Текст книги "Год кометы и битва четырех царей"

Автор книги: Альваро Кункейро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Я, кажется, у себя в доме!

Рука отца Марии была маленькая, волосатая, потная и холодная.

– Ради бога выслушайте меня, дорогой будущий тесть!

Паулос стал между стариком и столиком. Посмотрел на Марию – та снова сидела на вертушке перед пианино.

– Вы забыли о приближении кометы! А кометы способствуют всякого рода превращениям, это известно со времен Клеопатры и было подтверждено Парацельсом и графом Бальзамо[48]48
  Парацельс (настоящее имя – Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493–1541) – врач и естествоиспытатель, один из основателей астрохимии; Бальзамо, Джузеппе (1743 1795) – знаменитый сицилийский авантюрист, прославился под именем графа Калиостро.


[Закрыть]! Не будем подвергать опасности Марию! Представьте себе на минуту, что ваш будущий зять – человек алчный до золота и серебра и при виде приданого не смог бы удержаться от того, чтобы ласково прикоснуться к нему. И под видом ласки пересчитал бы монеты, поинтересовался, все ли одной чеканки и не найдется ли среди них какая-нибудь старинная монета с изображением Карла Великого, перуанский песо или талер Марии-Терезы[49]49
  Мария-Тереза (1717–1780) – австрийская эрцгерцогиня.


[Закрыть], а затем все же подошел бы к Марии и сказал, что, если ему будут принадлежать эта нежная улыбка, эти шелковистые белокурые с золотым отливом волосы, эти мягкие теплые руки и, простите за смелость, эти розовые губы, приданое не имеет для него никакого значения. Ведь бывают люди, обладающие особым даром убеждения. В Вероне я был на новогоднем балу в доме Капулетти и наблюдал, как повстречались Ромео и Джульетта. Молодому Ромео понадобилось всего двадцать семь слов, чтобы Джульетта позволила поцеловать себя в губы! Проверьте по Шекспиру! И вот я, говоря об улыбке, волосах, милых руках и губах, подхожу к Марии и прикасаюсь к ней. Кладу руки, касавшиеся золота и серебра, ей на плечи, глажу ее щеки и целую в губы! А в эту минуту комета делает свое дело, посылая по воздуху сигнал преобразования, – и Мария уже не та девушка, которая сейчас витает между небом и землей, а холодная позолоченная серебряная кукла. Тогда я зарыдал бы и ушел, не сказав ни слова. А вам бы осталось в утешение уникальное изделие небесных ювелиров. Но раз я не прикоснулся ни к золоту, ни к серебру, я могу подойти к Марии с улыбкой на устах…

И он пошел к ней. Мария, как всегда, когда Паулос рассказывал ей о своей нежной любви, поспешно сбросила лаковые туфельки и сняла носки, чтобы руки Паулоса встретили ее обнаженные ноги – он выдумал, будто кипрские принцессы именно так принимали своих возлюбленных, когда возвращались из плавания к Fortunatae Insulae[50]50
  Счастливые острова (лат.).


[Закрыть]. И влюбленные поцеловались.

– Апофеоз! – взволнованно воскликнула Эудоксия, стоя в дверях.

Отец Марии положил обе руки на салфетку, которой было покрыто приданое, а мать залилась слезами.

Паулос заключил Марию в объятья, и Эудоксия до конца своих дней утверждала, что они вылетели в окно, а не вышли, ступая по полу, через дверь. Мать Марии, в чьем сердце ожили мечты молодости, и плакала, и смеялась.

– Они будут счастливы! – скорей вздохнула, чем вымолвила она. И упала в обморок.

Отец Марии убрал приданое в жестяную коробку из-под айвового варенья.

– Надеюсь, после этой шутовской выходки у него не хватит наглости требовать приданого!

Эудоксия, забыв о яблоках в духовке, бросилась вслед за влюбленными, чтобы отдать Марии ее носки и туфельки. То есть она полетела над апельсиновыми деревьями, время от времени опускаясь на дымовые трубы и высматривая, где же влюбленная пара.

II

Комик Поликарп испрашивал у консулов разрешения представить пьесу с чудовищами и потешными огнями в день Святых бессребреников Космы и Дамиана, то есть 14 июля. Его дочь, изображая комету, будет висеть между подмостками и потолком, ее появление повлечет за собой выход на сцену чудовищ. Входит Чума, женщина в черном, которая объясняется знаками и делает свое дело: чудовища меняют цвет шкуры, багровеют и издыхают. Тут появляются Святые Косма и Дамиан, улыбаются публике, кропят сцену святой водой и изгоняют Чуму – ее подцепляют за пояс спущенным сверху крюком на веревке, – и наконец милосердные братья будут бросать детям конфеты, меж тем как чудовища, к тому времени сваленные на телегу городскими мусорщиками, начнут взрываться серпантином, огненными фонтанами, золотым дождем, вавилонскими висячими садами и мыльными пузырями. Комета пройдет по проволоке до центра зрительного зала, бросая зрителям цветы. В программе дирекция театра извинится перед публикой за то, что комете придется идти по проволоке с зонтиком, ибо «знаменитая артистка Филомена», после того как ее, к нашему прискорбию, изнасиловали в Польше, что создало ей известность во всех европейских и американских столицах, не может сохранять равновесие и выполнять фигуры на проволоке без помощи зонтика. На зонтик будет направлен луч прожектора.

Поликарп, стоя у торца стола, за которым восседали правившие в это время консулы и представители Коллегии астрологов (согласно указу, последние имели совещательный и решающий голос во всем, что касалось кометы), раскрыл флорентийский зонтик Филомены, показал жестяные подставки, в которые были вставлены свечи, и зажег свечи. Изобразил свою дочь, пройдясь до двери как будто по проволоке, развернулся, качаясь – вот-вот упадет, – поднял зонтик и слегка покрутил им, но так, что ни одна свеча не погасла.

– Это будет настоящий апофеоз! Оригинальное представление Поликарпа! – заключил комик и попросил разрешения сесть.

– Слово предоставляется городу, – сказал самый старший из консулов.

Поднялся первый городской советник, откашлялся, раскрыл папку, небрежно разложил на столе какие-то бумажки, собрал их и засунул обратно в папку, потом аккуратно снял белую нитку с правого рукава сюртука.

– Перед городом – нашим городом – стоит серьезный вопрос. Вопрос!

Он оперся руками на стол и по очереди посмотрел в лицо всем присутствующим.

– Еще какой вопрос! Проявим ли мы традиционное уважение к кометам или устроим из появления небесного светила праздник? Вот перед каким выбором мы стоим! Ибо предшествующие кометы ущерба городу не причинили, но это вовсе не означает, что и нынешняя пройдет для нас как фигура карнавала с участием небес. Говорят: нет никаких примет. Да, я и сам улыбаюсь, когда предсказываются чудеса или объявляется о уже совершившемся чуде, дескать, лучше стало вино или забеременела жена офицера в достаточно высоком чине. Меня уверяют, что есть и скрытые признаки, обнаруженные кем-то из вас, господа дипломированные астрологи. Если признаки серьезного влияния кометы на общественные дела, на жизнь и здоровье горожан, на свободу и благосостояние города действительно налицо, пусть нам расскажут о них. Политика – это предвидение! О, великий Цицерон! «Республика покоится на согласии и предсказаниях». Я мог бы сказать это и по-латыни! Предусмотреть, чтобы потом не жаловаться! Я допускаю, что в какой-то определенный момент, если появятся знаки приближающейся катастрофы, в целях разрядки атмосферы ожидания и страха в народе можно поставить пьесу Поликарпа. О, греческая трагедия! Посмотрев, как Эдип убивает своего отца и ложится в постель его вдовы, своей матери, эллины очищались душой и спали без сновидений. Это сказано у Аристотеля! Катарсис! Тут я тоже мог бы сказать и по-гречески, продекламировать гекзаметры, воспевающие белизну ног Иокасты! Не совсем позабыл я беспечную молодость и годы ученья! О, эти белые ноги!

И он улыбнулся, прощая самому себе этот грешок молодости – он помнил, в какое смятение привели его белые и полные ноги Иокасты, нарисованные на чаше белым по охре, а также стихи, воспевавшие их красоту. В этом издержки обучения древнегреческому чувствительных юношей. А взять хотя бы его товарища по прозвищу Рябенький: он был из семьи Марини делла Марина и утверждал, что род их идет от Посейдона; однажды в ветреную погоду он стал доказывать, что на покрытых пеной конях его предка можно ездить, и утонул в Лигурийском море!

– Еще раз скажу: предусмотреть, чтобы потом не жаловаться. Я все сказал.

Сев на место, первый городской советник вынул из внутреннего кармана сюртука маленький веер и начал им обмахиваться. Было жарко этой ранней осенью в круглом зале с закрытыми окнами; красные занавески были задернуты, и собрание освещалось масляными лампами, по одной на каждого, не считая Поликарпа, который не был членом синклита.

Первый советник города закончил свою речь так быстро, что застал врасплох председательствующего, старшего по возрасту консула: тот сосал кофейно-молочную карамельку. Между цитатой из Цицерона и концом речи советник мог бы втиснуть Макьявелли и Мирабо, намекнуть на необходимость пересмотра избирательного законодательства, сообщить последние новости об извержении Везувия, похвалить здешний благодатный климат и еще вспомнить своего деда Кристобаля: тот внезапно заболел оспой в Марселе, но встал с постели, надел самые роскошные одежды и пошел сдаваться в плен венецианцам; перед ним на почтительном расстоянии выступал паж с белым флагом. Венецианцы распушили бороды, надели серебряные шлемы, надушились пачулями и стали в круг на лугу, откуда прогнали мирно пасшихся молочных коров. Главный церемониймейстер поспешно листал свод правил торжественных церемониалов, желая справиться, как положено принимать сдающегося в плен посланника вражеской державы. Такого там предусмотрено не было: книга кончалась описанием процедуры взятия в плен архиепископа-принцепса Магунсии.

– Вот это правило и надо применить к нему по антономасии!

– Вы хотели сказать – по соответствию!

– Давайте приспособим к нему это правило, подгоним!

Первого советника города всегда забавляла эта словесная перепалка венецианцев, затем он возвращался к героическому самопожертвованию своего деда Кристобаля, который нес врагам свою оспу, свой жар, борясь с головокруженьем, придерживая голову обеими руками, чтобы она вовсе не пошла кругом. Протягивал руки вражеским военачальникам, те их целовали, испытывая сострадание к этому старцу, попавшему в такое затруднительное положение. Насчет старца они ошибались: в день Святого Мартина ему исполнилось всего тридцать два года, но он наклеил себе бороду самого старого из жителей Фотиды[51]51
  Фотида – область в средней Греции.


[Закрыть]. Пожав руку начальнику кавалерии, он замертво рухнул на землю. Венецианцы кричали, что у него разрыв сердца, и готовы были заключить перемирие. Тело Кристобаля положили на три щита, принадлежавших самым знатным венецианцам, а сами отправились на поминки. И во время тризны напала на них оспа, срамные места покрылись синими пятнами, и венецианцы прошли все стадии болезни. Эпидемия произвела опустошение в армаде венецианцев, а марсельцы, промыв себе как следует нутро шарантской eau-de-vie[52]52
  Водка (франц.). Шаранта – департамент на юге Франции.


[Закрыть], вышли встречать тело героя Кристобаля и похоронили его, как он просил, перед тем как отправиться в мнимый плен, среди кипарисов на вершине холма, в могиле, выкопанной так, чтобы покойный лежал ногами на норд-норд-вест, а в изголовье мраморного надгробия проделали две дыры на тот случай, если ветры, непостоянные друзья моряков, донесут туда сладостный аромат родного города.

А город в этот час источал запах айвы. Во всех домах варили варенье или повидло. Мария отвешивала сахар и чашками передавала его матери, а та потела, протирая сладкую массу сквозь сито.

Председатель-старейшина проглотил наконец то, что осталось от кофейно-молочной карамельки. Он сосал со знанием дела: сначала подкручивал карамельку языком, прижимая к вставному зубу с левой стороны, чтоб она стала круглой, а когда достигал этого, брал в зубы и придавал ей форму веретена; затем прижимал языком к нёбу и лизал понемногу, пока она не сходила на нет.

– Можешь идти, Поликарп, – сказал он. – Как видишь, мы с интересом тебя выслушали и принимаем твое предложение! Сейчас главное – успокоить народ! Мы на тебя рассчитываем!

– Надо бы аванс на порох, серу, хлорат поташа! Настоящий фейерверк с разными фигурами не сделаешь из чего попало!

– Поговори с казначеем! Аванс ты получишь, но свои материалы храни на складе добровольной пожарной дружины.

Поликарп, кланяясь, попятился к двери, держа под мышкой зонтик дочери-эквилибристки, изнасилованной в Польше. Это злодеяние совершили племянники литовских Ягеллонов[53]53
  Ягеллоны – династия польских королей (1386–1572) и великих князей литовских (1377–1572). Родоначальник – Ягайло, великий князь литовский (1377–1392).


[Закрыть], изучавшие теологию в Вильне. Филомена выступала в пантомиме под названием «Вест-Индия» и дробно стучала каблучками, приподнимая юбку и показывая икры, очень пристойно, но была в этом танце заключительная фигура, в которой она, повернувшись к публике спиной, покачивала бедрами, вот это и вывело из себя Ягеллонов, которые, как известно, со стороны матери являются потомками первобытного зубра европейских лесов. Она при этом еще крутила головкой, задорно улыбалась и пела:

 
… его могут растоптать
и гринго, и китаец…
 

И тут Ягеллоны – а их было семеро – скинули семинарские рясы без рукавов и поднялись на сцену. Польская публика, уже дважды перекусившая и промочившая горло в антрактах, решила, что эти семеро участвуют в спектакле, и никто с места не тронулся, когда Ягеллоны завалили на спину и распяли одетую музой Вест-Индии Филомену. Правда, рабочие сцены сочли эту часть действа скучной: вместо музыки слышалось лишь звериное рычанье Ягеллонов. Но одна незамужняя женщина, некая графиня Берзаницка, разглядела в лорнет, что происходит на сцене. Встала с кресла и закричала:

– Насилие! Насилие!

Вмешалась полиция нравов, и Ягеллонам пришлось с боем отступить, они мычали, изображая паническое бегство, какое бывает в стадах коров, которые показывают в американских фильмах о Диком Западе. (Отсюда возникло мнение, до сих пор бытующее у скандинавов, что Филомена была изнасилована стадом. В университете города Упсала, на кафедре духовного самосозерцания и анализа состояний души проводились сочинения среда студентов на тему «Меланхолическая исповедь», и не один студент писал, что во время полового акта чувствует себя первобытным зубром. Желтая бульварная пресса подхватила подобные признания, и это привело к тому, что среди шведов, готов, вандалов и аланов стало модно мычать, обращаясь к женщинам с гнусными предложениями.) Хотя «Вест-Индия» и рекламировалась как пьеса, «имеющая фольклорно-географический интерес», ее запретили в Варшаве и во всей Польше, находившейся тогда под властью Австрии.

Председатель-старейшина не спеша развернул очередную кофейно-молочную карамельку. Педель разносил участникам собрания фужеры с водой, в которой плавали сахарные хлопья из распивочной «Венецианка».

– Может ли кто-нибудь из господ астрологов рассказать Консулату о скрытых признаках влияния кометы, наблюденных со времени получения письма от императорского астронома из Праги?

В тишине, наступившей после того, как председатель-старейшина задал этот вопрос, держа кофейно-молочную карамельку на уровне рта, послышалось жужжанье навозной мухи, пробравшейся в зал заседаний. Педель погнался за ней, распрямив ладонь, и припечатал ее к стеклу, под которым находилась карта Империи. Посмотрели на председателя-старейшину – тот улыбнулся и сунул карамельку в рот.

Встал Паулос Соискатель. Наклонил голову, приветствуя председателя и господ консулов, потом поклонился также собратьям по искусству астрологии. В руке он держал широкий фужер из горного хрусталя со свежайшей водой из гарнизонного колодца, в которой плавал сахарный айсберг, хитроумное изобретение кондитера из «Венецианки». На мгновение вспомнил, что утром видел на площади незамужнюю дочь хозяйки этого заведения. Девушка подкрашивала веки небесной лазурью, ходила мелкими шажками, улыбалась и оглядывалась, чтобы посмотреть, не идет ли за ней кто-нибудь. Голубую косынку на голове крепила четырьмя большими булавками.

– Такая сейчас мода в Венеции, – заявила она, когда впервые вышла на люди в таком необычном головном уборе.

Выглядела она весьма привлекательной: кругленькая, с пышной грудью, качающимися бедрами и тонкими лодыжками, пожалуй, даже чересчур тонкими.

– Венецианок подводят подставки! – заявил швейцарский колбасник из Аррабаля, который однажды навестил эту девицу, наскучив холодным одиноким ложем за несколько месяцев вдовства, и возымел надежду, что оно согреется с приходом новой хозяйки в его дом на Большой Главной улице с тремя витринами – там размещались одновременно два предприятия: колбасная лавка и распивочная. Но колбасник пришел к заключению, что в этом году от унылого холода ему не избавиться, и ушел, так и не заикнувшись о своих планах, испугался, что Венецианка обойдется ему слишком уж дорого: с утра на ней была блузка с кружевами, на правой руке – три золотых браслета, а завтракала она садовой земляникой с лимоном. Кроме того, колбаснику нравились толстые ноги. В кругу друзей он рассказывал:

– Отец мой не раз говорил, что толстые ноги у женщины говорят о здоровье. В нашем роду все мужчины прежде всего глядели на ноги, когда выбирали невесту или нанимали служанку. Вспомните мою тетку Сеферину или мою жену и хозяйку Каролину! Какие комплименты отпускал ей учитель перспективы: «Соломоновы столпы», – говорил он, и я знаю, что однажды он дал ей два песо только за то, чтобы она показала ему ноги до того места, откуда они растут.

Паулос выпил воду и отер рот подаренным Марией платком, от которого исходил тонкий запах лаванды. Вытащил из-под тоги глобус, где земли обозначены желтым, а моря – голубым. Указал на черную точку:

– Город! Наш город!

Поставил глобус на стол рядом с фужером и торжественно возгласил:

– Согласно моей науке, признаки влияния кометы очевидны. И для города они, да будет позволено мне так выразиться, зловещи. Но сразу же должен сказать, дабы не посеять страх в ваших душах, что город с честью выйдет из предстоящего испытания благодаря героизму своих сыновей. Мы в состоянии предусмотреть, чтобы потом не жаловаться, господин первый советник!

Первый советник выпрямился в кресле, отхлебнул глоток, утопив перед тем сахарный айсберг концом ручки, в которую вставляется перо. Довольно улыбнулся, хотя то, что сказал Паулос, отнюдь не располагало к веселью. А доволен он был тем, что признали мудрость одной из его излюбленных фраз. Главный советник верил, что именно он пустил это речение по свету, забывая, что в гимназии, при отличном поведении, по латыни он получал оценку «посредственно».

Паулос предложил провести особое тайное заседание, участники которого должны будут поклясться, что ни при каких обстоятельствах не проболтаются. Председатель-старейшина в это время прикончил вторую кофейно-молочную карамельку и облизнул губы.

– В четверг?

– Лучше в пятницу. В семь сорок пять. Как раз начнется новолуние.

– Благоприятная Селена! – воскликнул астролог Панфилос Афинский.

– Серебряный серп в синем небе! – подхватил астролог Агрикола Тритикофорос, в обязанности которого входило определять благоприятные для сева дни.

Паулос быстро попрощался, отдал тогу педелю, забрал глобус и направился домой. Под Аркой Принцессы снова повстречал незамужнюю старшую дочь Венецианки.

«Неужели девушка?» – спросил он себя.

Войдя в дом, увидел сидевших на ступеньках лестницы свою служанку Клаудину и ее племянницу Мелусину. Последняя горько плакала.

– Она плачет потому, что остановились часы в гостиной, – пояснила тетка.

– Ну еще бы! Я ведь только-только научилась узнавать по ним время! – прорыдала племянница.

– Успокойся, прилежная Мелусина! Сегодня к ночи, когда в доме станет тихо, я поговорю с часами. Я знаю волшебные слова, которые заставят их снова отсчитывать время! Поставь-ка мне в гостиной, рядом с диваном, умывальный таз для святого обряда омовения ног.

Мелусина поцеловала руку хозяина.

– И снова будет время? – спросила она, всхлипывая.

– Будет! – сказал Паулос.

Мелусина отерла слезы кончиком красно-белого полосатого передника. Тетка смеялась наивности племянницы.

III

Знаки! Паулос из кожи лез, чтобы отыскать знаки влияния кометы на жизнь города, которые придумал сам и которые давали ему основание предрекать городу ужасные дни. По утрам уходил далеко за город, к дальнему краю леса, и к полудню возвращался домой с охапкой ветвей и трав. В народе говорили, что Паулос выясняет пути влияния кометы на город, ищет его знаки в деревьях и травах, в полете голубей, лае собак; сквозь закопченные стекла он долго глядел на солнце – во всем этом жители города видели старание молодого астролога обнаружить и предупредить предполагаемые беды, которыми грозила городу величественно проплывавшая в небе комета.

Паулос репетировал перед Марией свою речь на совете консулов и астрологов. Мария приносила ему парное молоко в широкой фаянсовой чашке, белой с голубыми цветочками, и он выпивал его. Возвращая Марии чашку, гладил ее руки, касался губами лба. Становился рядом с часами, в левой руке держал желтые замшевые перчатки, а правую прижимал ко лбу, временами медленно опуская ее, чтобы приложить указательный палец правой руки к губам – тсс, молчок! Сцену освещали четыре свечи, горевшие в канделябре с фигурами сирен. Паулос проходил от часов к балконной двери, открывал ее и созерцал небо. Ущербная луна то скрывалась за густыми темными тучами, то снова показывалась, но ненадолго.

– Я повстречал на наших дорогах уже двоих – двоих! – странных путников, – говорил Паулос. – Но уверен, в наши края их явилось больше, чего доброго, целая дюжина. Это темные пришельцы, и пока не пройдет полоса страшных событий, мы, возможно, так и не узнаем, добро они несут или зло!

Он склонился к Марии и коснулся губами выбившейся на лоб прядки золотистых волос.

– И тут, – продолжал он, обращаясь к Марии, – я положу руку на огонь светильника. В перчатке, конечно, и перед тем намочу ее как следует, чтобы подержать ладонь над пламенем с полминуты и не обжечься. Говорить буду вполголоса, с рассеянным и озабоченным видом, будто разговариваю сам с собой.

Он взял за уголок красную накидку и прикрыл ею грудь. Глаза его сверкали в полутьме. Такой жест, сказал он, характерен для таинственных путников.

– Как взойдет солнце, они становятся спиной к востоку и смотрят, как уменьшается их тень. Когда тень становится всего в два раза длинней их самих, они подбирают ее с земли, скатывают валиком и прячут в груди. Так и ходят весь день без тени. Нет, крыльев я у них не видал. Они выглядят как обыкновенные люди во плоти, но это только видимость. Никогда не подходят к зеркалу – оно их не отражает, и они боятся, что люди это сразу заметят. Разговаривают певучим и ласковым голосом; пока идут молча, тебя не поражает их красота, но стоит им заговорить с тобой, ты сразу заметишь в их лицах необычайную, тревожную и лучезарную красоту. Слова их западают тебе в душу, и очень скоро ты начинаешь хотеть того же, чего хотят они. Женщины, с которыми они поговорят, готовы идти с ними на край света. Скажу без обиняков: они сводят людей с ума. Кто с ними подружится или пригласит их к себе в дом, тот обезумеет! Это от них, судя по всему, идут все непотребства!

– Как же вы их узнавали?

Усталый голос премьер-министра доходит до Паулоса не только по воздуху, но и подползает по столу меж фужерами с подслащенной сахарными хлопьями водой.

– По отсутствию тени в предвечерний час. С одним из них я разговаривал в таверне «Два лебедя». Он пожаловался, что ему холодно, и спросил, не пора ли топить печь. Хозяйка таверны сказала, что до дня Святого Мартина[54]54
  25 октября.


[Закрыть] никто печей не топит. Но он действительно дрожал так, что зуб на зуб не попадал. С вашего позволения, я могу объяснить это научно: холод идет от тени, которую они носят в себе. Тень, оказавшись не на привычном месте – рядом с человеком, а внутри его, во тьме, вдали от солнечных лучей, начинает постепенно остывать, иногда, видимо, достигает температуры ниже нуля – в этом случае она обращается в лед. Как-то в год кометы оказался я во дворце некоего знатного итальянца. В тот раз это была, собственно говоря, пришелица, молодая женщина, совершавшая, по ее словам, паломничество в Рим. Скажу кратко: владелец дворца влюбился в нее, но его ревнивая супруга, графиня, как только муж вышел из гостиной, чтобы принести лютню, взяла да и удавила эту женщину серебряной цепочкой. Та упала на пол, и изо рта ее вышла наружу тень в виде длинной ледяной сосульки, которая тут же начала таять на мраморном полу. Тень, убедившись, что ее владелица лежит бездыханная, забралась под нее и вместе с ней отправилась туда, где ей и место: в загробный мир, мир теней.

Паулос готовился ответить на любые возражения.

– Нет, установить, из чего состояла ее плоть, не удалось: в Монце – это такой город севернее Милана, где находился дворец, – задрожала земля, в гостиную ворвался ветер, подхватил умершую, точно сухой лист, и унес неизвестно куда через открытую балконную дверь. Дело-то было летом! Я мог бы сказать и по-латыни, используя античную риторическую фигуру: …как буря едва распустившиеся розы: Ceu turbo nascentes rosas…

– Скажите, тень, когда замерзнет, имеет форму параллелограмма? – спросил секретарь по затмениям.

– Прошу прощения, я не ссылаюсь на авторитетные источники, но у меня достаточно оснований утверждать, что иногда она бывает цилиндрической.

– Продолжайте рассказывать о встрече в таверне.

В голосе премьер-министра на этот раз прозвучало нетерпение, и председатель-старейшина проглотил, не обсосав, четвертую кофейно-молочную карамельку.

– Тогда я обратился к нему и сказал, что его наверняка v согреет стакан вина. Хозяйка таверны подала ему вино, а я стал смотреть, как он будет пить. Но когда пришелец поднес стакан к губам, тот был уже пуст, вы понимаете? Пуст! То ли он осушил его осмотически, то есть через кожу руки, то ли обладал способностью мгновенно и незаметно для глаза испарять жидкости. Я склоняюсь к последнему. В тот вечер он больше ничего не пил и не ел.

– Можно ли отсюда сделать вывод о том, что существо это имеет духовную природу?

– Чисто духовную? То есть можно ли сравнивать пришельцев с ангелами? Такой вывод кажется мне преждевременным.

– Так можем мы узнать, в конце концов, что же произошло в таверне «Два лебедя»?

– Тут на сцену выступает старая нищенка, сын которой работал на землечерпалке, добывавшей песок на мысу у слияния двух рек, а потом оказался в числе пяти утонувших шесть лет тому назад на Сретенье.

– Ужасная была буря! Вода поднялась до крюка на третьем быке моста, на который моряки вешают лавровый венок в годовщину прохождения через наш город Юлия Цезаря!

– Это зарегистрировано в специальном акте?

– Да, ваша милость.

– Так вот, старая нищенка сидела на низенькой скамейке у бочонка с красным, держала в руке пол-литровую кружку и обмакивала в вино кусочки хлеба, прежде чем отправить в рот. За столиком у двери на террасу сидел сборщик налогов. Разложив перед собой бумажки, он что-то подсчитывал и время от времени прихлебывал из глиняного кувшина. Темный гость завел со мной разговор о собаках, сборщика налогов эта тема заинтересовала. Он встал и подошел к нам. Тогда гость начал рассказывать о том, что в Сицилии некоторые вдовы ходят на охоту, особенно те, что помоложе и в полном соку, надевают мужской наряд и идут в лес, чтобы поискать себе любовника среди охотников. «Иногда, – сказал он, – в самом глухом месте вдруг встречаешь многообещающую улыбку». И посмотрел на старую нищенку. Я много раз видел, как она стояла с протянутой рукой на паперти церкви Святого Михаила, и мог бы рассказать, что на правом глазу у нее было белое бельмо. Мог бы описать затейливые узоры морщин на ее щеках, дряблую кожу, беззубый рот, вечную каплю под носом… Да вы все ее знаете, не раз вкладывали монету в ее руку с черными пальцами, собравшими грязь со многих медяков! И вот пришелец начал придавать ей красоту, которой у нее отродясь не было. Мы это заметили, когда он стал рассказывать, как баронесса де Лагунамаре, овдовевшая в двадцать пять лет, расстегивала блузку и показывала груди пажу архиепископа Палермского, вышедшему в лес спозаранку пострелять голубей. Неизвестный описывал, как баронесса раздевалась, и все это мы, как в зеркале, видели, глядя на старую нищенку. Ни в Европе, ни в Англии не видел я обнаженной женщины, которая могла бы с ней сравниться! Кожа отливала золотом, а когда нищенка гладила руками талию и бедра, слышалось шелестенье шелка и журчанье родника. Вот именно: шелк и чистая струя! В конце концов старая нищенка превратилась в баронессу де Лагунамаре. Я испытывал наслажденье, глядя на нее, однако с того места, где я сидел, баронесса выглядела как позолоченная гравюра, а за ней все же видна была кудлатая старуха, пьяная и слюнявая, которая задирала юбку, показывая покрытые струпьями ноги. А сборщик налогов глядел в глаза таинственному гостю, и тот, наклонив голову, показывал, что упивается нарисованной им картиной. И когда речь пошла о том, как паж бросился в объятья этой самой золотистой вдовушки, сборщик налогов шагнул к виденью, скидывая с себя одежды так быстро, что, как мне кажется, ему помогал в этом темный пришелец, и стал обнимать, целовать и ласкать сицилийскую баронессу де Лагунамаре, которая опрокинулась, как казалось нам, на ложе из цветов. Позвольте мне сократить описание этого эпизода. Пришелец направился к двери и скрестил руки над головой, тем самым разрушая колдовство. И сборщик налогов увидел, что обнимает старую нищенку. С отвращением отпрянул, вскочил на ноги, закричал, зарыдал, схватил со стойки нож, которым нарезают домашнюю ветчину, и в чем мать родила выскочил из таверны в погоню за тем, кто так над ним насмеялся, за человеком без тени, сводящим с ума людей и вызывающим бешенство животных в год кометы. И посейчас, должно быть, гоняется за ним по дорогам, по берегам рек, по лесным тропинкам! Я рекомендовал бы господам консулам послать кого-нибудь в таверну «Два лебедя», чтобы забрать счета и одежду сборщика налогов, одежду можно, если так сочтет Совет, отослать его тетке, в доме которой он воспитывался и жил. Скорей всего, мы никогда больше не увидим сборщика налогов, а если он и появится, то будет не в своем уме!

– А нищенка? – спросил старейшина.

– Оправила юбки, села и продолжала макать кусочки хлеба в красное вино.

– А почему вы сразу не заявили об этом событии?

– Потому что это случилось в предпоследнее полнолуние перед появлением в небе кометы, мне нужны были и другие знаки.

Конечно, рассказ о происшествии в таверне «Два лебедя» можно было бы приукрасить, да и образ загадочного пришельца сделать поярче.

– А эти таинственные гости действительно существуют? – спросила Мария.

– Да, существуют, и они создают мрачную красоту. Во всем, на что устремляют взгляд.

– И нет никакого средства против них?

– Есть. Смерть.

– И ты подвергался такой опасности?

– В таверне – нет, у себя в доме – да. Это была женщина. Она вышла из шкафа, рассыпав сушившуюся айву. Шла ко мне, раскрыв объятья, с печальной улыбкой на устах. С каждым шагом одежды ее становились все прозрачнее, словно ее одевали водяные струи, а тело у нее было зеленоватое. И вдруг я увидел красную рыбку, которая трепыхнулась у нее на животе, а потом укрылась в густых волосах. И тут я ее узнал. Это была Хозяйка Озера[55]55
  Прозвище феи Вивианы, персонажа романов артуровского цикла.


[Закрыть]. Тогда спокойно, серьезным тоном, какой рекомендует для выражения соболезнования Секретариат по хорошим манерам, я спросил: «Зачем ты воскресла?» Она зарыдала и тут же обратилась в лужицу воды на полу. А в ней трепыхалась красная рыбка. Рыбка была настоящая, из тех, что водятся в озере. Она-то меня и спасла, потому что была истинной реальностью, которая помешала мне поддаться чарам Хозяйки Озера, принявшей лживый образ у меня на глазах. Мой вопрос не дал ей возможности из призрака стать любовницей во плоти.