Текст книги "Год кометы и битва четырех царей"

Автор книги: Альваро Кункейро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

ЦАРИ-ВОИТЕЛИ

Консулы собрались у выходящих к мосту городских ворот, чтобы проводить Паулоса. Он-то задумал свой отъезд так, чтобы весь город увидел, как богат чудесами год кометы. Английский эстамп, изображающий коня со звездочкой на лбу, по имени Ахиллес, должен был висеть на дорожном столбе с солнечными часами у входа на мост, по правую руку, если входить в город по Римской дороге. Когда все жители города во главе с консулами соберутся, дабы проводить его, Паулос попросит разрешения приблизиться к даме в черном, которая будет стоять в некотором отдалении на дороге, идущей вдоль городской стены, под ближайшим кипарисом. Щеглы, облюбовавшие себе это дерево, как видно, приняли ее за маленький кипарис и садятся то на кипарис, то на нее. Паулос подойдет к Марии, поднимет закрывавшую ее лицо вуаль и нежно поцелует даму своего, сердца. Потом станет на одно колено и наклонит голову, а Мария пойдет к Батарейным воротам в сопровождении шести других дам. Щеглы зависнут в воздухе, не зная, куда садиться. Паулос подойдет к английской картине, произнесет нужные слова, и Ахиллес оживет и соскочит с картины на дорогу, резвый, норовистый шестилеток в расцвете сил. Паулос сядет в седло и поднимет руку, прощаясь с городом, притихшим ввиду торжественности момента: паладин отправляется в дальние края на поле битвы, где будет решаться судьба города и его жителей. За Паулосом поедет слуга, который повезет, подвесив на палку, две клетки по два почтовых голубя в каждой. И тут Паулос подумал о том, что, когда его уже не будет в живых, лет через сто или больше, в лавках на площади будут продаваться эстампы, где он будет изображен на коне, с поднятой рукой и глядящим на город, дома и колокольни которого карабкаются вверх по холму. Внизу могла бы быть надпись:

ПАУЛОС СОИСКАТЕЛЬ В ДЕНЬ СВЯТОГО МАРТИНА ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ПОЛЕ БИТВЫ С ТИРАНОМ, ЖЕЛАЮЩИМ ПОРАБОТИТЬ ВСЯКИЙ ГОРОД, ГДЕ ЕСТЬ МОСТ

или, пожалуй, короче:

ПАУЛОС ПРОЩАЕТСЯ С ГОРОДОМ

Прощальную речь можно было бы сказать в стихах, скажем в октавах. Но не так-то просто их сочинить.

Паулос, не подумав как следует, усложнил для себя самого вопрос о влиянии кометы. После того как он доказал присутствие темных пришельцев, возврат реки к своим истокам, появление единорога, он мог просто-напросто объявить все эти знаки благоприятными для города, сулящими счастливые времена. Поставили бы пьесу комика Поликарпа с чудовищами, потешными огнями и акробаткой Филоменой, а потом устроили бы ночное гулянье. Паулос мог бы воспользоваться праздником и обвенчаться с Марией в церкви Святого Михаила. А теперь он вынужден отправиться в дальний путь неизвестно куда. Город, правда, предоставил ему настоящего коня, помесь першерона и венгерского серого в яблоках, поджарого, с длинным хвостом и белыми чулками, смирного, предпочитавшего легкую рысцу галопу; во второй день путешествия, когда он поднялся в обрамлявшие Лесную гавань горы, где в расщелинах кое-где лежал снег, конь простудился. Да, конечно, проще было бы придать истории со знаками влияния кометы счастливый конец, и сидел бы Паулос сейчас дома, смотрел, как Клаудина и Мелусина очищают желтые кукурузные зерна, слушал бой часов в гостиной и дожидался Марию с кружкой парного молока… Но он уже поднялся в горы у Лесной гавани и озирает открывшийся перед ним широкий горизонт.

– А голуби? – спросил председатель-старейшина, угощая Паулоса кофейно-молочной карамелькой в знак особого расположения.

– Я отправил их три дня тому назад со слугой, снабдив его лишь конопляным семенем, чтобы он держал голубей на диете, не выпуская из клетки: они, как проголодаются, быстрей летят к дому, мечтая о полной кормушке. Каждый день, утром и вечером, педель будет приходить в мой дом и проверять, не вернулся ли какой-нибудь из голубей, на террасе стоит клетка синьора Макарони с открытой дверцей, в ней прилетевший голубь будет отдыхать.

Насчет почтовых голубей что-нибудь можно будет придумать. А сейчас Паулос, обернувшись назад, прощался с родимой страной. Круглые холмы Леса с выдающимися остроконечными вершинами окружали долину, расступаясь там, где река впадала в море, и взору открывалась густая синева до самого горизонта. В небе кружил коршун, порой будто замирая в воздухе. Леса на склонах уже оделись во все осенние цвета, начался листопад. Пролетела большая стая скворцов, направлявшаяся на юго-восток.

– Полетели в оливковые рощи Прованса! – вслух сказал сам себе Паулос.

Изучив рисунки в книгах, Паулос оделся в дорогу наполовину как римский легионер, наполовину – как Ланселот Озерный[69]69
  Рыцарь, влюбленный в Джиневру, жену короля Артура.


[Закрыть]. И, когда увидел подходивших по тропинке справа двух мужчин – скорей всего пастухов, судя по посохам и котомкам, – он впервые в жизни устыдился того фарса на сюжет собственных снов, который разыгрывал, и готов был закрыть лицо черным плащом, едва прикрывавшим голые, как у римского воина, колени. Но сильней оказалось желание играть свою роль всем на удивленье, и Паулос стал понукать коня, тот нехотя перешел на галоп, возможно, и его взбодрил свежий горный воздух. Скакал он, неуклюже вскидывая круп, как видно, в нем больше было нормандской крови, чем крови горячих мадьярских скакунов. Но все-таки это был галоп. Пастухи остановились, завидев необычного всадника, и на всякий случай – а вдруг это заморский принц! – сняли шапки из козьего меха Паулос ответил им на римский манер, простерев руку, как Юлий Цезарь. За первым поворотом конь устал и пошел своей обычной валкой трусцой.

– …ludum esse necessarium ad conservandam vitam[70]70
  …игра необходима для сохранения жизни (лат.).


[Закрыть]. Да, прав был Фома Аквинский[71]71
  Фома Аквинский (1225–1274) – средневековый богослов и философ; в 1879 году был объявлен Первым Учителем католической церкви.


[Закрыть]. Во всяком случае, для сохранения моей жизни она совершенно необходима.

Также впервые в жизни Паулос понял, что игра со снами, разыгрывание собственных снов отделяет его от остальных людей. В реальной жизни ничто его не радовало и не печалило. Он спрашивал себя, любит ли он кого-нибудь. Быть может, это путешествие среди гор в полном одиночестве позволит ему поразмыслить о себе и своей судьбе. Как отшельнику в долгие часы уединения в тиши безлюдной пустыни. И тут он вспомнил о хижине своего дяди Фахильдо, любезного опекуна. Ведь можно просто-напросто спуститься в Горловину и зайти в пустую хижину, куда разве что в мае заглянет какой-нибудь богомолец из дальних деревень, где еще не знают, что фигуры святого возле хижины уже нет. И хижина будет для Паулоса отличным прибежищем на ту неделю, которую он решил провести вдали от города, отправившись на битву четырех царей, а по возвращении он собственным рассказом дополнит те вести, которые пошлет с почтовым голубем. Паулос запахнул плащ, надел на голову капюшон и, минуя гавань, поехал по тропинке, спускавшейся к Горловине. До наступления темноты оставалось часа два. Конь кашлянул и пошел резвей, решив, что они возвращаются домой. Этот конь принадлежал виноделу, хозяин развозил на нем бурдюки по тавернам, и до конюшни всегда доносился запах вина из погреба, без этого запаха – что за ночлег! И конь кашлянул еще раз. Паулос потрепал его по шее. Спускаясь к большой дороге, въехали в буковую рощу. В сумеречном тумане виднелись мерцавшие, как звезды, дальние огоньки. В шелесте темной листвы Паулосу слышался человеческий шепот.

I

Паулосу удалось проникнуть в шатер Давида, такой огромный, что молодой царь въезжал в него верхом на горячем, в серых яблоках жеребце. А Паулос прошел в шатер, пристроившись за стариком, который нес на плече огромный меч, и сопровождавшим его юношей, возможно его внуком; юноша был нагружен двумя буханками хлеба, болтавшимися в сетке у него за спиной.

– Проходите! – сказал страж у входа в шатер, посветив в лицо каждому фонарем, хотя было еще светло.

Это был уродливый карлик, от него пахло смертоносной сталью, ибо нет такого человека, который, замышляя кровавое дело, не погладил бы руками острый клинок, так что на лезвии и на острие вместе с запахом пота остается и смрад души.

Время от времени из глубины шатра, справа от входа, где кружком сидели на корточках женщины, доносился возглас:

– Саул поразил тысячу, а Давид поразил десять тысяч[72]72
  Согласно библейской легенде, этим восклицанием женщины приветствовали Давида после его победы над Голиафом (1 Книга Царств, 18, 8 и далее), что вызвало гонения на него со стороны царя Саула.


[Закрыть]!

Женщины хором подхватывали этот возглас, и слово «тысяча» прокатывалось по всем четырем углам шатра и эхом откликалось в узкой долине, где стоял царский шатер. Давид улыбнулся и, склонясь к луке седла, потрепал по шее разгоряченного коня, чтобы успокоить его. Остановился перед Паулосом. В ветхозаветные времена Давид был темноволосый, кареглазый и смуглый до черноты от жаркого солнца древних пастбищ, но теперь стараниями тосканской и фламандской школ живописи превратился в хрупкого белокурого и голубоглазого юношу. Паулос расстегнул застежку, сбросил плащ на землю и предстал перед царем в римско-бретонском боевом одеянии, в котором отправился на войну.

– Ты чужеземец?

– Я из мирного города.

– С севера?

– С запада!

– А каков он, этот запад?

– Скалистые горы и тихие бухты, страна выходит к большому морю, которое мы называем Океаном. Солнце у нас садится за морской горизонт и ведомыми одному Богу путями возвращается с востока, чтобы и вы, жители восточных стран, могли увидеть утреннюю зарю и встретить новый день.

– Кому принадлежит Океан?

– Никому. Корабли плавают по нему свободно.

Паулос собирался рассказать царю Давиду о городах Древней Греции, но тут преемник Саула[73]73
  То есть Давид, ставший царем Иерусалима после смерти Саула (библ.).


[Закрыть] спросил, кто правит городом.

– Есть у нас далекий повелитель, но, на наше счастье, мы даже не знаем, где его дворец, а о наших повседневных делах мы говорим, встречаясь на площади или у брадобреев; тайным голосованием выбираем семерых сограждан, которые заботятся о городской казне и об источниках питьевой воды, устанавливают цену на хлеб, проверяют, хорошо ли вино, выбирают учителей для детских школ, а также племенных жеребцов, быков и боровов. Мы умеем делать прививку яблоням, ткать шерсть и строить мосты.

Паулос мог бы рассказать Давиду, что такое театр, ружье, Париж, потешные огни, карманные часы и дагерротип, но предпочел ограничиться древней культурой, доступной уму ветхозаветного монарха.

– Вы обрезаетесь?

– Нет.

– Сколько у вас богов?

– Один-единственный, всемогущий, сотворивший небо и землю!

– И ничто?

– И ничто!

– А как ваши предки спаслись от потопа?

– Древние жители запада пасли большие стада лошадей с серебристой гривой и шерстью медового цвета, и жили среди них мужчина и женщина, чьи души были исполнены невинности, какая бывает у детей, до того как они произнесут первое слово и сделают первый шаг. Жили они на острове, куда от сотворения мира до того дня, когда начался потоп, не залетали певчие дрозды. И вот однажды поутру они услыхали издалека пенье дрозда, а невинность их была такова, что они различали птичьи голоса на расстоянии до семи лиг. И мужчина, и женщина пришли, каждый своей дорогой, послушать этого нового для них певца, а дрозд, сидевший на ветке камелии, велел им взяться за руки и начал петь соледад[74]74
  Испанская народная песня и танец.


[Закрыть], потом сказал, чтобы они с двух сторон обхватили дерево и снова соединили руки; спел им видалиту[75]75
  Заунывная испанская народная песня любовного характера.


[Закрыть] и этой песней так зачаровал их, что они не заметили начавшегося дождя. Остров сильно накренился на правый борт, и все его жители попадали в море – кроме этой невинной пары: эти простояли, обняв камелию, все сорок дней и сорок ночей до конца потопа. Остров все поднимался над водой и поднялся на такую высоту, что под ним могли проплывать Левиафан и прочие киты.

– А потом они стали мужем и женой, и от них родились дети?

Тут Давид улыбнулся Мелхоле[76]76
  Мелхола – по Библии, младшая дочь царя Саула, первая жена Давида; когда Давид спасался от преследований Саула, тот отдал Мелхолу в жены другому (1 Книга Царств, 25, 44), а после смерти Саула Давид вытребовал ее обратно (2 Книга Царств, 3, 14–15).


[Закрыть], стоявшей справа от него у стремени, обняв ногу своего повелителя. Давид улыбался, потому что лишь недавно вновь обрел Мелхолу. Паулос тоже улыбнулся.

– Да, у них родились дети, но прежде пришлось ангелу Рафаилу спуститься с небес и рассказать, что нужно делать, чтобы появлялись на свет дети, ибо в невинности своей они лишь слушали бы дрозда и поддерживали огонь, ни о чем другом не помышляя.

Женщины и мужчины удалились, ушел старик с мечом, за ним последовал и юноша, который нес на палке, положенной на плечо, сетку с хлебами. Взгляд Мелхолы устремлялся к Давиду из любого угла огромного шатра, стоявшего у подножья горы Хеврон. Давид и Паулос, сидя на траве, по очереди доили козу. Давид достал из сумы шерстяную цедилку и сцедил молоко в две деревянные чаши. Молча выпили, и Давид достал из колодца воды, чтобы прополоснуть цедилку. Вернулся к Паулосу и показал ему обрывок черного конского волоса.

– Это третья струна моей лютни, она лопнула и отлетела, а теперь я нашел ее в цедилке! Из-за того что она потерялась, я вчера вечером не смог сыграть серенаду Мелхоле!

Они снова сели, поели сушеных смокв и выпили еще по чашке козьего молока. Над вершиной горы сияла молодая луна.

– А как зовут царя, который, как ты говоришь, хочет завоевать все города, где есть хотя бы один мост?

– Имени его я не знаю. Пока что он и его войско – лишь туча пыли на горизонте.

– А как ты думаешь, когда он подойдет к вашему городу?

– Он будет ждать у реки на равнине, пока не построятся ordo lunatus[77]77
  Полумесяцем (лат.).


[Закрыть] войска трех государей, которые нас защищают.

Давид молчал.

– Трех, если мы можем рассчитывать и на тебя! – подчеркнул Паулос.

– Об этом я должен увидеть сон, Паулос!

Царь Давид растянулся на траве, подложил под голову суму и, закинув ногу на ногу, уснул. Паулос накрыл его своим плащом, чтобы уберечь от ночной росы.

Ох уж этот Давид, царь иерусалимский! Как проникнуть в его сны, отобрать нужные и смешать их так, чтобы Давид посчитал помощь городу своим священным долгом? О, если б он увидел во сне, как он, ловкий пращник, выходит из березовой рощи на схватку с царем исполинского роста, голова которого в рогатой золотой короне торчит из густого облака пыли! Однако, для того чтобы его сон, сон Паулоса, стал одновременно и сном Давида, Паулосу нужна была уверенность в том, что он увидит именно этот сон, когда заснет. В этом сне праща должна была бы описывать идеальные круги, прежде чем выпустить камень. Представляя себе метание камня из пращи, Паулос порой становился в тупик, не мог решить, каким должен быть камень: круглым, как те, которые пастухи бросают в вожака стада, целясь меж рогов, или грушевидным, с острым концом, какие бросают в волков, забравшихся в стадо овец. Каким камнем Давид раскроил лоб Голиафу? А перед тем как метнуть камень, Давид мог бы оглянуться на город, который он защищает. Город висит в воздухе, точно мираж в пустыне, окруженный золотистыми холмами, а на его балконах и террасах возлежат на широченных ложах Мелхола, а еще жена Урии, а еще Ависага[78]78
  Жена Урии – по библейской легенде, бывшая жена Урии Хеттеянина, впоследствии одна из жен Давида, мать царя Соломона; Ависага – вторая жена Давида.


[Закрыть], бесконечно печальные, но теплые, ждущие ласки, из-под ночных сорочек выглядывают их груди: у Мелхолы – округлые, у жены Урии – белые и пышные, у Ависаги – маленькие, точеные. Паулос так и не придумал, что же может заставить Давида принять участие в битве, поэтому, положив голову на траву так, чтобы касаться кожаной сумы Давида, снова и снова перебирал возникавшие в его воображении картины, видел в стоп-кадрах, как Давид выходит из березовой рощицы, потом оглядывается на город, становится между Юлием Цезарем и королем Артуром, затем появляется ангел и побуждает его подойти к броду на пересекающей равнину реке, за которой царь, его противник, поставил свой шатер и насмехается над маленьким пастухом…

Паулос ушел в глубь пещеры. Тело Фахильдо перевезли отсюда на кладбище в лесу, когда епископ, видя, что никто не изъявляет желания занять хижину отшельника, распорядился, чтобы фигуру Святого Дионисия поместили в боковой неф церкви Святых Мучеников. Поднос у подножья фигуры все еще приносил две-три унции в год, местные каменщики весьма почитали Святого Дионисия. На сиденье прислоненного к стене трехногого стула Паулос нашел череп пойнтера по кличке Мистраль. Череп был совершенно голый, но совершенно целый, обмотанный проволокой. Паулос взял его в руки и подумал о том, что надо бы показать этот череп Давиду как свидетельство о своем детстве, проведенном в этой пустоши, и тем самым рассказать о многообразии форм жизни на земле. Связав свое детство с детством Давида в Вифлееме, он, быть может, вторгся бы в воспоминания о детских годах царя и сподвигнул бы его на участие в обороне города. Но был ли у Давида в отчем доме охотничий пес?

– Вот все, что осталось от моего друга Мистраля, этот пес имел обыкновение спать у меня в ногах. Где тот радостный лай, которым он встречал меня?

Паулос мог бы рассказать о том, что по повадкам Мистраля можно было предсказать, будет ли дождь или туман рассеется, что был он игрив, что умел, свернув длинный красный язык трубочкой, пить воду из ключа, что он подходил к Паулосу, который спал, что называется, без задних ног, и лизал его лицо, будил, чтобы мальчик шел на урок итальянского или арифметики.

Паулос знал, что, когда приближалась осень, Мистраль мечтал об охоте, о холодных рассветах в горах, о том, как он нагонит кролика или замрет в стойке перед куропаткой… Паулос гладил гладкий и блестящий череп Мистраля, а рука его ощущала давно вылезшую шерсть и влажный нос собаки. И он вспоминал необыкновенные достоинства и мудрое поведение пса, забывая о царе Давиде и его праще. Мысли Мистраля были глубоко человечны, он читал в душе хозяина и понимал его несказанное одиночество. Мистраль говорил человеческим голосом:

– Мне и самому не хватает женских шагов в доме! Всякий пес заранее обречен на вдовство!

Паулос мог бы даже послать Мистраля вместо почтового голубя с известием, что царь Давид согласился защищать город.

– Каким оружием? – спросил бы усталым голосом премьер-министр, играя пальцами.

Мистраль, добравшись до Дворца, выхватит из-за пояса у оторопевшего от неожиданности сторожа пращу, выплюнет в нее подобранный на берегу реки круглый камень и, как следует раскрутив пращу, швырнет его в зал заседаний. Но какой точности прицела требовать у Мистраля? Камень запросто может угодить в поднос, на котором стоят фужеры со свежей водой и сахарными хлопьями из кафе «Венецианка», ведь может случиться, что как раз в этот момент в зал войдет педель, который посчитал, что великая новость вызовет пересыханье глотки у пораженных господ консулов.

Грохот упавшего подноса и бьющихся фужеров спугнул сон Паулоса, он тотчас вспомнил о Давиде и побежал туда, где оставил его спящим.

– Он удрал! – пояснил Паулос своему коню и черепу Мистраля.

Паулос подобрал с земли свой плащ и завернулся в него. Светало. Молочно-белый свет лился на высокие скалы по краям Горловины. Просыпались вороны там, где раньше у Фахильдо был загон для коз, вылетали на свет божий. Должно быть, голод поднял их спозаранок. Когда не стало отшельника, черепичный желоб постепенно развалился, стекавшая по тропинке вода сделала глубокую промоину перед хижиной и стекала на площадку, где Паулос играл ребенком: скакал на картонной лошадке или ловил бабочек, накалывал их булавками с черными головками на лист картона. Надо было писать, как они называются по-латыни, ведь ему предстояло отправиться в дальние края изучать всякие науки. Из ущелья видно было, как в небе проплывают низкие темные тучи, тянутся на восток. День выдался дождливый.

Битва еще не началась, а Паулос уже потерял одного союзника. Царь Давид, наверно, сидит сейчас в халате, вышитом восточными узорами по ветхозаветной моде, на террасе своего дворца, ожидая, когда после ванны выйдет погреться на солнце жена Урии. Паулос не сумел внушить иерусалимскому царю сон, из которого следовало бы, что Давид должен отправиться на поле битвы. И вдруг Паулос вспомнил, что Давид – музыкант. Говорил же он о лютне, на которой лопнула третья струна. Надо было удержать его, спев начало какой-нибудь песни, тогда царю захотелось бы узнать продолжение и припев. Как же это Паулос забыл, что Давид – музыкант! С остальными монархами надо использовать все возможные доводы. Паулос пожевал кусок яблока и заснул, ему снова приснилось, как Мистраль прибегает к консулам с извещением, что царь Давид согласился оказать помощь городу. У пса была та же шерсть и тот же хвост, но вместо головы – голый череп. Консулы засовещались. Некий толмач, стоявший у карты мира, пояснил, что пес, хоть и подох и частично обратился в скелет, продолжал путь из любви к Паулосу, которому так хотелось послать городу весть о царе Давиде. Решили поместить пса в холодный погреб, чтобы сохранить его останки до возвращения Паулоса Толмачом был сам Паулос.

II

По зеленому кафтану Паулос узнал оруженосца рыцаря Галаза и пошел к нему через двор, в середине которого несколько лошадей пили воду из бассейна, имевшего форму креста. Если бы он пригляделся, то узнал бы коней Парсифаля, Галаора и Ланселота.

– Ты – Матиас, слуга рыцаря Галаза?

– Он самый, твоя милость!

– Я удивился, увидев тебя здесь, во дворе, я-то думал, ты гуляешь по лесам со своим господином. А твой зеленый кафтан – как новехонький!

– Кто ты?

– Я – астролог города Люцерна[79]79
  А. Кункейро намеренно не уточняет название, местоположение и национальную принадлежность города, где живет Паулос; Люцерн – швейцарский городок, наименование которого Паулос заимствует, чтобы не называть город его настоящим именем.


[Закрыть], приехал в Камло просить аудиенции у короля Артура. Он принимает?

– Это как посмотреть, – ответил Матиас, снимая круглую шляпу с вуалькой.

Это был коротконогий краснолицый толстяк с лохматой головой, на правой щеке у него родимое пятно, похожее на пучок петрушки, передних зубов нет вовсе, и он постоянно облизывал губы толстым и длинным, как у собаки, языком. Лоб Матиаса был изборожден морщинами, оттого что он часто хмурился, а привычка эта появилась у него после того, как он долго слышал грохот прибоя в пещерах Фулы[80]80
  Легендарная страна на севере Европы, в древние времена считавшаяся краем света.


[Закрыть] и после этого наполовину оглох, а хмурился он, желая показать удивление по поводу того, что ему говорят, и чтобы повторили еще раз.

– Это как посмотреть, – повторил он, – и смотря кто просит аудиенции. А что тебе от него надо?

– У меня к нему тайная просьба.

– Насчет войны?

– Да.

– И ему надо явиться на поле битвы?

– Всего в ста лигах отсюда, на равнину, где течет большая река.

– Боюсь, так далеко он не поедет, теперь у него есть знаменитый лекарь, который разрешает ему ездить верхом только по пятницам и то на немощной кобыле: она сильно простудилась в Толедо, когда один из наших рыцарей, любовник сеньоры Гальяны, оставил ее на ночь под открытым небом, а ночь была холодная; после этого ее лечили настоем ромашки, и она отяжелела. Да еще пришлось заказать для короля Артура лежачее седло вроде тех, на которых в Ирландии женщины возвращаются домой, после того как родят на дворе какого-нибудь монастыря; королю на нем удобно, лежит себе развалясь, а вместо рыцарей Круглого Стола его сопровождают лекарь, о котором я говорил, и его помощники, один из которых ведает притираниями, а другой – клистирами; этот возит с собой грушу из кожи недоношенного ягненка, завернутую в расшитую салфетку.

– И король не участвует в битвах?

– Это как посмотреть.

Как видно, оруженосец частенько пользовался этим выражением. При этом высовывал язык, облизывал губы и брался правой рукой за подбородок.

– Чтобы ехать на битву, ему нужна широкая дорога, уж больно раздалась кобыла в крупе и в боках, да еще надо так рассчитать время, чтобы король Артур прибыл на поле боя в эту самую пятницу, когда ему разрешается ездить верхом нормально, а не в лежачем седле – то на боку, почитывая книжку, то ничком в ожидании клизмы. Так что, если он и захочет поехать на поле битвы, а ты точно не знаешь, сколько лиг дотуда, он не сможет удовлетворить твою просьбу. Ты только представь себе, какой позор был бы для короля Артура и всей Бретани, если бы по прибытии на эту равнину, где, как ты говоришь, течет большая река, наступил час ехать ничком: король явил бы врагу свою задницу, так как голову он кладет на круп коня, а ноги свисают по толстым бокам этой кобылы! Говорят, толще ее на свете нет!

– Не знал я, что великий король в таком затруднительном положении! – сказал Паулос и, сняв шапочку, почтительно и сочувственно склонил голову.

– Скажи лучше – в растреклятом положении! – поправил его Матиас. – Ты, верно, знаешь, как он любил скакать навстречу любым опасностям!

– Что еще новенького? – спросил Паулос, деликатно сунув оруженосцу серебряную монету, а сам в это время сделал вид, будто смотрит на окна замка, интересуясь, не выглядывают ли из них дамы.

– Смотря что считать новеньким. Для тебя, чужеземца, у нас в Камло все, что нам давно приелось, окажется самой свежей новостью!

И Матиас кончиком языка указал на лошадей у бассейна.

– Видишь, как смирно они стоят, опустив головы?

– Вижу. Они заколдованы?

– Ничего подобного. Они – картонные!

– Совсем как настоящие. Вон я узнаю гнедого, на котором ездил Парсифаль!

– Картонные, да сверху-то на них напялены настоящие лошадиные шкуры, вот в чем дело. Их выставили во двор, чтобы пыль из них выколотить, а то они стоят себе в конюшне. На первый взгляд, все у нас тут по-прежнему. Я хочу сказать, все как будто по-прежнему для чужеземца вроде тебя или какого-нибудь посла. Мы выставляем во двор лошадей и сами начинаем суетиться тут же: я, скажем, вот как сейчас, прилаживаю ремешок к шпоре, другой подковывает единственного живого коня, какой остался в конюшнях, ему уже лет пятьдесят, но он еще крепкий, потому что господин Ланселот однажды недосмотрел, и коняга этот слопал заморский крем, который рыцарь вез в подарок королеве Джиневре, а крем-то был для омолаживания кожи. Теперь конь дремлет почитай что весь день, просыпается, только когда за ним приходят, знает, что подковывать поведут только для виду, хоть все вокруг и говорят: король, дескать, собирается выехать верхом, так как его ждут на знаменитом Виндилисорском турнире, где он желает показать свою былую силу. Вся эта сцена продолжается минуты три-четыре, пока посол проходит через двор, а этого буланого прозвали Красавчиком с тех пор, как он нажрался дамского крема, потому что он перестал глядеть на кобылиц, только и делал, что красовался перед жеребятами, и теперь этот Красавчик быстро покрывается потомка то еще схватит его судорога, так что ему приходится падать на колени. Когда изготовляли картонных лошадей, собирались поместить им в нутро немецкую механику, чтобы они поднимали ноги, мотали головами, а двум или трем вставить дыхательную трубку и две ивовых щепки, чтоб они ржали. Но для этого нужен был сильный ветер, потому что воздушный насос работает от ветряка в хвосте, для этого хвост должен быть жесткий и вертеться от ветра. Ну, как крылья у ветряной мельницы!

– Почему же так не сделали?

– Да казна в нашем королевстве вечно пустая!

Паулос, опустив голову, задумался.

– Как же быть? Мне-то король Артур нужен на поле битвы! – сказал он скорей себе, нежели Матиасу, который в это время старался получше пришпилить изрядно потрепанную фиолетовую вуальку к шляпе булавкой с зеленой головкой.

– Так ступай к нему наверх! Я не могу тебя туда проводить, ведь если ты приглядишься, то увидишь, что здесь, в подворье, я – единственный живой человек, не считая негра; он приехал с каким-то цирком, а в Галлии цирк распался, вот его и взяли сюда: пускай всякий, кто приезжает в Камло, знает, что королевство Артура простирается до самой Калифорнии. Как приедет какой-нибудь чужеземец или посол, негр раздевается по пояс, намыливается, трет себя мочалкой из испанского дрока и обливается водой, моется чуть ли не час – доказывает, что он настоящий негр, а не накрашенный. Раньше он проделывал это в охотку, а теперь, из-за ревматизма, – только по приказу, когда Круглый Стол решит, что гость того стоит и пригодится на будущее.

– На какое будущее?

– На возрождение! Возрождались же другие королевства! И можно сказать, что этот негр, Панчито его зовут, да твой покорный слуга – вот и вся гвардия короля Артура. Ну, ступай, поднимись на второй этаж и заходи в комнату по левую руку!

– Не постучав?

– Вежливость, конечно, никогда не помешает. Только кровать-то стоит в дальнем конце, и король наверняка тебя не услышит, а если бы и отозвался на стук, ты его не услышишь. Как выйдешь от него, можешь пригласить меня на кружку пива, я все еще буду прилаживать ремешок к шпоре.

Паулос пересек двор, поглядывая на окна мансарды над Ковровой башней, где, если верить книгам, жила королева Джиневра, – не мелькнет ли, как ясное солнышко, золотистая головка. У подножия широкой лестницы две женщины пробовали зашить живот картонному Галаору. На полу валялись и другие голые рыцари – их роскошные одежды сушились на вешалках. Паулос узнал одного из них по пшеничным усам и шраму на левой щеке. Это был Гальван Безземельный.

– Гальван! – воскликнул он, обращаясь к старухам, штопавшим Галаора, а те дуэтом, но разными голосами – у одной был писклявый, у другой хриплый, а вместе они звучали как галисийская волынка – спросили, кто он такой.

– Я как-то встречался с ним по дороге на Париж! Меня зовут Паулос, а живу я в одной стране на юге!

Паулос всегда назывался своим настоящим именем. Правда, как-то поздним вечером в Милане он вышел тайком из дома своего наставника при попустительстве камердинера, который когда-то был скрипачом, но при исполнении пиццикато у него вывернулись пальцы правой руки, мизинец сцепился с указательным, а средний стал поворачиваться куда попало, говорят, это от волнения, очень уж виртуозные были щипки, и кровь ударила в пальцы, так что стал он калекой. Ни один хирург не взялся выправить ему пальцы из-за того, что средний все равно вертелся куда попало, стоило пошевелить рукой – этот палец, будто стрелка компаса, указывал на север и мог опускаться даже ниже большого. Так вот, этот камердинер, навсегда расставшись со смычком, поступил на службу к синьору Джорджо Каламатти да Монца и прислуживал ему левой рукой, ибо хозяин терпеть не мог, когда настой ромашки проливался на блюдце, что было неизбежно, если Нерон Карло Тривульцио пробовал нести поднос в правой. Завидев Паулоса, кравшегося с ботинками в руках, чтобы не шуметь, камердинер заговорщически улыбнулся и прошептал ему на ухо:

– Берегитесь! Хористочки – molto versatile[81]81
  Очень непостоянны (итал.).


[Закрыть]!

Паулос улыбнулся ему в ответ, лестно было, что его считают мужчиной, но, по правде говоря, вышел-то он за зонтиком, подаренным ему нотариусом, который составлял завещание дяди Фахильдо, а Паулос позабыл зонтик в нише, в уголке двора Академии Сфорца, где была уборная. Чтобы никто из служителей не узнал его в такой неурочный час, он спустил волосы на лоб и шел, видя одним только глазом. Забрав зонтик, возвращался не спеша, чтобы оправдать подозрения Нерона Карло Тривульцио, дескать, свидание состоялось, а сам разглядывал Собор при свете луны, постоял перед герцогским дворцом, и тут какая-то женщина открыла окно нижнего этажа, погасила лампу и высунулась наружу, напевая модную песенку. Увидев Паулоса, что-то зашептала и поманила его посеребренной лунным светом белой рукой. Он подошел. От женщины пахло фиалками. Поглядев на его лицо, наполовину скрытое черными волосами, незнакомка от удивления разинула рот (кофточка у нее была расстегнута и позволяла видеть молодую шею), потом спросила бархатным голосом: