Текст книги "История свастики с древнейших времен до наших дней"

Автор книги: Анатолий Москвин

Соавторы: Томас Уилсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

МИГРАЦИЯ СИМВОЛОВ

Миграция свастики

Вопрос о миграции свастики, равно как и предметов, на которые она наносилась, – ведь нематериальная субстанция всегда нуждается в субстанции материальной в качестве носителя для своего распространения – остаётся открытым. В дальнейшем мы бегло попытаемся рассмотреть не только миграции самой свастики, но также и её предметов-носителей, в первую очередь, пряслиц, стремясь методом археологического сопоставления⁸³ определить сходство и отличие форм, которые данные предметы принимали у разных народов. Таким образом, открытым остаётся вопрос о сходстве форм свастики и предметов, на которых этот мотив был обнаружен, – что происходит в результате контактов или торговых связей между населяющими не граничащие между собой территории народами. Неясно, бывали ли подобные символы создаваемы в одном месте, а затем распространялись посредством миграции, или придумывались в разных местах в разное время, что дополнительно свидетельствует о параллелизме человеческого мышления.

Доктор Бринтон, держа речь на заседании Американского философического общества («Proceedings», XXVI, с. 177) следующим образом высказал свои воззрения на предмет миграции свастики, особенно по поводу её проникновения на американский континент:

«Я намереваюсь оспорить мнение таких авторов, как доктор Хэми и господин Бовуа, равно как и целого ряда прочих, которые утверждают, что поскольку ряд хорошо известных восточных символов, вроде Та Ки, трискеле, свастики и креста, известны культурам североамериканских индейцев, то они непременно являются образном монгольских, буддийских, христианских или индоарийских миграций в доколумбову эпоху – и я попытаюсь также доказать ошибочность положения, выдвигаемого теми, кто, подобно Уильяму X. Холмсу из сектора этнографии, утверждает, что невозможно дать убедительное объяснение значению креста в качестве религиозного символа в Америке.

В противовес обоим этим точкам зрения я полагаю возможным доказать, что изначальное значение всех этих широко распространённых символов совершенно ясно, и что можно утверждать, что они развились из определённых постоянных отношений человека к окружающей его среде – а оно повсюду примерно одинаково, – и отсюда мы видим примерно одно и то же графическое исполнение у племён, далеко отстоящих друг от друга и географически и этнически, и посему таковые символы имеют небольшую ценность в решении вопросов насчёт этнических связей и контактов между цивилизованными народами».

По-человечески мне неприятно то, что моё личное мнение по этому вопросу диаметрально противоположно мнению уважаемого доктора Бринтона. Я не буду много спорить об этом, но что бы я ни сказал в этом отношении – всё будет противоречить подходу этого господина, ибо его подход не подкреплён реальными материалами и наблюдениями. Естественно, большая часть рассуждений и аргументации по этому вопросу не должна выходить за рамки теории, но уже известные нам факты, будучи подвергнуты анализу с позиций здравого смысла, без труда приведут к выводам, не согласованным с теми, к которым пришёл доктор Бринтон.

В этнографии уже установилось мнение, что независимое появление креста в культурах разных, далеко друг от друга отстоящих народов не является свидетельством миграций и контактов между этими народами, сколь бы схожи формы креста у них ни были. Сам по себе знак креста столь незамысловат, представляя собою всего лишь две пересекающиеся под прямым углом линии, что нам проще всего будет заявить о том, что появление этого знака было плодом независимого мышления и практики различных древних народов⁸⁴. То же заключение можно вынести относительно свастики. Но дальше следовать по этой скользкой дорожке сопоставлений опасно.

Во-первых, я оспариваю тезис о том, что свастика, словно крест, является простейшим символом – таким, который без труда придёт в голову кому угодно и когда угодно. В подтверждение этого я приведу хотя бы тот аргумент, что сей знак, в любой из разновидностей, не известен семитам и практически не употребляется среди христианских народов, нечасто встречается в узорах и орнаментах и непопулярен среди ныне живущих корифеев декоративно-прикладного искусства – как в Старом, так и в Новом Свете. Чтобы убедиться в этом, опросите обычных художников-оформителей, часто ли им в их деятельности приходится сталкиваться со знаком свастики, и сами ли они придумали её (если они вообще знают, что это такое), и не придумал ли её кто-либо из их собратьев. Если даже кто-то и ответит утвердительно, то таковых наберётся весьма и весьма немного⁸⁵. Если кто из этой братии и видел где в молодости свастику, которая кстати, в силу своей симметричности, и запоминается сразу, и без труда воспроизводится, то это было не более чем культурным влиянием – а вообще, начиная с эпохи Возрождения, свастика в Европе использовалась крайне редко.

Змигродский высказывает мнение, что наличие свастики на стольких археологических образцах, особенно на троянских пряслицах, закрученной то в одну, то в другую сторону, связано с простотой ее исполнения быстрым движением руки – воспроизведение этого знака не требовало от древнего художника никаких особых умений – ведь видно, что большая часть этих значков наносилась неумелой рукою и второпях. Он сравнивает эту практику небрежных рисунков с практикой подписывания документов схематической подписью, когда нет желания выписывать своё имя полностью. Он сравнивает эту практику с обыкновением папистов исподтишка крестить своего собеседника столь быстро, чтобы тот даже не догадался, что его перекрестили. Приведя эти доводы, Змигродский пускается в утверждение, что в своё время свастика якобы ограничивалась исключительно бытовым использованием, приводя попутно ряд плохо подогнанных примеров. Однако такое рассуждение основывается лишь на этих наспех собранных примерах, к тому же немногочисленных. Свастику, по мнению автора настоящей работы, не так уж просто изобразить, гораздо проще нарисовать какую– нибудь форму креста – настоящая же, правильно изображённая свастика, не может быть признана простейшим символом. Кто в этом сомневается, может без труда убедиться в обратном сам, быстро начертив правильную свастику, например такую, как на нашем рисунке 9. Нарисовать «греческий» крест со взаимопересекающимися ветвями элементарно просто, но когда он начинает преобразовываться в свастику, особенно классическую, он перестаёт быть столь примитивным. Аккуратности и внимания потребует задача нарисовать заломанные концы свастики равной длины, загнуть ветви под одним и тем же (прямым) углом – а если свастика повторяется два или три раза, образуя орнаментальную ленту, так что линии одной переходят в другую, сложность увеличивается. Если кажется, что аккуратно нарисованная свастика, с прямыми или загнутыми концами, такой уж простой знак, то первый же опыт беглого карандашного наброска на бумаге убедит вас в обратном. Художник, готовивший рисунки для настоящей книги, сообщил мне, что труднее всего ему давались спирали – их витки параболичны, окружности не пересекаются, но взаимопереходящи, круги постепенно расширяются, причём никакие два круга, ни две секции одного круга не имеют одного центра. Чтобы сделать линии параллельными, витки правильными и красивыми, расстояния между окружностями равными, а линию раскручивающейся во внешнем направлении, художнику пришлось воспользоваться профессиональным приспособлением (лекалом), причём действовать надо было осторожно, не торопясь и с неусыпным вниманием (рис. 295). Даже квадратные и меандрические свастики (рис. 10, 11) требуют для качественного исполнения угольника и линейки. Всё это показывает, что желающий нарисовать свастику не мог сделать это просто так, походя, – но имел чётко выраженное намерение передать определённую идею, создавая символ, талисман или амулет, а не просто какую-то фигуру, предназначенную заполнить пустующее место.

Как бы то ни было, именно эта усложнённая форма креста распространилась в стольких культурах, досягающих отдалённейших уголков света. В этом мы видим доказательство того тезиса, что свастика не могла появиться независимо во многих районах, что доказывало бы параллелизм человеческой мысли, но распространялась от человека к человеку, из страны в страну, от народа к народу, посредством этнических миграций либо путём межкультурных контактов – причём передавалась не только схема начертания знака, но и вкладываемое в него символическое значение. Отставляя в сторону соображение непростоты начертания и изысканности мотива, остаётся объяснить, почему свастика столь мало распространена среди христианских наций.

Она вышла из употребления около тысячи лет назад, будучи замещённой более простыми геометризированными мотивами. Плетёнка, петля, «ёлочка», всевозможные кресты и кружки, спирали, завитки, кресты «оджи», закрутки и прочее остались нам в наследство от эпохи неолита, свастика же потерялась в веках. Последнее упоминание этого мотива в литературе относится к отделке архиепископского кресла в миланском соборе, на котором изображены три древних христианских креста, латинский крест (крыж), монограмма хи-ро и свастика, заполнявшие, перемежаясь друг с другом, декоративные ленты по подножию кресла. Всё же знание свастики в одних странах пережило века, а в других странах заглохло где-то на определённом этапе развития цивилизации.

Естественно, чтобы охватить тему целиком, надобно учитывать и применение свастики, естественно, в прикладных целях, в позднейшие времена. Двойная греческая плетёнка, созданная двумя продолжающимися линиями (рис. 139), образует на каждом пересечении псевдосвастику, о которой мы уже писали выше, что это не настоящая свастика, а лишь похожее на нее сочетание линий. Подобный дизайн используется современными ковроделами и ткачами в оформлении каёмок своих изделий – ковров и скатертей – равно как и изготовителями декоративной глазурованной черепицы. Знак свастики до сих пор популярен в странах Востока, попутно он стал символом теософских обществ – а конкретно, его доселе используют японцы (рис. 30), корейцы, китайцы (рис. 31), джайны (рис. 33, 34), а среди североамериканских индейцев – навахо (табл. 17), равно как и племена Канзасской резервации (табл. 15, 16). В Европе в недавнее время свастика была зафиксирована в народном искусстве практически повсеместно – кроме как в Лапландии и Финляндии. Впрочем, Национальный музей США недавно приобрёл коллекцию лапландской кухонно-бытовой утвари, на некоторых предметах которой хорошо заметен крест, а на крышке одной ступки даже есть узор, отдалённо напоминающий свастику. Благодаря любезности профессора Мэсона и господина Кушинга, мне удалось ознакомиться с этим экспонатом (прорисовка на рис. 344). Теодор Швиндт в своей книге «Финские орнаменты» (Schvindt, «Suomalaisia koristeita»/ Suomalaisen kirjallisuuden seura, Helsingissä, 1894), предназначенной как альбом образцов для местных вышивальщиц и деко-

раторов, приводит свастику в числе прочих орнаментальных мотивов, впрочем, помещая её среди «второстепенных сюжетов» и не называя её словом «свастика». Она положена на бок, напоминая андреевский крест, а концы её загнуты под углом не 90, а 45 градусов.

Свастика украшает средневековые датские крестильные купели и по сведениям господина Дж. А. Хьяльталина, она «употреблялась в Исландии еще несколько лет тому назад в качестве магического знака, но её значение полузабылось – по крайней мере информанты путались в нём». Она попала на этот остров с викингами в IX веке н. э. (Karl Blind, «Discovery of Odinic songs in Shetland»/ Nineteenth Century, 1879, c. 1008).

Знак свастики появляется в классической и закруглённой формах на старинных персидских коврах и ковриках (мисс Фэнни Д. Берген в журнале «Scribner’s Magazine», сентябрь 1894). Удивительно, но я нашёл шестнадцать маленьких свастик на коврике в собственной спальне. На большом ковре в приёмной Национального музея свастик оказалось двадцать семь. На одном из ковриков, вероятно, изготовленном в Лондоне в подражание персидским прототипам, я также обнаружил изображения свастики. На всех этих изделиях представлена классическая свастика, концы которой заломаны под прямыми углами, а ветви имеют равную толщину по всей своей длине. Некоторые из этих свастик закручены вправо, другие влево. В вестибюле Оперного театра в Вашингтоне мне на глаза попался большой индусский ковёр, одним из сюжетов которого были скруглённые свастики «оджи». Там ветви также пересекались под прямым углом, а сами свастики были закручены в разные стороны. Расходясь в стороны, толщина ветвей увеличивалась, «разбухая» посередине, но заканчивалась утолщёнными точками. Современные японские корзиночки для рукоделья также зачастую имеют свастики, вплетённые в их бока, либо выполненные на крышках.

Итак, мы видим, что до сих пор свастика продолжает употребляться в восточных и скандинавских странах, где ещё сильны древние традиции. На остальной же части Европы, где некогда свастика была столь часта, за последние два тысячелетия она практически исчезла – в том числе и в странах, оказавших решающее влияние на европейскую и мировую культуру.

Если в Индии свастика была религиозным символом, то в незапамятные времена она была занесена в Америку исключительно палеопереселенцами. Племена, которые принесли туда этот знак с собою, должны были принести в Новый Свет и её символическое значение. Для этого символ должен был иметь имя – и если бы удалось доказать, что среди индейцев Америки этот знак был известен под названием «свастики» или родственным ему, это сильно бы увеличило аргументы сторонников миграции. Если среди индейцев найдутся культовые соответствия религии индусов, их позиции ещё более упрочатся. Но перед обнаружением подобных свидетельств пришлось бы провести огромную исследовательскую работу в плане лингвистики и описания духовной культуры аборигенов нашего континента. Если у эскимосов Аляски обнаружились бы какие-либо отдельные черты буддийского мировоззрения, это впрочем, мало что бы доказало, являясь культурным проникновением позднейшей поры – аналогией чему может быть полное искоренение славянского язычества после принятия христианства. Но вот если бы среди индейцев удалось бы обнаружить следы буддийского культа в сочетании с наличием свастики в одной местности, желательно недоступной европейскому или азиатскому культурному проникновению, то это было бы достаточным доказательством раннего проникновения идей в то время и из той страны, где эти реалии были в совместном употреблении. Если свастика попала в Америку вместе с буддизмом, то это должно было произойти по крайней мере после возникновения этой религии на Востоке, что было не ранее, чем в VI веке до н. э. Однако, кроме наличия свастики, на североамериканском континенте до сих пор не было обнаружено никаких свидетельств проникновения буддизма в доисторическую эпоху – ни в языковом, ни в искусствоведческом, ни в этнографическом плане. Принимая теорию миграции свастики, мы имеем полное право сделать заключение, что если свастика происходит из Индии или Восточной Азии, то она проникла в Америку ранее VI века до н. э.

Если определённая религия в сочетании с определённым символом, зародившись в Старом Свете, окажутся таким же образом сопряжёнными в Новом Свете, то это будет достаточно веским доказательством в пользу миграции из Старого Света в Новый – с наличием контакта и этнических связей. Не столь явным показателем было бы обнаружение по обеим сторонам океана одного и того же знака, используемого исключительно в качестве амулета с одним и тем же значением.

Такой вопрос был поднят, и в достаточной мере решён, по крайней мере для автора, что по всей Европе и Азии, за исключением буддистов и ранних христиан, свастика обычно использовалась в качестве магического знака или символа благопожелания, символизирующего удачу, счастье, успех и тому подобное – вроде долголетия либо удовольствия. Творцы и пользователи свастики в Южной и Центральной Америке, как и в среде созидателей курганов в долине Миссисипи, ушли в небытие до наступления фазы письменной исторической действительности, и вероятно, у нас уже никогда не будет возможности узнать о значении, употреблении или цели, с каковой свастика здесь использовалась. Следуя той же логике, европейские реалии можно с успехом приложить к реалиям американским, что приводит нас к выводу, что свастика некогда использовалась индейцами Америки в качестве амулета или оберега от дурного глаза. В этнографии так случается, что без наличия непосредственного культурного заимствования аналогичные предметы используются в различных уголках Земли аналогичным образом. Знак свастики не обнаружен в присутствии кого-либо из древних американских богов, равно как и на памятниках, статуях и алтарях, священных сосудах или предметах, но исключительно на предметах бытового назначения, где свастика, будучи она священным символом, была бы не совсем к месту.

Теория параллельного развития (полицентричности) была выдвинута с целью как-то объяснить присутствие свастики в далеко находящихся друг от друга странах – однако автор настоящей работы более предрасположен в пользу теории миграции и подражания.

Когда знаки и символы, мифы и сказки, обычаи и верования, предметы, приспособления и оружие, народные промыслы, орудия труда и инструменты оказываются обнаруженными в странах, столь далеко отстоящих друг от друга, – в частности, в странах, где установлен примерно одинаковый уровень материальной культуры, то может быть одно из двух: или это независимые изобретения, к которым разные народы подтолкнула общность нужд и интересов, либо же всё это появилось в одной стране, откуда было перенесено в другие места путём миграции населения либо при культурных контактах и взаимопроникновении идей. Говоря об идее параллелизма, утверждающей полицентричность культурного развития, автор настоящего труда ясно и чётко выражает свою предубеждённость против неё. Порою велосипед изобретается в разных странах и в разные времена, но так бывает нечасто – поскольку это алогично. Изобретение «по второму кругу» – скорее не правило, а исключение. Разум человеческий основывается на столь зыбкой почве, столь неопределён в плане путей мышления, колеблем столь многими противодействующими друг другу аргументами и приходит порой к столь парадоксальным выводам, что при столь многообразном проявлении человеческих потребностей, шансы изобрести одно и то же в разных местах в разное время, при отсутствии контакта хотя бы на уровне идей, я считаю, минимальны.

Старая пословица гласит: «Сколько голов, столько и умов», прекрасно отражая различия между людьми по отношению к разнообразным сторонам жизни. Если чему-то суждено быть изобретённым, то оно будет изобретено, рано или поздно. Нет ничего более неизвестного, чем пол ожидаемого родителями ребёнка⁸⁶, однако угадать его сравнительно несложно, и шансы сделать это верно – 50 на 50. В других случаях шансы угадать ничтожно малы, порою один к миллиону. Не только разум различных людей делает разные выводы из одинаковых посылок, но и один и тот же человек в разные периоды жизни принимает по одному и тому же поводу разные решения. Бесполезно умножать примеры, но пару иллюстраций привести не помешает. Много людей могут наблюдать одну и ту же драку, но будучи спрошены в суде об увиденном, расскажут все по-разному, почему мы и держим присяжных заседателей, чтобы они разбирались в произошедшем без предубеждения. Документы расследования и показания свидетелей одни и те же для всех них, но как часто заседатели не могут прийти к одному убедительному суждению, как часто они кричат и спорят в комнате для совещаний, руководствуясь кто здравым смыслом, кто материалами дела, кто христианским чувством сострадания. Что было бы с нашей судебной системой, если бы мы добивались, чтобы они приходили к единомыслию после первого голосования? И это при том, что этих присяжных выбирали из честных граждан, что они приносили клятву и проходили специальный курс проверки на соответствие, и все они искренне желают наилучшим возможным образом разобраться и вынести наиболее справедливый приговор по порученному им делу. А если мы помыслим, сколько всяческих соображений за и против может возникнуть в сознании каждого отдельного из этих заседателей?! Иллюстрации разномыслия мы прекрасно видим на сессиях нашего Верховного суда, где после серьёзнейшего разбирательства по важнейшим делам лучшие люди нашей нации принимают решения с перевесом всего в один голос⁸⁷.

Миграция древних символов

Граф Гоблет д’Альвиелла в книге «La Migration des Symboles» пишет об истории множества древнейших символов от первого их появления до нынешнего распространения⁸⁸. Основная идея этого труда выражается в его заголовке: «Миграция символов».

Священное древо ассирийцев. – Он считает символ древа одним из древнейших. А ранее всего мы видим этот символ в Месопотамии, являющейся, пожалуй, колыбелью человеческой цивилизации. Начав с простейших форм, идея священного дерева развилась в сложную и разветвлённую модель, неизменно сочетающуюся с культовыми центрами. На древних печатях вокруг мирового древа обычно стоят, обратившись лицами к нему, два бога или других сверхъестественных существа. Сперва они были чудовищами, вроде крылатых быков или грифонов, а впоследствии сделались полулюдьми или людьми – жрецами или королями, порою слагающими длани в молитвенном жесте. Граф утверждает, что миграцию обоих этих художественных типов несложно проследить. Древо, растущее между двух чудовищ или зверей, пришло в Месопотамию из Индии, где оно находилось в ритуальном багаже брахманов и продолжает использоваться в этой стране до настоящих времён. Затем идея древа была передана финикийцам, а оттуда в Малую Азию и Грецию. Через иранцев она попала к византийцам, а в Тёмные века – в христианскую символику Сицилии и Италии, распространившись даже до запада Франции. Другой тип – то есть, древо, расположенное между двух получеловеческих персонажей, – проделало тот же путь в Индию, Китай, восточную часть Азии и далее, вплоть до ацтекских и майянских рукописей, что, по мнению графа, доказывает возможность, если не факт, контактов Старого с Новым Светом в доколумбову эпоху. Далее в тексте он обсуждает детали одежды, позы и выражения лиц персонажей, число и расположение ветвей дерева и пр.

Священный конус Месопотамии. – Пользовался глубокими симпатиями западных семитов, будучи прообразом или ипостасью их великой богини, поклонение которой проводилось в облике конического камня. Его схематическое изображение было неоднократно обнаружено на памятниках, амулетах и монетах. Лучше всего его видно на финикийских памятниках, где к конусу порою пририсовывается горизонтальная планка, к середине которой приделана ручка. Эта комбинация поразительно напоминает египетский анкх (рис. 4), бывший, подобно ей, символом жизни в широчайшем и наболее абстрактном плане. Сходство между ними, как предполагается, привело к их перепутыванию и замещению, так что один символ или талисман занял место другого. Утверждают, что образ Артемиды Эфесской был не более и не менее, как антропоморфизированным священным конусом семитов, хотя, относительно конкретно Артемиды, предлагалась связь и с крестом анкх.

Крест анкх (crux ansata), символ жизни. – Сегодня это, скорее всего, наиболее известный общественности древнеегипетский символ. Иероглифическое чтение анкх обозначало глагол «жить». В этом смысле он объединяет в себе мужское и женское начало, и порою изображался в руках богов и богинь, присутствовал на сосудах при изображении ритуального обливания фараона водою, равно как и около рта мумии на настенной росписи, видимо, стремясь оживить её. Из Египта знак анкх (порою его называют еще «египетский крест») распространился среди финикийцев, а от них и по всему семитскому миру – от Сардинии до Суз.

Крылатый шар. – Этот знак был окружён глубоким почтением и почитанием в Древнем Египте. Из Египта он распространился, с небольшими изменениями, по всем странам Старого Света. Основой знака является шар, несомненно символизирующий Солнце, занимавшее столь большую роль в солярной религии Нила. Вокруг этого шара обвиваются две змеи – урея с поднятыми, как у кобры, головами, а из-за шара либо диска простираются ястребиные крылья, тогда как сам шар увенчан козьими рогами. Этот знак олицетворял победу принципа добра и света над тёмным и злым началом. Знак этот быстро приобрёл популярность среди финикийцев, где он изображался подвешенным на священном древе либо рядом со священным конусом и распространился во всей зоне пунического мореплавания – на запад до Карфагена, в Сицилию, Сардинию и на Кипр, на восток до Средней Азии. В очень раннее время этот символ попал к северным хеттам, а когда он добрался до Месопотамии, в эпоху Саргонидов, крылатый шар обрёл форму колеса (или розетки), помешённого на фоне свитка со скручивающимися краями и снабжённого веерообразно развёрнутым хвостом из перьев. В диск порою вписывается человеческая фигурка, изображённая то в молитвенной, то в боевой позе. В таком контексте этот шар более не представляет собою солярную эмблему, но передаёт общую идею божества. Из Месопотамии бродячий символ переместился в Персию, будучи в основном представленным в антропоморфном облике. До Греции крылатый шар, однако, не добрался, и на остальной части Европы нигде не встречается кроме, как отмечалось выше, тех средиземноморских островов, куда его принесли финикийцы. Когда греки заимствовали у малоазиатских семитов символические комбинации с этим знаком, они чаще всего заменяли его на значок молнии. Ореол, окружающий головы греческих героев и божеств, откуда христианская иконография и позаимствовала нимб, является прямым продолжением этого древнего семитского знака.

Кадуцей. – Это один из интереснейших античных символов. Мы можем поэтапно проследить его развитие в целом ряде фаз и он может считаться, пожалуй, наиболее яркой иллюстрацией миграции символов. В традиционном изображении кадуцей располагается в ладони Меркурия – и до сих пор используется в качестве символа исцеления и врачебного искусства, представляя собою крылатый посох, вокруг которого симметрично обвиваются две змеи – в таком виде он описан позднейшими мифографами, но эта его форма довольно далека от первоначальной формы кадуцея. В гомеровском гимне кадуцей описан как «златой стержень с тремя отростками, означающий счастье и богатство», который, по легенде, златоликий Феб вручил юноше Гермесу – однако в архаических греческих наскальных рисунках вместо трёх листков мы видим диск, описанный вокруг неполного круга. В этом облике знак этот появляется на финикийских памятниках, в частности в Карфагене, где он первоначально должен был быть солнечным символом. У древних семитов он ассоциировался со священным конусом. Кадуцей попадается и на хеттских памятниках, где он принимает вид увенчанного рогами шара.

Исследователи ближневосточных культур выдвигали множество теорий относительно его происхождения и считали кадуцей то эквивалентом небесной молнии, то ипостасью мирового древа, то комбинацией солнечного диска с лунным полумесяцем. Некоторые образцы являют собою переходную стадию от священного древа, окружённого солнечным диском, к одной из разновидностей хеттского кадуцея. Гоблет д’Альвиелла считает, что первоначально кадуцей являлся культовым или боевым штандартом или флагом, а затем форма его начала постепенно меняться, комбинируясь с другими древними ближневосточными символами.

На некоторых ассирийских барельефах мы видим боевое знамя, порою состоящее из крупного кольца, утверждённого на шесте с двумя прикреплёнными к нему свободно развевающимися полотнищами, иногда из размещённого соответствующим образом крылатого шара. Такой ассирийский боевой штандарт мог быть отдалённым прототипом лабарума, который император Константин, обратившись в христианство, сделал своим официальным знаменем, и который в равной мере мог бы импонировать чувствам солнцепоклонников, если бы они только были в его войске. После последней трансформации в Греции – превращении в крылатый посох со змеями, – кадуцей дошёл до наших времён, воплощая в себе два качества Гермеса – столь любезных сердцу предприимчивых греков – деловую сметку и предприимчивость в коммерции. В Индии этот символ принял форму двух переплетающихся змей – возможно, туда его занесли легионы Александра Македонского. Конечно, символ этот уже встречался между Индом и Гангом и в более древние времена и в несколько упрощённой форме – в форме диска, вписанного в полумесяц, очень напоминающего астрологический знак для планеты Меркурий. Этот символ – диск с полумесяцем – встречается на индийских монетах с древнейших времён и, как нам кажется, столь же давно его путают со знаком «трисула»⁹¹.

Трисула – разновидность трезубца, распространённая у буддистов, весьма была распространена также и среди индуистов. Неясно, был ли этот знак подражанием разновидности символа молнии, который мы встречаем на ассирийских барельефах, либо возник в самой Индии. Его простейшая форма – впрочем, редко встречающаяся, – представляет собою греческую букву омикрон, вписанную во внутреннюю полость греческой буквы омега. Почти всегда верхняя секция этого знака имеет с боков два небольших кружочка или два горизонтальных штриха, похожих на листочки или крылышки. Оконечности омеги порою превращаются в небольшие кружочки, листики или трилистники, а диск порою помещается на подставку. С его нижнего полукружия порою свешиваются две спиральки, закрученные словно змеиные хвосты, концы которых туго завиваются.

Итак, это очень сложный символ. Ни один буддийский текст не даёт нам никакой полезной информации относительно его происхождения или значения, комментарии позднейших же истолкователей разнятся в высшей степени. Верхняя часть фигуры частенько отсоединяется от нижней, порою весь комплекс представляет собою простой треугольник, водружённый на дисковидное ядро. Вероятно, треугольник некогда символизировал проблеск молнии – как трезубец Нептуна у греков, – но более вероятно, что солнечное излучение. Среди северных буддистов⁹¹, по всей вероятности, он символизирует небеса чистого пламени, размещённые над солнечным небом. Никто не сомневается, что это некогда была индусская эмблема, на первоначальный облик которой повлияло наличие знака кадуцея, тогда как более продвинутые её формы несут сходство с так называемым «крылатым шаром».