Текст книги "Нф-100: Адам в Аду (СИ)"

Автор книги: Анастасия Галатенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Ро помотал головой.

– Потому, Ро, что они не хотят добиться. В этой петиции они сейчас видят смысл своего существования. Напишут они ее – и все. Смысла не станет. Куда они пойдут? Что будут делать? А сейчас они заняты – играют в жизнь.

В голосе Бунтаря слышалась досада. Ро посмотрел на него. Потом опустил взгляд, наклонился, поднял карандаш и чересчур внимательно изучил его, сдувая незаметные глазу пылинки. Бунтарь был прав, но Ро не хотел этого признавать.

– Что притих? – спросил Бунтарь. – Не согласен?

– Я... Мне кажется, я и до смерти занимался тем же самым, – сказал Ро.

– Как ты умер, Ро?

– Самоубийство.

– Отчего так?

– Да сразу от всего. Решил выйти из игры, – Ро усмехнулся. – К сожалению, мой папочка обладал достаточными средствами, чтобы не дать мне совершить ошибку. Подозреваю, что сделал он это в угоду маме. Я был единственным сыном, сам понимаешь. Отец-то надеялся, что после смерти я образумлюсь, начну вести нормальную жизнь, продолжу его бизнес. Он всегда об этом мечтал и всю мою жизнь сетовал на то, что я оказался рохлей. И очень удивился, когда вместо благодарности я плюнул ему в лицо и ушел.

– И оказался здесь?

– Ну да. Я помотался сперва, но денег не было, жилья тоже, а здесь дали крышу над головой и возможность заниматься живописью.

– А опыты?

– Их я не помню, – пожал плечами Ро. – Несколько раз перезагружался уже... Но я оказался здесь очень вовремя. Когда приняли закон, по всему миру стали отделять личности от тел и продавать за большие деньги, а про нас как будто забыли. Меня устраивало.

– Страшно было умереть во второй раз?

Ро поколебался, прежде чем ответить.

– Да. Я думаю, они ведь наверняка делали это – в смысле, вытаскивали кристалл, смотрели, как там и что, изучали... Да мы и сами... Это как просто заснуть и проснуться. Но всегда есть страх – а вдруг я не вернусь? А вдруг вернусь – не я?

– Значит, Ро, лучше так, чем уйти совсем?

– Я не знаю. Я думаю, даже нам – однажды пережившим смерть, – трудно представить, что когда-то нас не станет. Наверное, нам даже сложнее это представить. Ведь один-то раз мы уже вернулись.

Ночной гость задумался, подперев ладонями лицо.

– Ты знаешь, почему был принят закон о запрете на экстракцию личности? – спросил он.

– Знаю. Какой-то большой ученый доказал, что бессмертие противоречит человеческой природе.

– Да, – протянул Бунтарь. – Левченко. Был такой. Но знаешь, Ро, что я думаю? Левченко, конечно, мужик был головастый, но он ведь сам-то не удосужился сдохнуть, чтобы проверить свою теорию. Так, может, нам не стоит отчаиваться?

Ро принялся безо всякой цели водить карандашом по желтой бумаге.

– Знаешь что? – наконец сказал он. – Твои разглагольствования – такая же игра, как их петиция. Они пять лет пишут прошение в правительство, и будут писать его еще много раз по столько же, если кто-нибудь не положит этому конец. Ты – разглагольствуешь о настоящей жизни и ругаешь остальных. Их игра поспокойнее и позануднее, но в остальном я не вижу разницы.

Бунтарь задумался, потом улыбнулся.

– Я выйду отсюда, – сказал он упрямо.

– Как?

– Через дверь. Выломаю ее, или подожду, когда кто-нибудь сюда придет...

Ро схватил Бунтаря за ворот рубашки:

– Только попробуй сделать хоть что-нибудь Жанне!

– Да не собираюсь я никому ничего делать!

Ро отпустил его, но долго еще сверлил взглядом.

– Я просто поговорю с ней! – Бунтарь говорил спокойно и убедительно. – Как я понял, эта Жанна – единственный нормальный человек, который сюда заходит?

– Да, – сквозь зубы процедил Ро.

– Как часто она заходит?

– Как получается. Иногда каждый день, иногда раз в неделю зайдет – и все.

– Как она относится к этой задумке? – Бунтарь кивнул в сторону каморки Профессора.

– Надеется, что все получится.

– Молодая совсем?

– Двадцать один.

Бунтарь обдумал информацию. Кивнул. Встал.

– Ладно. Когда придет в следующий раз, позови. Познакомимся.

Жанна пришла утром. Ро услышал металлический стук закрываемой решетки, и бросился навстречу.

– Привет! – он принял из ее рук тяжелую сумку и повел Жанну в свою каморку.

Он любил думать, что Жанна приходит к нему одному. Точнее, ко всем – из жалости, а к нему одному – из-за чего-то еще. Ро даже в мечтах не решался назвать это что-то еще любовью. Иногда ему казалось, что при виде Жанны его сердце начинало биться сильнее, но тут же он напоминал себе, что сердца у него нет. Касаясь ее руки и чувствуя ее тепло, он живо представлял себе металлические сочленения вместо суставов, и отдергивал руку. Словно боялся осквернить ее человечность своим прикосновением.

"Я робот."

Когда-то кто-то – наверное, профессор или Жанна, а может, это застряло в нейрокристалле осколком прошлого, – объяснил ему, что нейрокристаллизация запечатлевает не только личность, но и состояние души. Ванька умер беспокойным. Иван Михайлович – пьяным.

Ро умер влюбленным. И теперь прошлая влюбленность эта превратилась в его настоящее, как фильм на экране остается одним кадром, если нажать на "паузу".

В каморке было чисто. Мольберт сложен и поставлен аккуратно у стены, рядом с холстами, пыль вытерта, пол вымыт, старая диванная обшивка почищена. Ро ждал прихода Жанны. К тому же в последнее время совсем не получалось писать.

Нужно же чем-то занять бестолковую вечность, так почему не уборкой?

– Вот тебе краски, посмотри, все правильно? – Жанна копалась в принесенном ею пакете. – И рубашка новая. Я знаю, тебе все равно, но эта вся испачкана краской. Так, это для Вани... А это кофе.

Кофе Ро не пил, но ему нравилось угощать Жанну, а она знала об этом.

Ро варил кофе в старой кофемашине. Когда-то ей пользовались, по-видимому, сотрудники института, а потом про нее просто забыли, как и про все остальное. Ро перетащил ее к себе – для натюрмортов. Он любил включать ее. Она работала долго и громко, и эти ожидание и шум возвращали Ро в те времена, когда он еще был жив и свободен.

Пока кофемашина работала, Ро послушно переоделся в чистое, переложил неизменную пачку сигарет в карман новой рубашки и рассказал Жанне о Бунтаре.

Новость Жанна восприняла эмоционально.

– Как же так? – спросила она возмущенно. – Кто мог это сделать?

– Этого никто не знает.

– Бедный Стас...

– Ну, зато наш Бунтарь получил вторую жизнь.

– Ты прав, наверное. Одна жизнь прервалась, другая возникла... Но это все равно ужасно. Нельзя убивать одного человека ради другого.

– Его не убили. Его просто... изъяли, – Ро усмехнулся, вспомнив формулировку Бунтаря.

– Все равно, – запротестовала Жанна. – Он жил, думал, и тоже, наверное, боялся умирать...

Вдруг она перебежала каморку – пять шагов – и коснулась руки Ро. Он обернулся, удивленный и польщенный, и чуть не расплескал кофе.

– Мы должны что-то сделать, чтобы это не повторилось, – прошептала она, будто тот, кто убил Стаса, мог подслушать их. – Пока вы все – здесь.

Ро задумчиво кивнул.

Они оба правы – и она, и Бунтарь. Похоже, и впрямь пора что-то делать.

– Я встречалась с ним, – сказала Жанна, сидя на диване и сжимая руками горячую чашку.

– С кем? – не понял Ро.

– С Кривцовым.

Ро подошел к мольберту, выдавил на палитру новые краски и пробовал цвета.

– Я разыскала его. Он совершенно не знал про вас, и все, что я рассказала ему, было для него как гром среди ясного неба. Но он, кажется, принял ваше положение близко к сердцу...

Она отпила кофе и нахмурилась:

– Мы встречались вчера вечером. Обменялись координатами. И, знаешь, не успела я прийти домой, как получила от него письмо.

– И что он написал? – ревниво спросил Ро.

– Он много написал. Извинился, что был так сдержан при встрече. Сказал, что после увольнения совсем отвык общаться с людьми. Что сам он сейчас как носитель нейрокристалла в клетке. И он глубоко тронут вашим положением и, конечно же, сделает все, что от него зависит, чтобы помочь нам. Это поможет и ему самому. Просил о встрече, чтобы обговорить детали... Сегодня утром, совсем рано – у меня такое ощущение, что он всю ночь не спал, а думал о нашей проблеме. Удивительный человек!

Идея найти Кривцова принадлежала Жанне. Проводя все рабочее время в институтской библиотеке, она занялась изучением его работ и пришла от них в восторг. А читая труды по историографии профессора Чистякова, она находила все больше и больше подтверждений выкладкам Кривцова. Сама же идея выявить зависимость между красотой кристалла и красотой души вызывала в ней восторженный трепет.

– Это доказало бы все, понимаешь? – говорила она Ро, и глаза ее горели. – Это сказало бы многое о нас и нашей жизни, о нашей морали, разуме, о боге... Это помогло бы нам стать совершенными не в придуманной нами самими системе ценностей, а в некоей идеальной системе. Узнав, каким должен быть человек, мы сможем понять, в чем смысл нашего существования!

– Если только, – подхватывал Ро, – если только наше несовершенное эстетическое чувство позволит нам отличить шедевр в нашем понимании от шедевра в том истинном смысле, о котором ты говоришь. Первые работы импрессионистов мы считаем шедеврами, а поначалу их высмеивали. И никто не знает, что скажут про них через пару веков. Какие вкусы взять за эталон? Все меняется, и эстетические предпочтения общества не в последнюю очередь.

– Меняются не эстетические предпочтения, а стереотипы! Мне кажется, ты упускаешь из виду, что картины пишут люди. Люди пишут, люди оценивают. А я говорю о том, что создает природа. Бог, если хочешь.

Ро пожимал плечами:

– Цену за созданное назначают люди.

– Да, только у людей до сих пор не получилось изменять нейрокристаллы по своему вкусу. А это значит, что кристаллы нас дождутся. Я имею в виду, дождутся, пока мы освободимся от стереотипов в достаточной степени, чтобы оценить их и сделать правильные выводы.

– А как мы поймем, что именно сейчас мы готовы правильно все понять?

– Когда наше понимание перестанет входить в противоречие с окружающим миром.

– Идеалистка, – вздыхал Ро и переставал спорить.

Ему нравилось раззадоривать ее своим скептицизмом. Ему нравилось, как она спорит – живо, активно жестикулируя, повышая голос. Нарушая тишину и однообразие его мира, привнося в него частичку своей жизни. Ро тоже так спорил – раньше. Пока не оказался упрятанным в клетку бессмертия.

К Кривцову он тоже относился скептически – как к его работе, так и к нему самому. Впрочем, он признавал, что мало что знал об этом человеке. Как признавал и то, что, им необходим сильный защитник в мире людей. Тот, к кому прислушаются.

К руководству института Жанна идти опасалась. Если про здешних обитателей просто забыли в суматохе, то, вспомнив, могут спохватиться и тихо привести ситуацию в соответствие с буквой закона.

Нужен был защитник вне стен института. Возможно, даже такой, кто недолюбливал бы институт и уж во всяком случае не побоялся бы выступить против него. Желательно, понимающий, о чем идет речь и лично заинтересованный в исходе.

Кривцов, известный как своими трудами, так и обидой на и новые порядки в целом, подходил идеально. И Ро, выслушав все доводы Жанны, согласился обратиться к нему за помощью.

Хуже не будет.

– Ты обговорила с ним детали? – спросил, наконец, Ро, прерывая молчание.

– Да. Утром.

– И?

– Я... не знаю, Родион. Но это ведь только один из вариантов!

Ро понял, что план Кривцова ему не понравится.

– Что случилось? – наконец потребовал он объяснений.

– Он...

Жанна глубоко вздохнула и наконец выпалила:

– Он хочет пригласить к себе... одного из вас.

– То есть... как?

– Очень просто. Я должна вытащить нейрокристалл и карту памяти из тела и принести их Кривцову. У него есть адам, такой же, как у вас. Один из вас... просто съездит в гости. Если захочет, конечно.

Ро почувствовал, словно мурашки пробежали по его телу. Чертов мозг, кожи нет, а мурашки бегают!

Вспомнился Стас.

– Зачем ему это?

– Говорит, хочет познакомиться. Говорит, что должен быть уверен, что вы, оказавшись на свободе, не потеряете смысл жизни, который сейчас – в борьбе, и не запросите эвтаназии... как те, раньше. Он боится, что это будет означать конец не только для вас, но и для всех вообще...

Ро покачал головой. Это звучало немыслимо! Умереть, чтобы снова воскреснуть, пойти на это добровольно... Не это ли они все проделывали, и не раз? Но одно дело перезагрузиться, зная, что через полчаса придешь в себя в безопасной каморке, в окружении своих, и совсем другое – отдать свою личность чужие в руки, не зная, вернешься ли. И куда вернешься.

Жанна пожала плечами:

– А что нам остается?

Жанна встала.

– Чашку оставь, – сказал Ро.

– Зачем, я помою...

– Оставь.

Жанна послушно поставила чашку на стол.

– Пойдем к остальным?

Ро кивнул:

– Да. Только не говори им пока.

Жанну приветствовали бурно. Здесь ее любили. Она приносила кое-какие вещи: книги, одежду, инструменты – все, что просили. И новости. Новости ценились в этом отрезанном аппендиксе мира дороже всего. Каждый раз пять пар глаз смотрели на Жанну с надеждой и обреченной уверенностью – самой ожидаемой новости она им не принесет.

Но были новости поменьше и попроще, из тех, которые не способны изменить вечность, но могут ее скрасить.

Петр Евгеньевич, хоть и говорил, что перестал следить за развитием науки, считал своим долгом просматривать новые статьи. Кроме того, его живо интересовало, что делалось у него дома. Год назад он узнал, что его внучка вышла замуж, и очень переживал – за хорошего ли человека. Узнав, что Жанна шапочно знакома с женихом – то ли ее одноклассником, то ли однокашником, – настаивал, чтобы она каждый раз приносила новости о молодой семье.

– Родился малыш у них, – рассказывала Жанна старику. – Мальчуган. Как назвали, правда, не знаю еще. В следующий раз скажу.

– Но хоть здоровы они там?

– Здоровы, Петр Евгеньич, все здоровы! А вот статьи, которые вы просили...

– Спасибо, Жанночка, спасибо вам, родная...

И Профессор забрал стопку в свой угол, украдкой вытирая слезу.

Про деда, разумеется, никто не знал. Похоронили, устраивали поминки раз в год. Жанна поначалу порывалась рассказать родственникам о судьбе Профессора, но тот запретил.

– Они отплакали уже, Жанночка – так зачем прошлое ворошить?

Ванька просил учебники. Время от времени он забывал, где находится, и нырял сознанием в свои последние учебные дни. Он начинал озираться чаще, и все нервничал, что экзамен по китайскому уже на носу, а он почти не готов.

– Как китайцы? Наступают? – спрашивал он у Жанны.

– Какие китайцы?

– Все! Их все больше, лет через двадцать без китайского шагу этого... не ступишь, вот. Так что спасибо за учебник. Если захочешь, когда выучу – тебе отдам. Тебе тоже нужен будет китайский.

– Всегда пожалуйста. И спасибо за предложение.

Иван Михайлович просил водки. Жанна исправно приносила ему бутылку, и тот вливал ее в себя. Жидкость проходила через механическое тело и покидала его в неизменном виде, но Михалыч всем на удивление пьянел.

– Плацебо, – констатировал Профессор. – Он считает себя пьяным, и потому становится пьяным. Эх, все-таки жаль, что мозги у него не электронные. Принесите ему, Жанночка, в следующий раз простой воды. Уверен, эффект будет тот же.

– Воду нельзя! – встревал Ванька. – Заржавеет!

Иван Михайлович поднимал бульдожьи глаза на собравшихся и подтверждал:

– Воду – нельзя!

Петр Евгеньевич принес новую редакцию прошения. Жанна внимательно изучила ее.

– Петр Евгеньевич, по-моему, она уже готова, – сказала она наконец, возвращая бумагу автору. – Вы меняете какие-то мелочи, но в целом суть ясна и излагаете вы хорошо. Не пора ли уже идти дальше?

Профессор откашлялся и засунул бумагу за пазуху.

– Вы правы, Жанночка. Я тогда пробегусь еще разок, внесу последние правки, и доверимся судьбе.

Бунтарь подошел к Жанне, вежливо склонил голову. Ро почувствовал укол ревности.

– Жанна?

– Да. Вы, наверное, тот, о ком мне Родион рассказывал?

– Наверное.

– Как вас звать?

– Здесь прижилась кличка "Бунтарь". Меня устраивает.

– Вам что-нибудь нужно, Бунтарь?

– Выбраться отсюда.

Жанна улыбнулась в ответ:

– Очень надеюсь, что скоро смогу выполнить вашу просьбу.

Ро смотрел на Бунтаря и чувствовал его решимость. Предложи ему сейчас Жанна отправиться к Кривцову – и тот собственными руками отдаст ей нейрокристалл, лишь бы проникнуть за эту проклятую решетку.

Ну уж нет. Ро ему такого удовольствия не доставит.

– Передай Кривцову, – сказал он, когда остался наедине с Жанной, – что я принимаю его приглашение.

7. Бладхаунд

Звонок от Емельянова разбудил Бладхаунда на следующее утро.

– Ищейка, это ты? – бодро заговорил в трубке голос эксперта. – У меня для тебя масса этой, значит. Информации. С чего начинать?

– С начала.

– Я, конечно, еще многого не сделал... Времени не особо много было. Подкинули тут срочный заказик. Но работает твой кристалльчик как миленький – все сигналы проводит, значит, томограммы дает нормальные, тест Тьюринга проходит. Выцветаем мы сильно – я думаю, ты его не узнал бы сейчас. Но снимочки по ходу делаем, так что покажу, значит, все в лучшем виде.

– Когда изготовлен?

– Да пару лет назад уже. Про прошивщика не скажу ничего пока – вот когда увидим его работу, так сказать, в чистом виде, тогда можно будет о чем-то говорить... Но ты вот про технологию спрашивал, значит, – и я, кажется, понял, как он это сделал! Ты когда ушел, я все смотрел на кристалл, смотрел, и вдруг понял – он же течет! В смысле, на его поверхности образуется, так сказать, конденсат. Я сразу соскобчик сделал, значит, и на химию, и знаешь, что оказалось? Это самый настоящий растворитель, тот самый, которым наши замечательные прошивщики замещают воду при прошивке! Я сначала подумал, что такое, неужели недопрошитый, но не, какое там! Прошит как миленький, все на месте, все законсервировано, просто кому-то пришло в голову залить в полости нанотрубок растворитель и прошить, так сказать, по-новой. Почему получился такой цвет – непонятно, но, похоже, цвет уходит вместе с растворителем...

– Если кристалл повторно прошили, почему растворитель не вышел сразу?

– А вот в этом я не до конца еще разобрался. Давление, может, а может и нет. У меня пока было мало времени, – принялся оправдываться Емельянов.

– Когда изготовлена подделка?

– По тестам на органику – старый, три года, а может и того больше, – отрапортовал Емельянов. – А что касается окраски, то я померил скорость вытекания растворителя, и из предположения, что скорость эта, значит, постоянна и неизменна, и что изначально растворитель занимал, стало быть, сто процентов свободного объема – а это предположение, как ты понимаешь, может быть и неверно – в общем, могу предположить, что кристаллу, а точнее, его новому окрасу, недели полторы. Плюс-минус пара дней. Но это гадание на этой... кофейной гуще – слишком уж много предположений...

– Хорошо. Разбирайся дальше. И докладывай.

– Как всегда! Ты это, значит, не беспокойся! – И Емельянов отключился.

Институт мозга представлял собой уродливое здание, построенное в середине двадцатого века. Массивные деревянные двери диссонировали с электронным доступом, но когда Бладхаунд приложил гостевой пропуск к сканеру, исправно открылись. Из комнатки при входе появился небольшой, в половину роста, робот-помощник. Краска на дешевом стеклянном колпаке почти протерлась, и Бладхаунд мог видеть, как бегают огоньки по его искусственным нейронам.

"Экспериментальные образцы приставили к делу".

– Ваше имя, пожалуйста, – сказал робот.

– Бладхаунд.

– Я провожу вас к господину директору. Идите за мной.

Робот покатился вперед, Бладхаунд пошел следом, по привычке запоминая дорогу. Интересно, эта консервная банка – просто провожает, или следит? Бладхаунд сбился с шагу и нырнул в боковой коридор. Робот тут же возник рядом и покатился рядом с Бладхаундом.

– Вы идете по маршруту, который удлинит ваш путь на тридцать два процента. Нам направо.

– А если я захочу налево?

– Гостевой доступ заблокирован. В случае попытки проникновения туда я буду вынужден подать звуковой сигнал. Вы можете сэкономить время и силы, вербально сформулировав ваш запрос. Если вам разрешен доступ в указанные помещения, я с удовольствием провожу вас туда.

– К директору.

– Мы с вами туда и направлялись, – укорил Бладхаунда робот и повернул на лестницу.

– Отделение бессмертия находилось в этом здании? – спросил Бладхаунд, послушно следуя за электронным провожатым.

– Не располагаю информацией.

Робот едва ли мог быть младше Тоши. Значит, времена, интересующие Бладхаунда, застал. Странно, ведь отделение не было секретной организацией, о нем есть информация в свободном доступе...

Наконец робот остановился перед старой деревянной дверью.

– Ефим Всеволодович ждет вас.

Дверь распахнулась, едва Бладхаунд потянулся к ручке. За небольшим предбанником располагался просторный кабинет.

Ефим Всеволодович Молодцов стоял спиной к Бладхаунду, у окна, опираясь на тяжелый подоконник. Это был совершенно седой и прямой как жердь старик.

– Здравствуйте, молодой человек, – произнес он, медленно отворачиваясь от окна. – Наслышан, наслышан о вас. Садитесь, пожалуйста. Кофе?

Бладхаунд сел в кресло у массивного стола.

– Добрый день. Нет, спасибо. Удивлен, что наслышаны.

– А как же! Бладхаунд! Я, признаться, иногда жалел, что работаете вы не на меня. У нас при больнице раньше была одна из крупнейших прошивочных мастерских. Прошивали много, в работу далеко не все шло, кое-что, бывало, продавали. За бесценок, конечно. Сейчас то, что не сгнило, стоит подороже, но... Вас очень не хватало.

– Да, я помню, – кивнул Бладхаунд. – Эти кристаллы ничего не стоили.

Имени не было. Социальная больница, пенсионеры и пьянчуги, продавшие жизнь науке одни за горстку внимания, другие – за бутылку водки.

– Ну, не все же! Помните кристалл Руновой? Хорош ведь был, согласитесь!

– Прошит слабо. Такое бы сырье Држецкому или Серову – получилась бы стоящая вещь. Однако продать его дорого все равно бы не удалось. Нужно имя. Лейбл.

– Лейбл, – проворчал старик, тяжело опускаясь в кресло. – Курите? Нет? Это правильно. Я вот бросил – в восемьдесят семь, знаете ли, не покуришь. Работал у меня один парень, Веня Кривцов. Молодой, да ранний. Шустрый. Любил говорить, что в бессмертие надо выпускать только самых достойных. Все бился, пытаясь понять, отчего они хорошеют.

– Получилось? – Бладхаунд насторожился.

– Не успел довести исследование до конца. Закрыли нас, финансирование урезали, проекты заморозили на неопределенный срок. Бессмертие упразднили. Пять лет работы, полсотни сотрудников и аспирантов. Восемнадцать кандидатских, десять докторских – и все это оказалось никому не нужно. Многие ушли из науки, а некоторые и из жизни. Колоссальная потеря! Саша Левченко, Веня, Коля Синицин, Леша... как же фамилия? Запамятовал. Ну да бог с ним, он все равно за границу уехал – понадеялся, что там будет лучше.

– Значит, исследований никто не продолжает?

– Насколько мне известно, никто. Хотя, – Молодцов усмехнулся, – надо сказать, что фонды института сильно обеднели после того, как некоторые обиженные похлопали дверьми.

Бладхаунд покивал.

– Правда, я полагаю, – продолжил старик, – что даже если это было сделано вовсе не из обиды на институт, а исключительно из желания продолжать научную работу, ветер перемен должен был остудить даже самые буйные головы. Экстракция запрещена. Результаты опубликовать почти невозможно. Финансирования нет, а жизнь дорожает... Я подозреваю, что институтское добро просто продали – особенно нейрокристаллы, там были весьма неплохие экземпляры.

– Значит, от политики не пострадала только лаборатория Чистякова? Она ведь функционирует?

– О да! Но не сказал бы, что у нас больше ничего не осталось. Психология, медицина, прошивка. Мы и искусственными кристаллами занимаемся. Все-таки за пять лет нам удалось довольно много узнать о нейрокристаллах естественного происхождения. Наши домашние роботы теперь мало отличаются от живых людей – разумеется, в той области, для которой изготовлены. У вас есть робот, Бладхаунд?

– Toshiba-215HR.

– О, да вы консерватор! Отличная модель. Несколько устаревшая, набор функций невелик, но для непритязательного одинокого человека большего и не надо...

– Именно так, – вежливо согласился Бладхаунд и вернул разговор в прежнее русло:

– Значит, естественным материалом занимается только лаборатория?

– Да. Чистяков умница. Между нами, он слабый естественник, но гениальный историк, и психолог неплохой! Молчун, аккуратист.

– Он выполняет заказы один?

– Да, почти всегда. Иногда, в спорных случаях, мы вместе принимаем решение. Еще в лаборатории помогает его сын. Не слишком подает надежды, но как секретарь – незаменим. Чашку кофе клиенту предложить, разговором занять, заказ оформить...

– Отчет написать?

– Нет! Вот это – нет! Олег в этом вопросе принципиален, не доверяет никому. Все сам, все по десять раз проверяет. Он дорожит своей репутацией, иногда мне кажется, что чрезмерно. За сомнительный заказ не возьмется, сколько бы не предлагали. Единственный в институте от старой гвардии.

Молодцов вздохнул. Как показалось Бладхаунду – искренне.

– Вы знаете, люди коллекционировали нейрокристаллы, а я – людей. Если вдуматься – это одно и тоже, но в общественном сознании разница, согласитесь, огромна. Нейрокристаллы без экстракции бессмысленны. Зачем сохранять личность, если невозможно ее извлечь? Самое смешное, что закон этот показательно гуманен. Он защищает мертвых от живых... Впрочем, простите, что говорю все это вам. Я не хочу вас обидеть.

– Я не обидчив.

– Приятно слышать.

– И все-таки давайте вернемся к лаборатории, – сказал Бладхаунд. – Я полагаю, что если бы в лаборатории Чистякова появился бы некий ценный и уникальный объект, вы бы об этом узнали?

– Несомненно.

– Развейте мои сомнения, – попросил Бладхаунд, поудобнее устраиваясь в кресле. – Я всегда считал – как и мои коллеги – что кристалл Разумовского – миф. А недавно узнал, что вы делаете его экспертизу.

– Ищейка нюхает, – улыбнулся Молодцов. – Мне нечего скрывать. Это не миф. Он действительно был здесь, чуть больше недели назад, и я сам держал его в руках, и сам распечатывал заключение. Кристалл принадлежит коллекционеру, имя которого я не имею права разглашать. Полагаю, у вас есть свои способы доставать подобную информацию, и вы простите меня за то, что я не могу ничем вам помочь.

Бладхаунд кивнул. Значит, кристалл был. Впрочем, это ничего не объясняет. Все это может оказаться ложью.

– Могу я ознакомиться с результатами экспертизы?

– Разумеется. Если вы подождете несколько минут...

– Я подожду сколько вам угодно.

Молодцов совершил несколько пассов над небольшим терминалом.

– Ваши координаты?

Бладхаунд молча подал ему карточку.

– Все документы я выслал на ваш адрес, – Молодцов развел руками. – Нам нечего скрывать.

– Спасибо за интереснейший разговор.

– Рад знакомству, Бладхаунд. Вы мне понравились, и, возможно, я еще обращусь к вам за профессиональной помощью.

– Буду рад.

Электронный провожатый провел Бладхаунда к выходу.

Кривцов опоздал на встречу. Бладхаунд ждал за столиком в кафе, помешивая остывший кофе, когда тот, наконец, появился. Вид у него был неуверенный. Впрочем, направляясь в сопровождении официантки к столику Бладхаунда, Кривцов преобразился – поднял голову, откинув назад начинающие седеть волосы, в движениях появилась мягкость, а во взгляде – вызов. «Дамский любимчик», – заметил Бладхаунд.

Кривцов сел, закинул ногу на ногу и закурил.

– Вы хотели меня видеть? – спросил он.

– Да.

– Зачем?

– Я интересуюсь нейрокристаллами. Это моя работа. Как и ваша.

Он наклонился ближе:

– Вы хотели бы, чтобы экстракцию личности разрешили снова?

Кривцов глянул на него недоверчиво:

– Это невозможно.

– Почему?

– Сейчас считается, что жизнь после смерти противоестественна. Это не так, но это еще надо доказать.

– Но вы ведь работали над этим?

– Работал. Но Левченко успел первым.

– Вы говорите, экстракция безопасна в ряде случаев. Прошлый опыт доказывает обратное. Выводы Левченко были на чем-то основаны.

Кривцов отмахнулся. Бладхаунд отметил, что тот стал увереннее. Похоже, интерес Кривцова к нейрокристаллам еще не погас. Стоило подбросить еще дровишек в начинающий разгораться костер.

– Левченко абсолютно прав, – сказал Кривцов, закуривая вторую сигарету. – В той ограниченной области, которую он выбрал для себя, он прав. Если человека просто взять и запихать в бессмертие, он в скором времени потребует эвтаназии.

– Значит, закон гуманен?

Кривцов покровительственно улыбнулся.

– Если вы возьмете человека с улицы и безо всяких тестов, анализов и подготовки запихаете его, ну, скажем, в космический корабль, где перегрузки в много "жэ" – что с ним будет?

– Я не специалист. Расскажите.

– Давайте, для полноты картины, представим, что не только космонавты наши не подготовлены, но и те, кто запускает их в космос, не слишком профессиональны, и не знают, в каком направлении должны действовать перегрузки... Не думайте, что это преувеличение – именно так дело и обстояло. Никто толком ничего про нейрокристаллы и жизнь после смерти не знал, а людей вовсю отправляли в бессмертие, словно в отпуск. Так вот, в нашем примере с перегрузками мы имеем: нарушения кровообращения, слишком высокое давление в одних местах, слишком низкое – в других, нарушения обмена веществ, гипоксия тканей. Как вы думаете, долго можно существовать в таких условиях?

– Думаю, нет.

– Правильно думаете, – Кривцов лихорадочным движением пригладил волосы. – А теперь подумайте, сильно ли наша с вами ситуация отличается от описанной мною. Люди бросаются в бессмертие как в омут, совершенно не думая о том, что они там будут делать. Они полагают, что, воплотившись в бессмертном теле, они будут продолжать свою жизнь как ни в чем не бывало. Упускают из виду только одно – тело это механическое. У него нет привычных человеческих потребностей, от удовлетворения которых мы привыкли получать удовольствие – от еды, скажем, или от секса. Потребностей нет ни у тела, ни у мозга, если только человек не помер голодным или со стоячим членом. Но таких нужно пожалеть в первую очередь. Итак, физические удовольствия мы исключили. То есть мы-то знаем, что в основе ощущений лежит мозг, и его можно научить продуцировать удовольствия и проектировать их на любой носитель, но это умеют далеко не все. Что же остается? И вот тут-то оказывается, что для подавляющего большинства эти условия уже несовместимы с понятием райской жизни. Не имея возможности трижды в день набивать желудок до отказа, они чувствуют себя несчастными! Вы скажете – есть еще книги, музыка и прочие нематериальные удовольствия. Этим трудно занять все время. Есть наука, есть вечный поиск смысла жизни. Но – у многих ли он есть? Многие ли живут этим настолько, чтобы ради одного этого остаться в вечности? Кое-кто, несомненно. Но и этого мало. Левченко был прав, доказав, что нейрокристаллы стабильны. Рано или поздно любой бессмертный понимает, что смерть поймала его личность в ловушку. И дальше – никуда. Это заставляет его впадать в уныние, задумываться о собственной бесполезности и приводит в конце концов к эвтаназии.