Текст книги "Всегда начеку"
Автор книги: Анатолий Ковалев
Соавторы: Иван Медведев,Сергей Смирнов,Юрий Кларов,Юрий Феофанов,Александр Морозов,Александр Кулик,Леонид Рассказов,Эдгар Чепоров,Павел Шариков,Аркадий Эвентов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Страничка вторая
Виктор Гюго и Николай Шевченко. – Как мне рисовали его портрет. – Всякое дело становится ясным в конце
У Виктора Гюго есть одно стихотворение, когда-то поразившее меня своей простотой и мудростью. Содержание его примерно таково. У моряка спросили: «Скажи, моряк, где умер твой отец?» – «В море». – «А дед?» – «Тоже в море». – «А прадед?» – «И прадед тоже». – «Так почему же ты не боишься моря?»
Моряк подумал и в свою очередь спросил: «Вот ты, где умер твой отец?» – «В постели». – «А дед?» – «В постели». – «А прадед?» – «Прадед тоже». – «Так почему же ты в постель ложиться не боишься?»
Эта поэтическая притча пришла мне в голову, когда, еще не познакомясь с самим Николаем Васильевичем Шевченко, старшим оперуполномоченным уголовного розыска, – он в это время был в отпуске, – я, чтобы не терять даром времени, решил предварительно полистать его личное дело, а главное, порасспросить его сослуживцев и вообще людей, знающих его.
Николай Петрович Егоров рисовал этот портрет штрихами скупыми и до предела лаконичными.
– Трудолюбив. Если уж взялся за дело – ночь ли, снег ли, дождь ли, – будет работать и ни разу ни на что не пожалуется.
– Человек с каким-то обостренным чувством личной ответственности. На его счету больше тридцати раскрытых особо опасных преступлений.
– Редкостный мастер правильно анализировать и делать выводы на месте.
– И честен. Беспредельно честен!..
Во Фрунзенском райкоме партии Владивостока, где Шевченко знают, пожалуй, не меньше, чем товарищи по аппарату управления, к этой его характеристике добавили еще одну черту: скромность.
– Вот вы погодите, погодите, – смеясь предупреждали меня. – Начнете с ним разговаривать, он о ком угодно расскажет и с удовольствием будет говорить. А от разговора о себе самом уйдет!..
Знакомые друзья журналисты советовали мне поподробнее расспросить Шевченко о его воспитанниках из уголовного мира, которые стали честными людьми и до сих пор буквально влюблены в Николая Васильевича.
А Олег Алексеевич Яковлев, начальник краевого управления охраны общественного порядка, оказался скупее, но и точнее всех в своих определениях:
– Вы знаете, каким орденом наградили его недавно? Трудового Красного Знамени. Трудового! – вдумайтесь в это...
Вот так мало-помалу сложился портрет Шевченко. Кстати сказать, ни один из штрихов этого портрета не оказался неподтвержденным.
А теперь я вас спрашиваю: когда жизнь сводит вас с таким вот человеком, разве не жалко заслонять его рассказом о том, как собака бежала по следу, а преступник пытался уйти от погони? Тем более, что для Шевченко все это именно работа – такая же, как для моряка хождение по морям; и каждый раз потом, когда я начинал переводить наш разговор в «остро детективный» план, он удивленно поднимал на меня взгляд – а взгляд у него умный, чуть насмешливый – и вежливо, почти неуловимо усмехался.
Вот тогда-то я и сказал себе со всей решительностью: стоп, никаких детективов! И по-видимому, он это мгновенно уловил по характеру моих последующих вопросов, потому что стал вдруг разговаривать откровенней.
И все-таки, каюсь, я в конце не удержался:
– Ну, а с трупом-то, с трупом.... Что там было, если не секрет?
Он усмехнулся:
– Да нет, какой же тут секрет? Остался я там, в Тавричанке, проводить розыск. Труп вскоре нашли, он был зарыт в торфе. Правда, для этого пришлось мобилизовать учащихся, рабочих. Горняки, да и вообще все население охотно откликаются на любые наши просьбы...
А тут как раз стало известно: в одной семье несчастье. Дочь Людмила поехала во Владивосток и не возвратилась. Старики родители с ума сходят от отчаяния.
Вызвал я их, показываю найденное тело: узнаете? Ну, что с ними было – лучше не вспоминать!.. Ведь взрослая дочь, красавица, представляете?
Им горе, а нам забота: где искать убийцу? Опросили множество людей, проследили путь девушки из Владивостока, с той минуты, когда она приехала на станцию Надеждинскую и пошла по линии железной дороги по направлению к поселку... Ну, опять опросы. Разыскал тех, кто в это время тоже проходил по линии. Установил, что они видели обходчика Ожировского. По времени он должен был встретиться с Людмилой – другого-то пути ни у него, ни у нее не было. А он отпирается! Ничего, говорит, не знаю, никакой девушки не встречал.
– И как же вы все-таки изобличили его?
Шевченко пожимает плечами:
– Кровь на ватнике была. Правда, он утверждал, что порезался. Но у него другая группа крови.
– Сознался?
Шевченко снова пожимает плечами: а что ж ему еще оставалось делать?
– Не сразу, конечно, – добавляет он. И, помедлив, произносит с отвращением: – Зверь...
Я подметил, что всех своих «подопечных» он вообще делит на две группы: на людей и на зверей. Об одном говорит: этот – человек. Наломал дров, наделал черт знает чего, но еще может исправиться, еще не конченный. О другом, вот вроде Ожировского, – нет, это уже все. Крест. Такого ничто не исправит.
Не знаю, насколько научно обоснована такая его классификация, скорее тут зрелый опыт. Но бывает, когда с опытом нужно считаться ничуть не меньше, чем с самыми серьезными теоретическими обоснованиями. Он вдруг говорит:
– В нашем деле бывают такие неожиданности, что ваш брат литератор и нарочно не придумает.
– Например? – с интересом спрашиваю я.
– Да вот, например, история с этим Хасаншиным. Все можно понять: замерз человек, уже нет сил терпеть. Но зачем же пост покидать, правда?
Я неуверенно поддакиваю. А он улыбается:
– А знаете ли вы, что только этот проступок – а это в нашей службе действительно проступок! – только он и спас жизнь Хасаншину!.. Ведь как было? Этот Ожировский, когда затащил девушку на кладбище, надругался над нею и убил, он решил, что сразу закопает труп в торфе. Но не успел. Спугнули. А потом появился Хасаншин. А Ожировский за могилами прячется. Ему-то тоже холодно. Вот он и решает (это он сам мне потом рассказывал): если еще десять минут этот милиционер не уйдет, я его тоже убью и обоих сразу закопаю.
– И убил бы?!
– А что ему терять? Я же вам говорю: зверь. Он отлично знал: одна ли смерть на его совести, две ли, попадется – все равно расстрел...
И вот только тут и, наверное, потому, что рассказывает обо всем этом сам Николай Васильевич, – только тут я начинаю по-настоящему понимать, какое же огромное и гуманное дело сделал этот человек, избавив ни в чем не повинных людей от опасности, заключенной в самом существовании Ожировского.
А в изложении Шевченко это выглядит до того простым: приехал, расследовал, нашел преступника, передал его правосудию, – что слушаешь и ловишь себя на мысли: «А ведь и впрямь ничего особенного! Ровным счетом ничего. Я не следователь и то, наверное, справился бы!»
А он, будто читая мои мысли, внезапно говорит:
– Коробейников наш был мудрым человеком! Я всю жизнь буду благодарен обстоятельствам, которые свели меня с ним именно в самом начале работы. Ведь поначалу у новичка, знаете как: все на крайних полюсах. «Либо – либо», ничего промежуточного. Либо преступление кажется тебе до того запутанным, что не только тебе, а и вообще никому в нем не разобраться. Либо думаешь: просто, как дважды два, и чего это я беспокоился, ночей не спал?.. Так вот он нам, салажатам, любил повторять: «Всякое дело становится простым только тогда, когда ты его довел до конца. Но и нет ни одного дела, которое до конца довести невозможно. Если что-то не получается, ищи причину прежде всего в себе...»
Я уже в который раз слышу от Шевченко фамилию Коробейникова, и, естественно, меня это заинтересовывает.
– Рассказать? – задумчиво переспрашивает Николай Васильевич. – Что ж, слушайте...
Страничка третья
У каждого был свой учитель. – Как солдат становится работником милиции. – Жены, славные наши подруги...
Счастлив, по-настоящему счастлив учитель, чье имя не забыто учениками, даже когда у них побелели виски. Вдвойне счастлив тот, кто видит, что его наука служит делу.
Судя по фотографии, Иван Зиновьевич Коробейников – человек жестковатый и суровый. Что ж, это можно понять: нелегкое дело поручила ему партия, когда перевела из Сибири на Южный Сахалин. Вскоре после освобождения городов южной части далекого острова сюда стали съезжаться рабочие, навербованные в центральных районах Советского Союза.
Ехали на рыбные и целлюлозно-бумажные комбинаты. В леспромхозы. В колхозы. На строительство. Ехали лучшие из лучших – те, кого посылали рабочие коллективы Поволжья и Урала, Подмосковья и Сибири. Семьями. Бригадами. Со своей техникой и своим ритмом работы и жизни.
Но немало было и случайных людей, рассчитывавших в этой пестрой суете первых послевоенных дней здесь, в немыслимом далеке, либо от чего-то скрыться, либо что-то скрыть. Либо, в лучшем случае, «замолотить» деньгу: на Сахалине, говорят, рубли не считанные...
Вот в какой обстановке пришлось работать Коробейникову и его подчиненным.
Однажды перед демобилизацией солдат и матросов работники Сахалинского уголовного розыска появились на кораблях и в воинских подразделениях. Они не сулили легкой жизни, не обещали одной только романтики. Они даже честно сознавались: получаем не слишком много, любой квалифицированный слесарь или токарь получает раза в два больше. Единственное, что они твердо обещали, – беспокойную жизнь. Уж это с гарантией!
Солдаты – вчерашние саперы, разведчики, минометчики, матросы, люди самых рискованных боевых специальностей – поняли, о чем им говорят. Понял это и командир комсомольско-молодежного минометного расчета старший сержант Николай Шевченко.
В отделе кадров ему сказали: давай, сержант, твои документы, а все полагающиеся академии пройдешь у Коробейникова. Не ты первый, не ты последний – он учитель опытный!..
«Академии» Коробейникова оказались несложными.
– Вот так, – сказал он. – С годик посидишь секретарем отдела, благо, парень грамотный. Приглядывайся, дыши нашим воздухом. Дураком не будешь – сам догадаешься, что тебе надо.
Шевченко догадался. В сорок восьмом году он стал заочником Иркутской школы начальствующего состава милиции. А незадолго до этого Коробейников перевел его помощником оперативного уполномоченного. Стали Николаю Шевченко поручать несложные расследования, потом брать его на более ответственные операции.
– Ты только ни на нож, ни на пулю попусту не лезь, – поучал Коробейников. – Лихость – это скорее от глупости, чем от геройства. А в нашем деле нужна собранность. Расчет. Мгновенная ориентация...
Счастлив учитель, чье имя с благодарностью вспоминают ученики: значит, он прожил на свете не зря.
– Мне вообще везло на хороших люден, – вспоминает Шевченко. – Позднее, когда я перевелся во Владивосток, в Ленинское отделение милиции, такими же наставниками стали для меня Иван Федорович Школа и Огнянников.
Я слушаю неторопливый, уважительный рассказ Николая Васильевича о его учителях и наставниках и думаю о том, что, должно быть, тем и сильны наши учреждения милиции, что здесь сумели сохранить дух добрых традиций, законы фронтового товарищества, когда сильный помогает слабому, опытный спешит поделиться знаниями с новичком. Это – суровое товарищество. Оно не прощает ни измен, ни ошибок; но, наверное, в этом и его сила, потому что по-другому нельзя в деле, требующем ежедневного, ежечасного риска. Всегда. Всю жизнь.
– У меня жена, Аня, – вдруг засмеялся Николай Васильевич, – первые года полтора не могла понять: как это можно так жить на свете? В гости идешь – докладываешь дежурному: я там-то. В кино в кои веки соберешься и то предупреждаешь билетера: будут спрашивать – я в таком-то ряду, на таком-то месте. Да ты что, не человек, что ли? Не имеешь права на отдых, как все? Не имею, говорю, Аннушка, не имею, друг мой сердечный. В этом весь смысл нашей работы: чтобы другие отдыхали.
Он вздыхает:
– Все было... И слезы, и упреки. А потом ничего. То ли поняла, то ли просто привыкла. Да ведь и то сказать: у нас все семьи так живут, с кем ни поговорите. Полковник Ничик Никита Павлович – в пятьдесят седьмом, когда я перешел в краевое управление, он был первым моим начальником, мудрейший человек и криминалист каких мало, – так тот, бывало, шутил: «Наша специальность на холостяков рассчитана. Ни одна женщина такой семейной жизни не выдержит...»
По рассказам других я уже много знаю об этом человеке: как он сколачивал семью, как ютился в такой комнатенке, что сейчас и вспоминать не хочется. А лучшего-то и требовать не приходилось. Тогда, после войны, в первую очередь надо было подымать из развалин города, разрушенные фашистами, и до строительства Владивостока не сразу очередь дошла. Сейчас – иной разговор. Вон как город растет, во все стороны раздался, красавец! И у Шевченко сейчас все иначе: получил квартиру, жена работает и довольна этим; сын Валерий, поработав на Дальзаводе, честь честью пошел в армию. Тихо, дружно, хорошо! Но чего все это стоило! А что же вы думаете, счастье – оно легко достается? Кто-кто, а уж он-то, каждый день имеющий дело с теми, кто стремится к легкому счастью, – он-то знает, какое оно, настоящее человеческое счастье...
Я на мгновение мысленно представляю себе, как он ведет допрос. С глазу на глаз с тем, кто посягнул на чью-то, может быть, такую же трудную радость. Посягнул, чтобы промотать, пропить, просадить в карты, пустить с ветром и по ветру то, что другому доставалось ценою нелегких усилий. И как при этом темнеют внимательные глаза Шевченко. И каким четким делается каждое его слово.
Страничка четвертая
Бывают ли «легкие дела»? – Как это было в Лесозаводске. – Война продолжается!
Я у него спрашиваю: а бывают ли хотя бы сравнительно легкие дела? Спрашиваю потому, что накануне прочел в его наградных документах: «...за раскрытие особо сложных преступлений...» Он на минуту задумывается, потом говорит:
– Да ведь как судить: простое, сложное? Я же говорю, оно всякое становится простым, когда в нем разберешься...
Он рассказал о нескольких из последних дел, которые ему довелось распутывать. Признаться, я был даже несколько разочарован: до чего все оказывается простым и логически обоснованным. Ничего таинственного!
– Таинственного? – переспрашивает Шевченко. И смеется. Заразительно смеется. У него хороший, располагающий смех. – Чего-чего, а таинственного я могу вам три нормы выдать. Этого добра в нашей работе навалом. Да вот, далеко за примером не ходить...
И он рассказывает мне подробности лесозаводской истории, о которой я некогда уже слыхал, но в общих чертах. Она в свое время нашумела у нас в Приморье.
Вот какая это история.
...Лесозаводск – город на берегу стремительной Уссури. Одноэтажный, деревянный, разбросанный, он с первых дней своего существования отгородился от жизни заборами, закрылся ставнями, у каждых ворот выстроил штабеля аккуратно нарубленных поленьев, – тихий, далекий город. Правда, последние годы шумная разноголосица жизни вторглась и сюда: стали появляться новые предприятия, разросся Уссурийский деревообрабатывающий комбинат, возникли новые улицы, открыты новые школы, больницы.
И только в одном город поныне остался неизменным: в тихом, спокойном образе жизни. Здесь не любят чрезвычайных происшествий. Ни шумных драк, ни скандальных гулянок, ни тем более грабежей в Лесозаводске не знают.
И вот некоторое время назад город был взбудоражен целой серией бандитских налетов на магазины. Грабители казались неуязвимыми. Они появлялись обычно в конце рабочего дня, перед самым закрытием магазина. Запирали двери, один загонял в угол продавщиц и держал их там, угрожая оружием, второй в это время забирал выручку. Ничего из товаров они не трогали, брали только деньги, да и то крупную купюру. Оба орудовали в масках, в перчатках – никаких следов, никаких особых примет.
Была поднята на ноги вся окрестная милиция, на помощь ей пришли общественники-рабочие. Они патрулировали по улицам, дежурили у магазинов – никакого результата. Пройдет две-три недели, уляжется шум – смотришь, новый налет, да какой! Нахальнее прежних.
В Лесозаводск выехал сотрудник краевого управления. Однако, сколько он ни бился, ничего выяснить не смог и, возвратясь во Владивосток, вынужден был доложить: дело таинственное, ничего не получается.
На коллегии ему вежливо, но недвусмысленно дали понять, что для профессионального чекиста, разведчика ссылаться на таинственность – это уж самое последнее. И командировали в Лесозаводск Шевченко.
Забыв о том, что детективные истории меня интересовать не будут, я чувствую, что мне не терпится узнать: а как же ему-то, Шевченко, удалось развязать этот узелок? Он улыбается:
– А против любых узелков есть одно нехитрое средство: спокойное аналитическое мышление. Я рассуждал примерно так: чего не учел мой предшественник, какими средствами он не воспользовался? Он убедил себя, что примет грабителей действительно никто не знает.
И вот я проделываю заново работу, которую он уже сделал: встречаюсь и беседую с каждым, кто хоть что-нибудь может мне рассказать об этих «таинственных» бандитах. А люди уже напуганы, рассказывают неохотно, предпочитают отмалчиваться: дескать, ты поговоришь с нами да уедешь, а нам-то здесь жить...
Наконец из великого множества опросов выясняются две приметы: один из грабителей рыжий, и на рукаве у него заплата. Немного. Но лучше, чем ничего. По этой-то заплате да еще по характеру преступлений (такого в Лесозаводске отродясь не было) можно предположить, что действуют приезжие или хотя бы один из двоих приезжий, – я добрался до некоего Сидоренко. Работал он в пожарной команде, недавно приехал из Читы. Там был судим за грабежи, во многом сходные с лесозаводскими. Имеет в общей сложности сто лет судимости (четыре раза по двадцать пять), но каждый раз счастливо подпадал под амнистии. Сейчас, говорят, завязал, ведет тихую жизнь. Во всяком случае, ни жена, ни соседи, ни жена брата (а жили они вместе, два брата, оба женатые) ничего худого сказать о нем не могут.
Я не торопился встречаться с ним – до тех пор, пока не составлю о нем возможно более полное представление. Но вот наконец пришел и его черед. Входит. Я гляжу и глазам своим не верю: рыжий! В ватнике, и на рукаве заплата...
Если даже одежду не счел нужным переменить, значит, спокоен. Думает, что мне ничего не известно.
Спрашиваю: где был в воскресенье 17 апреля? (А это был примечательный день: пасха. В этот день произошло последнее ограбление.)
– На охоте, – говорит. И смотрит на меня спокойно, невозмутимо.
– С кем ходил?
– С братом.
– Куда ходили?
Называет место. Спрашиваю: маршрут, по которому шли, можешь нарисовать?
– Ясное дело, могу, – отвечает. И все так же спокойно берет карандаш. Он рисует, а я думаю: неужели вся моя версия несостоятельна? Нет, что-то слишком спокоен этот Сидоренко!
А тот закончил рисовать, протягивает листок и с этакой хитрецой поглядывает на меня. Дескать, съел? Еще какие-нибудь вопросы будут?
– Я понимаю, гражданин начальник, – говорит, – ваше дело такое: держать меня под надзором. Веры-то мне быть не может...
– И на том спасибо, что понимаешь, – отвечаю. – Посиди, коли так, поскучай. Сейчас вернусь.
И ухожу в соседнюю комнату. А там допрашивают второго Сидоренко, брата.
– Где был в день пасхи?
– На охоте.
– С кем ходил?
– С братом.
– Маршрут, каким шли, можешь нарисовать?
– Пожалуйста.
Он рисует, а я гляжу из-за его плеча. И будто гора с плеч. Вот вам и вся таинственность! Маршрут-то к месту охоты он нарисовал другой! Выходит, обо всем они условились заранее, кроме этой мелочи.
Потом, когда мы их приперли к стенке этими схемками, они уже не отказывались. Сознались во всех девяти ограблениях. Мало того, сами, по доброй воле, рассказали, что выработали план «механизации» своего промысла: купят моторную лодку и по Уссури, от селения к селению, в глубь тайги. Быстрота и неуловимость!
Держали они себя скромно. Идут на преступление – возьмут сверточки с бельем, будто в баню собрались. Ограбят магазин, деньги спрячут и впрямь отправляются в баню.
Попарятся, помоются, на обратном пути поллитровочку купят, – сидят дома, женам на радость, выпивают помаленьку, неторопливый разговор о жизни ведут. Кому в голову придет, что это два оголтелых бандита?..
– Вот так, – заключает Николай Васильевич. – Пожалуйста, хоть сейчас готов поверить и в таинственность, и во всякую чертовщину, да, к сожалению, опыт не позволяет...
И в эту минуту мне приходит в голову дикая мысль. А что, если представить себе на мгновение, что преступники, участвовавшие во всех тридцати тяжких преступлениях, раскрытых майором Шевченко (он уже давно майор), все живы-здоровы, гуляют на свободе, где-то рядом с нами, в нашем городе? В переулке, но в котором? За стеной, но за какой? Мы снаряжаем детишек в школу и выбираем в магазине обновки, а они рядом. Мы прощаемся с любимыми и спешим на работу, а они рядом. Мы строим какие-то свои планы, о чем-то мечтаем, а они рядом, рядом, рядом...
Страшен был бы такой город!
Не сочтите за парадокс, но в чем-то солдату даже легче, чем работнику милиции. Это не моя мысль, это мысль полковника Ященко, Александра Анисимовича Ященко, нынешнего начальника отдела уголовного розыска. Бывший фронтовик, командир батареи, человек спокойного расчета и завидной собранности, уж он-то знает, что такое опасность. И для него, так же как для Шевченко, для Егорова, для десятков других, война за эти двадцать с лишним послевоенных лет не прекращалась ни на один день.
Во Владивостоке почти все они живут в одном доме, на улице Менжинского. Это большой, шумный и, по правде сказать, не очень уютный дом. Сейчас на окраинах строят лучше. Впрочем, им, солдатам невидимого фронта, в те короткие часы, когда удается приехать отдохнуть, он кажется почти раем – дом, полный гомона телевизоров, детского смеха, теплых домашних запахов. Он кажется им таким еще и потому, что ни один из них не знает, в какую минуту на лестнице рассыплется торопливый стук каблуков посыльного:
– Срочный вызов!..
Это значит, война продолжается.
