Текст книги "Голубая мечта (Юмористическая повесть в эпизодах)"
Автор книги: Анатолий Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– Как назло ни одной!..
«Приберегу, может, жене придется брякнуть разок-другой, – думает при этом он. – А то ведь в этой глухомани черта с два раздобудешь нужную мелочь…»
– Жаль, – в свою очередь вздыхает Поликарпов. – У меня тоже ни единой. Пойду, может, стрельну у кого парочку…
…Вечером Дробанюк сует в карман прихваченные в кафе вилки, затем нагружается двумя бутылками водки и огромным количеством снеди, заботливо приготовленной в дорогу женой. Держа все это в охапке, он зовет за собой Поликарпова. Тот сидит на балконе в плетеном кресле в одних плавках и читает книгу.
– Может, пойдем?
– Не-е, это не для меня, – отказывается тот.
– Не пьешь? – осуждающе спрашивает Дробанюк.
– Не-а, – покачивает своей круглой седоватой головой Поликарпов.
– И за чужой счет тоже?
– Представь себе.
– Да… Ты как святой.
– Ну уж… – не соглашается Поликарпов. – Стоит человеку сказать, что он не пьет, как это уже вызывает подозрение. Тут он уже как святой. А если у него нет ничего святого – это чуть ли не в порядке вещей.
– Моралист ты, – говорит Дробанюк. Он так и стоит посреди комнаты, поддерживая обеими руками приваленные к груди целлофановые мешочки с бутылками и закусками.
– Вот-вот! – продолжает Поликарпов. – Стоит правду высказать– и уже моралист. Между прочим, я пиво иногда пью.
– Ты – как бюргер, – по-своему расценивает это Дробанюк.
– Почему? – удивляется тот.
– Бюргеры любят пиво. У них все как бы по полочкам. Все в меру. И у тебя тоже.
– Если бы, – вздыхает Поликарпов. – Вот видишь, как сгорел, – поворачивает он свою круглую голову к плечу. – Дорвался впервые за лето до солнца – и вместо того чтобы понемножку да постепенно подставлять себя, сразу спекся…
– Это мелочи, второстепенное, – твердит свое Дробанюк. – Ты в основных вопросах не поддаешься.
– Если бы, – повторяет тот. – Был бы счастлив.
Дробанюк стоит какое-то время молча, потом кивком снова предлагает Поликарпову пойти с ним. Тот в ответ отрицательно мотает головой. И тогда Дробанюк, неодобрительно хмыкнув, идет к выходу, но у самой двери, остановившись, поворачивается и бросает с сердцем:
– Скучный ты человек, Иван Сергеевич!
– Какой есть, – отвечает тот спокойно.
– Или себе на уме, – многозначительно добавляет Дробанюк и уходит.
В комнате Ухлюпина уже целая толпа. Сидят на стульях, в плетеном кресле, взятом с балкона, на кровати, придвинутой к столу, уставленному целой батареей бутылок, заваленному всевозможной снедью. Разговаривают шумно. Впечатление такое, что никто никого не слушает, – значит, уже выпили.
– A-а, вилки пришли! – громогласно встречает Дробанюка Ухлюпин. – Слушай, Котя, где это ты застрял?
– Штрафную ему за это! – кричит высящийся над столом своим несуразно длинным туловищем Зыбин.
– Ростик, плесни ему! – дает команду сидящему рядом с ним Лузику Ухлюпин.
– Садитесь, Константин Павлович, – подвигается на кровати Лузик, освобождая место Дробанюку. И наливает сразу две трети стакана водки.
– Не-е, – вопит Зыбин. – Ты ему лей под завязку!
Вопросительно глядя на Ухлюпина, Лузик наливает почти до краев.
– Да что вы?! – возражает Дробанюк, ерзая на кровати. – Как слону!
– Ничего! – командирским, не терпящим возражений тоном говорит Ухлюпин. – Ты не меньше слона можешь дерябнуть. Общество, вернее – сливки общества, ибо здесь, надо полагать, лучшая часть нашей семинарии! – обращается он ко всем. – Прошу всех наполнить сосуды!.. Все налили? – обводит он присутствующих строгим взглядом. – Так выпьем же, уважаемые, за успех, как говорится в народе, нашего совершенно безнадежного дела! Ап! – опрокидывает он свои сто граммов в широко раскрытый рот, проглатывая спиртное в один прием.
Дробанюк же мнется, никак не решаясь выпить, – налито действительно идиотски много, полный стакан, двести пятьдесят граммов – сразу пол-бутылки. Но тут со своими воплями на него обрушивается Зыбин, за ним остальные, и Дробанюку ничего не остается, как под всеобщим контролем судорожными глотками выпить налитое до дна… Ему перехватывает дыхание, и он спешит грызнуть огурец, услужливо поданный Лузиком…
Вскоре Ухлюпин исчезает куда-то и появляется с пышнотелой мадонной.
– О-о! – вызывает это всеобщее восхищение.
– А-а! – передразнивает Ухлюпин. – Прошу, Анечка, здесь лучшие люди нашего комбината. Так сказать, сливки общества. Сплошные джентльмены, которые тебе, как сестре-хозяйке, будут родными братьями-хозяевами. Верно, ребята?
– Такое скажете! – картинно мнется та.
«Уже и на ты, – отмечает про себя Дробанюк. – Хваат…»
– Добро пожаловать, наша красавица! – тут же галантно подставляет ей стул Зыбин. – Наша…
– Не ваша, Зыбин, ты себе это уясни, хоть ты уже в состоянии грогги, – бесцеремонно обрывает его Ухлюпин.
Он усаживает мадонну рядом с собой, будто невзначай приобнимая ее. Потом, как замечает Дробанюк, его рука ложится на ее плечи все чаще и чаще.
– Ростик, шампанского! – командует Ухлюпин, и Лузик проворно достает из-под стола бутылку шампанского. – Ну-ка, сотвори салют в честь Анечки!
Лузик откручивает проволоку на горлышке и, резким движением встряхнув бутылку, чтобы вспенить вино, гулко стреляет пробкой в потолок. Хлынувшая из горлышка струя успевает изрядно полить и рядом сидящих и стол, пока Лузик подправляет ее в хрустальный бокал, неизвестно откуда появившийся у него в руке.
«Ну, маг, ну, волшебник!» – думает об Ухлюпине Дробанюк. Сейчас он остро завидует его умению пустить женщинам в нужный момент пыль в глаза.
Когда мадонне подают бокал, Зыбин снова взвивается над столом.
– Анечка, на брудершафт! – кричит он.
– С кем? – усаживает его на место отрезвляющим вопросом Ухлюпин.
– С вами, Юрий Алексеевич, конечно, – тут же подает голосок Лузик.
– А что – мысль, кажется, дельная, – соглашается Ухлюпин. – Ну-ка, Анечка, скрестим наши руки.
– Как это? – смущенно улыбается мадонна, тем не менее импульсивно подаваясь вперед своим пышным бюстом.
– А вот так, – заносит тот свою руку за ее. – Сейчас пьем, потом целуемся.
– Прям и целоваться сразу, – жеманится та.
– Так положено! – снова взвивается Зыбин.
– Прогрессирует товарищ, – кивает в его сторону Ухлюпин. – Наконец понял свою задачу. Ну, Анечка, за нашу знаменательную встречу в этих прекрасных пенатах!
– До дна! До дна! – начинает скандировать Лузик.
– И-эх! – опрокидывает свои сто граммов Ухлюпин и не закусывая ждет, пока выпьет шампанское мадонна. Затем властно привлекает ее к себе.
– Ой, щекотно! – взвизгивает мадонна от соприкосновения с его бакенбардами.
Но Ухлюпин, игнорируя это, надолго впивается в ее губы своими.
Потом наступает черед песен. Ухлюпин аккомпанирует на гитаре, время от времени смущая мадонну своими выразительными взглядами.
– Эх, танго бы сейчас! – страдальчески вздыхает Зыбин. Язык у него уже сильно заплетается.
– Смотри, опять дельная мысль! – с деланным изумлением откликается Ухлюпин.
– А сейчас будет «Кумпарсита», – кричит Лузик, который пристроился у телевизора – смотреть какую-то эстрадную передачу.
– Какая «Кумпарсита»?
– Ну, танго! Пахомова и Горшков танцевать будут, – объясняет Лузик и делает звук погромче.
Комнату заполняют зажигательные звуки аргентинского танго. Ухлюпин подхватывается с места и в полупоклоне галантно протягивает мадонне руку.
– Просю!
– Ой, да что вы! – по своему обыкновению жеманится та, но Ухлюпин увлекает ее за собой на свободное место у телевизора и, прижавшись к ее мощному бюсту, ведет мадонну в танце. Дробанюк поочередно смотрит то на телевизионный экран, где с изумительной пластичностью скользят на льду олимпийские чемпионы Пахомова и Горшков, то на Ухлюпина, со страстной конвульсивностью выделывающего свои замысловатые па. Конвульсирует тот практически в одиночку, потому что партнерша величественно инертна, выразительные формы ее будто раз и навсегда застыли.
– Браво! – хлопает в ладошки Лузик, с восхищением следя за Ухлюпиным.
– П-позвольте мне, прекрасная! – взвивается опять Зыбин, но язык у него теперь настолько заплетается, что-никто его слов разобрать не может.
…Возвращается в свою комнату Дробанюк далеко за полночь. К его удивлению, свет горит, а Поликарпов лежа в кровати читает книгу. Дробанюк тяжело сваливается в кресла и, громко икнув, изрядно хмельным голосом спрашивает:
– Ну, ты на работу звонил?
– Звонил, конечно, – отвечает Поликарпов, не отрывая взгляда от книги.
– Ну и как?
– Да вроде ничего.
– Вот видишь, – поучительно произносит Дробанюк. – Только монеты потратил. Лучше бы любовнице позвонил. А я вот, я, – тычет он пальцем себя в грудь, – и звонить не буду. П-принципиально!
– Значит, у тебя все в порядке, – делает вывод Поликарпов.
– У меня все в порядке?! – удивленно округляет глаза Дробанюк. – Да у меня план горит так, что в пожарную звонить надо! Шестой месяц подряд горит! Полугодие целое! Между прочим, потому и не звоню, что бесполезно. Все равно мои охламоны ничего не сумеют сделать без меня.
Он опасливо озирается по сторонам, затем прикладывает к губам палец.
– Только между нами, девочками… Сугубо!.. Знаешь, у меня такая кадра-а! Такая кадра! Любой план завалить с моей кадрой можно! У меня главный инженер – чудо верхнего образования! Он у меня главный неинженер, понял? Не-инже-нер! Он мореплаватель, плотник, композитор, составитель поездов – кто угодно, только не инженер! Тебе нужен составитель поездов? – уставляется Дробанюк на Поликарпова.
Тот в усмешке качает головой.
– То-то и оно! – заключает Дробанюк, восприняв это как отказ. – И звонить я принципиально не буду. Я буду сейчас спать… Кстати, а почему не спишь ты? – с подозрительностью спрашивает он Поликарпова. – Почему ты не дремлешь?
– Попробуй засни, если весь профилакторий ходором ходит, – отвечает тот.
Напряженно задумавшись, Дробанюк какое-то время анализирует ответ. Да, действительно отовсюду доносятся громкий говор, смех, песни.
– А «Кумпарситу» ты слыхал? – вдруг спрашивает он.
– Это танго, что ли? Да, по телеку сегодня показывали.
– А как танцуют, видел?
– Я же говорю – по телеку показывали, – объясняет Поликарпов. – Пахомова и Горшков исполняли.
– Не, то не фонтан! – решительным жестом отвергает этот вариант Дробанюк. – Ты видел, как «Кумпарситу» танцевали Ухлюпин с мадонной? – И в ответ на недоуменное выражение на лице у Поликарпова с гордым вызовом в голосе произносит – Ты многое потерял, Иван Сергеевич! Такого даже по аргентинскому телевидению не увидишь!..
На следующий день Дробанюк просыпается с похмельно гудящей головой и долго не может встать – та при малейшем движении отдает пульсирующими болями в затылке. Лежит он, отвернувшись к стенке, стараясь лишний раз не ворочаться.
– На завтрак идешь? – легонько толкает его в бок Поликарпов.
– Ой, да какой там завтрак! – со стоном отзывается Дробанюк.
– Так ведь девять уже! Как бы не проспал.
– Завтракай без меня, – жалостливо говорит Дробанюк. – А если рассол будут давать, захвати мою порцию, ладно?..
Поднимается он часа через два, долго принимает горячий душ и только после этого немного приходит в себя. Затем, захватив пляжные принадлежности, спускается вниз, намереваясь пойти на речку. В холле у телефонного автомата толпятся жаждущие звонить. В кабине, видимо, жарко, она слегка приоткрыта, и оттуда сейчас доносится взволнованный тенор.
– Сергей Маркович, родной, надо защиту усилить! Говорю, защиту усилить. А без этого вы ничего там не сделаете! Говорю, не сделаете! Любая комиссия вас забодает…
Обладателя взволнованного тенора заменяет рокочущий «бас, однако тема остается прежней.
– Надюша, это я. А где главный?.. А будет?.. Жаль. Ты передай ему, что я еще позвоню, обязательно позвоню. Пусть без меня ничего не предпринимает, поняла? Так и передай…
„С ума посходили люди, – думает Дробанюк. – Нет, чтобы отдохнуть как полагается…“
Ухлюпин уже на пляже. Лежит как ни в чем не бывало, подставив солнцу свои рыжие бакенбарды. Дробанюк устраивается рядышком.
– Живой? – спрашивает Ухлюпин.
– Какой там!.. – жалуется Дробанюк, у которого все еще дает о себе знать голова. – Ты давно здесь?
– Да с пару часиков уже. И на работу позвонил даже.
– Когда ж ты успел? – не верит Дробанюк.
– Кто рано встает, тому знаешь кто помогает? – вопросом на вопрос отвечает Ухлюпин. Он разговаривает, не открывая глаз. – Хотя бога, как известно, нет. А для тебя, Котя, его и не будет. Ты, так сказать, безбожник поневоле, причем воинствующий, потому что рано вставать не любишь. А по-простецки – бездельник. Но – кипучий, – уточняет он.
– Да ну тебя! – сердится Дробанюк. – Все вы тут как спятили! Возле телефонного автомата целая толпа. К ним по-человечески, создали все условия, чтобы отдохнуть, а они за телефон – ценные указания давать.
– Потому что болеют за производство, – лениво выговаривает слова Ухлюпин. – А ты, Котя, болеешь по другим причинам. Ты, наверное, много пьешь, стервец. Стаканами, должно быть.
– С тобой пью! – зло бросает обиженный Дробанюк.
– Не понял ты всей диалектики своего собственного поведения, Котя, – читает ему, словно школьнику, мораль тот. – Вопрос не в том, с кем пьешь, вопрос в том, как пьешь. Это, если смотреть шире и глубже, вопрос перехода количества в качество. Философия, брат! Осмысление закономерностей.
– Спиноза! – кривится Дробанюк.
– Ладно, Котенция, сгинь куда-нибудь, – переворачивается на спину Ухлюпин. – У меня после танго ноги болят, мне подремать хочется.
Дробанюк остается наедине со своими мыслями. После разговора с Ухлюпиным они его мало радуют. „Черт, надо было и себе позвонить на работу, – думает он, – продемонстрировать, так сказать, усердие, засвидетельствовать его для публики, для общественного мнения. Узрят люди, услышат – и оценят. Скажут, прилагает товарищ усилия, старается. А там, глядишь, и до начальства дойдет. Слухами, то бишь неофициальной информацией, земля полнится“. А он, нелицеприятно размышляет Дробанюк, по-пацанячьи повел себя. Ну ладно – Ухлюпин хоть и горазд подколоть, но он-то свой человек, он по-дружески, можно сказать. А Поликарпов кто, с которым он распустил язык до пояса? Кот в мешке Поликарпов! И о нем известно только то, что многое потерял из-за того, что не видел „Кумпарситу“ в исполнении Ухлюпина с мадонной. А ведь одно то, что он не пьет, должно было насторожить! К тому же и не дремлет! Спать, видите ли, ему мешают! Хотел бы – спал. Значит, действительно себе на уме человек. Подозрительный!..
Вот с Поликарпова он и начнет, решает Дробанюк. Он сейчас же пойдет и попросит – для блезиру, конечно, у того парочку нужных монет – мол, позвонить завтра на работу. Именно завтра. С ходу в карьер нельзя начинать – переиграть можно. А с подходом, с учетом психологии…
Дробанюк решительно поднимается, но тут же чуть не падает от прилива крови в голову. Проклятое похмелье! Вон же этот распластавшийся гусар дерябнул никак не меньше, а лежит себе хоть бы хны! Везет же некоторым, причем незаслуженно.
– Ты звонить идешь, Котя? – вдруг спрашивает Ухлюпин, хотя продолжает лежать в прежней позе – лицом уткнувшись в полотенце.
– Звонить я буду завтра. Мне пороть горячку нет причины, – с подчеркнутой независимостью отвечает Дробанюк.
– Значит, опять план валишь?
– Не я валю! – отрубывает Дробанюк.
– А кто же – Пушкин?
– Тебе бы мою кадру – узнал бы.
– Я не я и кадра не моя?… Детская логика, Котя.
– А ты моего главного знаешь? – чуть ли не кричит Дробанюк. – Слава аллаху и другим святым, что он вместо меня в конце месяца и квартала остался! Пусть сядет в лужу при всем честном народе! Чтобы видели, кто есть кто!
– Я тебя, Котя, знаю, и этого достаточно, – говорит Ухлюпин. – А каков поп – таков и приход, хоть ты и воинствующий безбожник. Ты и звонить собираешься только потому, чтобы пустить пыль в глаза. А вдруг они там без тебя умудрятся сработать более-менее, а ты – не причастен?..
– Ну, это уж слишком! – бросает в сердцах Дробанюк я, подхватив разостланное на песке полотенце, чуть ли не бегом устремляется подальше от Ухлюпина. И только отойдя на довольно приличное расстояние, без лишних эмоций делает вывод, что не стоит так бурно реагировать на ухлюпинские подковырки – а то ведь и до инфаркта допрыгаться можно. Пусть себе этот жеребец изгаляется, надо делать свое дело спокойно, с трезвой головой.
Мысль о трезвой голове снова дает знать о вчерашнем возлиянии – с прежней силой начинает давить в затылке. „Нервы… – думает Дробанюк. – Не везет. Искупаться, что ли?“. Он складывает на полотенце свои спортивные брюки и майку и с опаской входит в воду. Та поначалу обжигает– такой она кажется холодной. Течение здесь, на крутом изломе реки, довольно сильное, и Дробанюк не решается заходить на глубину. Самое большее, на что он отваживается – это, приседая, несколько раз окунуться с головой. Но и это хорошо освежает, боли в голове постепенно отступают, появляется бодрость, и настроение заметно улучшается. „Чихать на тебя и на твою философию, Юрик, – заочно полемизирует он с Ухлюпиным. – Вот пойду сейчас и позвоню. И дам своим охламонам разгон при всем честном народе…“
Когда Дробанюк появляется в холле, у телефона-автомата никого нет. Недоумевая почему, он спрашивает у дежурной, работает ли автомат.
– Наверное, – отвечает та. – Недавно звонили.
Дробанюк входит в будку, опускает монету – табло, как и положено, зажигается, звучит зуммер. Срабатывает и код.
Дробанюк набирает номер приемной – длинные гудки, никто не отвечает. Это приводит его в растерянность: что за чудеса? Который час, что все замерло так? Он смотрит на часы – так и есть, четверть первого. В приличных учреждениях это уже практически обеденный перерыв. А тем более у его вертихвостки, которую он недавно взял себе в секретарши вместо воблы Татьяны Васильевны. Конечно, вобла туго знала свое дело, у нее всегда во всем был порядок, печатала она грамотно, документацию вела отменно. Но ведь – Татьяна Васильевна, а не Таня. Возраст за. сорок, физиономия всегда постная. Оно-то понятно – мужа нет, на шее двое деток, алиментов – кот наплакал. Словом, человек без алиментарной поддержки, как выразился Ухлюпин. По-человечески жалко. Однако секретарша – фигура далеко не рядовая, как некоторым кажется. Это символ фирмы, живая вывеска, товар лицом. Это, в конце концов, тонизирующий фактор, утверждает все тот же Ухлюпин… При очередном воспоминании об Ухлюпине в затылке у Дробанюка снова начинает болеть. Именно этот гусар и подбил его поменять секретаршу. А взамен подсунул вертихвостку. Правда, весьма симпатичную. Стройную, глазастую, брови разлетелись этакими полудужьями, волосы иссиня-черными волнами – ну, настоящая Кармен. Еще бы умела и хотела работать – и цены бы ей не было. А то ведь обнаружить ее можно где угодно– только не в приемной.
Дробанюк набирает номер главного инженера – молчит и тот. „Ладно, – решает он, – брякну после обеда…“
Но и после обеда приемная упрямо молчит, и тогда Дробанюк звонит главбуху – тот, как всегда, на месте, – и просит разыскать Кармен. И когда, наконец, в трубке раздается ее голосок, Дробанюк не может сдержаться.
– Инна, почему вас нет на месте?!
– Я только на минуту вышла, телефонограмму отнесла в производственный, – обиженно отвечает та.
– На минуту, на минуту! – сердится Дробанюк. – Чтоб завтра Калачушкин в три ждал меня, буду звонить…
На следующий день Дробанюк в нетерпении прямо с утра пытается дозвониться к главному инженеру, но тот не отвечает. Молчит, как и следовало ожидать, и приемная. „Как же, – зло думает Дробанюк, – без меня у них полная свобода…“. Поневоле ему приходится ждать трех часов дня, а затем снова разыскивать Кармен через главбуха.
– Где Калачушкин? – сурово спрашивает он ее.
– Ой, я забыла предупредить его! – испуганно лепечет та. – Это, наверное, от волнения. Я так хотела предупредить, а потом будто выскочило из головы…
– Спасибо за откровенность, – цедит сквозь зубы Дробанюк, готовый разорвать эту жгучую молодку на части.
– Ой, простите меня, Константин Павлович! Вы такой добрый! Вы мне нравитесь даже как мужчина…
– Спасибо и за комплимент, – несколько сбавляет он. Ну, что с такой кадры возьмешь? – Я позвоню завтра, – как можно строже предупреждает он.
– Ой, завтра же суббота, выходной. Давайте в понедельник, ладно? Как я завидую, что вы на природе… Вот бы кто меня пригласил…
„Ишь, как ластится, – все еще по инерции злится Дробанюк. – Почуяла, что жареным запахло“. Но что-то уже надломилось в нем, и теперь его мысли все чаще вертятся вокруг последних слов Кармен.
В понедельник с утра начинается семинар. Он проходит в летнем кинотеатре, на свежем воздухе. Прямо над головами здесь нависают ветки деревьев, и, когда на одной из них устраивается любопытная сорока, головы сидящих, как по команде, поворачиваются в эту точку. Ограда в кинотеатре решетчатая, сквозь нее хорошо видно, что происходит вокруг. И многие куда охотнее следят за хлопочущей по хозяйству пышнотелой мадонной, чем за речами ораторов.
Дробанюк сидит, как на иголках, он никак не может дождаться перерыва, и когда, наконец, объявляется пятнадцатиминутный перекур, стремглав бросается в профилакторий, чтобы успеть к телефону первым. И опять все повторяется: Калачушкин не отвечает, а за Кармен приходится посылать главбуха.
– Снова из головы все выскочило у тебя? – спрашивает се Дробанюк. – Наверное, слишком содержательно провела выходные?
– Ой, да что вы, Константин Павлович! – тонко улавливает намек та. – Сплошная скука была.
– Бедная девочка! Надо было тебя взять с собой на семинар, чтобы ты здесь развлеклась.
– Ой, неужели?! – с наивным восхищением отзывается Кармен. – Я бы такой потрясной купальник захватила!
– Да, – нарочито вздыхает Дробанюк, – придется организовать такой семинар, чтобы ты его продемонстрировала. Вот возвращусь и организуем… Ладно, я позвоню Калачушкину завтра.
Он смотрит на часы – занятия уже начались. Все оставшееся время Дробанюк наблюдает за кинотеатром из окна, и когда оттуда высыпают на очередной перекур, он обходным маневром – через хозяйственные пристройки, цепочкой вытянувшиеся в направлении к кинотеатру, вливается незаметно в толпу.
На семинаре режим щадящий – занятия только до обеда, в основном до часу, иногда до трех. Но это, как предупредили слушателей, лишь в исключительных случаях. „Надеемся, – сказал куратор семинара Виталий Кузьмич, – что в итоге вы разумно совместите полезное с приятным“. Пожелание это было воспринято с энтузиазмом, некоторые даже начали аплодировать.
– Семинар в райских кущах, – ядовито усмехается Поликарпов, когда после обеда они с Дробанюком отдыхают у себя в кабинете. – Птички поют, озоном пахнет…
– Опять не нравится? – неодобрительно качает головой Дробанюк.
– Нет, отчего же? Очень даже нравится… Особенно меня потрясла речь Пал Васильича из объединения.
– А чем она тебе плохая? – с напором атакует Дробанюк, хотя именно эту речь он пропустил из-за телефонного» разговора с Кармен. – Содержательная речь, интересная. Какая глубина мысли!
– Ты одну букву в слове «глубина» неправильно произнес, – говорит Поликарпов.
– Не понял?.. – вопросительно уставляется на нега Дробанюк.
– Какая глупина мысли! Глу-пи-на, а не глубина.
– То есть как? – все еще не доходит до того.
– А что нового, что интересного он сказал? «Надо хорошо работать, товарищи»? Это мы и без него знаем. Стоило ли ради этого выходить на трибуну?
– Ну, ты совсем зарываешься, дорогой Иван Сергеевич! – негодующе произносит Дробанюк. – Это ты, наверное, мимо ушей пропустил его мысли, а теперь выкручиваешься. Притом бочку катишь, потому что атака – лучший способ защиты у кое-кого, например, у демагогов.
– Да что с тобой говорить! – усмехается тот и отворачивается к стенке.
Во вторник Дробанюк в одном из перерывов легка дозванивается до Калачушкина. Они обмениваются дежурными фразами, и Дробанюк уже было собирается пожелать ему не расслабляться, когда тот вдруг сообщает, что в управление приезжал управляющий.
– И что? – на всякий случай построже интересуется Дробанюк.
– Да остался вроде доволен, – с гордостью отвечает главный инженер.
– Вроде или доволен? – с напором уточняет Дробанюк.
– Вообще-то очень доволен, – наконец с облегчением произносит тот. Видимо, ему было трудно напроситься на похвалу.
– Ну, это еще куда ни шло, – вяло говорит Дробанюк. Другого он сейчас придумать не может. – Ладно, держитесь там. Я еще позвоню, потолкуем…
Дробанюк вешает трубку и в задумчивости стоит в кабине, осмысливая сказанное Калачушкиным. Его настойчивым стуком в дверцу просят уступить место для разговора, и тогда он садится здесь же, в холле, в кресло и с озабоченным лицом продолжает размышлять о том, что может крыться за сообщением главного инженера. Почему вдруг управляющий остался очень доволен? И что он проверял в управлении, на каких объектах побывал? Дробанюк понимает, что это чревато для него как минимум тягостной неясностью и его подмывает тут же снова позвонить Калачушкину, чтобы выяснить поконкретнее, что произошло. Он опять входит в телефонную будку, благо она освободилась, и в состоянии глубокой задумчивости механически крутит диском. Из трубки вдруг долетает знакомый голосок Кармен, и Дробанюк никак не сообразит, в чем дело, пока не догадывается, что случайно набрал приемную.
– Ты одна, Инна? – приглушенно произносит он, будто боясь, что его услышат.
– Ой, это вы, Константин Павлович? – с восторженным удивлением отзывается Кармен. – Конечно, одна.
– А Калачушкин еще на месте?
– Не-е, уже испарился. Он теперь все время на объектах.
– Инночка, а когда управляющий приезжал?
– Вчера. Правда, меня как раз не было, я относила телефонограмму…
– Ну ты же не обязана сиднем сидеть на одном месте целый день, правда? – подбадривает ее Дробанюк, настраивая на нужный лад. – А что он смотрел, ты не в курсе?
– Ой, нет, Константин Павлович!
– Хорошо, скажи Калачушкину, что я завтра ровно в три опять позвоню. Только завтра утром скажи, поняла? – И чуть помедлив, игриво добавляет – До встречи на нашем семинаре.
Но дождаться назначенного срока Дробанюк не в состоянии. Какая-то непонятная сила заставляет его на следующий день уже с утра бежать к телефону-автомату и беспрерывно крутить диском в надежде, что главный инженер отзовется. Но мембрана выдает одни гудки, то длинные, то короткие – очевидно, от встречных звонков. И тогда сама собой напрашивается мысль: выйти на Кармен опять. При мысли о ней у Дробанюка приятно екает в груди, а фантазия сразу же безудержно уносит его на тихий берег Сливянки, живописной речушки неподалеку от Лобинска, куда предпочтительнее будет всего податься с Кармен. Они разденутся и будут купаться и загорать, позабыв обо всем на свете… Но удержаться там, на тихом берегу, не удается, реальность безжалостно возвращает Дробанюка на иное место, туда, где без него совершается что-то такое, что заставляет его сейчас нервно метаться по холлу профилактория. Дробанюку никак не дает покоя тот факт, что управляющий остался очень доволен, причем без смягчающего «вроде». Уж не подкоп ли это под его, Дробанюка, авторитет? Не симптом ли какой-то перемены по отношению к нему лично? Все-таки управление с начала года весьма устойчиво не выполняет план, и хотя он, Дробанюк, приложил немало усилий, чтобы свалить все на объективные условия, все ж при желании вполне можно обнаружить и кучу субъективных…
О семинаре Дробанюк вспоминает лишь тогда, когда после обеда Поликарпов, прилежно посещающий занятия, приносит пугающую новость. Оказывается, слишком много-развелось сачков. Сегодня, например, отсутствовала почти половина слушателей, и Виталий Кузьмич, зам по кадрам, грозился устраивать переклички, если нерадивые не сделают должные выводы из собственного неприглядного поведения. Значит, решает Дробанюк, надо будет обязательно дозвониться сегодня к Калачушкину, потому что завтра рисковать не стоит, иначе можно влипнуть. Ведь и так он всего лишь на двух лекциях побывал. Если докопаются – несдобровать.
Ровно в три Дробанюк снова в холле. На этот раз главный инженер на месте – молодец, Кармен! – и Дробанюк, придав голосу тон побезмятежнее, после обычных приветствий как бы невзначай роняет:
– Звонил недавно управляющему. Да, он пока настроен к нам благожелательно, но, тем не менее… Просил меня по возможности контролировать лично и чаще. А то как бы после хорошего аванса не было плохой оплаты.
– Ну, почему же, Константин Павлович?! – взвивается Калачушкин. – Сегодня я прикинул – мы даже план, наверное, вытянем.
– Да? – с подчеркнутой сдержанностью произносит Дробанюк. И спрашивает укоризненно: – А какой ценой?
– Так управляющий же сам дал «добро!» – защищается тот.
– Я что-то не очень понял, на что он свое «добро» дал, – продолжает раззадоривать главного инженера Дробанюк. – Он это… энтузиазм в общем-то оценил, настроенность отметил, но…
– А насчет объединения бригад?! – заходится в своей праведности Калачушкин.
– Ты имеешь в виду это… это?.. – тянет Дробанюк, давая понять, что у него «это» случайно выскочило из головы.
– Ну то, что объединили бригады Еремчикова и Косенко… Я же Геннадию Михайловичу объяснял, что в такой обстановке, когда месяц, и квартал, да и полугодие мы не закрываем, лучше всего слить их на время, чтобы объемы вырвать хоть наполовину. А то они по отдельности копошатся, как червяки, и толку с них – кот наплакал.
– Думаешь, я до тебя не говорил управляющему об этом?! – с возмущением подхватывает мысль на лету Дробанюк. – Я ему все уши прожужжал насчет объединения! Так нет – давай не будем спешить, давай осмотримся, чтобы дров не наломать. А теперь, когда припекло в одно место – молодцы, правильно, вот что значит энтузиазм и боевая настроенность!.. Задним умом мы все крепки! А чтобы вовремя поддержать инициативу – дудки!.. Ладно, Петр Иванович, пока продолжайте в том же духе, а я снова свяжусь с трестом на предмет дальнейшего развития событий. Что ж, буду лично контролировать, если Геннадию Михайловичу очень хочется этого. Завтра в три опять позвоню, будь на месте, понял?..
Из телефонной будки Дробанюк выходит со взмокшим затылком, руки у него дрожат. Он бессильно опускается в кресло и долго сидит, не в силах пошевелиться. Вот так сюрприз! Конечно, месячный план им вряд ли удастся выполнить, размышляет Дробанюк, но объемы-то они могут вырвать. А это значит, что в дальнейшем можно будет выравнять общее положение… Соединенным бригадам это вполне под силу. И как он не додумался раньше слить их! Это ж на случай прорыва золотая палочка-выручалочка. Врозь бригадам многого не добиться, а гуртом, как говорится, и батьку побить можно… Дробанюк обзывает себя последними словами за то, что в свое время, когда укрупнение бригад пропагандировали, даже требовали этого, он ушами хлопал, руки не дошли, а теперь расхлебывайся!.. Хорошо еще, что удалось втереть очки Калачушкину, чтобы не думал, что он герой, а начальник управления – сбоку припека.
