Текст книги "Всегда начеку"
Автор книги: Анатолий Ковалев
Соавторы: Иван Медведев,Сергей Смирнов,Юрий Кларов,Юрий Феофанов,Александр Морозов,Александр Кулик,Леонид Рассказов,Эдгар Чепоров,Павел Шариков,Аркадий Эвентов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
Позже Егоров узнает: грабители вошли, взяли талончики, сели. Выждав, когда из мужчин остался последний, один кинулся к входу, защелкнул дверь, выхватил пистолет. Второй перемахнул барьер, оборвал телефоны, угрожая пистолетом заведующей кассой А. П. Ляпцевой, потребовал: «Ключи от сейфов! Быстро – буду стрелять!» Но в первые же секунды нападения Ляпцева уже бросила ключи в мусорную урну: «Теперь не найдут!» Ответила: «Ключей не выдам». Раздался выстрел. В упор, над самой головой. Ляпцева молчала. Еще выстрел. Еще. Молчание. Бежали драгоценные для налетчиков секунды. Видя, что их расчет не удался, они засуетились, схватили деньги и лотерейные билеты – те, что были на столе, – и бросились бежать. Предупредили: тревоги не поднимать тридцать минут, иначе...
Ляпцева позвонила в милицию тотчас.
16.20. Егоров вернулся к кассе, доложил: ничего не обнаружено. А здесь уже было полно работников милиции. О грабеже сообщили во все отделения, на все посты. Были перекрыты все дороги из города, вокзал, автобусные станции и аэропорт, поднята оперативная часть на машинах и мотоциклах. Тут же создали оперативный штаб по координации действий. Командовал операцией Е. П. Орешин.
Береснев приказал: «Все по своим постам!» И Егорову: «В аэропорт выехали старший сержант Скрынник, старшина Осипов и водитель «Москвича» старшина Худяков. Езжай следом». Увидел: у лейтенанта (видно, в спешке недоглядел) на шинели расстегнута пуговица. Подошел, застегнул: «Ну, удачи тебе. Будь осторожен. Судя по всему, налетчики действуют нагло, могут пойти на все».
Мотор работал вовсю. В коляске не было седока: Филенков был послан с заданием на какой-то перекресток. А без седока мотоцикл на такой страшной, воющей скорости заносило, кидало, трясло. Летела под колеса темная лента шоссе...
16.30. «Москвич» примчался в порт раньше. В нем вместе с милиционерами сидела Ляпцева. Машина еще не остановилась, как она увидела: прямо навстречу с парадного крыльца аэровокзала спускаются те двое. Как ни в чем не бывало, сумки через плечо... «Они!» – крикнула женщина. И тотчас с ней стало плохо. Все эти минуты ее нервы были в страшном напряжении. Но только теперь, вновь увидев бандитов, час назад стрелявших в нее, женщина не выдержала. Сдало сердце. Худяков бросился ей помогать. Из машины выскочил Скрынник, за ним Осипов.
Считанные секунды. Преступники, нос к носу столкнувшись с милицией, действовали быстро. Высокий, плечистый кинулся в толпу. Тот, что поменьше, выхватил пистолет. На него первым бросился Скрынник. Бандит выстрелил в него в упор. Но выстрела почему-то не получилось. Тогда грабитель побежал по левой аллее, туда, к шоссе, ведущему в город. Скрынник устремился в погоню. Стрелять нельзя: кругом люди. Пятьдесят метров, сто... Пожилому старшему сержанту не угнаться за молодым парнем лет двадцати. А там за шоссе – насыпи щебня, канавы, овраги. Уйдет! Дал выстрел вверх. Преступник не остановился. Но людей там, впереди, у поворота, уже не было. Скрынник выстрелил. Три раза. Бандит упал.
Следствие потом скажет: старый милиционер чудом остался жив. Пистолет бандита оказался неисправен. А врачи сделают свое заключение: пуля Скрынника раздробила преступнику бедро. К преступнику уже мчались опомнившиеся пассажиры. Обогнали старшего сержанта, вместе с Осиповым схватили, обезоружили корчившегося на земле грабителя.
Позже то же следствие и суд установят: рецидивисты А. Лапскер и С. Федотов прибыли в Свердловск из Челябинска утром. Совершив налет на кассу, они через парк имени Павлика Морозова проникли на остановку у цирка, затерялись в толпе. Тут же и взяли такси: «В аэропорт». Водитель ни о чем не мог подозревать: парни как парни, дорожные сумки через плечо – обычные пассажиры, спешат на самолет.
А они действительно спешили. Вся их операция была рассчитана на скорость, на замешательство, на риск. Утром в Челябинске они вышли из дому. Вечером в Челябинске вернутся домой. Через несколько минут самолет взлетит. В кармане билеты. Они пошли в камеру хранения за вещами...
И еще узнает потом Егоров в больнице от врача Матросовой: «Ляпцева? Она же там и живет, на улице Декабристов. Я была там участковым врачом. Она ведь очень, очень больна, эта женщина. Как же она выдержала то ужасное напряжение? И с таким сердцем...»
Все это будет после. А пока...
16.40. Егоров увидел толпу, услышал выстрелы. С ходу врезался в кусты рядом. Хотел распорядиться насчет носилок – отправить задержанного в больницу. Но где же второй?
Увидел: со стороны здания отдела перевозок бежит какая-то женщина, что-то кричит. Побежал ей навстречу. Еще издали узнал: Алексеева, работница порта. Она сообщила: грузила в машину почту. Вдруг мимо пробежал какой-то человек.
– Очень странный. Бросил сумку, пальто, шляпу. Я оставила машину, побежала сюда – сообщить.
– Где он?
– Вышел на бетонную полосу. Краем аэродрома бежит туда, к лесу.
Вдалеке был лес. Решение пришло мгновенно. Весна, по полю напрямик, по грязи и лужам талой воды, бежать трудно. Бандит сообразил: свернул на бетонку! От ее края до леса тянется поле. Мчаться к полю по шоссе, и потом – наперерез.
Кинулся назад к мотоциклу. Вырвал его из кустов, дал газ.
17.00. Вот и поле. Бросил мотоцикл, увидел: рослый человек бежит, скользя, шлепая по жиже. Он уже выбежал на тропинку. До леса – тридцать метров. А перед Егоровым ров. Пока возился в вязкой глине, пока выбрался, потерял время.
Сбросил шинель. Тропинка. Слева – мокрая пашня, справа ровное болото. По тропинке преступник прыжками продвигается к лесу. А там сотни кустов, десятки тропинок. Стрелять? Но Егоров еще не уверен, что это именно тот, второй. Мелькнула мысль: «Догоню его там, я там каждую тропку знаю». До бандита оставалось пятнадцать метров, когда тот скрылся в зарослях.
И тотчас из ближнего куста раздался выстрел.
Егоров помнит: ощутил толчок в грудь. Боли не было. Глянул на рубаху: на груди была маленькая дырка. Мозг работал автоматически. Он прыгнул в сторону, залег. И тотчас сообразил: он весь на глазах, как на ладони. Кругом ни кочки, ни рытвины. Выход один: ошеломить преступника огнем.
Бандит продолжал стрелять. Первый раз Иван услышал, как свистят пули. Противно и тонко: ж-ж-ик! Ощутил жгучую, острую боль в животе. Под ним все чавкало, хлюпало. Не знал, что это: холодная жижа или кровь. Еще выстрел, еще. Из куста. Пуля сбила фуражку, другая рванула плечо.
Он не видел бандита. Стрелял в куст наугад, на слух. Это был единственный выход: помешать противнику вести прицельный огонь, подавить его выстрелами. Один за другим, подряд он выпустил в куст семь патронов. Выскочила пустая обойма.
И тогда Егоров поднялся, шатаясь, побежал – не пошел, а побежал! – к кусту...
– Как же ты смог? Ведь он стрелял!
– Я удивился: выстрелов больше не было. Ну, а почему пошел на него, не могу объяснить. Наверное, это уже сидит у нас в крови – то, что при нашей работе твердим сами себе ежедневно: преступника надо задержать любой ценой. Тут ни с чем не считаешься, лишь бы враг не ушел.
– Ты сам сумел обезоружить его?
– Это не могу сказать, не помню. Помню, что увидел, как на выстрелы бегут от шоссе какие-то солдаты, ребятишки, мотоцикл чей-то. Потом его увидел в кустах. Чтобы устоять, схватился за лозу, упал прямо на бандита. Потом в глазах стало светло, будто вспышка какая...
Другой бы похвастался: да, бросился, подмял, одолел. Иван говорит честно: не знаю. Тогда предоставим слово свидетелям.
С у м к и н, мотоциклист. Я по шоссе ехал. Гляжу, навстречу Егоров прямо бешено так мчит. Ну, думаю, нельзя так ездить, расшибется Иван, быть беде. Развернул свою машину и за ним – ругать его. А он соскочил, бежит к полю. Тут, слышу, выстрелы. Я укрылся за мотоциклом, а потом чуть откатил его и с тылу в лес въехал. Подбежал к тому месту, откуда стреляли, гляжу: лежат два человека. Внизу бандит, а сверху Иван, и в руках у него оба пистолета.
С о л д а т ы. Мы в увольнительную вышли. Когда стрельбу услышали, бросились в лес, на помощь. Да не успели. Увидели: куст поломан, видно, катались оба по земле. Рубаха у Егорова от крови черная, а грабитель этот тоже встать не может. Мы лейтенанта подняли. Он в себя вроде пришел. Говорим: давай пистолеты, садись в мотоцикл. Не отдает, вцепился в них. Так и повис на нас. Тут мы усадили его в коляску, и вот товарищ Сумкин повез его на шоссе. А мы бандита караулить остались.
И наконец, заключение следователей. Преступник стрелял лежа. Одна пуля Егорова прошила ему руку, другая оцарапала плечо, третья ударила в пистолет и заклинила затвор. Вот почему, когда Иван поднялся в рост и пошел на куст, выстрела оттуда не было.
17.20. На шоссе у леса стояли Береснев, его заместитель Шестеров, прокурор района Зайцев, начальник городской милиции Орешин, командир оперчасти Дуля, майор Дроздов, милиционеры. Подъехал Сумкин. Егоров сам поднялся из коляски, сдал пистолеты, пытался что-то доложить. Но его усадили в «Волгу», она стремглав помчалась в город.
Следом из леса вывели Лапскера. Орешин посмотрел на часы. Было 17.30. Вся операция длилась девяносто минут.
17.45. Егорова положили на операционный стол.
Константин Мелашвили
РОДИНА ПРЕДПОЧИТАЕТ...
– А ну-ка, покажись, сын!
Этими словами старый Давид неизменно встречает Георгия каждый раз, когда тот приходит к нему. Отойдя на несколько шагов, отец придирчиво осматривает Георгия с ног до головы, удовлетворенно кивает и командует:
– Докладывай!
Георгий подавляет улыбку и четко рапортует:
– Все в порядке. На службе – без происшествий. Дочери все три – здоровы.
– Это хорошо, – улыбается Давид и вдруг снова хмурится. – А почему, товарищ лейтенант милиции, вы опять соврали мне? «На службе – без происшествий...» Почему, спрашивается, я должен узнавать об этих происшествиях не от вас, а из газет, от других людей?!
Он сердито подходит к письменному столу, достает из ящика большой альбом, раскрывает его и ворчливо говорит:
– Вот! Газета врать не станет, не то что ты...
Георгию этот альбом знаком. Наряду с фотографиями, в нем хранились газетные вырезки, в которых рассказывалось о делах «работника милиции Георгия Давидовича Кашия». Была там заметка о том, как он задержал трех преступников, которые ограбили магазин и угнали «Москвич». О том, как спас двух граждан, которые тонули в разбушевавшейся Риони. О том, как ночью в поселке Маяковски вступил в схватку с вором. И другие.
Отец бережно вырезал эти заметки из газет и при случае был не прочь похвастаться перед гостями:
– Наша кровь, генацвале, гордая кровь! Мы тоже не спрашивали, сколько врагов, не думали, справимся ли, если их больше, чем нас. Одним интересовались: где они, чтобы вскочить тут же на коней и скакать туда...
Впрочем, отец был не из словоохотливых и чаще говорил о подвигах сына, чем о своих. О себе он рассказывал скупо, отмахивался от расспросов Георгия: «А, что там, было – прошло...» И лишь однажды, когда Давид случайно встретил своего бывшего начальника Нестора Медзмариашвили и зазвал его к себе в гости, Георгий наслушался о былом всласть.
В конце двадцатых – начале тридцатых годов Нестор был начальником Кутаисского уездного отдела милиции, а Давид Кашия – милиционером. В те годы в имеретинских горах рыскали бандиты, совершали внезапные налеты на селения, расправлялись с активистами, борцами за новую жизнь, грабили и терроризировали население. Не раз и не два горстке милиционеров приходилось вступать в бой с бандами, терять товарищей, жить под пулями.
Двенадцать лет отдал Давид милиции. Двенадцать лет стоял он на страже порядка, охранял новую жизнь. Двенадцать лет – это почти четыре с половиной тысячи дней и ночей, прожитых на передовой, на самой линии огня.
А потом на нашу землю пришли враги пострашнее, погрознее бандитов и воров. Фашисты.
И Давид Кашия снова оказался в самом трудном, самом ответственном месте. Он защищал Севастополь. Двести пятьдесят дней и ночей, и каждый день был равен году. А когда город-герой, исчерпав все возможности держаться, пал, недавний милиционер с группой товарищей ушел в горы и стал партизаном. Эти два года наполнены дерзкими операциями, боями с карателями, взрывами мостов и железнодорожных путей...
Обо всем этом Давид рассказывать не любит, и Георгий узнал о военном прошлом отца только в 1965 году, накануне двадцатилетия Победы. Узнал случайно, увидев на столе письмо от участников крымского партизанского движения и пригласительный билет на торжества.
– Что ж ты молчал? – укоризненно спросил он отца.
Тот пожал плечами и не ответил. А через несколько дней на праздничном пиру склонился к сыну и, показывая глазами на тамаду, негромко и насмешливо сказал:
– Кое-кто с рогом вина в руке способен произнести двухчасовую речь, восхваляя Родину, а для ее пользы поработает всего пять минут. А по мне, так лучше сказать тост в два слова, зато жизнь отдать Родине всю, до конца...
* * *
В ту ночь инспектор дорожного надзора Георгий Кашия патрулировал на шоссе, ведущем в Зестафони. Участок был трудным и беспокойным, движение оживленным. Уже на рассвете Георгий подъехал к селению Рохи, заглушил мотоцикл. И сразу почувствовал, как устал за ночь. Взглянул на часы: начало шестого. Скоро можно и домой.
Из-за поворота выскочила бежевая «Волга». Наметанный взгляд Георгия сразу определил: превышение скорости. Чего, спрашивается, лететь сломя голову? День-то еще только начинается. Ох, уж эти лихачи!
Он поднял руку. «Волга», взвизгнув тормозами, остановилась в двух шагах от него. Водитель торопливо распахнул дверцу, выпрыгнул, подошел к инспектору.
– Я что-нибудь нарушил? Готов отвечать как положено.
Георгий был настроен миролюбиво: он уважал шоферов, которые не ворчат, что автоинспекторы только и ищут случая, чтобы к чему-нибудь придраться, понимают, что об их же безопасности печется милиция.
– Да нет, в общем-то, не очень, – улыбнулся он. – Просто не гоните так. Лучше приехать на пять минут позже, чем никогда. А дорога – сами видите, к тому же скользко сейчас, мокро, роса. Можете ехать.
И снова повернулся лицом к дороге. В утренней тишине отчетливо слышалось тяжелое, надрывное гудение. Георгий по слуху определил: идут несколько грузовых машин. Быстро идут. Тоже торопятся.
Хозяин бежевой «Волги» стоял рядом с ним и не уезжал. Мельком взглянув на него, Георгий удивился: лицо водителя выражало тревогу. Странно. Чего ему волноваться? Ведь инспектор поговорил с ним по-хорошему, просто предупредил, даже штрафа не взял. Ему бы сейчас поскорее в машину и – бога молить, что дешево отделался, что инспектор покладистый попался. А он стоит...
– Товарищ лейтенант, – заискивающе сказал водитель, – у меня что-то с тормозами, вы бы посмотрели, все-таки специалист. А то, неровен час, расшибусь. Я заплачу, сколько нужно. Посмотрите, пожалуйста.
– Это можно, – кивнул инспектор, – только никакой платы не нужно.
Он любил машины нежно и преданно, как отец коней. Еще юношей Георгий начал работать водителем троллейбуса в Кутаиси. Из троллейбусного парка и ушел в милицию шофером-милиционером. Потом стал инспектором РУД, одновременно учился заочно в институте, получил диплом инженера-механика. Автомобили были его страстью. Он готов был часами копаться в двигателях, перебирать коробки скоростей, вытачивать на токарном станке какую-либо деталь вместо пришедшей в негодность.
– Ну-ну, посмотрим, что у вас тут стряслось. – Он шагнул к «Волге». – Запомните, дорогой товарищ, первое правило: если хотите, чтобы машина вам хорошо служила, любите ее больше, чем свой сон. Оторвите от отдыха лишний час и отдайте этот час ей. У одного русского поэта – он танкистом на войне был – есть такие замечательные стихи: «Проверь мотор и люк открой: пускай машина остывает. Мы все перенесем с тобой: мы люди, а она стальная...» Здорово сказано, правда?
– Да, да, очень хорошо, – поддакнул хозяин «Волги». – Так вы посмотрите получше, я за ценой не постою...
Георгий не терпел суетливых людей. А еще больше – тех, кто вот так разбрасывался деньгами и посулами.
– Сказал, посмотрю, значит, посмотрю, – грубовато отрезал Георгий. – Сейчас машины пропущу и займусь.
– Я же спешу, товарищ лейтенант, сделайте побыстрее! Всех машин не переждать, их вон сколько ходит!
Но инспектор уже вышел на шоссе, поднял руку. Все четыре грузовика, следовавшие один за другим, остановились. Георгий потребовал у водителей путевые листы. Шоферы недовольно ворчали. Из кабин и кузовов спрыгнули на землю люди, окружили лейтенанта.
– Ну, чего смотришь? Давай скорей, не задерживай! Спешить надо, груз нежный, испортиться может!
В путевых листах значилось, что машины следуют С грузом мандаринов из Кобулети в Зестафони. Все было на первый взгляд правильно. Но Георгия удивило и насторожило одно обстоятельство: из Аджарии везут цитрусовые на обычную железнодорожную станцию. Для чего? Если бы везли в какой-либо промышленный город, в ту же, скажем, Чиатуру, было бы понятно. Да и вообще гораздо проще было отправить этот груз по железной дороге. И дешевле. Что-то тут не так. Погоди. От Зестафони идет трасса в Россию...
Он продолжал внимательно изучать путевые листы, вернее, делал вид, что смотрит их. На деле же прикидывал: как быть? Двенадцать человек – и он один. Задержать их будет не просто. Но и упустить нельзя.
Кто-то тронул его за рукав:
– Слушай, лейтенант...
Обернулся. Рядом стоял хозяин «Волги». Георгий досадливо отмахнулся:
– Да подождите вы! Сказал, – значит, сделаю.
– На тормоза – плевать! Другое сделай. – Мужчина заговорщически подмигнул, вытащил из кармана пачку десятирублевок. – Твои, тут пять твоих зарплат. Ты нас не видел, мы тебя не видели.
– Ах, вот как! Понятно. Мало даешь за мою совесть!
– Можно и прибавить, столкуемся.
– Вряд ли. Денег не хватит... Машины вынужден задержать до выяснения некоторых обстоятельств.
– Пожалеешь, лейтенант! – Хозяин «Волги» выдохнул это тяжело, с угрозой. – Нас все-таки тринадцать, раздавим в лепешку.
Георгий круто повернулся и пошел прямо на окруживших его людей. И такая непреклонная решимость была в его взгляде, что те безмолвно расступились. Лейтенант шагал к мотоциклу, ощущая на себе злобные, ненавидящие взгляды. Ему хотелось рвануться, бежать, казалось, что еще миг – и вонзится в спину чей-то нож. Но он заставлял себя идти ровным, размеренным шагом. И это мнимое спокойствие и уверенность подавляли тех, кто остался у грузовиков, внушали им страх перед этим одиноким человеком в милицейской форме.
И когда Кашия, сев за руль мотоцикла, сделал шоферам знак, чтобы они следовали на машинах за ним в селение, ни один не осмелился развернуть свой грузовик и умчаться обратно. Они понимали: вперед дороги нет, ее преградил вот этот лейтенант. Но нет дороги и назад, потому что и там на их пути встанут работники милиции и их помощники из местного населения.
Следствие установило, что преступники похитили мандарины в одном из совхозов Кобулетского района и намеревались переправить их в города Российской Федерации. Однако Георгий Кашия не считал свой долг выполненным до конца, пока Аджарский обком партии не рассмотрел вопрос о том, как могло случиться, что стало возможным такое крупное хищение, каким образом преступникам удалось вовлечь в свои грязные дела шоферов автомашин...
* * *
– А ну, сын, покажись-ка!
Георгий послушно останавливается посреди комнаты, вытягивает руки по швам. Он знает наизусть весь ритуал встречи с отцом. Так повелось с пятьдесят седьмого года, когда он впервые пришел к отцу в милицейском мундире с погонами сержанта. Отец долго рассматривал его, покачивал седой головой, цокал языком, потом сказал: «Гляди, чтоб ни пятнышка на нем не было!» Георгий отшутился: «Я аккуратный, а если что – химчистка есть». Отец нахмурился, погрозил пальцем...
– Докладывай!
– Здоров. На службе – без происшествий...
– Опять врешь! Из газеты узнал, как ты с теми, мандаринщиками, воевал, а ты молчишь!
– Ну уж, воевал, – смущенно усмехается Георгий. – Никакой войны-то и не было, просто задержал.
– Эге! – старик только сейчас замечает на кителе сына значок. – Подойди-ка, дай взглянуть... «Отличник милиции»... Молодец!
И, словно раздумывая вслух, негромко повторяет старую грузинскую пословицу:
– Родина предпочитает, чтобы сын был лучше отца...
Виктор Дюнин
ОБЕЛИСК
Высокий, чуть сутуловатый человек размашисто шагал от станции по едва приметной стежке во ржи. Рожь поднялась такая, что человек, опускаясь в ложбинку, нырял в колосья по самый красный околыш своей милицейской фуражки.
Да, снова наливается ржаной колос. Глазастыми ромашками покрылись луга. Просторно, чисто. А вон и Пьяна, вертлявая светлая река, вся в разнотравье и рыбных плесах.
С пригорка человек глянул на изгиб Пьяны – запестрели на крутояре первые домики Валгусов, его родной деревни. Долго же он не был здесь! Лет десять, пожалуй. Все уговаривал себя: родичей в деревне нет, и погодков раскидало, помнит ли кто его? А теперь вот защемило сердце. Милая, родная сторона. Каждому кустику хочется поклониться, каждой травинке.
Пахнуло чем-то давно забытым: далеким детством, комсомольской юностью, первой любовью. По этим стежкам, под этим солнцем вышагивал на заре своей жизни колхозный паренек Василий Сафонов.
А потом...
* * *
Сафонова ранило во второй раз. Совсем плохо было дело. Дали отпуск, для поправки в родных краях. Четыре километра от станции до своих Валгусов ковылял тогда целый день. Пройдет немного – и без сил.
А пришел домой – матери и встретить его нечем, одни полынные лепешки на столе. Вся деревня кормила и отхаживала солдата: несли молоко и масло, последнего цыпленка и последнюю картофелину. Каждый старался хоть дотронуться до Василия. Пусть такой, но вернулся, а их кормильцы уже сложили где-то головы.
Ведь сразу в июне сорок первого Валгусы остались без мужчин. Ушли на фронт подростки-комсомольцы Андрей и Павел Симагины, братья Мироновы, Бумагин Алексей Иванович, и сын его Василий, и брат Евгений...
Редко кто успел прислать по нескольку писем. Погибли в самую лихую годину – под Харьковом, на Брянщине, у подмосковных разъездов.
Сам Сафонов встретил войну на границе: только-только взяли на действительную службу. Отходил с боями почти до самой Волги.
Перед одной отчаянной контратакой, когда, казалось, всем придется погибнуть, приняли Сафонова в партию. Коммунистом хотел умереть. Коммунистом стал жить. Дважды был ранен, контузию получил, обмораживал руки и ноги, в танке горел. Был солдатом – стал офицером. И все время чувствовал себя частицей народа, поднявшегося, чтобы задушить врага.
Однажды наступал со своим взводом пехоты. Почти всех покосило под укрепленным районом. Сафонову обожгло грудь. Упал на землю, подкатило под сердце – не встать. Очнулся: какой-то солдат волочит его по снегу к своим. Застонал от боли. Слышит: «Не стони. Я сам ранен, а тащу...» – «Как звать-то тебя?» – «Пашка». Знал Сафонов из соседнего взвода солдата, по имени Пашка. В госпиталь взяли обоих. Отдышался Сафонов, открыл глаза, видит, Пашку перевязывают. Глянул повнимательнее: да это же женщина... Вот тебе и Пашка-солдат!
Если уж женщины пошли воевать, не мог Сафонов долго пить молоко и отлеживаться на печке.
И снова бой. Польша, Восточная Пруссия... И опять ранение. Друзья ворвались в Берлин. Сафонов удрал из госпиталя, добрался до рейхстага и по праву солдата расписался на его стенах. Так кончилась война.
* * *
Что он умел в мирной жизни, бывший подпасок Сафонов? Мать с сестрами перебрались на жительство в Горький. Дом в деревне заколотили. Пришлось и Василию ехать в город. Пошел подсобником на автозавод. А вскоре их, двадцать недавних офицеров, двадцать коммунистов, вызвали в партком и предложили учиться в техникуме. Год был студентом специального факультета. Сдал экзамен и стал мастером цеха холодной штамповки. Кажется, начиналась новая жизнь. Появилась семья, два сына. Но однажды вызвали в райком партии.
– Дела такие, Василий Михайлович, – сказал секретарь, – придется снова надеть погоны.
– Я солдат, к бою готов.
– Бой-то бой, – продолжал секретарь, – но другой... Призываем коммунистов для работы в милиции.
Так и стал ты, Василий Михайлович Сафонов, участковым уполномоченным...
Вынырнув окончательно из ржи, снял Сафонов фуражку, подставил седеющую голову ветерку – перевести дух от мыслей и воспоминаний. Потом переложил из руки в руку чемоданчик и тронулся дальше. Только вошел в деревню, какая-то старушка метнулась к нему, уткнулась сухими губами и мокрой щекой ему в подбородок и выдохнула громко, с какой-то болью:
– Сафоновых Василий вернулся.
Вгляделся Сафонов в лицо старушки и не сразу, но узнал: это мать его друга – Миронова, погибшего на войне. Душа заныла от встречи. Подбежали еще люди, его узнавали, он узнавал. Постепенно осмотрелся, перекинулся кое с кем словечком. По всему было видно, что колхоз разбогател, почти заново отстроились улицы, подросли парни и девчата. Но из тех, с кем вместе рос, за кем ходил с гармошкой на гулянках, не увидел никого.
Не опалила здешних мест война, не прошлась по полям, перелескам морщинами окопов. Но и здесь оставила кровавую память – поблекшие, потершиеся похоронные.
Всего четверо вернулись с фронта, да и они разлетелись по свету. А шестьдесят пять человек – из каждого дома по два, по три – унесла война.
Третий десяток живут без мужей рано состарившиеся женщины. Третий десяток деревне не хватает мужчин. Они спят по братским могилам – наши защитники, победители. Как мог Сафонов за спешкой-суетой забыть о них?
Поплакали у него на плече вдовы, но привычные слезы быстро высохли, и заторопились женщины по своим нескончаемым делам. Поговорил с молодежью: порой не знают, кто был отец, где похоронен старший брат или дядя. А как же «Вечная слава героям»?
Где она, слава Симагиных, выбросившихся в дерзком десанте во вражеский тыл и погибших в огненном смерче? Где слава бесстрашного летчика Алексея Мокеева, десятки раз бомбившего фашистов и сгоревшего в чужом небе? Где слава комбата Павла Шубина, чуть-чуть не дожившего до победы? Только ли в части, где они служили? Наконец, только ли в сегодняшних делах народа, в продолжении великого подвига нашей страны?
* * *
Наверное, с каждым такое случается: живешь-живешь и себе и другим нравишься, и вдруг застучит в висках: «А кто же ты есть на свете?»
После отпуска, после Валгусов, Сафонов несколько недель раздумывал над этим. Участок его – в поселке станкозавода – был тяжелым. И пьяных дебошей хватало, и хулиганства, и воровства. Любое дежурство – ни роздыху, ни покою. Но выпадал часок поспокойней, и снова в висках стучало: «А кто же ты есть на свете?»
И так и эдак прикинь, выходило, что после войны поубавил Сафонов огоньку, и хотя долг свой выполнял честно и старательно, но не было в его днях ни одного яркого, такого яркого, чтобы другим людям этим днем можно бы посветить. Вроде бы работа в милиции и трудная и опасная. А ему не приходилось ни разу ни здоровьем рисковать, ни кровь пролить. Больше всего помнит себя Василий Михайлович на заводе: то в парткоме просит укрепить народные дружины, то в завкоме – насчет переизбрания товарищеских судов, то в комитете комсомола обсуждает навязшую в зубах повестку дня: «Меры борьбы с хулиганством». Конечно, доводилось и следствию помогать, и самому скручивать преступника... Только ведь есть просто работа, а есть работа-подвиг. Тот, к примеру, что совершили земляки. А он так мало еще в жизни сделал и для себя и для памяти погибших друзей!
Начальник райотдела задержал как-то Сафонова после оперативки и, отбросив всякую официальность, сказал:
– Бьемся мы, бьемся, Василий Михайлович, с хулиганством, а до самой червоточины пока не докопались. Знаешь, когда человек становится потенциальным хулиганом?
– После пьянки.
– Это уж само собой. Но и пьянка может быть следствием. А причина? В карты слишком азартно стали играть. Вот где первая ржа. Выиграл – пей с радости, проиграл – пей с горя. Выиграл – деньги дармовые, сори-кути, играй дальше; проиграл – отыграйся, денег нет – добудь, отбери у жены или у прохожего в темном закоулке. Вот какие козыри еще нами не биты.
– Я пробовал, – сокрушенно заметил Сафонов. – И карты рвал, и штрафовал – все ползет по дворам зараза. Но вы правы: надо что-то придумать.
Сын Сашка с вечерней смены приходил домой поздно – и всю неделю заставал отца за столом, с авторучкой над белыми листами.
– Отчет, что ли, батя, кропаешь?
– Не совсем. А может, и отчет.
Сашка ужинал на кухне, тихо готовил себе постель, стараясь не разбудить мать и меньшего брата, потом зажигал лампочку-ночнушку, нырял в постель и начинал шелестеть страницами какой-нибудь книги. Но Василий Михайлович не успевал написать и пяти строчек, как под ночнушкой все затихало. Сафонов, прежде чем выключить лампочку над кроватью, любовно оглядывал спящего сына, находил в чертах его лица какое-то сходство с собой, а уже перед тем, как надавить на кнопку выключателя, решал: «Мальчишка еще, зачем ему все знать».
Только Сашка узнал. Ворвался в воскресенье в дом со свежей газетой и с порога провозгласил:
– Молодец, батя, участковый уполномоченный милиции В. Сафонов. Отличный фельетон. Сам «Крокодил» заплачет над ним горючими слезами. А уж про Назарова я и не говорю.
Жена Фаина Ивановна и Вова, младший сын, кинулись к газете, устроили громкую читку его фельетона, посмеялись вдоволь над злоключениями безыменного картежника с поселка станкозавода.
– Постой-постой, – вдруг вспомнил Василий Михайлович, – а как же ты, Сашок, узнал, что я про Назарова? Там же его фамилии нет.
– Мне, во-первых, киоскер дядя Боря сказал, во-вторых, у витрины для газет все об этом говорят.
– Значит, похож Назаров на себя? – заулыбался Василий Михайлович. – Так и хотел.
Вечером Сафонов пошел по дворам. Лампочки над столиками, где всегда собирались картежники, горели ярко, и сами картежники были на месте, только играть не играли. Везде застал одинаковую картину: читали газету, хохотали и так и сяк склоняли фамилию Назарова.
– Здорово ты их, Василий Михайлович, – кричали Сафонову из окон женщины. – Теперь мы им на это дело ни рубля не дадим.
Назарова нигде не было. Он появился в доме участкового через несколько дней. Сухонький, немолодой, со строгим прищуром глаз и горестно опущенными уголками губ.
– Я тебе этого фельетона не забуду, – сказал он вместо приветствия. – Разве я когда-нибудь менял детей на карты?
– Во-первых, проходи, не стой у порога, во-вторых, не тебе грозить, а в-третьих, с чего ты взял, что фельетон про тебя? – миролюбиво спросил Сафонов.
– А про кого же? – закричал Назаров. – Мне по почте двадцать шесть газет прислали с этой писаниной. Про кого же?
