Текст книги "История свастики с древнейших времен до наших дней"

Автор книги: Анатолий Москвин

Соавторы: Томас Уилсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Возрождение интереса ко «кресту без распятого» началось с католических миссионеров, которые выпустили тома описаний «демонических» культов народов Индии и Китая, с которыми они всеми силами – и почти безуспешно – пытались бороться. За отцами-иезуитами в Индию и Китай поехали более объективно настроенные люди, отгремели Опиумные войны, Британия колонизировала Индию – и начала наводить в ней «новый порядок». А прежде, чем внести что-либо новое, надо хорошенько изучить всё старое – с каковою целью в Британскую уже Индию направлялись сотни специалистов самого разного профиля – зоологов, геологов, ботаников, лингвистов, этнографов, искусствоведов, архитекторов, религиоведов. Цитаты из их трудов в изобилии представлены у Уилсона, поэтому повторяться опять-таки не будем – для нас пока важно, что году к 1870-му Запад твёрдо усвоил, что свастика есть священный культовый знак буддистов – тогда-то и появились и идея о происхождении её из перекрещенных «огненных палочек», и версия об индийском происхождении свастики – в других-то концах света её надо было искать под землёй, а до этого у археологов ещё руки не дошли.

После эпохальных открытий Шлимана о свастике заговорили активнее.

Французский граф Гоблет д’Альвиелла, поляк Змигродский и некоторые другие ученые спорили на страницах специальных археологических и искусствоведческих изданий о возможном значении и истории символа. Наконец, явился Уилсон и подвёл черту подо всем, что было известно на тот момент, попутно «отыскав» свастику в милых его сердцу Америках. После этого прочие работы выходили уже неизменно со ссылками на Уилсона.

В то же время на почве нагнетания мистических настроений трудилась целая плеяда теософов, самым известным представителем которых была наша соотечественница Елена Блаватская. Представляя европейскому читателю тайны восточных религий, теософы, общество которых было основано в 1875 году, хитрым образом увязывали их с религиями европейскими, завораживая читателя парадоксальными выводами и сопоставлениями. Чтобы умело критиковать теософов, надо самому быть специалистом-востоковедом, чего в большинстве случаев не было, поэтому новомодные идеи некоторой частью интеллигенции принимались на веру. Поскольку свастика активно используется в буддийском культе, теософы просто не могли пройти мимо такого знака, попутно познакомив с ним своих мистически настроенных европейских читателей. Эмблему немецких теософов, лидером которых был Франц Хартигни (1838–1919), утверждённую в 1910 году, мы показываем на рис. 170. Она состоит из объединения символов дохристианских религий: звезды Давида (иудаизм), креста «анкх» (религия Египта), свастики (буддизм), написанного алфавитом деванагари слова «ом» (индуизм), свернувшегося в кольцо дракона (герметизм).

К рубежу XIX и XX веков относится и пробуждение в немцах живого интереса к своему давнему прошлому. После объединения Германии Вильгельм и Бисмарк нуждались в общепонятной идее для сплочения веками разобщённой нации – и этой идеей, как это зачастую бывает, стал национализм. Несколько десятилетий, года где-то с 1875-го, немцам внушали, что они самые честные, самые здоровые, самые умные, самые набожные, что – пусть они и опоздали к разделу колониального пирога – природой и богом они предназначены быть культуртрегерами (и словечко-то это немецкое), преуспевая там, где посланцы других наций не справятся. Немецкое книгоиздание, станковая живопись, театр, архитектура, аукционы, музейные коллекции, благотворительные фонды, спортивные праздники, железные дороги, флот, фортификация, ярмарки, игрушки, – немцы везде стремились успеть, всё сделать лучше и больше других, везде быть первыми. В это время активно издаются памятники старой немецкой письменности, изучаются и комментируются летописи, разбираются архивные документы, всесторонне исследуется немецкий язык и его диалекты, собираются коллекции изделий народных промыслов, щедро финансируются раскопки, результаты которых «на ура» представляются в многочисленных краеведческих музеях и оперативно обеспечиваются научными публикациями.

Накопленный материал рос, и к началу XX века можно было уже сделать первые обобщения. Фонды и общества, краеведческие союзы и отдельные коллекционеры накопили большие запасы старых монет, керамики, оружия, утвари, предметов одежды и пр. При сравнении собранного даже от внимания неспециалиста не могло ускользнуть активное употребление свастики древними германцами.

Особенностью немецкой науки того времени было ещё и то, что она не замыкалась в узком профессиональном кругу, а несла свои познания в массы – в результате зачастую серьёзнейшие научные труды писали гимназические преподаватели, а то и сельские пасторы, после уроков учеников строем водили в музеи, для молодёжи устраивались познавательные экскурсии и экспедиции не на рок-фестивали с пивом, а на раскопки или в заповедники за впечатлениями – Германия не очень большая страна, всё рядом, всё близко. Порою, если в городке не было своего музея, выставка старинных вещей располагалась в местной кирхе, а коллекции, подобранные из фондов крупных музеев, «гастролировали» по всему Рейху. В ходе этой национально-просветительской работы всё больше населения узнавало про свастику, видело её воочию на древних артефактах, слушало комментарии экскурсоводов, некоторые из которых сами были исследователями, исправно славшими статьи в бесчисленные журналы, журнальчики и сборнички – дело доходило порой до того, что серьёзные научные статьи печатались в приложении к программам народных праздников и к отчётам ежегодных заседаний провинциальных гимназий, и очень многое рассеяно по страницам локальной периодики того времени – любой российский исследователь, интересующийся немецкими публикациями того времени, думаю, бывал не раз неприятно удивлён, узнавая, что интересная статья по его теме (на которую причём все ссылаются) напечатана, к примеру, в сборнике лучших работ преподавателей города Эрлангена за 1899 год, а достать это сугубо местное издание в России практически невозможно.

Ко времени Первой мировой войны немецкий народ в своей массе, надо думать, уже знал, что такое свастика. Националистическая пропаганда доводила до сведения населения, что это древний германский знак, амулет, приносивший удачу женщинам в родах, а воину в бою, древний аналог христианского креста и т. д. В последние предвоенные годы свастика появляется на штандартах провинциальных спортивных обществ, союзов стрелков, школьных краеведческих клубов и пр., ассоциируясь именно со священным наследием идеализируемого прошлого – символом германского духа, даром языческих богов настоящим немцам. Толковалась она как символ огня, движения либо стилизованное изображение солнечного круга.

В Первую мировую войну, когда массы оболваненного бисмаркизмом пролетариата погнали умирать на фронтах ради расширения сферы германских жизненных интересов, некоторые воинские соединения выбирали свастику своим символом – в то время в плане местной символики и эмблематики была полная свобода. В литературе приводится пример (рис. 171) вымпела немецкой добровольческой бригады «Wandervogelsoldaten» («воины – перелётные птицы»), где на красном фоне нарисован контрастный жёлтый солнечный круг, в который вписана чёрная свастика, украшенная щитком с изображением перелётной птицы – как видим, Гитлеру на надо было ничего придумывать в качестве своей партийной эмблемы – всё уже было готово для него. В эпоху Веймарской республики свастику использовало немецкое молодёжное движение «Перелётные птицы» – в комбинации с карающим врагов нации мечом (рис. 172). Шойерманн сообщает, что свастику также избрала своею боевой эмблемой «бригада Эрхардт», участвовавшая во время Первой мировой войны в боях с русскими в Прибалтике. Там она была помещена на национальном триколоре, увенчанная стальным шлемом. На знамени «Свободного корпуса Россбах» также красовалась большая свастика вкупе с «мёртвой головой», а по углам были вышиты лавровые венки.

В противовес упомянем курьёзный факт, что свастика пригодилась в той войне и противникам немцев. Оранжевая свастика (знак красивый и симметричный) была нашита на наплечные шевроны 45-й пехотной дивизии США, причём её четыре загиба соответствовали четырём штатам, откуда набирались солдаты этой дивизии. Про свастику на постаменте памятника англичанам – жертвам войны мы уже упоминали.

Педагог Вильгельм Шванер с 1897 года помещал свастику в своём еженедельнике «Der Volkserzieher» («Народный педагог»). С 1905 года она становится эмблемой образованного им Союза немецких народных учителей, знамя которого имело вид золотой свастики на голубом фоне, что символизировало солнечное колесо на голубом небосводе. Впервые это знамя было поднято в 1912 году. В 1899 году врач Фридрих Зиберт предложил заменить на новогодней ёлке рождественскую звезду на золотую свастику, которую он считал символом духовного единения немецкой нации. Свастика эта должна была быть вписанной в круг и иметь закруглённые заломы, т. е. представлять собою тетраскеле.

Мистические традиции гитлеризма во многом были взращены на писаниях группы венских эзотериков под руководством Гвидо Листа и Филиппа Штауффа, носившей имя «Кровное сознание» (нем. Blutbewufitsein). Члены этой группы утверждали, что знаки и символы должны говорить на языке не сознания, а подсознания, «крови». Они говорили: «Мы должны в детской почтительности и с пиететом прислушиваться к тому, что они нам скажут», провозглашали опору на интуитивное восприятие. Вообще же национал-социализм выбрал себе в идейные предшественники Гобину, Рихарда Вагнера, Ницше и Хаустон Стюарта Чемберлена. Гитлер и Гиммлер набрались этой духовной отравы по молодости в Вене, вращаясь в кругах «ариософов» (кроме Гвидо Листа там «блистал» некий Йорг Ланц фон Либенфельс, о котором чуть позже).

С 1908 года в Германии существовало «общество Гвидо Листа», которое специализировалось на выпуске литературы типа следующих книг: «Тайна рун», «Родство арио-германцев», «Религия арио-германцев в эзотерике и экзотерике», «Переход от язычества к христианству», «Религиозное письмо арио-германцев» – подобного чтива про древнеславянские Веды довольно выходит и в нынешней, бесцензурной России. Для примера назовём хотя бы писания А. Платова и альманах «Магия и мифы индоевропейцев».

В книге «Тайна рун» (1908) свастика считалась ими символом чистоты арийской крови и расы и уравнивалась руне становления Werdandi (букв, «будущее»). Эти эзотерики считали, что четыре ветви свастики – это Прошлое, Настоящее, Будущее и Судьба. Однако же в руническом алфавите «футарк» нет знака свастики напрямую, о чём мы уже упоминали, ибо он был культовым знаком, а не буквой. Потому и нет – утверждали адепты предфашистских учений, – что свастика считалась столь священной, что чисто буквенное, несакральное значение могло лишь опошлить этот знак. Вместо свастики, они считали, введена руна Gibor, представляющая собою половинку свастики. В эддических «Речах Высокого»⁵² руна № 18 (Гибор) описана словом с очень неясным значением, что даёт широкий простор для истолкований – например, её можно посчитать языком священного пламени (как, например, купол-луковку православного собора).

Серьёзные же исследователи того времени были более осторожны в истолкованиях. В 1913 году Карл Хельм, автор фундаментальной «Истории древнегерманской религии» считает свастику апотропеическим амулетом, но не более того. Четырёхтомный «Реальный словарь германских древностей» Хоопса представляет её магическим знаком, который мог применяться и в орнаментальных целях – и опять же не более.

Полуграмотные же самоучки – как это обычно бывает, – полагали, что если они немного поднапрягутся, то им сразу откроются все тайны Прошлого, Настоящего и Будущего. В группе Гвидо Листа считалось, что свастика вывела «арио– германцев» из первобытного хаоса, создав из них Blutstamm, т. е. кровно-родственную группу, а свастика была их родовым гербом. Далее бездоказательно утверждалось, что среди древних «арио-германцев» существовало тайное общество «арманов», являвшееся эзотерической сектой знающих, которая и донесла якобы этот священный знак до сегодняшнего дня. В Средние века «знающие» прятались под маской еретиков и колдунов, с которыми столетия безуспешно боролась Церковь, и которые постепенно выработали свой тайный язык и наглядным путём передавали свою символику непосвященным, полагая, что она защитит их, даже если они не будут знать о наличии магического помощника. Главою этой секты являлся якобы некий Tarnhari – «тайный господин»⁵³, который контролировал передачу тайного знания от отца к сыну, выбирая для избранных юношей жён из числа адептов и пр.

Дело дошло даже до того, что были напечатаны и распространены обращения этого мифического «тайного господина» к немецкому народу. В качестве задачи немецкому народу вменялось выкристаллизовывать порядок из вселенского хаоса – пусть не абсолютный, но достаточно стабильный, поскольку die Welt ist noch nicht fertig – «мир ещё не совсем готов». А для этого, предположительно, нужно создать «железное» германское право, а руна Werdandi, то есть, свастика, должна мобилизовать немцев к установлению «нового порядка»⁵⁴. Со временем, согласно убеждению пред-нацистов, немецкая молодёжь научится клясться свастике как зримому воплощению национальной идеи, а с музейных витрин она перейдёт на улицы и площади – что и сбылось.

Филипп Штауфф, президент листовского общества после смерти его основателя, утверждал, что «свастика – это древний нордический знак, произошедший из колеса. И это пламенеющий крест». Генрих Пудор, выпустивший дилетантскую книжку «Смысл свастики», заявлял, что свастика – это символ немецкого будущего и предлагал широко включать её в разнообразные немецкие эмблемы. Насилуя и извращая уже известные читателю факты, нацисты утверждали, что свастика появилась в Семиградье – на севере Румынии, а затем Александром Македонским была занесена в Азию. От известных на ту пору троянских же и эламских (в Сузах) находок, намного более древних, чем эпоха Македонского, они отмахивались, при том старательно объявляя их первооткрывателя Шлимана «немецким гением». Свастику же в Африке и Америках они – и не без оснований – полноправной свастикой не считали.

Йорг Ланц фон Либенфельс, младший соратник Листа, основал новую религию – «ариохристианство», где сочетал отдельные превратно понятые им христианские доктрины с нацистскими бреднями и человеконенавистнической идеологией. С 1905 года он выпускал клубный журнальчик «Остара», который по молодости (в 1907–1913 годах) почитывал и будущий фюрер. Считается, что именно оттуда он позаимствовал классификацию рас по преобладающему цвету волос и фанатическую привязанность к знаку свастики.

Этот же самый Либенфельс в 1907 году поднял знамя со свастикой над руинами замка Верфештайн на Дунае. В его версии оно содержало четыре голубых лилии и одну алую свастику на золотистом фоне. Он истолковывал своё «клубное» знамя так: поле – это символ вечности, лилия – расовой чистоты⁵⁵, свастика – подъём арийского героизма. Немецкий литератор-декадент Стефан Георге толковал свастику как крутящееся колесо бытия, символизирующее два полюса человеческой души – мужское и женское начала, которые, совокупляясь, якобы объединяются в свастику.

Теоретики нацизма в 1920-х годах попали также под влияние только что основанного «Общества Туле», про которое мы ещё напишем дальше. Оно задумывалось как оккультноантисемитская организация и противопоставлялась масонским ложам, куда охотно принимали евреев (что и послужило в дальнейшем толчком к появлению уродливого термина «жидомасонство»). Это общество также включило свастику в состав своей эмблемы, утверждая, что она символизировала собою «победоносное солнечное колесо» – этот символ рисовался на обложках членских билетов, нагрудных знаках, пивных кружках – какое же серьёзное общество в Германии без пива?

В январе 1919 года Карл Харрер, сам член «Общества Туле» основал внутри него как бы «внутреннюю партию», назвав её НСДАП⁵⁶. В сентябре 1919 года в эту партию входит и маньяк Шикльгрубер, будущий Адольф Гитлер – тогда ещё юнец, разум которого был напичкан в результате бессистемного чтения второсортной литературы всевозможными расовыми бреднями. 7 августа 1920 года свастика становится её партийной эмблемой, а с 1923 года появляется в заголовке официального партийного органа – газеты «Фёлькишер беобахтер» («Народный наблюдатель»). В том же году свастика в Германии вытесняет пучки розог – фасций (оставшиеся до конца Второй мировой войны символом итальянских фашистов), давших название всему этому движению.

В начале XX века со свастикой заигрывали не только немцы, но и русские. Интересны в этом плане две газетные публикации – А. Санина «Звезда и свастика» (газета «Ветеран», № 3 за 1992 год), и Аполлона Кузьмина «Откуда взялась свастика на российских деньгах?» (газета «Русский собор», № 8 за 1993 год). Излагаем в сокращении их содержание для сведения читателей нашей книги.

В конце XIX века благодаря пробудившемуся среди интеллигенции интересу к искусству выходит довольно большое число работ по истории архитектуры, живописи, народных промыслов, церковных и античных древностей, экзотическим стилям Востока, декоративному и театральному искусству. Со свастикой публика могла познакомиться и через работы по буддийскому храмовому искусству, и по русской северной вышивке, и благодаря переложениям немецких книг по истории культуры – тогда таковых у нас выходило достаточно много, и просто по альбомам декоративных сюжетов. Вниманию читателей настоящей работы предлагается иллюстрация из книги В. А. Сологуба «Русская простонародная вышивка как первообраз своенародной орнаментики» (М., 1872), где среди прочих симметричных фигур почётное место занимают и свастика, и образованные на её основе более сложные сюжеты (рис. 173). В журнале «Зодчий» (№ 12 за 1898 год), сказано, что свастичный меандр опоясывал строящееся тогда в Киеве здание Музея общества древностей и искусств.

Тогдашняя интеллигенция обратила внимание, что свастика в качестве орнаментального мотива дольше продержалась в восточно-, чем в западнохристианском ареале (конеч-

но, Равенна географически находится в Италии, однако в эпоху варварских королевств греческий элемент этих местностей был еще достаточно силён), ставши (после разделения Церквей) как бы православным символом – хотя впрочем, о символике здесь говорить можно лишь с некоторой натяжкой, поскольку чёткого смысла (как например, образ корабля как Церкви Христовой, или агнца как Искупителя) мы не находим и здесь. В византийском и коптском культурном ареале свастика находится как бы в подсознании, на втором плане, будучи вытесненной из активного употребления тем же крестом. Её употребление для отдельных деталей отдельных культовых сооружений (той же Софии Киевской) было обусловлено в основном существовавшими традициями и аналогиями (часть которых, естественно, до нас не дошла).

И всё же, как и в мире ислама, свастика здесь не является, как, например, в Индии, массовым символом – и церкви, где она представлена, можно буквально пересчитать по пальцам. Любопытно, что в пору полемики со старообрядцами в своё время А. Н. Муравьёв («Древности и символика Киево-Печерского собора». Клев, 1880, с. 15) приводил эти свастики как образец древнего четырёхконечного креста – вероятно, не зная, что в Древней Руси свастика, конечно же, не могла являться объектом религиозного поклонения, каким после 988 года был крест. При раскопках 1920-х годов в несохранившейся галерее этого древнейшего собора были прослежены остатки свастичных лент, выполненных плинфами. Свастичный меандр применён также во внешнем декоре Спасо-Преображенского собора XIV в Чернигове. Известны кирпичи со свастикой – гончарным клеймом – из ряда древнерусских городов.

Изредка свастика встречается вплетённой в орнамент русского лицевого шитья (пелены, ризы, священническое облачение), в декоре икон, оформлении мозаичных полов, орнаментированных заставках книг. Но, судя по редкости и разрозненности таких случаев мы можем достоверно утверждать, что здесь ей не придавалось особого значения, а использовалась она скорее в основном в качестве декоративного символа. В своей книге Р. Багдасаров старается привести как можно больше «православных» свастик, но глядя на эти иллюстрации, думаешь, – а все ли эти значки я распознал бы как свастики, если бы мне это не подсказали заранее?

Во второй половине XIX века, в связи с публикацией киевских материалов, мотив свастики, после почти тысячелетнего небрежения, вновь появляется в церковном декоре. Например, архитектор А. А. Лаков использует этот символ для украшения трапезной палаты церкви Антония и Феодосия Печерских в Киево-Печерской лавре, сооружавшейся в 1893–1895 гг. Свастические спирали широко использовались В. М. Васнецовым и другими художниками XIX и начала XX вв. в храмовых росписях. В октябре 1913 года свастиками была украшена русская церковь на поле Битвы Народов у Лейпцига (проект архитектора В. А. Покровского). Свастичный меандр является чуть ли не главным организующим мотивом в залах Эрмитажа. В тронном Георгиевском зале он золотом по красному опоясывает все стены, а античные свастики выделяются в Павильонном и других залах. Свастику часто можно встретить на зданиях крупных городов России середины XIX – начала XX века.

В русле этой традиции в то же время в России централизованно изготовлялись свастичные ленты (типа галунов) для обшивки краёв повседневно употребляемых при богослужении священнических облачений (омофоров, епитрахилей и пр.). После гитлеровской агрессии служители случайно незакрытых в годы атеизации церквей от греха подальше зашивали их другими материями (как это было в московском храме святителя Николая в Вишняковском переулке), после же победы свастика перестала быть в такой мере крамолой, и покровную материю сняли. Должно быть, такие облачения, не уничтоженные в 30-е и 60-е годы, ещё имеются кое-где на просторах Руси.

Находит свастика в это время воплощение и в ювелирном искусстве, возрождается традиция её употребления и в искусстве церковном – знаки эти красовались на наклейках на папках с делами в канцелярии обер-прокуратуры Священного Синода, огромная свастика в медальоне «украшает» обложку книги «Присяги производимому в священники» (издана в Санкт-Петербурге в 1909 году), в виде полосы свастик оформлен был рельефный орнамент вокруг дверей Нижегородского кафедрального собора (который был взорван коммунистами в рамках «культурной программы» к ноябрьским праздникам 1930 года – теперь на этом месте сооружённый в 1933 году Дом Советов), свастики красовались на вышивках и фелонях, принадлежавших московскому храму Николы в Пыжах.

Зато потом, в начале 1940-х, когда в обмен на разрешение существовать Сталин потребовал от Православной Церкви безоговорочной поддержки его безбожной власти и согласия с нею во всём, иерархи Церкви резко забыли про свои вековые традиции употребления свастики, и начали писать филиппики типа: «Не победить фашистам, возымевшим дерзость вместо креста Христова признать своим знаменем языческую свастику, не свастика, а крест Христов призван возглавить христианскую нашу культуру, наше христианское жительство!» (в пасхальном послании от 2 апреля 1942 года экзарха Прибалтики митрополита Виленского и Литовского Сергия (Воскресенского) – по правде сказать, здесь православный иерарх малость слукавил – уж чего-чего, а крестов в фашистской символике было предостаточно. В годы войны, когда мировой фашизм напал на СССР, советская пропаганда, ничего толком не разъяснив, взялась резво шельмовать свастику, нуждаясь в видимом и простом образе ненавистного врага.

По инерции это продолжилось и после войны. Интересная статья на эту тему, принадлежащая перу С. И. Семёнова, появилась в 1996 году в журнале «Общественные науки и современность». Православной Церкви, которой в годы войны было дано некоторое послабление, было велено включиться в опорочивание свастики, презрев вековые христианские традиции её употребления. И если коммунисты ругали свастику за «человеконенавистничество», то священство единогласно, по команде, усматривало в ней языческий символ и по ночам зашивало «крамольные» галуны новенькой парчой – от соблазна подальше.

Но вот война кончилась, Сталина не стало, Церковь зализала свои раны, и начинается вновь: свастика якобы мистически выражает всю тайну промышления божия, а догматически – всю полноту церковного вероучения (как написано в самарском православном журнале «Духовный собеседник», № 2 за 1997 год). Видимо, и хочется, и колется – Церковь зачем-то нуждается в свастике, но боится, что народ её не поймёт, если наряду с крестом с распятым появится ещё один крест – без распятого.

Немного подробнее о северной вышивке, которой столько внимания уделяют Дурасов и Багдасаров. Здесь сразу надо оговориться, что свастика является лишь одним из сотен возможных сюжетов – поэтому мы предостерегаем нашего читателя от излишнего внимания именно к этой стороне народного искусства. Петухи, коники, солнышки, «ёлочки» и прочие мотивы гораздо выразительнее, употребительнее и разнообразнее в вышивке и ткачестве, но поскольку статья наша о свастике, то мы и рассматриваем вопросы, связанные именно с ней.

Образцов северной вышивки со свастикой или сближаемыми с нею формами буквально сотни и тысячи, но большинство из них находится в запасниках небогатых и стеснённых недостатком помещений провинциальных музеев – в провинции ещё весьма сильна инерция, в силу которой в советское время экспонаты подобного рода прятали поглубже в недра запасников, а приобретение новых у населения не приветствовалось. Отчасти в силу такой неразумной политики и бытует ещё у некоторой части наших соотечественников убеждение, что свастика – древнейший славянский символ, связывающий человека с богом и пр. Священного в северорусской свастике не больше, чем в оленьих рогах, приколоченных в качестве охотничьего трофея на стенку, – относительно же древности символа сомнений быть не может – напомним ещё раз читателю, что в Средние века свастика на Руси была популярнее всего именно на севере, в Новгородской земле, имевшей самые тесные контакты со скандинавскими «гостями», хотя здесь мы не исключаем и свой, доморощенный, славянский «подтекст».

Роман Багдасаров в своей книге приводит десятки интересных иллюстраций северной свастики, хотя не все они хороши и убедительны – ведь древние вышивки из-за времени весьма поблекли (особенно, например, салатового цвета нитками по жёлтому фону), чтобы хорошо выглядеть в книге. Прорисовки же здесь мало помогают – ни одна прорисовка не передаст фактуру нитей и сложность рисунка, например, крестиком. Поэтому мы ещё раз декларируем, что в северном ткачестве свастические сюжеты были достаточно распространены и приводим несколько примеров, заимствуя их у Багдасарова – девичью ленту для вплетения в косу – рис. 174, вышитое полотенце – рис. 175, кайму подола – рис. 176, край полотенца – рис. 177.

Багдасаров делает детальный анализ того, на какие предметы и элементы женского наряда наносилась свастика, мы же укажем, что и на Севере, и на Алтае сто лет назад свасти-

кой могли украшаться и кокошники, и очелья, и рукава, и передники, и ширинки, и подолы, и рушники, и чулки – то есть, практически любой элемент традиционного костюма кроме, пожалуй, обуви – да и то, возможно, потому, что этнографы плохо собирали старую обувь, и интересные её экземпляры представлены в музеях весьма редко.

Надо сказать, что женская, особенно обрядовая, одежда – вообще вещь довольно традиционная, поэтому старые мотивы кочуют из поколения в поколение даже без попытки их осмысления – мастерицы просто следуют устным наставлениям своих учителей, либо копируют признанные образцовыми экземпляры, меняя порой технику исполнения, материал, вид шва и пр. Поэтому здесь сохранение древней образности очень даже вероятно. Видеть же, например, в олешках, которыми расшито калужское полотенце, «символ укрепления духа», как это делает наш предшественник, можно, но ни к чему.

Р. Багдасаров касается вопроса об именах, под которыми свастику знают русские народные мастерицы – ткачихи и вышивальщицы. На северной реке Печере свастику называют «заецы» (полотенце заецами), что вероятно, основано на рисунке петляющего из стороны в сторону заячьего следа. На Мещере свастика называется «огнивцем» (Б. А. Куфтин. «Материальная культура русской Мещеры», М., 1926, часть 1, с. 67), а нижегородские мастера хохломской росписи именуют её «рыжиком». В некоторых деревнях Рязанщины свастику называют «ковылем», а свастичный орнамент в Рязанской Мещере именуют «конями», «конёвыми голяшками» (конскими головами), что весьма символично. В Калужской области мастерицы вышивали ромбы с крючками (усложнённый вариант свастики) – эти крючки также, вероятно, суть стилизация конских голов. Омский автор В. Н. Январский во 2-м выпуске тамошнего альманаха «Славяно-арийские веды» (Омск, 1999, стр. 167) приводит целых 144 названия свастики – однако, судя даже по названию самого альманаха, его уровень не более серьёзен, чем пресловутых «Мифов и магии индоевропейцев», и относиться к этой информации надо с осторожностью.

И наконец, свастика встречается в русской ритуальной пище, конкретно, на культовых хлебцах, пирожках, печенье. В отличие от свастики на тканых и вышитых изделиях, которые можно сохранять в музеях, ритуальные хлебцы весьма недолговечны и порою нам приходится лишь верить на слово тому или другому этнографу, уверявшему своих современников сто лет назад, что в той или иной деревне хлебцы украшались свастикой – проверить это теперь в большей части случаев невозможно. Оставляя в покое интерпретацию Р. Багдасарова, что свастика на печёных изделиях выражала идею сеяния и жатвы, отметим, что хлебы в деревнях украшают множеством разных простых узоров (например, кольцами, витушками, сетками, плетёнками), не вкладывая в это никакого глубокого смысла, а просто делая так по старинке или потому что «так легче». Например, сеточка сверху пирога делается, как сказала моя мама, чтобы лучше удержалось варенье, чтобы тесто лучше поднималось и «чтобы красивее было». И если среди сотни возможных способов украсить, скажем, торт (до войны), была и свастика – так почему бы нет? Опять-таки, если под свастикой понимать всевозможные волюты, витушки, спирали – то так можно далеко зайти.