Ты же исполнитель, шестерка, как ты можешь общим делом жить, когда у тебя своей мысли нет?!

– Извини-подвинься, понимаешь. Это у тебя никакой мысли никогда не было, а я, если хочешь знать, жалобу несу в товарищеский суд на твоего кота. Будем судить по закону.

– Кого судить, кота? – Титков встал и спустился на нижнюю ступеньку. – Ты хоть думай, что говоришь, деятель. Ты в уме или как?

– Я, понимаешь, в уме, а вот ты – извини-подвинься. И не думай, что я оставлю бумагу без ответа. Это жалоба трудящихся, массы волнуются, и мы должны, это самое… реагировать.

– Постой, постой. Ты серьезно? Какая жалоба? Где?

– Такая. Сказано уж. Вот здесь. – Башмаков показал запыленный ученический портфель и хлопнул по нему рукой, оставив на искусственной коже следы широких коротких пальцев. – В подробностях узнаешь, когда придешь в суд. Понял? Там несколько подписей, коллективка, понимаешь, а не шутка, резолюция народного судьи есть. Он и цыплят и утят таскает, это разбой. А также колбасу и сметану – это кража.

– И, значит, Адама – судить? Вы ошалели? Нет такого права. – И Титков хотел уйти, потому что был в полосатой пижаме и стоптанных тапках, из которых выглядывали босые белые ноги с желтыми пятками.

Но товарищ Башмаков был одет по всей форме, то есть в темный костюм, белую рубашку с галстуком на резинке, седую, стриженную ежиком голову покрыл черной фетровой шляпой, на ногах имел, как уже сказано, сапоги (яловые, гармошкой), стесняться ему было нечего, и потому он удержал хозяина дома за рукав.

– Извини-подвинься, понимаешь, гражданин Титков. Жалоба поступила на твоего кота, и ты, как его хозяин, обязан отвечать, а я, как председатель уличного комитета, обязан дать жалобе ход.

Титков вгляделся в каменное с трещинами морщин лицо Башмакова, встретил его прицельный немигающий взгляд и понял, что лучше говорить мирно.

– Когда приходить?

– Завтра, к шести часам вечера. Товарищеские суды, понимаешь, заседают в нерабочее время. Нынче я передам жалобу Дмитрию Семенычу, а завтра соберемся.

– Кто это – Дмитрий Семеныч?

– Взаимнообоюднов. Стыдно, понимаешь, не знать такого товарища.

– А-а, Митя Соловей… Так бы и говорил.

– Извини-подвинься, он председатель товарищеского суда, понимаешь, а не какой-то Митя. – Тут Башмаков заметил на крыльце крупного серого кота с темными тигровыми полосами, который, загребая лапой за ухом, умывался, и спросил: – Этот?

Титков оглянулся на любимца, подтвердил:

– Он. Недавно пообедал. Чистоплотный кот, умница. А лапой загребает – к гостям. Хватит, Адам, вот он, наш гость-то, явился уже.

Башмаков не принял насмешки.

– И его захватишь. Как ответчика.

– Че-ево?

– Как ответчика, говорю.

– А я тогда зачем?

– А ты – как хозяин ответчика.

– Ты это брось, я законы знаю. Если отвечает хозяин, то кот не ответчик, а если не ответчик, зачем его брать? Для модели, чтоб люди глядели?

– Там разберемся. До свидания.

Башмаков притронулся короткопалой рукой к шляпе и вышел через голубую калитку на улицу. Титков проводил взглядом его плотную прямую спину, – не сутулится, гад, крепкий! – вздохнул и сел на крыльцо рядом с котом.

Адам теперь лежал, вытянувшись на верхней ступеньке, жмурился на солнце, зевал. Днем он, как всякий) серьезный хищник, любил поспать, особенно после обеда. Титков погладил его по гладкой голове, услышал ответное благодушное мурлыканье и с большой печалью сообщил:

– Судить тебя хотят, Адамка, судить по всей строгости за воровство и разбой. Этот Башмаков шуток не знает и никому не спустит, а жаловались на тебя бабы, я знаю. И говорливый Митя Соловей будет с ними заодно. Ему не до тебя, ему лишь бы речи говорить, заседать. А? Мурлыкаешь? Что вот теперь делать? И ведь говорил тебе: сиди дома, чего тебя носит по всей Хмелевке! Зимой на свадьбы свои бегаешь, с котами и собаками дерешься, орешь благим матом, лето настает – блудишь. А? И ведь стегал я тебя ремнем, за уши трепал – не слушаешься. Ты не слушаешься, а я отвечай…

Адам разинул иглозубую пасть, зевнул и отвернулся: слишком много слов, лучше поспать.

III

В Хмелевке было несколько товарищеских судов: в совхозе, в райпотребсоюзе, в промкомбинате, в райпищекомбинате, в мастерских «Сельхозтехники» и еще в некоторых районных учреждениях. Кроме этих ведомственных судов действовал еще территориальный товарищеский суд, созданный с согласия поселкового Совета для неорганизованного населения, объединенного уличным комитетом. Этот суд состоял из пяти человек под председательством Дмитрия Семеновича Взаимнообоюднова, по прозвищу Митя Соловей.

Хмелевцы, как жители старого, трехсотлетнего села, по обычаю продолжали пользоваться прозвищами, хотя Хмелевка почти полвека уже была районным центром и недавно из села стала поселком городского типа. Это новое звание ей было дано на вырост: городское благоустройство здесь еще не завершили. Улицы были немощеные, тротуары деревянные, вода подавалась не в дома, а в водоразборные колонки, газом обеспечивали привозным, в сменных баллонах. Но уже в будущей пятилетке поселок обещали подключить к ветке газопровода, запланировали построить две котельные и провести в дома горячую и холодную воду, поставить в торговую сеть унитазы и сливные бачки для индивидуальных туалетов. О радио-, электрификации, телевидении можно не говорить, это есть теперь даже в малых деревнях.

Но старые обычаи, даже с отрицательным знаком, невероятно живучи. И вот грамотные жители современного поселка, почти городского типа, подчиняясь обычаю, звали председателя товарищеского суда, уважаемого человека, по кличке.

Сейчас не важна история возникновения клички, важно, что она прижилась, и дело тут, я думаю, не только в обычае. Взаимнообоюднов – фамилия хоть и редкая, но не очень удобная в произношении, мудреная, длинная, поэтому для бытового обихода ее заменили кличкой Соловей, с прибавлением имени. Не зная Взаимнообоюднова, не скажешь, что это удачно, потому что кличка никак не соответствует его фамилии. Но зная его, как и любого с кличкой хмелевца, поймешь, что кличка перекликается с главной отличительной особенностью хозяина, намекает на его характерную черту, выявляет его внутреннюю сущность. Причем с иронической окраской.

Дмитрий Семенович Взаимнообоюднов, пенсионер молодой, недавний, полностью оправдывал свою кличку. Он был самым средненьким, сереньким, невидным, обладал чистым звонким тенором, но не пел, а любил вести собрания и говорить речи. Говорил он так вдохновенно, так правильно и безобидно, что им были довольны слушатели любой аудитории. Он не раз выступал даже на общерайонных, а не только на учрежденческих совещаниях и семинарах, и всегда его слушали с удовольствием, провожали с трибуны с сожалением и благодарили искренними, дружными аплодисментами. Будь Дмитрий Семенович большим начальником, аплодисменты за те же речи были бы бурными, долго не смолкающими, но, к сожалению, до больших чинов он не дослужился. На пенсию он вышел с должности рядового инструктора райисполкома, где проработал ровно столько, сколько жил в Хмелевке – пятнадцать лет.

В средневолжские края Дмитрий Семенович приехал после увольнения из армии – здесь была родина его жены. В армии он тоже дорос лишь до капитана, хотя служил с 24 июня 1941 года. Взятый на третий день войны, он служил писарем ПФС полка и за четыре года прошел путь от солдата до гвардии сержанта. В бою был только раз, сильно напугался, когда немцы прорвались к штабу полка, но не побежал, смиренный взглядом начальника штаба, а залег в воронку рядом с ним и ездовым, быстро пришел в себя и стрелял, как учили в первый месяц войны, короткими очередями, прицельно и удачно. Когда расстрелял оба диска, взял автомат ездового, который был убит, и опять стрелял – начальник штаба свидетель – хорошо. За этот бой его наградили медалью «За отвагу».

После войны Дмитрий Семенович остался на сверхсрочную, окончил военные курсы и долгое время был начфином полка – уже в офицерском звании. Потом его, начитанного, любознательного, не расстающегося с книгами, взяли инструктором в политотдел дивизии, но скоро началось сокращение штатов армии, и его уволили в запас.

Хмелевский военком майор Примак встретил Взаимнообоюднова приветливо, пожалел, что он невидной комплекции, наметанным взглядом прикинул наградные колодки на кителе. Кроме медали «За отвагу», он увидел планки медалей «За освобождение Варшавы», «За победу над Германией» и три юбилейные медали: «20 лет победы в Великой Отечественной войне», «25 лет победы в Великой Отечественной войне» и «40 лет Советской Армии». Негусто, однако штабной опытный офицер, трудоустроить легко. И созвонился с председателем райисполкома.

В прошлом году, уходя на пенсию, Дмитрий Семенович получил Почетные грамоты райисполкома и облисполкома и затосковал без дела, но уже осенью был избран на общественную должность председателя товарищеского суда. Старательный работник у нас и на пенсии не заскучает.

К этим сведениям можно прибавить, что Дмитрий Семенович не пил, не курил, был скромен в быту и морально устойчив.

Заместитель председателя и один член товарищеского суда сейчас находятся в отъезде, и о них можно не говорить. Следующим членом суда был Иван Кириллович Чернов, тоже пенсионер, потомственный житель Хмелевки, из которой он отлучался всего дважды, но зато на долгое время: в 1918–1920 годах на гражданскую войну, в 1941–1945 – на Великую Отечественную. Кроме этих семи лет, вся жизнь Чернова была отдана самому нужному для людей крестьянскому делу, сперва в единоличном хозяйстве, потом в колхозе и в совхозе.

Вот и весь его жизненный путь.

Недавно у них с Марфой была золотая свадьба, на которую съехались из разных концов страны шестеро сыновей и дочерей – все как один в отца: плотные, будто литые, коротконогие, добрые нравом, надежные работники.

Секретарем товарищеского суда была Клавдия Юрьевна Ручьева, по характеру и жизненному постоянству близкий вариант Чернова, с тем, однако, отличием, что она крестьянствовала только в молодости, а около сорока лет служила бессменно секретарем райисполкома, не воевала, золотой свадьбы не справляла, потому что муж умер еще в начале 30-х годов, была не плотной и коротконогой, а высокой и худой, курила. В Хмелевке ее, как и Чернова, любили и звали Юрьевной, а Чернова – Кириллычем. Такое домашнее величание заменяло им прозвища.

Вот вам предварительный ответ на возможный вопрос: «А судьи кто?» Судьи, как видите, достойные, положительные люди. Они уже собрались в небольшой комнате уличного комитета, на первом этаже восьмиквартирного двухэтажного дома, и приступили к обсуждению необычной жалобы.

За председательским столом сидел миниатюрный, но ладной комплекции Митя Соловей, в светлом костюме, с наградными планками на пиджаке, а хозяин стола товарищ Башмаков, в полувоенной форме начальника пожарной службы, которую он донашивал, пристроился сбоку. Чернов с Юрьевной расположились рядышком на скамейке у окна.

– Я понимаю ваше недоумение, – говорил Митя Соловей, – я тоже, откровенно говоря, смущен, хотя за шестьдесят лет жизни в нашем беспокойном веке привык не удивляться любым неожиданностям, в том числе и курьезным. Тем не менее жалоба поступила к нам, и иной альтернативы, как принять ее к рассмотрению, у нас нет. Прошу высказываться.

Начал Башмаков:

– Чего толковать, понимаешь, когда резолюция судьи. В Совет я звонил, разбирайтесь, говорят, сами, для того выбраны.

– Мало ли что они скажут, – возразила Юрьевна. Мы тоже должны думать, а не только указания выполнять. Тут не нужно торопиться.

Чернов ее поддержал:

– Да, надо хорошенько подумать. Дело такое, без этого нельзя.

– Без чего нельзя? – осердился Башмаков.

– А без того, чтоб не думамши, – не дрогнул основательный Чернов. – Резолюция, положим, есть, Совет правильно предупредили, но опять же и у нас есть Устав,[21]21
  Положение о товарищеских судах.


[Закрыть] и в него надо заглянуть. Это одно. Второе: жалоба – на кота, у кота, положим, есть хозяин Титков. Но Титков сам ничего не нарушал, стало быть, судить надо одного кота. А где видано, чтобы котов судили? Тогда и собак потащут к ответу и другую любую скотину.

– Нас обсмеют на всю Хмелевку, – сказала Юрьевна и достала из кармана кофты папиросы «Беломор».

– Могут, – согласился Чернов. – Обсмеять все можно, тут другое. Тут разобраться надо. И разобраться хорошенько, по правде, на то мы и суд. Тебе, товарищ Башмаков, жалобу кто дал, судья?

– Извини-подвинься, понимаешь, Хромкин Сеня принес. А к судье, понимаешь, ходил сам директор совхоза товарищ Мытарин.

Чернов почесал в затылке:

– Да-а, директор у нас знающий, зря дело затевать не станет, но, опять же, и насмешник, палец в рот не клади, откусит.

– В районную газету позвонит, – добавила Юрьевна, пыхнув в потолок дымом.

– Может. И тогда прибегут Мухин с Комаровский и живо состряпают свой клеветой. – Чернов щелкнул пальцами. – На всю округу сразу ославят.

– Что же предлагаете? – спросил Митя Соловей.

– Я думаю, надо поставить Мытарина в пристяжку к нам, пускай тогда попробует посмеяться. Опять же, супруга у него – судья, советоваться с ней станет, подсказывать нам.

– А что, вполне мудрое предложение. – Митя Соловей облегченно улыбнулся. – . Как вы считаете, товарищ Башмаков?

– Пускай, понимаешь, будет…

– …своеобразным юридическим консультантом, – добавил Митя Соловей и просиял от собственной находки: – А консультантом по вопросу, извините, кота позовем егеря товарища… Как его?

– Монах, – сказал Башмаков. – И еще как-то зовут.

– Робинзоном, – подсказал Чернов.

– Это клички, а фамилия как, фамилия?

– Кто его знает. Монах и Монах. Сколько уж годов один живет на постной пище, без бабы, на острову…

– Хорошо. – Митя Соловей поднялся за столом, почти не прибавившись в росте, и заключил: – Сегодня же я встречусь с товарищем Мытариным и егерем, изложу им суть дела…

– Пуговкина тоже надо позвать, – предложила Юрьевна.

– Кто это?

– Да Федя-Вася, участковым был до пенсии, старшина милицейский. Всех в Хмелевке знает, добросовестный, а мы, я чувствую, без дознавателя не обойдемся.

– Вы абсолютно правы, Клавдия Юрьевна, благодарю вас. Итак, приглашаем товарищей Мытарина, Пуговкина и егеря Монаха – фамилию я установлю – и через два дня собираемся здесь на первое официальное заседание.

– И Титкова, – напомнил Чернов. – Он же вроде ответчика.

– Да, да, спасибо за напоминание. Пригласим также истцов и ответчика. Но объявлять публично о заседании пока не будем, проведем, так сказать, закрытое рассмотрение жалобы. Впрочем, вряд ли дойдет до рассмотрения. Надо предварительно решить, можем ли мы вообще принять это дело. Ведь как бы ни были справедливы претензии истцов, удовлетворить их мы сможем лишь за счет ответчика, а мы еще не установили, кто ответчик и правоспособен ли он. Не так ли?

– Ты грамотный, понимаешь, тебе и карты в руки. Моя бы воля, так хоть сейчас того Титкова на боковую скамейку.

– Это если твоя воля, – сказал Чернов. – А мы разберемся. Пошли, Юрьевна. До свидания, Дмитрий Семеныч.