Текст книги "Нф-100: Адам в Аду (СИ)"

Автор книги: Анастасия Галатенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Верно, – подтвердил Кривцов. Нейрокристалл Илюхи расцветал перед ним – сквозь серебристую оболочку виднелись нежные лепестки, голубые, палевые, золотые. Да, явно стоило его угостить. Поистине, великолепный образец. Кривцов смотрел на него и чувствовал единение с миром.

– А сам-то чем занимаешься? – спросил Илюха.

– Я – бог, – просто ответил Кривцов. Слова вырвались сами собой, но были правильными, он это чувствовал. Сейчас, с Илюхой, можно говорить все, что угодно. Ему было хорошо. Он был богом и любил весь мир. Даже слякоть за окном.

– А что делают боги? – спросил Илюха.

– Любят.

– Кого?

– Всех.

– И меня?

– И тебя.

– Ну и идиот, – сказал Илюха, и Кривцов не обиделся.

– Ты, ты тоже – бог, – сказал он. – Ты свободен, ты не привязываешься к своему туннелю реальности, а значит – ты находишься везде и одновременно нигде. Ты не оцениваешь происходящее, выпадаешь из системы отсчета. А значит, воспринимаешь мир без искажений, накладываемых твоим сознанием. Искажений, которые мешают тебе любить этот мир, вроде грязи под ногами или девицы, от которой никак не удается отделаться. Понимаешь?

– Неа, – сказал Илюха. – Я же говорю, я не задумываюсь. Это моя позиция, понимаешь? Пырин... Прын... принципиальная.

– Значит, ты бог– слепец. Бог эгоист. Ты можешь сделать мир лучше, но не хочешь, потому что предпочитаешь не задумываться. Правильно это, как по-твоему?

– Неа, – снова сказал Илюха. – Я не бог. Слушай, ну какой я бог, если я сегодня твою скорость потырил? Не укради, все такое. Я – далеко не ангел! Вот ты – другое дело. Всепрощение, не иначе! Я б себя за такое знаешь как бы уделал? Как бог черепаху...

– Погоди, – остановил его Кривцов. – причем тут я, ты? Мы все – одно.

– Вы – это кто?

– Мы. Ты, я. Боги. Все, кто смог вырваться. Это в мире есть ты, я и прочие. А там, за его пределами – есть только мы, – Кривцов откинулся на спинку кресла и закурил. – Представь много-много лиц. Разных. Красивых, уродливых, женских, мужских – всяких. Знаешь ли ты, какое лицо покажется нам самым красивым? Твое? Мое?

– Ну, не твое уж точно!

– Это правда, – Кривцов улыбнулся. – Самым привлекательным нам покажется лицо, которое получится, если все эти лица свести воедино. Понимаешь? Самое усредненное и будет самое красивое. Странно, да? Мы же все – индивидуальности и гордимся этим... Но долбаная природа считает иначе. Или зайди в любую церковь, посмотри на нейрокристалл Христа... Он белый. Кто-то говорит – серебряный, кто-то утверждает, что он меняет цвет, но это все ерунда. Он – белый. Как свет, собранный из всех оттенков спектра, так и спаситель собрал в себе все возможные нейрокристаллы – от грязно-серых и насквозь проржавленных до почти неотличимых от его собственного. И это, – Кривцов наклонился, чувствуя, как заходится сердце и потеют ладони, – знак для нас. Мессия – всего лишь тот, кто вобрал в себя весь мир, все его проявления. Не я, не ты, не они – мы. Если опуститься до обывательского мировоззрения, то можно сказать: все накопленное человечеством добро, и зло тоже. Но поскольку добро и зло – понятия искусственные, созданные человеком, от морали вообще придется отказаться. Праведник – не более, чем тот, кто собрал в себе все грехи...

Домой Кривцов добрался затемно. Утренний снегопад сменился холодным дождем. Эйфория осталась в прошлом, вызвав острое сожаление – как он умудрился отдать целый грамм случайному знакомому?

У подъезда его ждала Жанна.

– Тебя не было, – сказала она. – Я хотела... забрать Ро.

Как не вовремя!

– Прости, – сказал он. – Неожиданно возникли дела.

Мокрый, с распухшей от дождя и злости головой, он наконец открыл дверь своей квартиры. Стащил мокрые ботинки, стряхнул с волос лишнюю влагу, швырнул куртку в ванную.

Кристалл Ро лежал на столе. Кривцов отдал его Жанне. Не успел закрыть за ней дверь, как позвонила Ольга.

– Мы можем увидеться завтра? – сказала она холодно. – Надо поговорить.

Пришлось согласиться, поскольку иначе разговор затянулся бы надолго.

Кривцов прошел в свою комнату и повалился на диван.

– Скажи мне, Веня, – сказал Андрей, появляясь на пороге, – ты хотя бы дал себе труд просмотреть память Родиона?

– Что?

– Память Родиона. Ты перекачал ее в свой компьютер, и..?

– Кофе... Если хочешь поговорить – сделай кофе.

– Будет сделано. Хозяин, – процедил сквозь зубы Андрей и вышел.

Вернулся он с чашкой. Кривцов со вздохом сел на диване и сделал большой глоток. Кофе был горячим, и он закашлялся, пролив большую часть на свитер.

– Черт!

– Так что с памятью? Или ты, пока меня не было, устроил себе марафон на всю неделю?

– Я, я переписал память, но не смотрел. У меня было много... другой работы.

– Ага. Веня, я тебе не баба, мне можешь не врать. Значит, память ты не смотрел.

– Да что в ней может быть такого? – разозлился Кривцов. – Я хотел взглянуть на то, что этот кристалл из себя представляет. Но тут Левченко был прав – он не изменился. Совсем.

– Вот кстати о Левченко, Веня...

Зазвонил телефон. Андрей потянулся к трубке, но Кривцов простонал:

– Не надо. Это наверняка она. Видеть ее не могу... Опять будет спрашивать, почему я не звонил целую неделю.

– Вселюбящий ты мой, – улыбнулся Андрей.

– Я всех люблю, – устало ответил Кривцов.– По крайней мере, пытаюсь. Только люди не хотят, чтобы их любили. Люди хотят владеть. Скажи, Андрей, почему они так упорно сопротивляются моим попыткам сделать из них людей?

– Может, потому, что они хотят сами решать, кем им быть?

– Ну и дураки. Я предлагаю им путь в бессмертие!

– Кстати о бессмертии, Веня...

Кривцов скривился, отставив чашку.

– Завтра. Все завтра.

12. Ро

Ро всплывал, боясь задохнуться воспоминаниями. Он снова слышал треск разрезаемых холстов и голоса. Снова горел «Адам». А потом Ро открыл глаза.

Помещение было незнакомым – пыльное, заставленное мебелью так, что едва оставалось место для его тела. Макушкой он упирался в шкаф, а ноги вытянулись под столом. Тусклый свет пробирался к его лицу сквозь лес из ножек перевернутых стульев. Снежными хлопьями в воздухе парила пыль. Захотелось чихнуть. Но тело этого не умело, и мозг переключился на другие задачи.

– Очнулся? – спросил знакомый голос. Ро повернулся на звук и обнаружил Бунтаря сидящим на столе неподалеку.

– Мы где? – спросил Ро в ответ.

– Мы удрали, Ро! – сказал Бунтарь, и в голосе его мелькнуло торжество.

Правда, и беспокойство тоже.

– Мы? Все? Но как?

– Не все. Только мы с тобой. Я вышел сам и вынес твое тело...

– Жанна? – Ро приподнялся на локте, вызвав этим недовольное кряхтение навалившейся на него табуретки, и стукнулся головой о ящик. Бунтарь смутился:

– Да... Я был на взводе и немного не рассчитал сил. Хотел поговорить, взял ее за руку... старался мягко...

– Старался?

– Я хотел объяснить, она стала кричать, я... Неудобно получилось. Наверное, я чуть-чуть перестарался...

– Что?!

– Я вернулся, – быстро сказал Бунтарь. – Сразу же, как принес тебя сюда, вернулся. Ни ее, ни ее сумки не было, решетка опять была заперта. Она ушла, Ро, понимаешь? С ней все в порядке.

Ро поднялся. Сделать это, не нарушив хрупкое равновесие, в котором пребывало все вокруг, оказалось сложно, но Ро справился.

– Я пойду проверю.

– Погоди, Ро. Нас могут хватиться и искать.

– Кто? Нет, послушай! Разве что Жанна, ну так как раз ее я и хочу найти.

Найти бы только проход...

– Стой, идиот!

Бунтарь схватил его за руку:

– Кто, по-твоему, вытащил из этого, – он ткнул себя в грудь пальцем, – тела Стаса и вставил меня? Жанна?

– Жанна бы никогда... – бросился на защиту Ро, но договорить не успел.

– Тогда кто? Кто, Ро?

Ро почувствовал, как снова гудит голова. Стас... Пришлось подождать, пока внешняя память предоставит мозгу полную информацию.

– Пойми, Ро, – мягко сказал Бунтарь, – я должен был убежать. Кому-то я нужен, нужен живым и в клетке. Зачем и кому – я не знаю. Ждать, пока за мной придут – не хочу. Я не хотел умирать, но меня не спросили, и раз уж так вышло, что я воскрес, то буду жить по-своему.

– А я тебе зачем?

– Ты мне показался самым живым из всей этой компании. Ты же и сам пытался убежать.

– Я просто съездил... в гости.

Они помолчали.

– Ты можешь вернуться, – сказал, наконец, Бунтарь.

Ро не ответил. Голова гудела. Он не справлялся с ситуацией. В его голове не складывались кусочки картинки, и чем усерднее он пытался их уложить, тем больше не понимал.

– Где мы? – спросил он, наконец.

– В институте мозга, в заброшенном крыле. Мы всего-то поднялись на пару этажей повыше. Здесь... тише!

Он замолчал и прислушался. Ро тоже затих. Сквозь гул в голове он услышал чьи-то шаги. Свет погас – видимо, Бунтарь выключил светильник. На минуту стало темно, затем в их укрытие пробрался другой свет – желтый, узкий луч пробежал по задранным к потолку ножкам стульев. Бунтарь замер, боясь, что движение выдаст его. Ро тоже застыл в неудобной позе, в кои-то веки радуясь электронному телу. Свет наползал медленно, словно зависшая в воздухе пыль была для него существенной преградой. Вот пятно света замерло, и снова продвинулось вперед. Ро скосил глаза и увидел силуэт медленно пробирающегося человека. Человек шел к ним.

"Он слышит нас, – подумал Ро. – Голова же гудит... И голоса, наверное, слышал."

Ро лежал ни жив ни мертв от страха, когда вдруг уловил тихий шепот Бунтаря:

– Толкай со всей силы на него...

Ро повернулся, зацепился на ножку какого-то стула, нажал. Загрохотало. Гора стульев сдвинулась с места, свет ударил в глаза. В его сиянии возникла фигура Бунтаря. Вооруженный трехногой табуреткой, он шел на непрошеного гостя. Тот вскинул руку и пытался что-то сказать, но не успел. Раздался удар. Свет ушел в сторону.

– Скорее, Ро! – крикнул Бунтарь.

Ро вскочил на груду вещей, отпихнул ногой с дороги стул и, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, сиганул на человека. Тот не упал, поддерживаемый мебельной пирамидой, Ро приземлился сверху, прижав его к этой шаткой опоре. И тут почувствовал руки на своем горле. Ро задрожал, по телу пробежала судорога. Он замер, боясь легким движением спровоцировать незнакомца. Словно сквозь вату до него донесся звук, странный, будто из другой жизни. Неужели среди столов и стульев среди институтского барахла затесалось пианино?

– Кончайте цирк, ребята! – раздался голос Бунтаря, неожиданно близко, у самого уха Ро. Несколько секунд напряженного гула в голове – и Ро понял. Говорил тот, кто напал на них.

Хватка ослабла.

Ро отступил. Ему стало стыдно. Перепугался, а ведь едва ли его можно так просто задушить.

– Кто ты? – спросил Бунтарь, подойдя к незнакомцу вплотную и глядя ему в глаза.

– Я хотел вас вытащить, – откликнулся тот, снимая со спины рюкзак. – Но вам помощь не понадобилась. Разве что вот!

Незнакомец, не обращая внимания на Ро, достал две теплые куртки с капюшонами, бросил на груду стульев. Поверх них лег бумажник и пара цветастых шарфов.

– Одевайтесь! На улице холодно. Вы будете привлекать внимание.

Ро с неприязнью посмотрел на куртки, не желая принимать помощь чужака. Бунтарь стоял, мрачно глядя на непрошеного гостя:

– Кто ты? Откуда ты знаешь про нас?

Незнакомец бросил взгляд на часы и слегка поморщился – впрочем, может, Ро и показалось.

– Я живу у одного нашего общего знакомого, – он бросил взгляд на Ро. – Ты был в этом теле! У Кривцова сохранилась твоя память и код к ней. Я позволил себе заглянуть. Я тоже устал сидеть взаперти!

Ро дернул плечами. Он не знал, как реагировать. Что надо чувствовать, когда кто-то чужой покопался в твоей памяти? Голова загудела, но ответа не пришло – при жизни с Ро никто так не поступал.

– И ты решил нам помочь? – спросил Бунтарь.

– Да. Я хочу свободы! Вы тоже. У меня есть то, что необходимо для существования – крыша над головой, деньги, доступ к информации. Но у меня связаны руки! Вы поможете мне развязать их.

– И какие твои условия?

– Договориться и действовать! Иначе место нам всем будет на свалке!

И он посмотрел на Бунтаря взглядом, от которого Ро стало не по себе. До него дошло вдруг, что он не знает о Бунтаре ничего, а об этом новеньком – еще меньше, и ввязывается в авантюру, которая не приведет, скорее всего, ни к чему хорошему. По крайней мере, его, Ро, авантюры, никогда ни к чему хорошему не приводили.

Бунтарь тем временем надел куртку, завязал поверх шарф, капюшон надвинул на лицо и жестом велел Ро сделать то же самое. Ро почувствовал себя задетым. Бунтарь не спросил его, когда выволакивал адама из каморки мимо бесчувственного тела Жанны, а теперь его внимание и вовсе переключилось на незнакомца. Как его зовут-то?

Бунтарь, видимо, подумал о том же.

– Эй! – окликнул он уже повернувшегося к выходу робота. – Как тебя называть?

– Андреем, – усмехнулся тот и вышел.

Ро и Бунтарь пошли за ним.

Спустившись на один пролет, Ро с некоторым сожалением покинул лестницу – там, ниже, находилась уютная и безопасная каморка, а переживаний последнего вечера – ночи? Суток? Сколько времени-то прошло с тех пор, как Жанна принесла сюда его нейрокристалл? – хватит на год вперед. Если расходовать экономно.

– Ро! Где ты там? – обернулся Бунтарь, и Ро, вздохнув, отправился за ними.

Андрей снова посмотрел на часы.

– Пешком пойдем, – сказал он. – Здесь часа два.

Ночь была по-зимнему длинная, улицы – пустые. Мокрые следы тут же присыпал усилившийся снегопад. Шли молча, каждый думал о своем. Ро пытался представить, что ждет его дальше, но не мог спрогнозировать события даже ближайшего утра. Тогда он решил вовсе ни о чем не думать, и просто шел, любуясь танцем снежинок в свете фонарей.

Ро вздрагивал, если вдруг кто-то появлялся, выскальзывая из темноты в очередное пятно света, и напряженно всматривался в каждого прохожего, опасаясь встретить его пристальный взгляд, усмешку, испуг. Но до них никому не было дела.

Андрей не обманул и через два часа они были на месте. Куртка на Ро промокла, вода затекла за шиворот. Ро надеялся, что она не способна повредить его электронному телу. Было холодно. Вслед за Андреем Ро и Бунтарь поднялись на третий этаж. Андрей открыл дверь своим ключом. Прислушался, вгляделся куда-то в темноту.

– Тихо и быстро, – сказал он. – За шкафом сразу налево.

Ро прошел в прихожую, зацепился за торчащий из дверной коробки гвоздь, чуть не упал, но устоял на ногах и, наконец, оказался в комнате, где совсем недавно жил сам. Рука сама потянулась к выключателю – вспыхнул свет. Ро огляделся. Здесь ничего не изменилось, даже мольберт и холсты его стояли, аккуратно сложенные, у стены. На том, что был ближе всех к двери, был написан раскинутый крестом человек. Лица у него еще не было.

Ро отвернул его к стене.

Андрей пропустил в комнату Бунтаря и вошел сам. Плотно прикрыв дверь, обернулся к гостям, и Ро смог, наконец, разглядеть его. Тело нового знакомого не отличалось от тела Ро или Бунтаря, хотя Ро отметил прямую осанку и подбородок, слегка выдвинутый вперед, отчего вид у Андрея был решительный и упрямый. Джинсы с пузырями на коленях и рубаха с залатанными локтями были теми же, что Ро уже видел на Кривцове, в тот день, когда оказался здесь впервые.

– Устраивайтесь! – Андрей указал гостям на диван.

– А где...? – начал Бунтарь. Андрей оборвал его:

– Спит. И проспит еще долго. Вам не нужно о нем думать! Это моя проблема!

Андрей говорил коротко и с напором, казалось, что он силой выталкивает из себя слова. Он помолчал, прислушиваясь, потом заговорил снова:

– Он не заходит ко мне. Не интересуется ничем, кроме себя. Он слабый человек. Жалкий, я бы сказал.

Ро заметил странный взгляд, брошенный на Бунтаря.

Бунтарь же, казалось, задумался.

– Жалкий, говоришь? Раньше никто не посмел бы назвать его жалким.

– Старый приятель? – понимающе усмехнулся Андрей.

– Я не хочу играть в загадки, – Бунтарь встретил его взгляд. – Мы знакомы?

Андрей улыбнулся.

– Пожалуй, да. Ты выбрал такую вызывающую кличку, что я начал сомневаться в том, что это ты!

– Возможно, стоит представиться.

– Возможно. Андрей Разумовский.

– Родион Светлов, – тихо ответил Ро, смутно догадываясь, что его имя никому не интересно.

Бунтарь покачал головой, улыбнулся каким-то своим мыслям:

– Александр Левченко.

Ро сидел на диване, стараясь вжаться в спинку. Разумовский оседлал стул и, положив подбородок на спинку, рассматривал гостей. Бунтарь – Левченко – устроился в углу напротив, руки на коленях, голова запрокинута.

– И ты, Андрей, все еще хочешь свободы? – спросил он наконец.

– А ты? Все еще считаешь бессмертие злом? – порывисто ответил Разумовский. – Теперь ты сам сдох!

– Мы не можем измениться, – слабо улыбнулся Левченко. – Я сам это доказал, и, знаешь, эта теория до сих пор кажется мне неоспоримой и блестящей.

– Ты сдох из-за нее! Из-за своей идиотской упертости! Не дороговата ли идейка?

Левченко промолчал, по прежнему глядя в потолок. Разумовский понизил тон:

– Думаешь, надолго ты пережил меня?

– Думаю, нет. Я не знал о твоей смерти.

– Забавно, да? – мрачно рассмеялся Разумовский. – Гениальный ученый и политик и лидер оппозиции сдохли одновременно. За идею, чтоб ее! Проверяй теорию на практике, Левченко! Авось Кривцов был прав, и найдется лазейка.

– Как я понимаю, он не нашел ее за шесть лет?

– Думаешь, он искал? Он трахал баб, считая каждую из них очередным идеалом! Он был так искренен в своем восхищении, что ему отдавались даже самые добродетельные! Он запутался в галлюцинациях и уверял, что ищет путь – конечно же, единственно верный! Искал кристаллы на помойке, перепрошивал их собственной кровью, взятой под кайфом. Они менялись, да. Ненадолго.

Левченко покачал головой:

– Идеал на кончике иглы, счастье на расстоянии трипа... А ведь был неплохой ученый.

– А кто виноват?! Если бы не твоя упертость, был бы твой Венечка в шоколаде!

– Ничего бы не изменилось. Пойми, Андрей, они не развиваются! Не растут! Не меняются! Это пытка! Это та же клетка, только не вовне, а внутри!

– Ты сам сейчас – такой, – Андрей вскочил и прошелся по комнате. – И где они, эти прутья? Ну, где? В тебе говорит живой Левченко!

– А в тебе – живой Разумовский. В том-то и беда! Ты навсегда останешься кем-то, кем уже не являешься.

– Ладно, – Разумовский упал на диван рядом с Ро. – Ты здесь. Ты удрал из клетки и вытащил вот его. Зачем?

– Видишь ли, – после недолгого раздумья сказал Бунтарь, – я привык быть по другую сторону решетки.

Разумовский хмыкнул.

– Мне нужно время, – сказал Бунтарь, снова уставившись в потолок. – Я хочу понять, как изменился мир.

– Нахрена? Если ты так уверен в своей драгоценной теории? Ты же все равно не изменишь ни себя, ни своего отношения к ситуации!

– Отношение – штука двусторонняя, – возразил Бунтарь. – Любой эксперимент зависит от условий. Я неизменен, но не знаю, как я отнесусь к изменившемуся миру.

Разумовский повернулся к Ро:

– А ты что скажешь?

Ро не ждал вопроса и не сразу понял его. Гудение в голове заглушало остальные звуки, и его удивляло, как эти двое не замечают этого.

Ему задали вопрос. Надо было отвечать.

Ро скользнул взглядом по холстам у стены, по терминалу, мигающему одиноким огоньком, по всей этой комнате, знакомой и незнакомой одновременно, и понял, что не знает, чего хочет.

– Я не хотел жить, но жил, – сказал он неожиданно глухим голосом. – Я, как мне объяснили, не хотел умирать, но умер. Не хотел воскресать, но воскрес. Наконец, раз уж мне не оставили выбора, я хотел жить, но не жил... И я всегда хотел ничего не хотеть, но постоянно хотел, а теперь, когда у меня едва ли не впервые спрашивают, чего я хочу, я понимаю, что не хочу ничего.

Ро посмотрел на Бунтаря, затем на Разумовского. Тот расхохотался, потом хлопнул в ладоши:

– Ладно, разбирайтесь! Только побыстрее! Знали бы вы, как мне надоело просиживать тут штаны.

Втроем в одной комнате оказалось неуютно. Теперь день и ночь сменяли друг друга привычным Ро способом, но облегчения это не приносило. Он постоянно чувствовал на себе чей-то взгляд. Он пытался писать, но отступился. Оправдался тем, что творчество – процесс интимный, и уловил сочувствующий взгляд Бунтаря.

Кривцов действительно не мешал и, кажется, даже не подозревал о непрошеных гостях. Он много спал, часто звал Андрея и требовал говорить с ним, варить ему кофе или прибирать. Разумовский возвращался злой и бросался на Левченко. Порой Кривцов включал музыку начала века и слушал ее, лежа на кровати, раскинув руки в стороны и закрыв глаза. Однажды к Кривцову приходила женщина. Они долго разговаривали, потом кричали друг на друга, а потом занялись любовью. Затем женщина ушла, а Кривцов лег спать. С нетерпением и странной ревностью Ро ждал, что появится Жанна, но она не приходила.

Ро было неловко от того, что приходится становиться невольным свидетелем чужой жизни, но остальных это, кажется, никак не смущало.

Разумовский сказал, что кто-то из них обязательно должен быть дома. Кривцов может в любой момент позвать Андрея и не должен заметить подвоха. Остальные свободны в своих действиях. Дежурили при человеке по очереди.

Все понимали, что если и выходить на улицу – то ночью. Ро выходил часто – каждую ночь, если не была его очередь сидеть дома. Наступающая зима и темнота лишали мир красок, оставляя ему графику голых ветвей, пустынных улиц и одиноких силуэтов. Ро дышал полной грудью, и гул в голове отступал.

Разумовский уходил иногда. Куда и зачем – никому не докладывал.

Левченко просиживал долгие часы перед терминалом, изучая новый мир, выраженный в пикселях. Стопка бумаги, принесенная Разумовским, быстро таяла, зато росла другая, в которой каждый лист был исписан мелким и совершенно нечитаемым почерком ученого. После работы Левченко выглядел больным и ложился отдыхать. Как-то раз, поймав на себе взгляд Ро, Левченко вздохнул:

– Мне очень трудно запихивать в себя эту информацию, Ро. Трудно, но совершенно необходимо. Только так я смогу принять правильное решение.

Ро оглянулся на дверь – Разумовский зачем-то понадобился Кривцову и оставил их одних – и спросил, пользуясь внезапной откровенностью ученого:

– Скажи, у тебя голова гудит? У меня бывает, приступами, и в последнее время все чаще и чаще. Как головная боль... только хуже, во много раз хуже, потому что я начинаю забывать, кто я. Может, я болен? Ну, в смысле... – он замялся, но Бунтарь понял его.

– Свопинг, – сказал он. – Чтобы жить настоящим, твоему мозгу недостаточно информации, накопленной при жизни. Он вынужден подкачивать данные из внешней памяти. Кристалл способен работать очень быстро, а вот механическая память – нет. И чем больше информации поступает извне...

Он прикрыл глаза. Ро подождал, потом спросил:

– Чем больше информации, тем... что?

– Чем больше информации, чем активнее ты ее используешь, тем труднее тебе ее обрабатывать и жить настоящим. С каждым днем приходится подгружать все больше и больше, до тех пор, пока...

Левченко снова умолк, прислушиваясь.

– Пока что? – прошипел Ро и схватил его за плечо, выводя из задумчивости.

Но в этот момент в комнату вошел Разумовский, и Ро отвернулся к окну.

13. Бладхаунд

Бладхаунд ждал.

На пороге появилась Тоша.

– Как она? – спросил Бладхаунд.

– У нее сотрясение мозга. Пришла в себя, чувствует себя плохо. Для лечения таких недомоганий моих знаний может не хватить. Для таких случаев существуют больницы.

– Сотрясением мозга она могла и не отделаться.

Бладхаунд поднялся.

– К ней нельзя, – Тоша преградила ему дорогу. В режиме сиделки она была чересчур заботлива. Но модуль подключался только полностью, и, значит, к медицинским умениям прислуги прилагались определенные паттерны поведения. Пришлось оправдываться.

– Мне нужно поговорить с ней. Ей может угрожать более серьезная опасность.

Тоша зависла на минуту, взвешивая все "за" и "против", и, наконец, медленно отступила.

– Я прилепила на нее датчики. Если изменятся показатели, я не допущу дальнейшего разговора.

Бладхаунд согласился. Подумал было, не перевести ли Тошу в рабочий режим на время разговора, но потом решил, что не стоит. В конце концов, девушке досталось, а ухудшение ее самочувствия вовсе не в его интересах.

Он зашел в комнату. Жанна лежала, отвернувшись к стене, но, почувствовав присутствие чужого, повернулась и попыталась встать. Выглядела она плохо. Слишком бледная, дышит неровно. Слабая.

– Лежите. Вам надо лежать.

Он ждал вопросов, или обвинений, но она просто молча смотрела на него. Она все-таки приподнялась и теперь полулежала, не сводя с него глаз. Бладхаунд уселся на пол в дальнем от кровати углу – пусть видит, что он не собирается причинять ей вред.

– Как вы себя чувствуете?

Молчание.

– Я должен извиниться, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал мягко. – Мы незнакомы, и ваше появление здесь должно казаться вам как минимум странным. Я готов объясниться.

С минуту просто молчание, затем – легкий, едва уловимый кивок.

– Меня называют Бладхаунд, – сказал он. Имя ей, похоже, ничего не говорило. – Мне пришлось некоторое время наблюдать за институтом мозга. Были обстоятельства. Я знаю о ваших друзьях. Вам не стоит меня опасаться. Я обнаружил вас и привез сюда. Мог бы – в больницу, но вы сами понимаете, что в данных обстоятельствах это было бы небезопасно. Мой домашний робот обладает нейрокристаллом сиделки. Я постоянно обновляю модули. Вам удобно?

Он нехотя кивнула.

– У вас есть вопросы? – спросил Бладхаунд. – Задавайте, я отвечу.

Она снова кивнула. Задумалась. Потом спросила, хрипло и коротко:

– Стас?

– Не понял вопроса.

– Это вы вытащили кристалл Стаса? Зачем?

– Это был не я.

Есть еще Стас. Бладхаунд мысленно сделал пометку.

В комнату бесшумно вкатилась Тоша, дала Жанне что-то выпить и удалилась.

– Жанна, – успокаивающим тоном заговорил Бладхаунд. – Мы с вами на одной стороне. Я никого не разбирал.

Это правда.

– Я – искусствовед. Занимаюсь нейрокристаллами. Их эстетической ценностью. И ничем больше.

Диплом даже демонстрировать не надо – вон, стоит на полке. Тоша поставила, "для красоты". Бладхаунду было все равно.

– Я занимаюсь поисками одного редкого кристалла.

Верит. Бладхаунд убедителен.

– Поиск привел меня к институту мозга.

Открыла рот. Бладхаунд замолчал. Ждал. Она наконец заговорила.

– Этот ваш кристалл оказался живым? Но ведь они же... как люди...

– У меня нет уверенности, – сказал Бладхаунд, – в том, что я напал на верный след. Я надеюсь, вы поможете мне это выяснить.

– Вы их... убьете? Ради кристалла?

Бладхаунд сам не знал. Он, как собака, должен пройти по следу. Привести хозяина к добыче. А что хозяин с ней будет делать – не его забота.

– Нет, – сказал он, наконец. – Кристалл в теле – даже интереснее. Для искусствоведа.

– Их... надо защитить. Они сбежали и будут делать глупости... Они же вне закона! Их надо найти...

– Это моя работа, – сказал Бладхаунд. – Я ищейка со стажем. У меня большие связи. Я смогу защитить их. И вас.

– Меня?

– Вы говорили про некоего Стаса. Его поменяли. Не вы, и не я. Кто? Значит, кто-то еще в курсе.

Жанна кивнула.

– Теперь роботы сбежали. Цели их неизвестны, но вряд ли они собираются сидеть тихо. Значит, будет шум. Те, кто имеет к ним доступ, могут обвинить в этом вас. Вы не думали об этом?

Не думала. Побледнела, позеленела даже. Руку к горлу поднесла – тошнит?

Влетела разъяренная Тоша.

– Я же говорила – не беспокоить больную! Ей нужен покой. Хватит разговоров!

– Нет! – это Жанна. – Нет, пожалуйста... мне надо знать...

– Чуть-чуть осталось, Тоша, – примирительным тоном сказал Бладхаунд.

Тоша не сразу, но скрылась за дверью.

– Вам не надо бояться, – сказал Бладхаунд. – Я могу защитить вас. И ваших друзей тоже. Но мне понадобится помощь.

– Какая?

– Когда заменили кристалл Стаса?

– Недели... дайте вспомнить... с месяц, наверное... чуть меньше.

Как раз тогда пропал кристалл Разумовского.

– Вам известно имя того, кто появился вместо него?

– Имени... нет, он не говорил... Мы звали его Бунтарем.

– Тот, кто бежал сегодня – Бунтарь?

– Да.

– Ему кто-то помогал?

– Не знаю.

– Еще вопрос. Вы сегодня пришли к роботам. У вас был с собой нейрокристалл одного из них?

– Откуда вы... да, был.

– Я так и думал.

Бладхаунд поднялся.

– Спасибо, Жанна. Больше я не стану мешать вам отдыхать. А то Тоша меня побьет, – он растянул губы – улыбнулся. – Как только Тоша позволит, я отвезу вас домой.

Он приканчивал третью чашку кофе, когда раздался, наконец, звонок.

– Что там? – коротко спросил он.

– Вышли. Точнее, сначала один вошел, через час где-то как вы уехали, а только что вышли. Трое.

– Можешь их описать?

– Невысокие, щуплые и какие-то... одинаковые, что ли. Лиц пока не видел – темно, а они в капюшонах. У одного проблемы с левой рукой.

– Проследи за ними. Узнаешь, куда они пошли – дашь знать.

В следующий раз телефон зазвонил под утро.

Бладхаунд записал адрес и расхохотался отрывистым, похожим на собачий лай смехом.

– Бладхаунд? – собеседник явно не ждал подобной реакции.

– Все в порядке, – ответил Бладхаунд, прекращая смех. – Отличная работа. Продолжайте слежку за домом и... всеми его обитателями.

Бладхаунд активизировал терминал и открыл папку с аудиозаписями. Новая информация автоматически сортировалась по времени поступления. Бладхаунд сперва решил разобраться с самыми свежими данными.

Откинулся на спинку кресла, потянулся, хрустнув суставами и позволил себе еще несколько глухих смешков. Разумовский и Левченко. И Кривцов, который одного полагает своей домашней прислугой, а о присутствии другого за стенкой даже не догадывается.

Задание выполнено. Положение объекта установлено. За домом ведется круглосуточная слежка. Бладхаунд может закончить охоту в любой момент.

Бладхаунд проснулся рано, но чувствовал себя выспавшимся. Первым делом потянулся к терминалу и прослушал записи из квартиры Кривцова. Ничего важного там не происходило, никто не звонил, и Бладхаунд с некоторой долей неудовольствия отметил, что делать ему нечего.

За стенкой зашевелилась Жанна. Бладхаунд слышал, как Тоша осматривает ее.

Бладхаунд встал, оделся и прошел в кухню. На плите в кастрюльке булькала каша, рядом лежали поджаренные ломтики бекона. Пахло свежемолотым кофе.

Появилась Тоша, забрала у него кастрюлю и налила кашу в тарелку.

– Девочку надо кормить.

– Как она?

– Лучше. Но несколько дней ее не стоит тревожить. Я бы настоятельно рекомендовала осмотр доктора в больнице.

– Подожди, – попросил Бладхаунд. – Я проясню обстановку и решу, насколько это безопасно.

– У нее мама. Волнуется.

– Пусть позвонит и что-нибудь придумает. Я не шучу про опасность.

Тоша удалилась к Жанне. Из приоткрытой двери донесся женский голос.

Странное ощущение. Женщин в этом доме не было никогда.

Раньше, еще когда он не был ищейкой, он коллекционировал женщин. Коллекционирование было его страстью, оно же сделало его искусствоведом. Картины, скульптуры, нейрокристаллы... Потом – женщины. Он коллекционировал их взглядом и памятью, не желая обладать. Понимал, что красотой владеть нельзя. Красота существует в другом измерении, она обладает властью, и не стоит пытаться подчинить ее себе.