Текст книги "Всегда начеку"
Автор книги: Анатолий Ковалев
Соавторы: Иван Медведев,Сергей Смирнов,Юрий Кларов,Юрий Феофанов,Александр Морозов,Александр Кулик,Леонид Рассказов,Эдгар Чепоров,Павел Шариков,Аркадий Эвентов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
4
Подполковник перевернул последнюю страницу протокола, закрыл папку. Все. Дело можно передавать в суд. Убийца задержан, находится под стражей. Вряд ли еще когда-нибудь ему придется замахнуться ножом на человека, оборвать чью-либо жизнь. Как и тем, которых Бриц опять должен увидеть завтра, на процессе. И Белова, и тех ждет суровое, но справедливое возмездие. Без них на земле воздух будет чище, дышать людям станет легче.
Он вспомнил лицо Белова. Как этот мерзавец хныкал: ничего, мол, не помню, пьяный был! Пьяный... А на ходу сумел выбраться из окна и влезть в другое. Не всякий трезвый сумеет удержаться, не упасть. Ничего, суд скажет свое слово...
Игнат Ильич подошел к окну. В темном ночном стекле увидел свое отражение. Провел рукой по волосам и с невеселой усмешкой подумал: «Старею, что ли? Раньше вон в каких передрягах бывал – не седел. А тут скоро совсем как лунь стану...»
Да, недешевой ценой приходится платить работникам милиции за наш покой. Ранней сединой, бессонными ночами, предельным напряжением нервов, инфарктами и инсультами, а порой – и собственной жизнью.
Так поклонись же, читатель, человеку в синей шинели, где бы ты ни встретил его! Поклонись людям, не щадящим себя ради нашего счастья!
Александр Кулик
НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ
Нет, не мог он сегодня не прийти на свой пост, не проститься с ним. Так расстается рабочий со станком, отслужившим свой век, моряк – с навечно причаленным кораблем, танкист – с идущей на переплавку боевой машиной.
День был солнечный, весенний. Все куда-то спешили, и, казалось, никому не было дела до старшины милиции, что неторопливой походкой шел по Невскому.
Нет, вот парень, как знакомый, приподнял шляпу. Поравнявшись, приветливо поздоровалась девушка. Женщина с кошелкой, выходя из магазина, ему кивнула.
Знакомые незнакомцы...
По ним он утром проверяет часы. Еще до первых автобусов вот из этого дома выходит мужчина в кожаной куртке, наверное, шофер. В шесть – хлопает дверь соседнего парадного. Девушка в легком пальто и красной шапочке, стуча каблучками, спешит на автобусную остановку. Видимо, ей на работу далеко или смена начинается рано.
Эх, не знал ты, Медведев, ни о чем нынче утром. А если бы знал, остановил бы шофера в кожанке.
– Знаешь, друг, я сегодня в последний...
– На пенсию, что ли? – спросил бы тот.
Может быть, сегодня шофер не пойдет в кино, а «красная шапочка» – на свиданье, включат они свои телевизоры.
Диктор представит зрителям начальника отдела милиции, тот скажет, что, принимая во внимание образцовый порядок на посту старшины милиции Медведева, охрану порядка на перекрестке улицы Герцена и Невского проспекта решено передать дружинникам и общественности.
И тогда все эти люди, что торопятся куда-то по своим делам, припомнят старшину Медведева.
Узнают обо всем и у Медведева дома. Старший сын – Анатолий солидно, по-взрослому пожмет ему руку. А младший – Сережка повиснет на плечах.
– Это же про тебя, папка!
Жена поставит на стол рюмки. Будет у них вечер воспоминаний.
Снова увидит Валя далекое зарево над Ленинградом и своих подруг в Кабоне, снимавших в сорок третьем ледовую трассу, чтобы вывозить железнодорожные пути в Псков. Зарево было салютом в честь прорыва блокады, а они тогда этого не знали и плакали, думая бог весть что.
И Валя тоже плакала, потому что по сигналу тревоги ее Андрей, как и все милиционеры, уходил в укрытие последним.
Сейчас она ко многому привыкла. К тому, что отпуск – порознь, а Новый год – по старому стилю. И сегодня уже не скажет:
– Шел бы ты к нам на «Скороход».
И даже не упрекнет, что задержался, с годами поняла, что у мужа за служба, научилась в себе прятать тревогу.
А назавтра не найдет Медведев в книге нарядов четвертого поста. Образцовый порядок... А только сегодня он в кабинете начальника все выкладывал на стол штрафные квитанции.
– Вот ведь, ходят не там, где надо, нарушают...
До вечера еще далеко. Еще успеет старшина сделать прощальный обход.
Вот надпись на стене дома – эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле. С ее появлением люди перестали ходить по солнечной стороне – здесь каждый шаг грозил гибелью. Теперь эта память о днях блокады – белой краской на синем фоне – осталась навечно, чтобы все знали о тех трудных девятистах днях, которые в сердце у каждого ленинградца, когда мысль у всех была одна: выстоять.
Первое военное утро застало Медведева на посту. К вечеру пробился к военкому. Майор, оторвавшись на минуту от бумаг, окинул его усталым взглядом.
– На фронт стремитесь? Здесь будет не легче. Ваш опыт пригодится.
Город нахмурился. Посуровел и Невский. Памятники заваливали мешками с песком, обшивали досками. Перекрестки ощетинились ежами. В небе повисли аэростаты заграждения. Над городом уже появлялись зловещие птицы с черными крестами и, как коршуны, бросались вниз. Им как будто не мешал лай зениток. Черные маленькие точки сыпались вниз и вскипали разрывами. Изредка в небе появлялся наш «ястребок». И тогда милиционер Медведев никакими силами не мог заставить людей идти в убежище. Затаив дыхание, они следили за воздушным боем.
Осенним вечером Медведев, заступив на пост, вышел на Дворцовую площадь и вдруг увидел, как где-то на юге, на окраине, поднялся черный столб дыма. Горели Бадаевские склады. Очевидцы потом рассказывали о горящих масляных озерах и горячей лаве из сахара, плывущей по улицам.
День ото дня становилось хуже с продовольствием. Лишь самолеты могли доставить в город-фронт муку, мясо, крупу. Начался голод. В сентябре первый раз снизили хлебную норму. А потом еще и еще.
От завтрака оставались два тоненьких ломтика хлеба. Захватив их, Медведев спешил на пост.
Дни шли за днями. Тоскливо выли сирены. В темные ночи «зажигалки», словно огни электросварки, горели на крышах. Но женщины и дети, ставшие решительными и смелыми, сбрасывали их вниз, оберегая город от пожара. Впереди была первая блокадная зима. Людей ждали голод и холод, но они были готовы отдать все для фронта, для победы.
Нашлись и такие, кто хотел погреть руки на народном горе. Спекулянтам и жуликам «война, что мать родная».
Таких Медведев не щадил. Однажды приметил на улице гражданина с большой продуктовой сумкой. Потребовал показать – что там? Растерявшийся повар вытаскивал из нее масло, сахарный песок, взывал к сочувствию, хотел даже взятку дать, но, встретив взгляд постового, вдруг осекся и замолчал.
Бомбежки и обстрелы участились. Теперь на пост выходили дважды в сутки. А отдых был коротким и тревожным. В часы, свободные от службы, при налете или обстреле каждый спешил помочь пострадавшим и пожарным, приезжавшим разбирать завалы и бороться с огнем.
В один из сентябрьских вечеров привычно завыла сирена, Андрей Медведев, дежуривший на посту, начал провожать пешеходов в укрытие. По надсадному вою одной из бомб понял: где-то рядом. Взрывной волной его швырнуло под ворота дома, засыпало песком и обломками. Отделался тогда контузией.
Зимой сорок второго получил Андрей Яковлевич благодарность «за самоотверженные и смелые действия на посту» (как писалось в приказе).
Поздним вечером, едва успели репродукторы разнести по улицам сигнал тревоги, как из чердачного окна на улице Герцена вылетели в сторону Главного штаба одна за другой три красные ракеты. Перепрыгивая через три ступеньки (откуда сила взялась), на одном дыхании, взбежал на чердак. Вдвоем с дворником вылезли наружу. Отдал ему тяжелую трехлинейку, вытащил из-за пазухи наган, прислушался.
Где-то рядом гудели моторы самолетов, щелкали зенитки. В шуме ночной бомбежки услышал, как вдруг громыхнула железная крыша. Метнулся к слуховому окну и в бледном свете повисшей в воздухе немецкой бомбы-люстры увидел скорчившегося человека. Недолго думая, прыгнул, и они с грохотом покатились вниз. Силы были неравны, враг – сытый, сопротивлялся с отчаянием безнадежности.
Медведев, оказавшись сверху, болевым приемом завернул противнику руку и услышал хриплое, просительное: «Пусти!». Вместе с дворником привел ракетчика в райотдел и выложил перед дежурным вещественное доказательство – отобранную ракетницу...
Таяли ряды защитников города. Немало работников милиции погибло в осажденном Ленинграде. Среди них участковый уполномоченный Афанасьев. Под его руководством Медведев делал первые шаги на службе.
Сейчас Медведеву даже трудно представить себе то декабрьское утро тридцать девятого года, когда он, надев гимнастерку с синими милицейскими петлицами, впервые вышел на «свой перекресток». Вышел и остановился завороженный. Город, разбуженный гудками машин и звоном первых трамваев, просыпался. Невский, прямой, как стрела, уходил вдаль, где блестел на солнце золоченый шпиль Адмиралтейства.
Теперь уже давно не ходят трамваи и троллейбусы, некоторые так и стоят, занесенные снегом. От стен домов веет стужей. Темной безжизненной громадой высится Зимний. Давно ли он, Медведев, ходил туда на экскурсии?
И вот нет света и воды, хлеба и дров. От бомб и снарядов, от голода и холода погибли и погибают тысячи. Но Ленинград живет...
Кто-то идет от Казанского собора неверной походкой, едва передвигая ноги. Медведев спешит навстречу, подхватывает под руки обессилевшего человека.
От раскаленной «буржуйки» пышет жаром, пляшут по стенам багровые отсветы пламени. Мужчина, которого милиционер привел с улицы, обросший, с ввалившимися щеками, рассказывает, едва шевеля бледными, непослушными губами.
– С Охты я. К жене и дочке на Васильевский. Все у нас живут на заводе, а мне ходить нужно, семью поддерживать.
Медведев подвигает к рассказчику кружку крутого кипятку и, подумав, вытаскивает из кармана маленький кусочек хлеба – темного, похожего на кусок земли – все, что осталось от дневной нормы. «Ему надо дойти», – с этой мыслью Медведев снова выходит на пост, где его помощь нужна другим.
Пришел март. Городу грозила новая блокада – ледяная. Думалось, не будет силы, чтоб разбить ледяные оковы, убрать снежные бастионы, что поднялись чуть не до второго этажа.
Невский оживился. Все, кто мог двигаться, взяли в руки ломы и лопаты. И нет-нет да вдруг слышал старшина Медведев среди стайки девчонок, одетых в огромные, не по росту ватные штаны, сначала робкий, а потом радостный, как будто довоенный смех.
Снег и лед возили на санках, сваливали в Неву и Мойку. Город был убран и вычищен. Ему не грозили эпидемии.
А потом был первый трамвай. И все стояли и плакали, смеялись и хлопали в ладоши, как в театре. А вагоновожатая, говорят, даже остановила вагон не на остановке: слезы застилали ей глаза.
И люди подходили к старшине Медведеву и сообщали об этом, как о чем-то важном и необычном, хотя он сам уже обо всем знал. Они были обыкновенные и необыкновенные – ленинградцы, выдержавшие эту зиму. Дети со взглядом взрослых и девушки, которых можно было принять за старух. И нельзя было понять, от чего почернели их лица. То ли от копоти и сажи, когда топили они свои печурки, разламывая на дрова шкафы и стулья, то ли от страшного голода.
Много странного было на Невском в тот год. Иному рассказать – не поверит. Город возвращался к жизни. Но она была так непохожа на прежнюю, мирную. В скверике у Казанского резеду и левкои сменила картошка и капуста. Как они нужны были – эти овощи – людям, ослабевшим и истощенным! А особенно школьникам; ведь даже летом они занимались в подвалах, на случай внезапной бомбежки или обстрела.
Первую блокадную зиму Андрей Медведев выдержал, а зимой сорок третьего слег. Опухли ноги, десны болели и кровоточили. И помогли не столько лекарства, сколько воля и сознание того, что каждый человек нужен там, на посту.
Весной он снова стоял на Невском. Похудел так, что сам себя не узнавал. В зеркало не смотрелся. Но однажды зашел к фотографу на площади Островского. Решил – после войны интересно будет на себя посмотреть. Эту карточку он потом показывал своей сестре и бывшим односельчанам и в шутку спрашивал:
– Вот, разыскиваем. Не знаете – кто?
А те, ничего не подозревая, отвечали:
– Такой в нашей деревне никогда не жил.
В январе сорок четвертого последние снаряды рвались на ленинградских улицах.
27 января – кто из ленинградцев не помнит этой даты! – над городом расцвели гирлянды праздничного салюта. Старшине Медведеву повезло. Он был в тот вечер на посту, видел, как ликовал измученный, но победивший Ленинград. Какое это счастье – снова спокойно ходить по улицам!
Но к радости у Андрея Яковлевича примешивалась тревога: как-то там, в деревне?
Все рассказала газета. Попалось на глаза знакомое название – Веселки – его деревня. Строчки запрыгали, поплыли. Отца и четырех сестер расстреляли фашисты. Дознались через полицаев, что Андрей служит в милиции. А младший брат ушел в партизаны.
За мужество в военные годы наградили старшину Медведева орденом Красной Звезды и тремя медалями.
А мирные дни принесли ему прежние заботы. Не однажды он рисковал собой, вступая в поединок с опасными преступниками.
Но риск риском (работа в милиции особенная, здесь без него не обойтись), а Медведев никогда не забывал о той неприметной на первый взгляд стороне службы, которая зовется профилактикой. За долгие годы изучил он свой участок до каждой трещины в асфальте. Редкий прохожий с ним не здоровался, и для каждого у него было нужное слово.
Помнит и сейчас Андрей Медведев двух дружков с Невского, 18, – Генку Голякова и Витьку Богданова. Парни пьянствовали, работали от случая к случаю, и не прочь были руку в чужой карман запустить. Старшина не раз встречал их во время своего дежурства. Как бы невзначай заводил разговор.
– Что ж, ребята, с Ленинградом хотите расстаться? Это не сложно. А ведь вы молодые, здоровые. Жить-то надо интересно!
Конечно, они изменились не вдруг, но устроились на работу и с дурной привычкой – пить – решили расстаться. И конечно, на них не один постовой влиял. Ему помогали многие.
Однажды старшину перевели на другой перекресток. Медведев возражать не стал. Но после дежурства вызвал его к себе начальник:
– На этот пост больше не выходи, возвращайся на старый. Граждане звонками замучили. Все спрашивают: где же наш постовой?
И вновь выходил он на угол Герцена и Невского. Следил за порядком, штрафовал неосмотрительных пешеходов.
Вернулся из заключения Карпов. Отбыл срок за карманную кражу. Нашел старшину Медведева.
– Не забыл, как мы в последний раз встретились?
Медведев помнил. Парня преследовали несколько человек. Женщина подбежала к старшине.
– Деньги он у меня в автобусе...
Не уйдет, решил Медведев. Он уже узнал в бежавшем Карпова (не раз приходилось с ним беседовать и даже в отделение водить). Знал Медведев и лазейку, которой воспользуется преступник, чтобы улизнуть от погони. У выхода из проходного двора они встретились.
– Выйду – порешу, – злобно прохрипел ему тогда Карпов. И вот вышел.
– Ты, старшина, извини за старое. Дело ты мне раньше говорил.
А вскоре стал бывший карманный вор Карпов помощником милиционера Медведева.
И вот пришло время пост оставить, стал там постовой не нужен. Почти за четверть века навел старшина на участке порядок. И хотя в газете о нем, постовом милиционере, писали как о лучшем оперативном работнике, нелегко ему было примириться с почетной «отставкой».
Давно уже отличник милиции старшина Медведев несет службу на другом посту, но зовут его в райотделе по-прежнему «бессменным».
Может быть, потому, что на пенсию он уходить не хочет – не могу, мол, без нашей работы, а скорее потому, что стажеры (собрать их вместе, так целый взвод будет), которых учил ветеран, работают по-медведевски, продолжают его традиции.
Всех, кто Медведева знает, поражает его влюбленность в свою профессию, тревога за нее.
– Что-то быстро у нас постовые меняются. Какая же это работа, когда участка не знаешь? – говорит он молодым милиционерам.
Перед молодежью он выступает часто. И каждый раз говорит о том, что наболело на душе, что выношено за многие годы.
– Вроде и не высокая у нас должность, а всегда на виду, среди людей. Вот и нужно им помогать. Говорят: тот, кто вырастил дерево, уже не зря прожил. А тот, кто помог другому человеку стать на верную дорогу? Этот, наверное, две жизни прошел. Значит, не только тот постовой хорош, который много нарушителей задерживает, а прежде всего тот, кто нарушения предупреждает.
В 1965 году в Белом зале исполкома вручили Андрею Яковлевичу орден Трудового Красного Знамени. Это была награда за работу на посту, где навел Медведев образцовый общественный порядок.
Недавно Андрей Яковлевич снова вышел на «свой перекресток» по просьбе автора этого очерка. Медведева там не забыли, люди несли ему, как и прежде, свои радости и беды.
– Спасибо, сейчас все хорошо, – говорила Медведеву женщина средних лет, – с тех пор, как отрезало.
– Муж у нее пил, – объяснил мне потом Медведев, – я с ним говорил, говорил – все без толку. Потом врача знакомого попросил устроить на лечение. Теперь вроде нормально.
Много мне рассказал в тот день Медведев. Показал дом на углу улицы Гоголя, куда в сентябрьский вечер сорок первого года попала бомба. Медведева там контузило взрывной волной. А потом он сам, едва держась на ногах, разбирал развалины и помогал откапывать раненых.
Мы стояли у Адмиралтейства, в самом начале Невского проспекта. Небо по-осеннему хмурилось, и когда лучи уходящего солнца выскальзывали из-за туч, люди все, как по команде, переходили на освещенную сторону проспекта. Андрей Яковлевич в эти минуты выглядел каким-то особенно торжественным, лицо его светлело, солнце разглаживало на нем бороздки морщин.
Видно было, что мой собеседник хочет поделиться какой-то своей сокровенной, ему одному понятной мыслью. И, словно отвечая на мои вопросы о значении милицейской профессии, которых в тот день я ему задал немало, Андрей Яковлевич вдруг сказал:
– Для того мы несем службу, чтобы ходил человек всегда по солнечной стороне, от света не прятался.
Александр Мурзин
ТРИ КИЛОМЕТРА ТИШИНЫ
Тень на асфальте вдруг стала огромной, переломилась где-то у самого леса и отпечаталась на стволах сосен, за обочиной. У подножия тени, в свете фар, качнулась и упала почти под самые колеса фигура человека. Взвизгнули тормоза. Григорий метнулся в темень, на дорогу...
Нет, сейчас не будет ни смелой погони, ни пальбы в ночи, капитан милиции Григорий Павлович Пономарев не вступит в схватку с двумя или тремя бандитами, напавшими на прохожего, что припозднился в недобрый час.
На дороге перед ним лежала пьяная женщина...
Утром я сидел в милицейской комнате, смотрел, как Пономарев принимал «вчерашних» и других, более давних своих «клиентов». Перед тем как позвать Галину Роталеву, он вдруг растерянно засуетился, даже чуть покраснел, предупредил: «Дело сугубо ночное, дамское. Ну, да что теперь, уж извините, полюбопытствуйте, раз пришли». Так и сказал: «дамское». Я ожидал, что войдет какая-нибудь из тех «реактивных» девиц, что пробавляются ресторанными знакомствами, и забеспокоился: такие девицы обычно не стесняются, как-то простоватый Пономарев будет с ней беседовать?
Вошла героиня вчерашнего загородного происшествия – крупнолицая, губастая, нечесаная. Села. Молоденькая совсем. В глазах Пономарева вдруг мелькнуло озорство, он повел ими в сторону гостьи: гляди, мол! Та смотрела на нас обоих тускло, пусто, и я понял, что хотел сказать капитан: интеллектуальной беседы в данном случае не будет.
Разговор и вправду случился больше веселый.
Я сам уралец и знаю: в каких бы потом местах ни жил, как бы ни отточил речь, все равно живет в тебе особый, уральский говорок, на который всегда легко переходишь, встречаясь где-нибудь с земляком. Но все-таки подивился Пономареву: он пермяк, и едва услышал первое «чо» из уст «дамы», как тотчас посыпал так, что я сидел и удивлялся: словно разговаривают брат с сестрой, отец с дочерью, сосед с соседом – век знакомые, век прожившие рядом. Только одни слова горькие, насмешливые, другие – виноватые, извиняющиеся.
– Ишь, самоцвет какой! Вчера в потемках-то не разглядел тебя, а теперь пусть вот и писатель полюбуется, какие у нас на Урале рябины-то растут. И нужна ты, такая, ребятам-то? Что за парень был с тобой вчера?
– А я больно знаю? Какой он из себя-то?
– Гляди-ко! Я же ей и рассказывай, с кем она гуляла!
– Так не помню я. Вот где-то и деньги, восемь рублей, вытрясла.
– Откуда у тебя деньги-то? Не робишь ведь который месяц.
– Маненько робила же... Продавщицей-то!..
– Ну, раз при тебе были, так явятся. Это вернем, коли задержали да изъяли. У нас тут пока сроду ничего не пропадало. Да как вот стыдобушку тебе вернуть?
Гостья глянула на капитана. Выбритый, ладный, чистый, весь с иголочки. И вдруг что-то дрогнуло в ней, наверное, заметила: бодрится капитан, а вопросы всякие-разные о том, что вчера было, ему, мужчине, задавать ей неприятно. Отвела глаза.
– А это... Что хоть я делала-то?
Нет, не такой уж он простоватый, этот Пономарев. Сидит, пишет материалы дела для начальника отделения и в суд, выясняет факты. Казалось бы, только и всего: написал, что было, где было, – и делу конец, пусть там выше решают, как быть с человеком. А он вроде и допрос, маленькое следствие ведет и незаметно смотрит, как реагирует человек на его слова.
Пономарев будто мне рассказывает, а на самом деле обращается к ней.
– Я уж домой ехал, в автобусе то есть. А она, гляжу в окошко-то ветровое, вышла на дорогу да и упала. Ну, думаю, мало ли чего, поранилась где, или, может, припадок, или с сердцем что. Помочь надо. О человеке всегда ведь хорошо думаешь. Только подбежал, наклонился, а от нее во-о-ни-ща! Пьяная, словом. Тут, видишь, первый снежок прошел, морозец, воздух чистый, а на таком воздухе всякий перегар пуще чувствуется.
Нет, не видно, чтобы Роталева смутилась. Бесстыже смотрит, не мигает даже, слушает... Пономарев берет круче: должно же быть хотя бы женское достоинство у этой заплутавшейся девчонки!
– Што делала... Ты што, и как по Сибирскому-то тракту плашмя каталась, не помнишь? Из пальто вывалилась, из кофты, опять же, тоже. Народ автобусный собрался, глядит. А у тебя всю, извини, преисподнюю видать. Эх, головушка!.. Разве так счастье-то ищут?
– Ой, да оштрафуйте меня, что ли, скорей. Сроду больше такого не будет. Не такая я, как вы думаете...
– А я знаю. Не пропащая ты. Вчера вон в дежурке один гражданин, тоже задержанный, словом было тебя обидным задел, так ты вон как – со всего маху его отхлестала! Очень правильно среагировала! Жалко только вот, драка вышла, а за это не штраф полагается...
– Куда же вы меня теперь?
– В тюрьму.
– Это-то... туда, где я ночью была?
– То ты в вытрезвителе была, а сейчас в тюрьму, на пятнадцать суток. Разбирайся теперь помаленьку, что к чему.
– Господи, так там же волосы обстригают!
Пономарев на секунду удивленно уставился на собеседницу и вдруг рассмеялся – по-русски озорно и искренне:
– Ты гляди, что ее, оказывается, свербит! Не то, что лишку выпила, да натворила черт знает чего, а прическа! – И серьезно, строго: – Ну-ка, сказывай, что думаешь делать, как выйдешь через две недели?
– А я пораньше убегу!..
– Убежишь, еще столько получишь, а там и до настоящей тюрьмы недалеко. Ты не храбрись. Тут тебе не папка с мамкой, а государство судит.
– Поеду в Самтредиа. Жених там у меня.
– В Грузии? Ну, и кто он, как звать, чем занимается?
– Не помню. Он говорил, Реваз или Рамаз, не упомнила. Там хорошо. Сад у него. Яблоками он торгует.
– Он, значит, выращивать будет, а ты, продавщица, сбывать? Далеко глядит этот твой Рамаз или Реваз. Вот что. Вижу я: не случайно ты в эту историю вкатилась, мусору у тебя полная голова. Отбудешь срок – заходи ко мне, побеседуем.
– А чего это вы не одобряете? Я ведь брошу все, уеду. Замуж выйду. Пишет он мне, зовет. Любим мы друг друга.
Григорий вдруг помрачнел, будто какая-то давняя боль отразилась в его темных, спокойных глазах. Озорство, улыбку, как поземку, сдуло. Он встал, подошел к Роталевой.
– Да ты знаешь ли, что это такое, любовь-то?
Нет, не простой, совсем не простой он, Григорий Пономарев.
* * *
Обыватель строг. Жесток. Он никому ничего не прощает. Услышал – где-то растрата у продавщицы: «Все они одним миром мазаны. Что, не так? Рассказывайте! У прилавка да не воровать?» Какой-то работник милиции несправедливо задержал, оскорбил гражданина, потом даже не извинился. Работник тот давно уже строго наказан, но обыватель – нет, не верит: «Замазали... Нет уж, куда угодно попадай – только не в милицию. Уж ее-то мы зна-а-ем!»
Обыватель знает: милиция обязана его беречь. Но он до сих пор не взял в толк мысли об элементарной взаимной вежливости.
Пономарев мне сказал: «Нам не нервы, а арматуру какую-то вместо них надо иметь». Действительно, у многих ли хватило бы терпения изо дня в день делать одно и то же: тащить из грязи пьяницу, разнимать драчунов, идти в ночь по следу преступника, недосыпать, распутывая очередную кражу, беспокоиться о вышедшем из тюрьмы, короче – очищать общество от дурного, грязного, не теряя при этом чистой веры в светлое назначение человека? Как это сказал Пономарев? «О человеке всегда хорошо думаешь».
Немногие способны на такой подвиг.
Но что же влечет туда этих простых парней и мужчин? Деньги? «Ну, кто идет в милицию за хорошей зарплатой, из того ничего не выйдет», – заметил как-то Пономарев. Да, зарплата в милиции в среднем такая же, как у рабочего, шофера, врача, учителя. Малое образование? Чепуха это. В милиции сейчас тысячи людей с высшим образованием, не говоря уже о среднем. У Григория – среднее. Отсутствие профессии? «Я училище военно-морской авиации в армии кончил, да и вообще профессию имею – гидронаблюдатель. Потом ведь и переучиться мог бы, на заводах курсов всяких полно».
– Ну, а отчего же ты, Григорий, выбрал милицию?
– Много причин, да это ведь про то, как жизнь понимаю, рассказывать надо. Длинный разговор. А может, это у меня по наследству? Отец мой двадцать семь лет в милиции проработал...
Я должен рассказать об этой семейной эстафете, об отце и сыне.
Вот как шли они по жизни.
* * *
О т е ц. Павел Елизарович и сам не упомнит, в каких деревеньках, починках, дальних зимовьях перебывал тогда, в начале тридцатых. На разные участки посылали в ту пору его, коммуниста. Был двадцатипятитысячником в Башкирии. Заготовлял сено в пермских лесах – для лошадей, что тянули бесчисленные телеги и сани на лесоразработках, углежжении, на Магнитке и Уралмаше. Мерз сам, голодал. Колхоз свой создавал – начинал с бочки керосина, с трех плугов да огромного общественного точила. Всякого лиха хватил человек. И вдруг в тридцать восьмом ему сказали: надо милицию укрепить хорошими людьми, очень важный участок...
Так и стал неожиданно Павел Пономарев милиционером. Самым что ни на есть рядовым. Вручили ему бог весть какой системы огромных размеров наган с переломным стволом, с ним и метался он по кунгурским городским окраинам, лесам да заимкам, вылавливая хулиганов и бандитов.
С ы н. Гриша учился. Надо сказать, неважно учился. Потому что в каких только таежных далях он не жил, мотаясь за отцом, без конца меняя школы, порой добираясь до них из глухомани пешком или на лыжах – по нескольку километров. А тут еще тайга, полная всякого интереса. Мальчонкой ходил со взрослыми «сидеть гусей», рыбу промышлять, саранки выкапывать. Про отца знал мало. Уходил отец всегда чуть свет, приходил ночью, а то и совсем не приходил. О себе не рассказывал. Все больше молчал. Он вообще молчаливый.
О т е ц. А милиционер из Павла Пономарева вышел добрый.
Раз ему сообщили: где-то в окрестных селах скрываются пять дезертиров. Из сосланных богачей и кулачья. Надо взять. Но осторожно: у всех пятерых – обрезы. Не спал, не отдыхал Павел. Выследил бандитов в деревне Малая Чайка, в старой баньке, за огородами. Идти за подмогой? Уйдут. Просить помощи у жителей деревни? Кто их знает, кому и кем приходятся те пятеро... Рассчитал просто: действовать внезапно. Подкрался к баньке, рванул дверь и с порога: «Руки!.. Назад...» Потом смеялся: «Не ждали. Когда влетел я, гляжу: они мед едят из кадушки! Руки, конечно, липкие, в меду, за оружие не сразу схватишься. Ну, а я обрезы к себе с полки сгреб, и всех их гуртом – шагом марш! Так и взял»...
Раз пришел Павел с дежурства, а в окно стучат.. Жил он тогда с семьей в Кунгуре, около кожкомбината, а там клуб, и в нем хулиган один остервенел совсем. С трудом скрутил его Павел...
С ы н. Вот в тот раз пришел отец домой с огромным, расплывшимся синяком. А улица, ребятня все шумела, пересказывая потом, как храбро брал вчера милиционер опасного, почти обезумевшего дебошира.
Гриша тогда спросил отца: «А он тебя мог убить?» – «Не мог. Народ же кругом был». – «А почему тот народ сразу его не арестовал? Почему за тобой прибежали?» – «Ну, видишь... Люди, они ведь что ж, они погулять пришли, отдохнуть там, в клубе-то. Не всякому хочется с бандитом связываться. Ну, а мы, милиция, мы хороших людей от плохих охранять обязаны. Да ты, словом, спи, мал еще, не поймешь...»
Но Гриша понял. Он ведь как считал? В школе говорили: с тех пор, как прогнали царя и буржуев, в стране живут рабочие и крестьяне, и делить им нечего, они друг другу только добро делают. Вон и в песне поется: «Как один человек, весь советский народ...» А все же, выходит, есть плохие люди, которые не хотят жить, как все?
И Гриша первый раз пошел тогда в милицию – посмотреть, где же работает его отец? На лавках сидели какие-то дядьки и тетки, лущили семечки. Гриша спросил: «Это и есть бандиты?» – «Нет, это за паспортами пришли, за справками разными, граждане это».
Часто ходил потом Гриша в отделение, потому что кроме всего прочего там стоял огромный бильярд и можно было забивать сколько хочешь шары в лузы. И можно было сколько хочешь стрелять на стрельбищах, где тренировались милиционеры. Тогда вся страна училась военному делу, и мальчишек со стрельбищ не выгоняли.
А потом кругом зазвучало одно непонятное, совсем незнакомое слово: «Халхин-Гол». И еще непонятнее: «самураи». Скоро Гриша узнал: отец где-то там, воюет со страшными самураями, на страшном, таинственном Халхин-Голе.
О т е ц. Атака отбита. Но связь с оврагом, где передовые окопы и блиндажи, прервана. Связиста Пономарева послали с приказом: наладить связь! Он подполз к переднему краю. Телефонист убит. Стонут несколько тяжелораненых. Соединил провода, и тотчас услышал голос командира полка: «Сейчас атака повторится. Во что бы то ни стало сдержать оборону!» – «Я здесь один! Я здесь один!.. Все остальные тяжело ранены...» – «Вы поняли приказ?» – видимо, командир ничего не расслышал. Павел метнулся к окопам. Собрал винтовки, гранаты, пулеметы. Расставил их по всей линии обороны. Спросил раненых: кто может стрелять? Смогли трое.
