Текст книги "Нф-100: Адам в Аду (СИ)"

Автор книги: Анастасия Галатенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Он коллекционировал одних и спал с другими.

Так было до тех пор, пока он не предпочел первым нейрокристаллы, а вторым – проституток. Это случилось после после того, как Бладхаунд повзрослел и, неожиданно для себя, сам стал объектом охоты. Это было странно – Бладхаунд с детства привык не выделяться. Среднего роста и телосложения, самой обычной внешности и без особых примет – он был таким сколько себя помнил. Даже в подростковом возрасте стремление выделяться обошло его стороной. Ему нравилась его неприметность, она позволяла замечать больше других, оставаясь в стороне. Ему нравилось замечать. И не нравилось пристальное внимание к его персоне.

Такое отношение к красоте позволило ему стать тем, кем он стал. Это – и умение решать задачи. Он любил складывать, сопоставлять, находить ниточку – и тянуть за нее, вытягивая очередной кусочек. Сколь сложна ни была задача, он стремился отыскать изящное решение. Это была его дань красоте. Найти, увидеть, причаститься – и передать тому, кому больше нравится владеть.

Бладхаунд вернулся к себе и снова потянулся к терминалу, когда зазвонил телефон. Высветился номер Емельянова.

– Наконец-то, – сказал Бладхаунд в трубку.

– Это невероятно! – затрещал Емельянов. – Я бы раньше позвонил, но тут, понимаешь ли, такая штука вскрылась, я же просто не мог не проверить! Слушай, я уж и так его, и эдак, и ничего, я уже отчаялся, ну, думаю, подведу Бладхаунда, собрался тебе звонить, а тут осенило меня! Я подумал, а проверю-ка я на органику раствор. Ну, это, который из него выходит, значит. А он – выхолощенный, ну как будто после прошивки только что!

Емельянов замолчал. Ждал ответа. Бладхаунд молчал. Емельянов заговорил снова:

– Я проверил и перепроверил, потом стал думать, что это значит. Ну, думаю, раз оно сработало и не вышло сразу, значит, кто-то пытался сымитировать процесс, значит, прошивки. Только как? Кристалл же уже готов... Окраска получается в результате химической реакции, которую можно, значит, провести и вне кристалла, но тогда цвет выйдет вместе с раствором, сразу... А главное, химический состав раствора будет другой! Ну, тут мне еще работы подвалили незапланированной, но знаешь, я все думал, думал, и общем, я, кажется, понял, что он сделал, этот твой чудо-прошивщик! Он умудрился в полости – ну, ты знаешь – запихнуть вещество, содержащее все необходимые реагенты для прошивки!

– Что это может быть? – быстро спросил Бладхаунд.

– Наиболее вероятно, что кровь. Обогащенная дофамином и всяким разным прочим. И важно, что он пропитал кристалл кровью до вторичной прошивки. Залил раствор, откачал лишнее... А что не идеально получилось – так кровь – если он использовал кровь! – это слишком грубо и слишком мало... Да и перебить первичный цвет не удалось бы все равно. Но все это надо было проделать руками! Высший пилотаж! Гений! Да таких прошивщиков единицы!

Голос Емельянова звенел восторгом.

"В отделении бессмертия каждый второй был прошивщиком, а каждый третий – прошивщиком высшего уровня".

Информация от Емельянова опоздала.

– Когда найдешь его – ведь ты его ищешь? – обязательно дай мне знать! – тараторил Емельянов. – Это же уникальный случай.

– Я нашел его.

– Да? И кто же это? Неужели Януш Држецкий? Да нет, вряд ли Држецкий, он на виду, ты бы раньше знал... Серов? Ну, скажи, Серов, да?

– Нет.

– Не скажешь? – обиделся Емельянов. – Ладно, надеюсь, был тебе полезен...

Он сделал паузу, видимо, давая Бладхаунду время выразить свою благодарность. Бладхаунд молчал, и Емельянов стал прощаться.

– Ну заезжай, чего уж там... А, кстати! – вдруг воскликнул он. – Спрашивали у меня тут. Про тебя, значит. Я сказал, мол, да, знаю Бладхаунда, но отношения у нас сугубо деловые, я эксперт, он заказчик, ну и все дела. Поэтому ежели про его жизнь там личную или еще чего узнать – то это не ко мне.

Бладхаунд напрягся.

– Кому понадобилось про меня узнавать?

– Так не знаю же я! Позвонили, говорят, вы такой-то? Я говорю, да. Он мне – ты с таким-то знаком? Ну я опять говорю, да. Он мне, мол, а мы тут интересуемся, известная личность, все дела, из газеты, статью готовим про искусствоведов, а вы, мол, общались... Ну я сказал, что некогда мне, а еще сказал вот что тебе, значит, сказал. Ну, что деловые и все в этом духе. Я же знаю, что ты не любишь, когда это... Ну, внимание привлекать.

– Не люблю, – задумчиво согласился Бладхаунд. – Номер запомнил?

– Да я не думал, что...

– Неважно, – Бладхаунд подумал, что если серьезный человек, то это не поможет. А если мелочь, то и суетиться не стоит. – Когда?

– Что – когда? – опешил Емельянов.

– Звонили когда. Интересовались.

– А. Ну ты как спросишь! Слов тебе жалко, что ли? Позавчера звонили. Я еще, помнится, занимался Бываловым, тоже, знаешь, спорный такой случай, никак не могут определиться, он или нет. А тут позвонили. Ну я, значит, сразу и подумал, что надо тебе позвонить, ты же ждешь!

– Жду. Спасибо за предупреждение. И за информацию.

– А, это... – почти слышно было, как Емельянов отмахнулся. – Да пустяки, это, значит, ерунда. Результаты пришлю на почту – вдруг все-таки понадобятся. Ну, бывай!

Емельянов положил трубку.

14. Кривцов

Ольга появилась утром. Кривцов забыл, что она должна прийти, не поставил будильник, и был разбужен звонком в дверь.

– Андрей!

Хлопнула дверь – сначала в комнату Андрея, затем – входная. Раздался холодный голос Ольги:

– Где он?

Она возникла на пороге как-то слишком быстро, Кривцов даже не успел сесть в кровати. В итоге все-таки сел, нащупал ногой джинсы, натянул их прямо на голое тело.

Андрей проскользнул мимо Ольги в комнату, поставил на стол две чашки с кофе и вышел. Кривцов одобрительно кивнул в пространство – Андрей хорошо изучил "хозяина".

– Кофе будешь? – спросил он у Ольги. Сам взял чашку и влил в глотку половину содержимого. Надо проснуться, срочно, иначе все грозит вылиться в бесконечное разбирательство.

Ольга не шевельнулась. Стояла в дверях и смотрела на него. После второго глотка Кривцов нашел в себе силы ответить на ее взгляд. Посмотрел на поджатые губы, на решимость в глазах, и выше – на нейрокристалл.

Почему раньше он не замечал этих грязных пятен охристого цвета? Виски горели ржавчиной, изнутри поднималась болотная зелень. Он был готов поклясться, что от нее даже пахнет тиной. Кривцов испытал приступ отвращения. Он полагал Ольгу идеальной. Ошибся? Или не справился? Не сумел огранить ее так, чтобы она стала тем, чем должна была?

Голова начала болеть, словно споря с Кривцовым. Нет, конечно, дело не в нем. Он ведь сам говорил Бражникову. Невозможно сделать бриллиант из придорожной грязи.

Кривцов почувствовал вдруг, что ему все равно. Что она скажет, как поведет себя, будет ли плакать, упрашивать, упрекать. Пусть. Почему с людьми так сложно? Почему нельзя просто сказать: "Уходи". Чтобы ушла. Нет, она, конечно, уйдет. Но – вернется.

Придется выслушивать.

Ольга говорила долго. Что-то о доверии. Он не слушал. Придерживал руками больную голову и смотрел за окно. Деревья были покрыты снегом. Вчера едва припорошило дорожки, а теперь все бело... Когда же успело столько нападать? Снег – это плохо. Он окружает со всех сторон, и никуда не деться, если выйдешь на улицу – попадешь в белое царство. Кривцов не любил белый цвет. А точнее – не белый, а такой, как сейчас, грязно-серый, с темными подпалинами нежелающей укрываться земли, с желтыми метками собак – Кривцов ненавидел собак. И темноту. Темноту не любил с детства. Она охватывала все вокруг цепкими щупальцами, и Кривцову становилось нечем дышать.

Кто-то дернул его за плечо. Больно.

– Ты меня даже не слушаешь!

– Я слушаю, детка, только...

Только голова болит, и хочется, чтобы ее не стало. Головы. И Ольги тоже, заодно.

– Что только?

– Понимаешь... – он собрался с мыслями. – Понимаешь, произошло то, чего я боялся. Всегда, с самой нашей встречи...

– Чего же?

– Того, что ты окажешься не такой... Я, я ведь думал, что нашел, понимаешь? Я так хотел, чтобы все получилось...

Ее чашка кофе стояла нетронутой, и Кривцов потянулся к ней. Безразличие вдруг ушло, оставив его наедине с разочарованием. Его мечта, его закон, его открытие откладывались еще на одну попытку. А голова болит, и в глаза словно песка насыпали, и не верится, что следующая попытка будет.

Хоть бы внутренний голос что-нибудь сказал, что ли. С ним как-то проще. Но голос предательски молчал, оставив Кривцова разбираться в одиночку.

Ольга внимательно слушала. Кривцову казалось, будто она видит в его словах какой-то иной, смысл, смысл, который он не вкладывал и даже не пытался постичь. Это неважно. Надо просто говорить. Говорить проще, чем слушать, а если замолчит он, заговорит она.

– Ты была... идеальной, понимаешь?

Ольга робко улыбнулась, подошла к нему и взяла за руку. Кривцову хотелось скинуть ее ладонь, но не хотелось ее злить.

– А у меня... не получилось. И переиграть нельзя. Я, я слишком далеко зашел.

– Может, попробуем? – спросила Ольга тихо.

Кривцов поднял глаза. На щеках ее блестели слезы, отражаясь голубоватыми искрами в нейрокристалле. Ржавчина осталась, но ее было совсем мало. Кривцов поднял руку и погладил Ольгу по голове. Стоит ли? Впрочем, если она сама будет пытаться помочь...

– Я, я не смогу все изменить сразу, – честно признался он.

– Я понимаю.

– Я, я иногда буду делать тебе больно.

– Я понимаю.

– А еще мне нужно иногда быть одному.

– Я понимаю.

Кривцов кивнул и позволил ей уткнуться головой себе в грудь.

После получаса всхлипов, обещаний и уверений в любви Кривцову удалось ее выпроводить. И заставить пообещать, что она даст ему прийти в себя и не будет часто звонить.

Когда она ушла, Кривцов ничком упал на кровать. Голова болела немилосердно. Ни кофе, ни таблетки не помогали.

– На улицу выйди, – посоветовал Андрей. Он стоял в дверях и наблюдал за мучениями Кривцова.

– Там снег, – ответил Кривцов в подушку.

– И очень хорошо.

– Мерзко.

– Мерзко?

Кривцова вдруг схватили и поставили на ноги. Голова мотнулась в сторону, отозвалась на резкое движение болью, и Кривцов застонал.

– Стонешь, Веня? – шипящий от ярости голос Андрея звучал неприятно близко, у самого уха. – Мерзко тебе на улице? Раньше, право слово, ты не был таким нежным! Забыл, Веня, о чем мы договаривались? Ты говорил – полгода. У тебя были полгода, и еще полгода... шесть лет у тебя было, Веня! И что ты сделал?

– Мне плохо.

– Тебе и должно быть плохо, Веня! Может, хоть так ты начнешь шевелиться!

Кривцов чувствовал себя несчастным. И еще был напуган. Руки Андрея оказались вдруг необычайно сильными. Словно только сейчас до Кривцова дошло, что Андрей – по сути машина, и мускулы у него в буквальном смысле стальные. И техобслуживания Кривцов не проводил с тех самых пор, как вытащил тяжеленное тело на себе из института. А теперь тело трясло его.

– Отпусти меня! – жалобно попросил Кривцов.

Его с силой бросили на кровать.

– Делай, Веня! Хоть что-нибудь делай!

Кривцов лежал, снова обняв руками голову. Андрей вдруг сел рядом и потрепал его по плечу.

– Свободы хочешь? – закричал Кривцов. – Не могу я тебе ее дать! Не могу! Оставь меня в покое!

– Тебя уже все оставили в покое. Ты только сам себя никак не отпустишь.

Говорит совсем как Левченко. Кривцову вдруг подумалось – некстати – что Сашка в него всегда верил. Он был надежный друг – Сашка. Делился щедро – идеями, опытом, временем. В нем всегда и всего было слишком много, и Кривцова это иногда раздражало – его большие руки, шумный голос, его рост без малого два метра и больше центнера веса. Удивительно, что всему этому положил конец крошечный кусочек металла...

Кривцов не хотел вспоминать, но вспоминал. Учебу – Левченко учился двумя курсами старше и отдавал Кривцову ненужные уже конспекты. Экзамен по генетике, единственный, который Кривцов завалил – тогда у них сменился лектор, выстроил курс по-другому, и Сашкины записи не помогли. Светленькую девочку, на которую Сашка смотрел с восхищением, но ему казалось, что он слишком большой и неловкий, а она – слишком хрупкая для такого медведя... Кривцов не был ни большим, ни неловким. Сашка утешал его, когда все разладилось, а Кривцова раздражали утешения. А затем Сашка уговорил его пойти к нему на новую кафедру. Нейрокристаллы. Бессмертие. И здесь, неожиданно для самого себя, Кривцов стал первым. Он с остервенением рвал зубами неподдающуюся науку, порождал одну за другой идеи, которые – он признавал это – не мог реализовать сам. Но рядом всегда оказывался Сашка. Уговаривал начальство, искал деньги, находил людей и оборудование...

Кривцов видел себя, держащего пахнущий паленым нейрокристалл. Он только что сжег его – раствор, идеальный в теории, оказался губительным на практике. Ему казалось, это конец. – Веня, одна неудача – это ерунда, – бодрый гудящий голос Левченко мешал сосредоточиться. – Ты талант, Веня. Не раскисай. Думай!

О да, он только и делал, что думал. Девяносто процентов его идей были мертворожденными, большинство из оставшихся он сам отсекал через некоторое время, и все равно что-то реализовывалось. Благодаря Сашке. На этих проектах делались диссертации, и его, и Сашкина кандидатские, и докторская, положившая всему конец... Жалкие попытки работать, очередная безумная идея – и нет Сашки, нет лаборатории, негде взять реактивы, кроме как из собственной крови. Кривцов злился. Он понял, как сделать идеальный кристалл, сознание, способное существовать вечно в любом материальном носителе. Способное избежать клетки – приговора Левченко. Но ему перекрыли кислород. И кто – Левченко, обязанный ему, между прочим, своим открытием! Этого предательства Кривцов простить не мог. Вся его жизнь была гонкой за Левченко.

А теперь тот оторвался так, что и не догонишь.

– Беги, – сказал голос Левченко. – Ты же можешь, Веня. Ты можешь проложить свою дорогу, на которой ты будешь первым.

– Единственным, – ответил Кривцов сквозь застилающие глаза слезы. – Каждый один – на своей дороге. Всегда.

– Ходить по бездорожью – медленно и больно, – сказал голос. – Зачем делать это для себя одного? Смысл есть, если прокладывать дорогу для других.

– Ты, ты всегда мыслил слишком узко, – слабо усмехнулся Кривцов. – Смысл в том, чтобы не ходить вообще, а сразу оказаться там, где надо.

– Тогда тебе придется перестать быть человеком.

– Ты прав. Быть человеком вообще занятие бессмысленное.

Кривцов ясно видел, как Левченко качает большой лохматой головой.

– А ты уверен, что имеет смысл быть кем-то иным?

– Не знаю. Но если оставаться – абсолютно бессмысленно, а меняться бессмысленно только с некоторой вероятностью, то стоит попробовать.

– Ну что же, Веня, – вздохнул Сашка. – Пробуй.

Он пробует. И станет. Он уже почти стал. Богом – Кривцов был уверен в этом.

Тем более Сашка одобрил. Сашка всегда его одобрял. И помогал. Идеи Кривцова работали, когда за них брался Сашка.

У него слишком маленькая выборка. Ольга, Жанна и Илюха. Слишком велик риск. А денег – маловато, тем более, что Андрей, кажется, разозлился, и помогать не будет.

Кривцов поднялся и, пошатываясь, добрался до комода. Долго рылся в нем и достал, наконец, визитку. Карточка была потрепанная на углах от долгого ношения в тесном кармане джинсов, текст почти стерся, но цифры Кривцов разобрать смог.

Преодолевая отвращение – нейрокристалл был в звуках голоса, визуализировался сам собой – он позвонил Бражникову. Он согласится на эту работу. Возможно, придется слишком распыляться, но зато там будут люди. Он будет отбирать среди них лучших и работать с ними по-настоящему.

Делать из них богов.

15. Ро

Кривцов был взвинчен. Это слышалось в голосе, которым он позвал Андрея. Левченко шагнул было к двери, но Разумовский зло посмотрел на него:

– Не лезь! Хватит!

Левченко и Ро переглянулись. Голоса за стенкой бубнили неразборчиво – нервный монолог Кривцова иногда прерывался резкими замечаниями Разумовского. Где-то глубоко внутри Ро поселилось странное ощущение – будто его не-жизнь скоро изменится. И не так важно, к добру ли, к худу – главное, что жизнью она все равно не станет. Это становилось очевидным при одном взгляде на холсты, расставленные вдоль стены.

Ро вгляделся в чистый холст, пытаясь представить его покрытым красочными пятнами. Пейзаж? Портрет? Nature morte.

– Я больше так не могу, – сказал он то ли самому себе, то ли сидевшему перед терминалом Левченко.

Левченко не ответил. И лишь позже Ро понял, что тот слышал его.

– Ничего не изменится, Ро, – сказал Левченко, повернувшись к нему. – Но я должен попросить тебя смириться. Пока.

– Зачем? – спросил и сам удивился, как слабо звучит голос.

– Во-первых, мы живем. Какая бы ни была эта жизнь, мы можем распоряжаться ею. Есть вещи, о которых знаем только мы. А должны узнать все.

– А во-вторых? – подсказал Ро, когда Левченко замолк надолго.

– А во-вторых... – тот покачал головой. – Я боюсь, что если с нами не будет тебя, то наше противостояние с Разумовским превратится в выжидание – кто кого.

А Ро, стало быть, буфер между ними. Почетная роль, ничего не скажешь. Достойная цель, чтобы жить.

А другой все равно нет.

Разумовский вернулся, когда за окном начало темнеть. Вид у него был злой и усталый.

– Придется сматываться! Кривцов поднял задницу с дивана! – он повернулся к Левченко:

– Вот кто тебя просил вмешиваться, а?

Левченко поднял руку в останавливающем жесте:

– Погоди. Давай по порядку. Что случилось?

– Ты! – Разумовский ткнул к него пальцем. – Ты говорил с этой сукой! Ты сказал ему, что нужно трепыхаться! Его тут давно зазывает один, вот твой Венечка и пошел... работать!

– Что за работа? – быстро спросил Левченко.

– Людей обрабатывать, чтобы потом подороже продать! Он же у нас в этом большой специалист! Психолух! Теперь большим человеком станет!

– Хорошо, а причем тут мы?

– Думаешь, он оставит меня без присмотра?! – Разумовский захохотал. – Нет! Он торчок, твой Веня, но не идиот! Он чувствует! Он подозревает, что я уже почти свободен! А в его прошивочной я безопасен для него!

Левченко напрягся, и сердце Ро ухнуло вниз.

– Зачем ему прошивочная? – спросил Левченко.

Разумовский упал на диван и зло посмотрел на Левченко:

– Ученый, твою мать! Люди, клетки... Кого это волнует! Мог бы уже давно понять, мозг – это лейбл! Бражникову не нужен Кривцов. Ему нужен лейбл! Имя. А Кривцов спит и видит себя спасителем человечества, дарителем бессмертия и создателем совершенного мира! У него будет постоянный поток людей и собственная прошивочная. Твоих ученых мозгов хватит, чтобы сложить два и два? Пара-тройка несчастных случаев – и Кривцов прошьет пару-тройку шедевров, которым Бражников, уж будь уверен, найдет применение!

Левченко, до этого шагавший по комнате, вдруг остановился.

– А ведь это, возможно, наш шанс.

Кривцов уходил утром и возвращался затемно. Он сделался еще более раздражительным, чем раньше, и подозрительным. Первым делом, приходя, он звал Андрея. Иногда звонил домой просто чтобы убедиться, что трубку возьмут.

Андрея это раздражало. Левченко почему-то радовало. А Ро не очень понимал, что происходит, пока как-то вечером, когда Левченко сидел с Кривцовым, Разумовский не подошел к нему.

– Я знаю, что не нравлюсь тебе, но...

– Это не так, – попытался возразить Ро. Рука его непроизвольно потянулась к карману рубашки, где лежали сигареты. Он достал одну, покрутил в пальцах и положил обратно. Разумовский заметил этот жест и усмехнулся:

– Куришь?

– Нет, – честно ответил Ро. – Зажигалки нет.

– Держи! – Разумовский выдвинул ящик стола, достал зажигалку и бросил Ро. Потом посерьезнел:

– Мне плевать, как ты ко мне относишься. Ты – честный парень! Поэтому, надеюсь, если Кривцов решит меня выключить – ты меня включишь.

– Конечно! Но...

– Левченко будет рад от меня избавиться! Но ты, мне кажется, своей выгоды не упустишь. Не лишай себя возможности стать свободным!

– Хорошо. Но...

– Кривцов боится! У меня с ним был договор – он прячет меня. В обмен на кое-какую помощь, – Разумовский показал на свою голову, намекая на то, какую именно помощь он оказывал Кривцову. – Меня устраивало. Но сейчас у него будет доступ к нейрокристаллам и реактивам, и я становлюсь ему не нужен. Более того – опасен.

Кривцов спал. Левченко листал книгу. Разумовский уткнулся в терминал.

Ро чувствовал себя лишним. Он встал, потянулся и вышел. Разумовский проводил его настороженным взглядом.

Ро тихонько пробрался мимо комнаты Кривцова на кухню. Распахнул окно. Он не боялся, что в темноте кто-то разглядит черты его лица, дышал свежестью и пытался поймать забытое ощущение жизни. Снег наконец перестал высылать разведывательные отряды и явил всю свою мощь, оккупировав город. Из-за белого покрывала ночь казалась светлой. Ро дотянулся до настойчиво стучащейся в окно ветки. Обмакнул пальцы в снег, облизал.

Как в детстве. Тогда он тоже любил есть снег, за что ему часто попадало от няньки. Он был болезненным мальчиком и часто простужался. Мороженого ему не разрешали, а снега было много, достаточно протянуть руку. Только надо было дождаться, чтобы нянька отвернулась. Он ел снег украдкой, чувствуя удовлетворение не столько от вкуса, сколько от собственного неповиновения. И частенько расплачивался за своеволие простудой.

Теперь-то у него вряд ли заболит горло.

Зато все чаще гудела голова. Про себя Ро называл это мигренью. Сейчас она отступила, что само по себе казалось подарком этой глубокой зимней ночи.

Покрытые снегом ветки выпрыгнули из темноты неожиданно. Ро отшатнулся, с опозданием сообразив, что в кухне зажегся свет. Тут же его схватили за плечо и развернули. Ро увидел перед собой разъяренное лицо Кривцова.

– Ты спятил? – прошипел Кривцов, впиваясь ему в лицо расширенными зрачками. – Тебя могут увидеть!

– Темно ведь, – отозвался Ро, скорее с сожалением, чем в оправдание.

– Подставить меня хочешь? Ты крест на мне поставил, да? Думаешь, я на игле и уже не способен ни на что? Ты умер, Разумовский! И в моей власти сделать так, чтобы ты умер еще раз!

Он притянул Ро к себе, будто пытаясь обнять. Ро инстинктивно отшатнулся, покачнулся и упал бы, не окажись позади подоконник. Кривцов навалился сверху, нашаривая что-то у Ро на затылке. Ро понял, что это значит, и на него накатил страх. Если до этого он отдавал себе отчет в том, что делает, то сейчас просто принялся молотить руками и ногами. Он не может потерять себя, не может... В голове не осталось ничего, кроме гула, казалось, вибрировал сам воздух в комнате. Человек вдруг отлетел, упал, откатился к стене, стукнулся о ножку стола и затих.

С минуту Ро глядел на него, пытаясь понять, что происходит. Кривцов поднял голову. На мгновение их взгляды пересеклись, потом человек встал, вытер кулаком текущую из носа кровь и скрылся за дверью ванной.

Ро едва стоял на ногах. Он почти ничего не видел. Только красное пятно на полу. Крошечное, но удивительно яркое.

Ро взял тряпку, опустился на колени перед пятном и стал гадать, что же будет дальше. Ему повезло, что Кривцов был не в себе. Впрочем, он в последнее время постоянно не в себе. Странный человек. Что скажет Разумовский?

Ро поднялся, сполоснул тряпку, вымыл руки и сел у стены, прижав колени к груди. Оттягивал миг, когда нужно будет рассказать Разумовскому о неожиданной потасовке.

Разумовский пришел сам.

– Где? – тихо спросил он.

Ро даже отвечать не пришлось – из-за двери ванной раздался слабый стон. Ро шепотом рассказал, что произошло. Он боялся, что Разумовский разозлится, а тот вроде даже повеселел. Стукнул кулаком в дверь и крикнул:

– Эй! Вылезай! Поговорить надо!

Плеск воды затих, а через минуту послышался щелчок отодвигаемой щеколды. Кривцов решил послушаться. Ро собрался было уйти к себе, но появившийся вслед за Разумовским Левченко удержал его.

– Погоди.

Ро остался. Кривцов вышел из ванной – мокрый и голый, с мешками под глазами и медленно ползущей красной дорожкой под носом. В руках он держал полотенце с пятнами крови на нем. Ро пожалел Кривцова и почувствовал себя виноватым. А еще более виноватым он почувствовал себя, когда человек поднял взгляд.

Перед Кривцовым стояло три Андрея. Три пары одинаковых черных глаз, три одинаковые шевелюры, три пары перекрещенных рук. Кривцов застонал и опустился на табурет.

– Кофе, – потребовал он, вытирая кровь полотенцем. – Хотя нет, кофе не надо.

– И правильно, – отозвался Левченко. – Пять утра, через три часа на работу, а ты почти не спал. Какой кофе?

– Тем более, разговор есть! – продолжил Разумовский.

– Какой разговор? – Кривцов переводил взгляд с одного на другого, потом встретился глазами с Ро и опустил голову на руки. – Чего вам надо?

– Вот, это по-деловому! – хохотнул Разумовский. – Не нравится нам контора, на которую ты работаешь! Не о том думаешь! У нас с тобой договор был!

– Так я потому и... – слабо возразил Кривцов. – ...что был!

Разумовский покачал головой.

– И как же ты собрался его исполнять? Мне-то что с того, что ты будешь людей жизни учить? Да ты и не научишь. Когда ты поймешь, что метод твой не работает?!

Кривцов попытался возразить, привстал было, но Левченко удержал его.

– Мне нужна свобода, Веня, – сказал Разумовский. – И ты мне поможешь!

– Как? – упавшим голосом спросил Кривцов.

– Возьмешь меня с собой, как хотел, – сказал Разумовский. – К себе, в лабораторию. Там мы некоторое время посидим тихо... да, ты не ослышался. Мы! Я, как видишь, с друзьями. Это пока все, что от тебя требуется.

– И как вы себе это представляете? – крикнул Кривцов, опять порываясь встать и впечатываясь задом в табурет с легкой руки Левченко. – Трое... как вас перевезти-то?

– Придумай что-нибудь. Ты же умница, Веня.

Разумовский поднял руку и потрепал Кривцова по щеке.

Переезжали ночью, в кузове небольшого грузовичка. Здесь не было ни света, ни скамеек. Сели на голый, покрытый толстым слоем грязи пол, и в молчании провели около часа. Пока машина ехала, Ро оставался спокоен, однако стоило ей начать притормаживать у светофора, как в голове возникал целый вихрь панических мыслей. Уже второй раз он покидал безопасное убежище. Едва ли даже при жизни ему приходилось так часто нырять с головой в неизвестность.

Наконец снаружи открыли дверцу.

– Наденьте капюшоны, – велел Кривцов адамам. – Здесь камеры. И возьмите коробки. Вот эти, да. Скажу, что друзья помогли... разгрузить.

Голос его дрогнул. Ро послушно подхватил коробку с реактивами и пошел за человеком.

Кривцов провел их через служебный вход. Приложил палец к панели, сигнализация издала мелодичный звон и подмигнула зеленым. Дверь бесшумно отъехала в сторону. Кривцов, а за ним трое сопровождающих, вошли внутрь. Короткий коридор вывел их к белой двери с надписью "Не входить!". Кривцов снова коснулся пальцем сенсорной панели.

Лаборатория оказалась намного больше, чем предполагал Ро. И намного темнее.

Ему почему-то казалось, что в прошивочной должно быть много света, как в операционной. В центре – операционный стол. И много людей.

А здесь половину площади занимали хромированные шкафы и толстые трубы под потолком, слабо поблескивающие в далеком свете уличных фонарей.

Кривцов включил верхний свет – тусклое мерцание по периметру. Уселся на кушетку у дальней стены и, не мигая, уставился на непрошеных гостей. Казалось, только теперь происходящее добралось до его сознания, и он смотрел на роботов как на привидения.

– Ну? – спросил он. – И что дальше?

– Ты можешь идти, – откликнулся Разумовский, проводя рукой по гладкому боку пустой стеклянной сферы. – Не бойся. Мы тут ничего не тронем.

– Ну уж нет, – нервно рассмеялся Кривцов. – Сначала вы объясните мне все, а то...

– А то что? – спросил Разумовский, подбираясь. – Выдашь нас? Нам, в отличие от тебя, терять нечего!

Кривцов задрожал, но продолжал сидеть и смотреть. Ро стало жаль его.

– Подвинься! – Разумовский сел рядом с Кривцовым, закинул руки за голову и прикрыл глаза.

Кривцов отодвинулся до самого края, не сводя глаз с механических рук.

Ро подошел к Левченко, рассматривающему аппаратуру.

– Странно все-таки, – вполголоса сказал Левченко, – казалось бы, нейрокристаллизация обречена и доживает в агонии последние дни... А они придумывают, придумывают, все новое и новое... Такие автоклавы были редкостью, когда я работал. У нас таких не было. Были попроще. Новые уже появлялись, но стоили как наш НИИ со всем содержимым. И мы работали с теми, старыми – и хорошо работали, я тебе скажу. А ведь мы людей консервировали. Людей. А сейчас – делают побрякушки. Получается, побрякушки важнее людей?

– А я думал, нейрокристаллы прошивщики делают, – удивился Ро.

– Прошивщики, конечно, куда без них, – отозвался Левченко. – Температуру, давление, время воздействия, состав – все определяет прошивщик. А потом несколько часов за столом руками прошивает.

Стола-то Ро и не узнал – столько на нем было оборудования. Из белой пластиковой поверхности торчали куски металла неясного предназначения, сверху нависала лампа, судя по конструкции дающая сильный направленный свет, стойки других светильников делали стол похожим на футбольный стадион. На краю стола стояла небольшая, размером с голову, стеклянная сфера, рядом, на подставке набор инструментов, напоминающих зубоврачебные.

– Иглы, – подсказал Левченко. – Часть используется для введения реактивов внутрь кристалла, некоторые нужны для подачи точечных электрических разрядов...

Только микроскоп Ро узнал без труда.

– Прошивка вручную – это уже последняя стадия. А всю подготовительную работу выполняет техника.

– Вот это все? – Ро обвел взглядом просторное помещение.

– Ну да. Вот эта штука является второй в цепочке автоклавов. А первый – вон тот, видишь? Там очень мягко мозг отжимают... Заменяют воду на специальный раствор, рецепт которого каждый прошивщик держит в секрете. Во время этой стадии уже определены все цвета – реакция уже прошла. Но прошла она сродни фотографии на пленке – уже есть, но еще не проявлена. После первой стадии кристалл уже может просуществовать несколько часов, оставаясь неизменным. Он прочнее мозга и способен выдержать большую нагрузку. Это важно для второй стадии. Дальше, – Левченко подхватил Ро под локоть и повел вдоль стены, – кристалл попадает сюда. Здесь тонкими настройками давления и температуры раствор доводится до кипения. В крошечные полости, образованные пузырьками, загоняется полимер с проводником на основе углерода. Когда насыщенность кристалла полимером достаточна, его переносят сюда.

Левченко остановил Ро напротив большого аквариума.

– Здесь из кристалла выходят остатки раствора, а полимер потихоньку застывает. Готовый кристалл твердый, но достаточно хрупкий. Чтобы защитить его от внешнего воздействия и обеспечить долговечность, его покрывают жесткой оболочкой из изолятора. Собственно, на этом процесс прошивки можно было бы и закончить. Кристаллу для работы большего и не надо. Но, – он вздохнул, – есть еще эстетическая ценность.