Текст книги "Стеклянный Дворец (ЛП)"
Автор книги: Амитав Гош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
Глава двадцать восьмая
На следующее утро после приезда Дину взял взаймы велосипед и отправился на Гунунг Джераи, посмотреть на развалины чанди. Элисон дала ему карту, по которой он выбирал путь. Тропа от Морнингсайд-хауса в основном шла вверх, и ему несколько раз пришлось слезать с велосипеда, ведя его за собой по скользким склонам. Пару раз он завернул не в том направлении, но случайно обнаружил дорогу к тому самому месту, где в прошлый раз Элисон припарковала машину. Внизу бежал ручей, а вокруг всё было в точности таким, как он помнил: неглубокий брод, окаймленный плоскими камнями. Чуть дальше вниз по склону ручей расширялся, превращаясь в заводь, обрамленную массивными валунами. На противоположной стороне ручья в джунгли вела узкая тропа.
К этому времени он натер правую ногу, она болела. Дину повесил кофры с камерой на ветку и вошел в заводь. На берегу стоял валун такой формы, что мог послужить прекрасным сиденьем. Дину скинул обувь, закатал брюки до колен и погрузил ноги в прохладную бегущую воду.
Он колебался, стоит ли ехать в Малайю, но теперь, находясь здесь, был рад оказаться вдали от Рангуна, оставить позади царившую в Кемендине обстановку напряженности и постоянных тревог о бизнесе. Отдалиться от политической борьбы, которая, похоже, поглотила всех его друзей, тоже казалось облегчением. Он знал, отец хотел, чтобы Элисон продала Морнингсайд – она не смогла бы справиться с ним в одиночку, сказал он, плантация начнет терять деньги. Но насколько он мог судить, Морнингсайд управлялся неплохо, и Элисон, похоже, держала всё под контролем. Он не видел, чтобы она нуждалась в его советах, но всё равно был рад здесь находиться. Это давало ему возможность поразмышлять о собственных проблемах: в Рангуне он вечно был слишком занят – политикой, журналом. Ему исполнилось двадцать семь, и пора было решить, останется ли фотография лишь хобби или превратится в профессию.
Он закурил и выкурил сигарету до самого конца, прежде чем забрать кофры и пересечь ручей. Тропа заросла больше, чем осталось в его памяти, и в некоторых местах ему приходилось продираться через подлесок. Когда он вышел на поляну, то был заворожен безмятежной красотой этого места: цвет покрытых мхом чанди был даже более ярким, чем он помнил, панорама у их подножия – еще более широкой. Он не стал терять времени, устанавливая штатив. Дину истратил две пленки, и к тому времени, как он отправился обратно в Морнигсайд-хаус, уже настал закат.
На следующее утро он вернулся, а потом и на следующее. Эти поездки стали привычной рутиной, Дину отправлялся очень рано, взяв с собой пару роти в качестве ланча. Добравшись до ручья, он на некоторое время погружался в грёзы, сидя на любимом камне и опустив ноги в воду. Потом пробирался к поляне и устанавливал оборудование. В обеденное время он делал длинный перерыв, а потом дремал, лежа в тени одного из чанди.
Однажды утром вместо того, чтобы остановиться рядом с чанди, Дину прошел чуть дальше, чем обычно. Пробираясь через лес, он заметил чуть впереди заросший курган. Он проделал в зарослях тропу и оказался перед другими руинами, из того же материала, как и два чанди – латерита, но другой формы, эта постройка была восьмиугольной и поднималась как ступенчатая пирамида или зиккурат. Несмотря на монументальную форму, строение было скромного размера, не выше человеческого роста.
Дину осторожно забрался по поросшим мхом блокам и у вершины обнаружил массивный квадратный камень с вырезанным в центре прямоугольным отверстием. Заглянув в него, он увидел собравшуюся внутри лужицу дождевой воды. Озерцо имело ровную форму и металлический блеск антикварного зеркала. Он сделал фото и присел, чтобы выкурить сигарету. Для чего это отверстие? Было ли оно когда-то основанием для монументальной скульптуры, какого-нибудь гигантского улыбающегося идола? Это не имело значения, теперь это просто дыра с поселившимся в ней семейством маленьких зеленых лягушек. Когда он взглянул вниз, на свое покрытое рябью отражение, лягушки оскорбленно заквакали.
Тем вечером, вернувшись в дом, он сказал Элисон:
– Ты знаешь, что там есть еще одни руины, что-то вроде пирамиды, чуть дальше в джунглях?
Она кивнула.
– Да, есть и другие. Ты их найдешь, если зайдешь чуть глубже.
На следующий день Дину обнаружил, что она права. Пробившись чуть дальше по склону, Дину буквально споткнулся о платформу из латеритовых блоков размером в десять квадратных футов, явно основание маленького святилища. На полу хорошо читался план храма, словно набросок архитектора, с линиями квадратных проемов, обозначающим размещение ряда колонн. Днем позже он обнаружил еще одни развалины, более необычные, это строение выглядело так, словно висело в воздухе после взрыва, как фотографическая иллюзия. Через храм пустил корни баньян, его ростки разорвали стены, разнеся в стороны камни строения. Дверной проем раскололся пополам, словно на пороге взорвалась бомба. Один каменный столб перевернулся, а другой поднялся, запутавшись в зеленых зарослях, на несколько футов от поверхности.
Иногда, войдя внутрь развалин, Дину слышал шелест или долгое шипение. Время от времени вершины окружающих деревьев начинали шевелиться, словно от порыва ветра. Дину поднимал голову и видел осторожно рассматривающую его из ветвей стаю обезьян. Однажды он услышал похожее на звук пилы рычание, вероятно, это был леопард.
По мере того, как углублялось его знакомство с руинами, глаза Дину начали приводить его точно в то место, где когда-то стоял храм, руки автоматически тянулись в ниши, куда когда-то складывали подношения и цветы, он стал понимать, где начинаются границы, которые нельзя переступить, не сняв обувь. Когда он пересекал ручей после поездки на велосипеде по плантации, он больше не чувствовал себя так, будто на цыпочках входит в незнакомое и необычное место, где жизнь и порядок уступили темноте и теням. Только пересекая ручей в обратном направлении, к монотонному порядку плантации, он ощущал, что входит на территорию руин, оскверненных серьезнее, чем просто временным запустением.
Однажды ближе к вечеру, стоя у штатива, Дину услышал шум автомобиля, вспугнувший в джунглях птиц. Он быстро спустился по тропе до того места, где проем в зелени давал возможность разглядеть ручей внизу. Он заметил приближающуюся с той стороны красную Дайтону Элисон. Дину оставил штатив и поспешил вниз по тропе.
Со дня приезда Дину редко виделся с Элисон. Она уходила из дома до зари, чтобы присутствовать на перекличке, а когда возвращалась, он обычно занимался фотографией на склонах горы. Обычно они встречались только во время ужина, где разговоры сдерживало безучастное молчание Саи Джона. Элисон, похоже, не знала, как приспособить гостя к раз и навсегда установленному порядку ее жизни на плантации, а Дину, в свою очередь, отягощала ноша той задачи, которую он призван был выполнить. Он знал, что должен найти способ сказать ей, что отец хочет избавиться от своей доли в Морнингсайде, но пока она была так разбита горем от смерти родителей и ежедневно беспокоилась о поддержании плантацию на плаву, это казалось невозможным.
К тому времени, как Дину добрался до конца тропы, Элисон уже пересекла ручей. Столкнувшись с ней лицом к лицу, он не мог придумать, что сказать, и начал шарить в кармане в поисках сигареты.
– Возвращаешься домой? – спросил он наконец сквозь зубы, чиркая спичкой.
– Решила заскочить и посмотреть, как у тебя дела.
– Я как раз устанавливаю камеру.
Он прошел вместе с ней на поляну, где перед одним из чанди стоял штатив.
– Я могу посмотреть, как ты фотографируешь? – оживившись, спросила она.
Он раздумывал, поднеся сигарету ко рту и сощурившись от дыма. Словно почувствовав его сомнения, Элисон сказала:
– Ты не возражаешь? Я тебя не побеспокоила?
– Нет, – ответил он. – Дело не в этом... ты меня не побеспокоила... Просто когда я фотографирую, то концентрируюсь на этом... или это будет напрасной тратой времени... Это как любая другая работа, понимаешь... не так-то просто, когда на тебя смотрят.
– Понимаю, – ее унылый тон означал, что она приняла эти слова за отказ. – Что ж, тогда я пойду.
– Нет, – быстро отозвался Дину, – останься, пожалуйста... Но раз уж ты здесь, я могу сфотографировать тебя?
Теперь она тоже быстро отказалась.
– Нет. Я не в том настроении, чтобы стать частью твоей... твоей работы.
Она развернулась и направилась вниз по тропе в сторону ручья.
Дину понял, что, сам того не желая, стал причиной ссоры.
– Элисон... Я не хотел... – он поспешил за ней, но она шла быстро, и со своей ногой он не мог за ней поспеть. – Элисон... прошу тебя, останься.
Он догнал ее на берегу ручья.
– Элисон... Я просто сказал, каково это... фотографировать... Я не хотел от тебя отделаться. Ты останешься?
– Не сейчас, – она бросила взгляд на часы. – Не сегодня.
– Когда ты вернешься?
Элисон уже начала перебираться через ручей. Посередине, не поворачиваясь, она помахала рукой.
***
Незадолго до отъезда батальона из Сахаранпура прибыл перечень военного снаряжения. Это означало, что Арджуну с Харди пришлось всю ночь пересматривать тщательно разработанный мобилизационный план подразделения. Но в конце концов всё окончилось хорошо: командующий был рад, что батальон смог выдвинуться без задержек, как и планировалось. Поезд выехал в Бомбей по расписанию.
В Аджмере произошла небольшая заминка. Джаты один-один придержали, чтобы мог проехать поезд с итальянскими военнопленными. Итальянцы и индийцы молча смотрели друг на друга через зарешеченные окна вагонов, разделенные платформой. Так они в первый раз увидели врага.
На следующее утро они прибыли на вокзал Виктории в Бомбее. Там им сказали, что пароход "Нувара Элия" ожидет в гавани. Они отправились в доки Сассуна и обнаружили там приказы о погрузке.
Доки неожиданно оказались переполненными. Британский батальон грузился на другой корабль в то же самое время. Вскоре багаж и снаряжение обоих батальонов безнадежно перепуталось. Сержанты начали кричать, распространяя панику среди портовых рабочих. Харди бросился в самую гущу суматохи, он отвечал за багаж Джатов один-один, так что ему пришлось восстанавливать порядок.
Просмотрев списки Харди, Арджун выяснил, что ему выделили отдельную каюту. Раньше он никогда не плавал на корабле и едва сдерживал возбуждение. Он поспешил вверх по трапу, чтобы взглянуть на свою каюту, Кишан Сингх с багажом следовал за ним по пятам .
Они первыми взошли на борт, пока на корабле находилась только команда. Всё казалось новым и удивительным: белый планширь и узкие лестницы, зияющие люки и круглые иллюминаторы.
Ступив на верхнюю палубу, Кишан Сингх оглянулся через плечо.
– Сахиб, смотрите! – он привлек внимание Арджуна к ссоре в доках. Арджун увидел, что Харди вступил в перебранку с огромным британским сержантом. Они стояли нос к носу, Харди тряс перед лицом сержанта листком бумаги.
– Оставайся здесь.
Арджун побежал обратно тем же путем, что и прибыл. Он добрался до места происшествия, опоздав на секунду. До него там появился другой офицер их батальона, капитан Пирсон, адъютант, коренастый вспыльчивый англичанин с широким лицом и громогласным голосом.
Наблюдая с расстояния в несколько шагов, Арджун увидел, как Харди повернулся к капитану Пирсону. Он явно с облегчением увидел адъютанта, уверенный в том, что старший по званию его поддержит, по крайней мере, как коллегу по батальону. Но капитан Пирсон никогда не скрывал, что считает Харди "сложным человеком" и "излишне чувствительным". Вместо того, чтобы его поддержать, он выказал раздражение:
– Лейтенант, вы снова затеяли перепалку?
Арджун заметил, как выражение лица Харди изменилось с облегчения до ярости. Ему было больно молчаливо смотреть на унижение друга, он развернулся и ушел.
Чуть позже Харди зашел к нему в каюту.
– Нужно преподать мерзавцу Пирсону урок, – сказал он. – Этот проклятый сержант назвал меня вонючим черномазым перед лицом солдат. Пирсон позволил, чтобы это сошло ему с рук. Приятель, можешь поверить? Этот ублюдок еще и меня обвинил! Мы можем помешать подобному, только если будем держаться вместе.
– Что конкретно ты предлагаешь?
– Думаю, нужно объявить ему бойкот.
– Он адъютант, Харди, – сказал Арджун. – Как ты можешь его бойкотировать? Будь разумным.
– Есть способы донести послание, – гневно заявил Харди. – Но только когда знаешь, на чьей ты стороне, – он резко встал и вышел из каюты.
Два дня "Нувара Элия" ждала у берега, пока в гавани собрались еще девять кораблей. Пошли слухи, что поблизости шныряет немецкая подводная лодка, и сопровождение состояло из двух эсминцев, вооруженного торгового судна и легкого крейсера. Когда конвой наконец-то отчалил, то пошел в западном направлении, в сторону заходящего солнца. Они не знали место назначения и понятия не имели, должны ли они идти на запад или на восток.
В Бомбее командующий получил запечатанный конверт, который нужно было открыть ровно через двадцать четыре часа после отъезда. Когда пришло время, Арджун и другие офицеры собрались в кают-компании на верхней палубе "Нувары Элия". Командующий открыл конверт в своей обычной аккуратной манере, отделив печать от бумаги ножом. Офицеры ждали в напряженной тишине. Арджун чувствовал, как ладони становятся липкими и влажными.
Потом, наконец, командующий с улыбкой поднял глаза. Держа перед собой лист бумаги, он прочитал вслух:
– Корабль идет в Сингапур.
Арджун вышел на палубу и обнаружил там Харди, перегнувшегося через поручни и что-то мурлыкающего под нос. За их спинами белая лента в кильватере корабля начала изгибаться, конвой медленно менял направление.
Глава двадцать девятая
Манджу никогда не была счастливее, чем в первые месяцы беременности. Она лелеяла каждое напоминание о ее изменившемся состоянии: частые воображаемые смены настроения, приступы голода, которые она никогда не могла удовлетворить, даже тошноту, что будила ее каждое утро, и кислый привкус во рту.
За те два года, что она жила в Рангуне, Кемендин-хаус сильно изменился. Конечно, Дину уехал, и его комнаты наверху пустовали. Нил с Раджкумаром часто отсутствовали, покупая новые партии тика. Большую часть времени Манджу и Долли оставались в доме в одиночестве. Участок зарос, теперь на месте прежней лужайки стояла трава высотой по колено. Многие комнаты и домики для прислуги заперли, много мебели продали. Десятки слуг, которые когда-то населяли дом, исчезли – лакеи, привратники, садовники и их семьи. Даже шофер У Ба Кьяу уехал в свою деревню. Паккард был одним из немногих предметов роскоши, оставшихся в распоряжении Раджкумара, но теперь на нем по большей части ездил Нил.
Ни Манджу, ни Долли не жалели о том, что дом опустел. Наоборот, словно кто-то смел гигантскую паутину, предоставив им непривычную свободу. В прошлом Долли часто казалась Манджу отстраненной и недоступной, теперь они стали союзниками, коллегами, одной командой, работая вместе над возрождением семьи. Вдвоем они не испытывали трудностей, справляясь с домашними делами. Вставая утром, Манджу находила Долли на коленях, одетую в старую потрепанную лонджи, вытирающую пол старой тряпкой. Они работали вместе, по паре комнат в день, прерываясь, когда с ежедневными визитами приходили монахи.
Для Манджу эти полуденные перерывы были самыми любимыми моментами жизни в Рангуне. Она всегда знала, что буддистские монахи живут на подаяние, но удивилась, когда выяснила, как эти принципы, более или менее абстрактные, превращаются в механизмы будничной жизни, в повседневные визиты усталой группы юношей и мальчиков, бредущей по пыльным улицам в пурпурных одеяниях и с упирающимися на бедра корзинами. В том, что эти визиты всегда приходились на то время дня, когда домашние дела находились в самом разгаре, когда в их головах роились мысли лишь о предстоящих задачах, было что-то магическое. И вдруг в самый разгар открывались двери, и они видели стоящих там в терпеливом ожидании монахов, солнце палило их выбритые макушки. Был ли лучший способ нарушить баланс ежедневной реальности?
Теперь Калькутта казалась такой далекой. В потоке писем из Индии случались длительные перерывы из-за подводных лодок в Бенгальском заливе. Пароходное сообщение между Калькуттой и Рангуном стало таким нерегулярным, что письма приходили сразу порциями.
Одна из таких порцией принесла новости и об отъезде Арджуна, и о его прибытии в Малайю. Долли была рада услышать о таком развитии событий.
– Возможно, Арджун узнает, что случилось с Дину, – сказал она. – Я давно от него ничего не слышала.
– Да, конечно. Я ему напишу.
Манджу послала письмо по тому адресу, который сообщил отец, через штаб армии в Сингапуре. Ответ не приходил много недель.
– Не волнуйтесь, – сказала Манджу свекрови. – Уверена, что с Дину всё в порядке. Мы бы узнали, если бы что-то случилось.
– Наверное, ты права.
Но прошел еще месяц, и Долли, похоже, смирилась с молчанием сына.
Ребенок начал бойко толкаться в животе у Манджу, и она не обращала внимания ни на что, кроме своего состояния. С приближением муссонов дни становились всё жарче, и вынашивать ребенка становилось всё тяжелее. Быстрее, чем они ожидали, наступил фестиваль Васо. Долли взяла Манджу на прогулку за город, наняв на весь день такси. Они остановились в лесистой местности в стороне от дороги на Пегу и набрали охапки душистых желтых цветов падука. На обратном пути в Рангун Манджу почувствовала головокружение и потеряла сознание на заднем сиденье.
После этого эпизода доктора велели Манджу оставаться в постели. Долли стала ее сиделкой, принося еду, помогая одеваться и время от времени выводя на прогулку возле дома. Дни проходили словно в трансе, Манджу дремала в постели, положив рядом книгу, которую открыла, но так и не стала читать. Часами она не делали ничего, лишь прислушивалась к звукам падающего дождя.
В самом разгаре был Тадин – ежегодный трехмесячный период размышлений и воздержания. Долли часто читала Манджу, главным образом священные книги, те переводы, которые сумела найти, потому что Манджу не знала ни пали, ни бирманского. Однажды Долли выбрала речь Будды, адресованную его сыну Рахуле.
Она прочитала:
– Развивай такое состояние ума, Рахула, как у самой земли, потому что на землю можно бросить любой предмет, чистый и нечистый, навоз и мочу, слюну, гной и кровь, и земля не станет их отвергать...
Манджу наблюдала за свекровью, пока та читала: длинные черные волосы Долли слегка подернулись сединой, а ее лицо прочертила паутина морщинок. Но выражение ее лица было таким юным, опровергая эти признаки преклонного возраста, сложно было поверить, что ей уже за шестьдесят.
– ...Развивай состояние ума, как у воды, потому что в воду можно бросить любой предмет, чистый и нечистый, и вода не обеспокоится и не отвергнет его. Так же и огонь, который сжигает все предметы, чистые и нечистые, и воздух, что дует над ними всеми, и космос, что нигде не кончается...
Губы Долли, казалось, едва шевелились, но каждое слово было прекрасно различимо. Манджу никогда прежде не знала никого, кто мог бы выглядеть таким спокойным в то мгновение, когда на самом деле находился на пределе.
Когда беременность Манджу перевалила за восьмой месяц, Долли запретила Нилу все поездки. Когда начались роды, он был дома. Он помог ей сесть в Паккард и отвез в больницу. Больше они не могли себе позволить отдельную палату, которую раньше занимали Долли и Раджкумар, и Манджу поместили в общую палату для рожениц. На следующий вечер он родила ребенка, здоровую девочку с пронзительным голосом, которая начала сосать, как только ее приложили к груди. Ребенку дали два имени – индийское Джая и и бирманское Тин Май.
Измученная родами, Манджу заснула. Она проснулась на рассвете. Ребенок снова лежал в ее постели, жадно требуя еды.
Приложив дочь к груди, Манджу вспомнила тот абзац, что читала ей Долли всего несколько дней назад, из первой проповеди Будды, которую он произнес в Сарнатхе две с половиной тысячи лет назад: "В муках рождается человек, он страдает увядая, страдает в болезнях, умирает в страданиях и печали. Стенания, боль, уныние, отчаяние – тяжки. Союз с немилым страдание, страдание – разлука с милым, и всякая неудовлетворенная жажда сугубо мучительна..."
В свое время эти слова произвели на нее большое впечатление, но теперь, с новорожденной дочерью под боком, она не могла их понять – мир никогда не был таким ярким, таким наполненным обещаниями, таким щедрым на награды, таким полным радости и исполненных желаний.
***
В первые недели в Сингапуре Джаты один-один размещались в лагере Тьерсал-парк, в том самом месте, о котором говорил друг Арджуна Кумар, где солдат застрелил офицера, а потом застрелился сам. В Дели история звучала натянуто и неправдоподобно, как чрезвычайное происшествие, как рассказ о матери, поднимающей автомобиль, чтобы спасти детей. Но теперь, когда они сами находились в Сингапуре, а до Индии протянулась половина континента, ничто больше не казалось невероятным, в их головах всё переменилось, словно они больше не знали, кто они такие, не понимали, где их место в этом мире. Каждый раз, отваживаясь выйти за пределы родного батальона, они, казалось, терялись в лабиринте скрытых смыслов.
Оказалось, что когда прибыли Джаты один-один, Кумар находился в Сингапуре. Однажды днем он отвел Арджуна и Харди в клуб для избранных, чтобы поплавать. Бассейн был переполнен живущими в городе европейцами со своими семьями. Был жаркий и душный день, и вода выглядела прохладной и манящей. По примеру Кумара Арджун и Харди прыгнули в воду. Через несколько минут они обнаружили, что находятся в одиночестве: бассейн опустел, как только они вошли в воду.
Это не смутило только Кумара. Его батальон стоял в Малайе больше года, и он много ездил по колонии.
– Мне следовало вас об этом предупредить, – сказал Кумар с озорной улыбкой. – Так в Малайе повсюду. В маленьких городах клубы обычно вешают на дверях таблички со словами: "Не для азиатов". В Сингапуре нам позволено пользоваться бассейном, но только когда в нем больше никого нет. Сейчас пришлось немного ослабить барьеры для цветных, потому что здесь находится очень много индийских частей. Но вы к этому привыкнете, потому что постоянно будете с этим сталкиваться – в ресторанах, в клубах, на пляжах и в поездах, – он засмеялся. – Мы должны умереть за эту колонию, но не можем пользоваться бассейнами, – яростно тряхнув головой, он закурил.
Вскоре батальон послали на север. Малайская сельская местность стала для индийских солдат настоящим откровением. Они никогда не видели такого процветания, таких прекрасных дорог, таких аккуратных и хорошо расположенных городков. Часто во время остановок местные индийцы приглашали их к себе домой. Это были обычные люди среднего класса со скромной работой – провинциальные адвокаты и доктора, клерки и владельцы магазинов. Но признаки достатка в их домах просто поразили Арджуна и его коллег. Оказалось, что в Малайе даже простые люди могут позволить себе машины и холодильники, некоторые – даже кондиционеры и телефоны. В Индии лишь европейцы и самые богатые могли позволить себе подобные вещи.
Проезжая по дорогам, индийские офицеры обнаружили, что в Малайе в крайней нужде жили только работники плантаций, почти все – индийцы по происхождению. Их поразила разница между упорядоченной зеленью плантаций и убогостью поселков кули. Харди однажды обратил внимание на этот разительный контраст, и Арджун ответил, что в Индии такую бедность принимают как нечто само собой разумеющееся, что сейчас они ее замечают лишь из-за непосредственного соседства с малайскими процветающими городами. Эта мысль заставила обоих поежиться от стыда, словно они рассматривали условия собственной жизни впервые, в ретроспективе, словно шок от поездки вытеснил присущее им с самого детства безразличие.
Но их ждало еще одно шокирующее открытие. Арджун с друзьями обнаружили, что без формы их часто принимают за кули. На рынках и базарах торговцы обращались с ними бесцеремонно, словно их можно было не принимать в расчет. В других случаях, и это было еще хуже, они обнаруживали, что их рассматривают с чем-то вроде жалости. Однажды Арджун поспорил с торговцем, и тот, к его удивлению, обозвал его Клацем. Позже он поинтересовался значением этого слова, и оказалось, что это унизительная отсылка к звуку цепей, которые сковывали первых привезенных в Малайю индийских рабочих.
Вскоре выяснилось, что в батальоне нет ни единого человека, который не был бы втянут в тот или иной неприятный инцидент. Однажды вечером Кинаш Сингх, присев на корточки, смазывал револьвер Арджуна, и вдруг поднял голову.
– Сахиб, – сказал он, – могу я спросить у вас значение одного английского слова?
– Да. Что за слово?
– Наймит – что оно означает?
– Наймит? – Арджун удивленно уставился на него. – Где ты это слышал?
Кишан Сингх объяснил, что по время их последнего перемещения конвой грузовиков остановился у придорожной чайной, около города Ипоха. Там сидели несколько местных индийцев. Они объявили, что являются членами политической группы "Индийская лига за независимость". Каким-то образом начался спор. Гражданские сказали, что они, Джаты один-один, – не настоящие солдаты, они просто наемные убийцы, наймиты. Кончилось бы дракой, если бы конвой не отправился в путь. Но позже, вернувшись на дорогу, они снова начали спорить, на сей раз друг с другом, о слове "наймит" и его значении.
Арджун инстинктивно хотел рявкнуть Кишану Сингху приказ заткнуться и заняться своим делом. Но он хорошо знал своего денщика и понимал, что приказ не помешает ему найти ответ на этот вопрос. Быстро подумав, Арджун предложил объяснение: наймиты – это солдаты, которым платят за работу. В этом смысле все солдаты современной армии – наймиты. Сотни лет назад солдаты дрались за религиозные убеждения или из-за верности своим племенам, или защищая королей. Но те дни давно миновали, теперь военное дело – это работа, профессия, карьера. Каждому солдату платят, и нет таких, кого нельзя было бы назвать наймитом.
Это, похоже, удовлетворило Кишана Сингха, больше он не задавал вопросов. Но теперь Арджун начал беспокоиться об ответе, который дал денщику. Если правда в том (а так оно, несомненно и было), что все современные военные – наймиты, то почему это слово звучит как оскорбление? Почему он чувствует боль, когда его слышит? Может, потому что военное дело – вовсе не работа, как он заставил себя считать? Что убийство без убеждения нарушает какие-то глубокие и неизменные струны человеческой души?
Однажды вечером они с Харди засиделись допоздна, обсуждая эту тему за бутылкой бренди. Харди согласился, что трудно объяснить стыд, который возникает, когда их называют наймитами. Но именно он и указал на самую суть:
– Это потому что руки наймита действуют по воле чужой головы, эти части его тела не связаны друг с другом, – он помолчал, чтобы улыбнуться Арджуну. – Потому что, приятель, другими словами наймит – это буддху, дурак.
Арджун отказался поддержать шутливый тон Харди.
– Так мы наймиты, как ты считаешь?
Харди пожал плечами.
– Все военные сегодня наймиты, – сказал он. – Вообще-то, почему только военные? В той или иной степени мы все немного похожи на ту женщину, к которой ты ходил в Дели – танцуем под чью-то мелодию и берем за это деньги. Разницы немного, – он снова со смехом наполнил бокал.
Арджун нашел случай, чтобы поделиться сомнениями с подполковником Баклендом. Он рассказал ему про происшествие в чайной и порекомендовал тщательно приглядывать за контактами солдат с местными индийцами. Подполковник Бакленд терпеливо его выслушал, прерывая только чтобы согласно кивнуть.
– Да, вы правы, Рой, с этим нужно что-то делать.
Но Арджун ушел после этого разговора даже еще более обеспокоенным. У него было такое чувство, что подполковник не понял, почему он так разозлился, когда его назвали "наймитом", в его тоне проскакивали нотки удивления, что кто-то столь умный, как Арджун, оскорбился практически из-за простой констатации факта, словно подполковник знал об Арджуне что-то такое, чего тот либо не знал, либо не хотел признавать. Арджун теперь смущенно думал, что попал впросак, как ребенок, обижающийся, когда обнаружил, что всю жизнь говорил прозой.
Это был такой необычный опыт, такие неловкие и дерзкие эмоции, что Арджун с другие офицеры редко о них разговаривали. Они всегда знали, что их страна бедна, но никогда не воспринимали себя как часть этой бедности, они были привилегированной элитой. Открытие, что они тоже бедны, оказалось настоящим откровением, словно мрачный занавес снобизма мешал им видеть дальше своего носа – хотя они и не голодали, они тоже были бедны из-за положения своей страны, а впечатление о собственном процветании – лишь иллюзия, основанная на невообразимой нищете их родины.
Удивительное дело, но самый большой эффект, даже больше чем на Арджуна, этот опыт оказал на настоящих фаюджи – второе и третье поколение солдат.
– Но ведь твои отец и дед здесь были, – сказал Арджун Харди. – Именно они помогали колонизовать эти места. Они наверняка видели кое-что из того, что видим мы. Они никогда об этом не говорили?
– Они не смотрели на это так, как мы, – ответил Харди. – Они были неграмотными, приятель. Не забывай, что мы – первое поколение образованных индийских военных.
– Но всё же у них ведь были глаза и уши, они наверняка разговаривали с местными?
Харди пожал плечами.
– Дело в том, приятель, что их это не интересовало, им было всё равно, единственным реальным местом для них была родная деревня.
– Как такое возможно?
В следующие недели Арджун часто об этом думал: похоже, на долю его поколения выпала расплата за эту замкнутость на себе.
***
Дину чувствовал, что с каждым днем, который он проводит на склонах горы, его фотографии меняются, словно глаза привыкают к незнакомым очертаниям, а тело приспосабливается к новому ритму времени. Его ранние фотографии чанди были угловатыми и плотно наполненными, включали широкие панорамы. Он представлял это место насыщенным визуальными драмами – джунгли, гора, руины, вертикальные линии стволов, наложенные на широкую горизонталь далекого моря – пытался вместить в фотографии все эти элементы.
Но чем больше времени он проводил на горе, тем меньшую значимость приобретал фон. Протяженный ландшафт одновременно и сжимал, и расширял поляну рядом с лесом, где стояли чанди: она становилась маленькой и интимной, но насыщалась чувством времени. Вскоре Дину смог научиться не видеть ни горы, ни лес, ни море. Он приближался к чанди всё ближе и ближе, исследуя текстуру латерита и узоры покрывавшего его поверхность мха, пытаясь найти способ запечатлеть на удивление чувственные формы грибов, которые выросли в стыках камней.
