Текст книги "Синева до самого солнца, или Повесть о том, что случилось с Васей Соломкиным у давно потухшего вулкана"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 15. Мальчишка с пистолетом

– Будет не дёшево, – предупредил рыбак. – Три за килограмм. Иначе не могу.

Это было на полтинник больше, чем говорил отец.

– Ну, может, отдадите три с половиной кило за десятку? – Алька покраснел.

– А деньги-то есть? Через пять минут заходи в домик. И сразу уматывай в посёлок…

Ребята во время этого разговора с хохотом бегали возле корзин с рыбой, толкались, орали, передразнивали друг друга. Больше всех отличался Макарка. Он то выкрикивал что-то такое, отчего девчонки надрывали животики, то рискованно кувыркался через голову.

Рыбаки и сторож беззлобно покрикивали на него, но Макарка и не думал слушаться их. Он ещё больше дурачился, куролесил, и это было очень к месту: он отвлекал от Альки внимание, и Алька впервые хорошо подумал о нём.

Вася тоже бегал и даже боролся с Макаркой: они сцепились, и тот хотел повалить Васю и прижать лопатками к гальке, да сам свалился: Вася был крупней и сильней его и сел ему на спину.

Впрочем, Макарка тут же вывернулся и погнался за Ирой. Вася бросился на выручку и отогнал Макарку. Ира тяжело дышала, щёки раскраснелись. Она поправляла волосы и не столько смотрела на Васю, сколько через его плечо на Макарку, опасаясь, что тот опять внезапно наскочит и начнёт что-нибудь вытворять. Ира и боялась его – сердце её всё ещё колотилось от бега – и хотела, чтобы он наскочил и дёрнул за платье или руку, и уже приготовилась отражать его нападение.

– Слушай, Ир! Ну, Ир!

– Чего тебе? – Ира стреляла по сторонам глазами, – Я и не знала, что Макарка такой. В каком он учится классе?

– Ты была когда-нибудь в тире? – спросил Вася и тут же спохватился: «Зачем я сейчас о тире?» Но его уже понесло, понесло, и не было сил остановиться. – Била из ружья по мишеням? По тиграм, по совам!

– Пробовала… Дед целил, а я нажимала курок…

– Не курок, а спусковой крючок! – И Васю понесло дальше: – А хочешь, я тебя научу? Огонёк свечи будешь гасить, бомбу сбивать одним выстрелом… Знаешь, как здорово! Ир?

– Ну чего тебе? – Она упорно продолжала глядеть через его плечо.

– Мы можем и Макарку позвать.

– А мне всё равно… – Ира кинула взгляд на Таю, склонившуюся над горкой рыбы, – две чёрные косы её свешивались вниз.

– А хочешь, и Таю возьмём? Уж с ней-то тебе не будет скучно!

Ира не ответила, продолжала смотреть на рыбаков, вносивших в домик корзины с рыбой, – Макарка, как равный, помогал им, – на Альку, методично и сосредоточенно ходившего по двору.

– Ты слышишь, что я тебе говорю?

Ира вскинула голову и посмотрела на Васю. Её светлые глаза неподвижно, спокойно и холодно смотрели в его глаза. Она никогда не смотрела на него так, и Васе стало не по себе.

– Ты был в здешней мастерской деда? – вдруг спросила Ира.

– Не был.

– А хочешь побывать? – Ира очень мягко, очень дружелюбно улыбнулась.

Конечно же, Вася хотел, тем более что она так улыбнулась.

– А хочешь, я попрошу, и дед тебя напишет? Он любит рисовать ребят… Увидишь, какой ты есть!.. – Вася чуть набычился: будто он ни разу не видел себя и не знает, какой он есть. – Дед обессмертит тебя! Будешь висеть в какой-нибудь галерее, может, даже в Третьяковке! Или в Русском музее! Открытки с твоего портрета напечатают будут тебя посылать в письмах…

Она явно разыгрывала его.

– Хочешь? – требовательно, даже сурово спросила Ира.

Вася замялся и не успел ответить, потому что громко хлопнула дверь домика, из неё как ошпаренный, с криком выскочил Макарка, забегал по двору, и Вася увидел, как Алька, слегка побледнев, ещё быстрей заходил по двору возле домика, точно был привязан к нему невидимой верёвочкой. Потом, оглядевшись, нырнул в домик.

Войдя в дом, Алька заметил на грубо тёсанном столе большой свёрток – рыба в промокшей газете слабо шевелилась – и пружинные весы на табурете. Семён в домике, к счастью, был один.

– Я уже отвесил, сколько ты просил. Скорей прячь. И никому ни слова.

Алька протянул ему десятку, торопливо сунул свёрток в сумку и задёрнул «молнию». Семён спрятал деньги в карман.

– А сейчас топай отсюда… Если ещё будет нужно, приходи. Можешь заходить домой, – он назвал адрес. – Жена скажет, что и как.

– Большое спасибо. Всего хорошего!

Алька ушёл, сумка довольно сильно оттягивала его руку. Из домика, грохоча сапогами, вышел Семён, и к нему с рыбой-иглой в руке подскочил Макарка, взлохмаченный, растерзанный, и завопил:

– Ты не ври, не заливай! Надул меня, как дурачка… Ему отдал моё! Гад ты после этого! Бери свою иглу! – Макарка изо всех сил швырнул к сапогам рыбака ещё живую, скользко-серую рыбу. – Подавись ею! И не проси больше, ничего не буду тебе делать… – И с шапочкой в руке Макарка побежал от домика.

– Что с ним? – посмотрел на Иру Вася.

– А я откуда знаю?

– Ир… – Вася запнулся.

Ира больно схватила Васю за руку и потащила через двор к деду. И громко, весело закричала:

– Дедушка, я тебе бесплатного натурщика привела… Намалюй его, пожалуйста, сделай одолжение!

– А ты уверена, Ириша, что Вася хочет позировать? – поднял голову Иван Степанович.

– Уверена! Он только и мечтает об этом! Правда, Васенька? – Она смотрела на него дружелюбно, горячо. – Я ведь не вру? Дед напишет твой портрет, и все увидят, какой ты добрый, благородный, храбрый, воинственный… Можешь даже позировать деду с пистолетом в руке… Ты ведь хотел бы? Деда, у тебя ещё нет на картинках мальчишек с пистолетом в руке?

Вася чуть не оглох от её голоса и напора. Совершенно ясно, она издевается над ним, хочет проучить его… Не нужно его рисовать! Надо сразу же отказаться.

– Васенька, ну скажи же деду, – наседала Ира, – скажи, что ты хочешь, что я не вру!

Вася посмотрел в её красивые, светлые, брызжущие радостью и весельем глаза и, покраснев, уронил:

– Хочу…

Иван Степанович закрыл на тугие крючки заляпанный красками этюдник, и они двинулись по каменистой тропе в Кара-Дагский. Тая с Ирой о чём-то шушукались.

Никогда ещё не позировал Вася художникам, и лишь раз в жизни был в настоящей мастерской Ириного дедушки: она позвала весь свой класс и заодно его, Васю, своего соседа.

То, что Вася увидел здесь, была никакая не мастерская, а старый, почерневший от времени сарай с двумя большими окнами. Войдя в него, Вася совсем растерялся: у одной стены – небрежно постеленная раскладушка, на другой – наспех сбитые грубые дощатые полки, заставленные банками и баночками, бутылями и пузырьками с красками и жидкостями. В сарае резко пахло свежей краской и ещё чем-то острым и приятным. Со всех стен на Васю смотрели картины и этюды без рам: виды моря и берега, мысы, камни в воде, зубцы Кара-Дага в разное время и в разную погоду…

– А вон твой верный дружок, только не в жизни, а на картине, – сказала Ира за Васиной спиной и холодными, сильными пальцами повернула его голову в нужную сторону.

С небольшого холста на Васю смотрел растрёпанный мальчишка, ужасно похожий на Макарку: и он, и совсем не он! Глаза светятся зоркой зеленцой, те же облупленные губы, но в крепком подбородке таилась независимость, а в глазах неуступчивость и даже гордость… Удивительно даже!

– Ну как дедова живопись? – засмеялась Ира. – Похож дружок?

– Да не совсем.

– А ты его давно знаешь? – спросил Иван Степанович. – Бывал дома? Дружил?

– Да не очень…

– Возможно, Макарка и не совсем такой, каким я его написал, но может стать таким, – сказал художник. – Таким бы мне хотелось его видеть. Ну, Вася, если не возражаешь, присядь… – Иван Степанович показал на старый тяжёлый стул с перевязанной проволокой спинкой.

Вася сел.

Художник поставил на мольберт загрунтованный белый холст, туго натянутый на подрамник, и посмотрел на Васю; этот взгляд был не похож на тот, каким он смотрел на Васю минуту назад. Глаза стали цепкими, пронизывающими. Из них совсем исчезла привычная доброта и благодушие. Будто он хотел что-то высмотреть в нём и понять что-то невидное, спрятанное. Наверно, это был особый, рабочий взгляд.

Васе стало неуютно на стуле, и он поёжился.

Иван Степанович принялся быстро водить карандашом по холсту. Вася уставился на него, боясь шелохнуться, и от этого заныла шея и невыносимо защекотало в носу. Он сморщился и задвигал носом, чтобы не чихнуть.

– Давай чихай на здоровье! – сказал художник. – Расслабься…

И Вася тоненько, смешно, как-то по-кошачьи чихнул. И сразу стало легче и удобней сидеть на этом не очень-то прочном стуле, на котором до него, наверно, сидели сотни людей, портреты которых он видел на стенах.

И его, Васин, будет портрет… Даже не верилось!

Глава 16. Бесплатный натурщик

Девчонки ходили по сараю, шушукались и пересмеивались. Ира по-хозяйски, один за другим, переворачивала поставленные лицом к стенке холсты и поясняла Тае: вот это пограничники, вот это матрос Митька, это виноградари, ну, а кто намалёван вон на том холсте, Тая сама может догадаться…

– Ты, Ирка! – ахнула и засмеялась Тая, – Вот какая ты?

– Какая? – с ревнивым интересом спросила Ира.

– Я думала, ты серьёзней… И только не обижайся на меня, ты здесь не очень надёжная… Зато какая красавица!

– Ну это дед прибавил, – чуть смутясь, стала оправдываться Ира, – по-родственному, по доброте. Надо же, чтобы его родная внучка была не полной уродкой… У деда есть и другой мой портрет – так на нём я как следователь угрозыска. Самой боязно смотреть… Хочешь, покажу?

Вася нетерпеливо задвигался на скрипучем стуле: уж очень хотелось ему посмотреть на портреты Иры. Хотелось, да нельзя было: его лицо медленно, старательно, въедливо ощупывали глаза Ивана Степановича. И Вася всё больше чувствовал себя скованным, словно его в наказание за какую-то провинность крепко-накрепко прикрутили верёвкой к стулу. Ни встать, ни повернуться. А девчонки, будто чувствуя это, охали и ахали от удивления. Всё-таки вредные они!

– Ну как, бесплатный натурщик, ещё жив? – спросила Ира. – Как тебе на твоём постаменте?

– Отлично! – не растерялся Вася.

– Вижу, как отлично… Дед, не умори его, пожалуйста, – попросила Ира, – Мы ведь с ним соседи… К кому буду бегать за тетрадкой или стержнем? Вася у нас в подъезде самый безотказный ребёнок.

– Тоже мне, взрослая! – Вася вскочил со стула.

– Вася, сядь, – сказал дед. – Я бы на твоём месте когда-нибудь стукнул её. Ну, не очень сильно.

– И стукну, дождётся! – согласился Вася, но Ира тут же затрещала в ответ, что не боится его и всякое такое.

– Не мешай мне работать… Расчирикалась! – напустился на неё Иван Степанович. – И натуру не отвлекай от дела.

– Бедняжечка! – воскликнула Ира. – Страдалец Васечка!

– Ничего он не бедненький! – вмешалась Тая. – Он здесь первый друг моего бесподобного братца. Учится у него уму-разуму: набирается воли, железной выдержки и укрепляет свои мускулы, доставляя из магазинов разные товары…

– Ничего я не доставляю! – возмутился Вася. – Попросил один раз, чего не помочь человеку? А теперь – всё! Пусть сам.

– Болтушки, убирайтесь-ка отсюда! – сказал Иван Степанович. – А ты, Вася, не горбись, разожми губы. Смотри свободно, как смотришь обычно, и не слушай их.

– Дед, мы уйдём отсюда, раз ты гонишь нас. Только жарко, мороженого хочется…

Иван Степанович сунул внучке рубль, и девчонки кинулись к двери. Напоследок Ира не могла удержаться, чтобы не крикнуть:

– Счастливо оставаться, Васенька! Войдёшь в историю мировой живописи!

А Иван Степанович сказал вдогонку:

– Только горло не простудите, не на весь рубль покупайте, сдачу принесите…

Точно такие же слова говорила Васе мама.

Он сидел смотрел на художника, но думал о своём. Ну кто бы мог подумать, что Ира такая? Знал бы заранее – не ждал бы её с таким нетерпением под платаном и в поезде не думал бы о дружбе… Какая всё-таки!

Иван Степанович уже давно отложил карандаш и писал маслом. В левой руке он держал палитру с горками щедро выжатых из тюбиков красок – из отверстия её торчал большой палец, а правой сжимал длинную тонкую кисть, набирал на неё то одну, то другую краску и накладывал на холст. Вася слышал мягкое прикосновение кисти к его поверхности и замечал, как туго натянутый холст слегка прогибается.

– Не напрягайся, Вася. Забудь про этих вертихвосток!

Наконец Иван Степанович устал, развёл свои не по-стариковски широкие плечи и встряхнул белыми волосами.

– А как, Вася, твоя жизнь? Ты, я слышал, не жалуешь Кара-Дагский – этот ещё уцелевший рай земной? Ещё говорят, ты метко стреляешь?

– Да нет, не особенно… В том году куда лучше… Сам не знаю, почему… Прямо зло берёт.

– Вот это и мешает тебе, наверно. Здесь главное – выдержка и глазомер. Как у нас. Ну, как в моём деле. И чтобы уверенность была в себе. Ну как бы тебе лучше объяснить? Скорее, здесь нужна не уверенность, не самодовольство и вера в свою непогрешимость – те, кто так считает, пропащие люди, – а убеждённость, что ты сильный, неуступчивый, честный и добьёшься своего. И будешь уважать сам себя… Ох как это не просто, Вася, жить так, чтобы ни перед кем не было стыдно! Уж поверь старику.

Вася кивнул, потому что верил каждому его слову.

– Ну, а теперь соберись с силами, посиди ещё минут двадцать, а я попишу. – Иван Степанович снова взял кисть, и стал что-то подправлять. И почему-то вздохнул.

Вася долго не решался задать ему один вопрос: боялся обидеть художника и ещё больше – его ответа. Наконец решился:

– А почему вы захотели написать меня?

Иван Степанович чуть склонил набок голову, опять что-то поправил на холсте и, не глядя на Васю, медленно сказал:

– Потому что ты меня интересуешь. Каждое лицо – по-своему загадка, но, как бы тебе поясней сказать, не каждую из них хочется отгадывать. Слушай, Вася, а родители не хватятся тебя?

– Да нет, что вы…

Минут через десять художник сказал:

– На первый раз хватит, и так умучил тебя. Я, кажется, начинаю потихоньку входить в тебя.

Вася чуть заметно улыбнулся.

– Спасибо. Беги домой. Попрошу тебя ещё разика два-три прийти. Придёшь?

– Приду.

Вася встал со стула, размялся, сразу хотел было подойти к мольберту и посмотреть, что там получилось, но застеснялся. Да и страшновато было увидеть себя, и пошёл вдоль стен, заглядывая то в один, то в другой этюд, то в готовую, то в полуготовую картину.

Он искал те холсты, о которых говорили девчонки.

Вдруг Вася столкнулся взглядом с Ирой. Она смотрела на него с небольшого вертикального полотна, висевшего на гвозде около окна. Её светлые большие глаза сверкали из-под легкомысленной русой чёлки весельем и даже дерзостью, а в подобранных губах скрывалось лукавство и насмешка над собой, тонкошеей, тонконосой, тонкобровой, и над другими, на кого она смотрела.

Вася даже чуть поёжился от её взгляда: увидел бы этот портрет раньше, ничему бы не удивлялся! Её дедушка, оказывается, всё знал про неё.

– Ну как получилась твоя знакомая? Схватил в ней что-то или нет? – спросил Иван Степанович.

– Схватили. – А сам подумал: куда уж больше!

– Ещё не кончил. Чего-то не хватает. – Он вытер тряпкой руки. – Может, всё заново перепишу.

– А этот уничтожите? – испугался Вася.

– Зачем уничтожать? Не уничтожу. Просто напишу другой портрет, ну, это если удастся найти в моей внучке что-то такое, чего я ещё не знаю.

– Не нужно, Иван Степанович! – вырвалось у Васи. – Жалко же! Так здорово получилось… Вы, кажется, ещё писали Иру? – Вася вспомнил весёлый разговор подруг.

– И не раз. Есть и такой портрет. – Он достал из ряда прислонённых к стене холстов один и показал Васе. На Васю строго посмотрела Ира, та же и совсем другая – внимательная, собранная, даже суровая, и не было в ней ничего иронического и шаловливого!

Вася мельком оглядел и другие стоявшие рядом картины. Вон спасатель Митька на гальке у моря – в плавках, смуглый, мускулистый, весь в синеватых флотских наколках. И его прищуренные от солнца глаза – не жёсткие, а мягко-синие, доверчивые, тёплые… Совсем-совсем не такие, какими столько раз видел их Вася! А вон там – с обожжёнными солнцем лицами женщины в белых платочках на винограднике, а вот там – молодой белобрысый матрос с профессиональной сноровкой, изогнувшись, ловит в воздухе пеньковый конец, брошенный с приближающегося теплохода. Его лицо, и прозрачный, сверкающий воздух, и живые пляшущие блики на море – всё это бьёт в глаза, слепит, играет, переливается и наполняет сердце непонятным, беспричинным счастьем, желанием немедленно куда-то бежать, смеяться, прыгать…

– А вон в том углу несколько этюдов пограничников и рыбаков, – сказал Иван Степанович, и Вася обернулся.

Перед самым его лицом оказался мольберт с холстом на подрамнике – влажным, вкусно пахнущим, испещрённым мазками, как море под ветром. И на нём что-то похожее на него… Да, да, это он, Вася Соломкин, с его круглым, веснушчато-пёстрым лицом, с грустными глазами и чуть распущенными, беззащитными губами: вот-вот расплачется и крикнет в страхе: «Мма!»

У Васи неприятно запершило в горле. Он не раз смотрелся в зеркало, ревниво вглядывался в свои глаза, чуть вздёрнутый коротенький нос и губы. Пытался понять, какой он, что могут подумать о нём люди, впервые увидевшие его на улице. Неужели его лицо может быть вот таким?

– Что, не узнал себя? – напряжённым голосом спросил художник.

– Какая-то плакса здесь… – пожал плечами Вася. – Будто конфетку не дали, и он сейчас заревёт… Ну я пойду… Пора.

– Топай, – сказал Иван Степанович, – я не кончил эту вещь, и прошу тебя, Вася, когда будет настроение, ещё разика два прийти. Я кое-что добавлю, уточню… Договорились?

Вася толкнул скрипучую дверь и со всех ног кинулся к калитке. Он знал, что никогда больше не придёт сюда. Неужели он в самом деле такой?

Вася быстро шёл по наклонной каменистой тропке мимо плотных заборов и реденьких сквозных заборчиков, за которыми густо и щедро росли шелковицы, абрикосы, виноград и цветы. Шёл, и скоро обида его чуть смягчилась. В чём-то художник, наверно, прав, что-то он уловил в нём. Почему Ира позвала его, Васю, позировать деду? Да только потому, чтобы отделаться от него… И отделалась.

Так ему и надо!

Глава 17. Какой-то там Коковихин

Ира проснулась от неумолчного, радостного щебета и писка за окном и открыла глаза. Под крышей их корпуса жили ласточки. В лепных гнёздах обитали уже оперившиеся птенцы, они быстро росли и поэтому всегда были голодны и так настойчиво требовали еды, что их родители целый день доставляли корм в их разинутые рты.

Вот ласточка-мама – хотя, возможно, и папа – вывалилась из отверстия своей квартиры, трепеща чуть скошенными назад острыми крыльями, как ножницами, стригла воздух, а тем временем ласточка-папа – хотя, возможно, это была и мама – с размаху влетела в отверстие гнезда. Как только не промахивались они и не разбивались о каменную стену! И на несколько минут, пока птенцы насыщались червяком или букашкой, над террасой устанавливалась тишина.

Ира спрыгнула на тёплый от солнечных лучей пол и вышла на террасу.

Дед писал за круглым плетёным столиком письмо, писал чёрным рисовальным карандашом на твёрдом листе, вырванном из походного альбома. Услышав её шаги, он поднял голову.

– Как спала, Ириша? Не забыла, сегодня в Судак.

– Не забыла. – Ира протяжно зевнула, потянулась, смахнула с шеи невесть откуда взявшуюся щекотную божью коровку и вспомнила всё, что было вчера. – Ну как Васька? Доволен моим натурщиком?

– Да уж не знаю… Он оказался обидчивей, чем я думал, – ответил дед. – Боюсь, не придёт на второй сеанс. По-моему, он славный, да уж слишком всё принимает близко к сердцу, и серьёзное и незначительное. В ваши годы надо уже разбираться, на что нужно только улыбнуться или огрызнуться, а что стоит слёз.

– Я отлично разбираюсь!

– Ещё бы. Когда-нибудь тебе крепко достанется за хвастовство и легкомыслие.

– Не пугай меня, деда, я не пугливая. А Вася и правда обидчивый, какой-то не как все… То тихий – не слышно его, а то бегает, кричит – хоть уши затыкай. И умный, и наивный. Неровный какой-то. И очень смешной. А так он хороший. Но совсем не понимает, что девочкам интересно, а что нет.

Ира сказала это и вспомнила, как они с Таей задевали его и насмешничали. Надо как-то сгладить вчерашнее. Ира готова была даже с пистолетом побегать, как он хотел, лишь бы не обижался. Васи нигде не было. Ира вернулась в столовую и подошла к столу, за которым допивало чай Таино семейство. Тая не знала, куда подевался Вася, зато Алька, этот весёлый, компанейский и симпатичный парень, которого Тая почему-то терпеть не может, громко и радостно заявил:

– Только что у нас было пиршество! Мы и соседи уничтожали в громадных количествах отлично изжаренную черноморскую рыбку! Вкуснятина – умереть! Лишь твой Василий не притронулся, не в настроении.

– Это почему же? – спросила Ира.

– Прости, забыл спросить! – засмеялся Алька.

После обеда все пошли к причалу, вручили стоявшему у сходни матросу длинную ленту билетов и благополучно погрузились на сверкающий белизной и чистотой прогулочный теплоход «Иван Айвазовский», уже заполненный публикой. Жаль, что рядом не было Таи: отец не пустил. А ведь с виду не скажешь, что строгий: всё больше шутит, смеётся и бегает с Алькой по набережной и парку как молодой. Наверно, Тая сама виновата: задирает то его, то старшего брата… Зачем ей это?

Они уселись. Дед поставил у ног большую сумку с походным альбомом, тёплой одеждой и кое-какой снедью, с улыбкой посмотрел на Васиного папу, очкастого и круглолицего, и сказал:

– На «Айвазовский» попали – хорошо! Будто специально для меня подали… Что там ни говори, а сейчас у молодых художников стало модой поругивать его, а ведь замечательный был мастер! Его картины видишь глазами, лицом ощущаешь долетающую с них морскую свежесть и брызги, а ушами – шипенье, рокот, треск и рёв…

Александр Иванович по-мальчишески блеснул острыми, очень живыми глазами:

– А как же иначе? Старик, как никто другой, понимал море. И любил. Многие как-то забыли сейчас: для того, чтобы что-то написать, это «что-то» надо хоть немножко любить. На одном ремесле, на одной технике, даже самой отточенной, далеко не уедешь. В его картинах и есть эта любовь и ещё талантище – о нём тоже нельзя забывать… А ведь забывают! А какой был работяга!

Васин папа хотел ещё что-то сказать, но теплоход громко просигналил, отвалил и, пеня прямым и ловким форштевнем воду, ринулся в открытое море.

Вася сидел против Иры, но не замечал её. Ну что с ним поделаешь! Надо было о чём-то поговорить с ним, пошутить, расшевелить. Нет, нужно набраться терпения и подождать – уж очень они упрямые и самолюбивые, эти мальчишки! – и всё получится само собой. Вася упорно смотрел в сторону, Ира стала смотреть туда же, на удалявшийся берег, красиво!

«Дорогие товарищи отдыхающие, гости Кара-Дагского! – послышался в динамике громкий женский голос. – По ходу плавания я вам немного расскажу о Чёрном море, о Кара-Даге, о его хребтах, бухтах и скалах, мы с вами дойдём до Судака и там сделаем высадку на один час. Кто захочет, сможет подняться к крепости. На теплоходе разрешается загорать, в нижнем салоне работает бар. Итак, товарищи, сейчас мы с вами находимся…»

– И это будет продолжаться всю дорогу? – спросил Александр Иванович. – Хотя бы не так громко говорила.

– Нет, не всю дорогу, – успокоил его Ирин дед, – когда экскурсовод устанет говорить, будет играть музыка, будут исполняться песни, сольные и хоровые.

Всё ближе надвигался Кара-Даг: вначале шли высокие холмы и отроги; потом у берега показался знакомый рыбацкий домик и вытащенные на гальку байды и ялы. Затем наплыл сам Кара-Даг – глыбистый, отвесный, серо-коричневый, мрачноватый, в прямых и косых трещинах, уступах, впадинах, осыпях; внизу и на склонах его кое-где ютились зелёные рощицы.

– Чем же всё это может кончиться, Александр Иванович? – спросил вдруг Ирин дед. – Здесь же явная несправедливость. Опытный капитан, и ещё молодой, как вы говорите, гордость флота – и такое дело… Как же так? В голове не укладывается!

– Неблагоприятное стечение обстоятельств, – сказал Васин папа. – Знали бы вы, какие встречаются запутанные, закрученные истории. Бывает так непросто отделить правду от лжи. Случай, о котором я вам рассказал, сложный. Но я почти уверен, что удастся доказать, что Коковихин прав, хотя понимаю, его недоброжелатели не сидят сложа руки, а тоже действуют…

«Что это их так волнует какой-то там Коковихин?» – подумала Ира и зевнула. Вася, по-прежнему отвернувшись от неё, смотрел на быстро проходящие берега, и, когда его папа взволнованно заговорил о Коковихине, он думал о чём-то своём. «Ну-ну, думай, хмурься, дуйся, даю тебе на это не больше десяти минут. Терпеть не могу надутых мальчишек!»

Море яростно било в круто падающие вниз стены в длинных пятнах лишайников, ревело в гротах, обрушивалось на каменные уступы, далеко забрасывая быстро тающую пену. Вверху, на фоне светлого неба в одиночку и группами громоздились причудливые скалы, и уж кого только не напоминали они! Временами даже страшно было глядеть на них…

– Как всё-таки здесь хорошо, – сказал Александр Иванович. – Каждый год смотрю, а привыкнуть всё не могу!