Текст книги "Год кометы и битва четырех царей"

Автор книги: Альваро Кункейро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Девушка может это подтвердить?

– Нет, ваша милость, она ничего не помнит. Но есть другое доказательство.

– Сколько времени продолжалась их встреча?

– По принятому у нас на западе счислению времени – четверть часа. А по часам, которые преобразуют мощность катаклизмов в наши единицы, – целый год, причем високосный. То есть двадцать одну тысячу девятьсот шестьдесят часов.

– Откуда это известно?

– Из высшей кабалистики.

Премьер-министр покрутил на пальце кольцо с тайнописью.

– Вы можете представить нам ваше доказательство, господин астролог?

Паулос подал знак председателю-старейшине, тот позвонил в колокольчик, вызывая педеля.

– Введите свидетельницу, – приказал Паулос.

– Девственницу? – оживившись, спросил консул по пряностям и острым приправам.

– Нет, ее родную тетку.

Вошла тетка Мелусины, присела в поклоне; к груди она прижимала аккуратно сложенное небесно-голубое платье девственницы. Паулос попросил разрешения начать опрос свидетельницы!

– Ты – моя кухарка и ключница Клаудина Перес, тетка девицы по имени Мелусина?

– Да, господин.

– Это платье, которое у тебя в руках, принадлежит твоей племяннице?

– Да, господин.

– Ты можешь это доказать?

– Да, господин. Портниха Эфихения пошила его по мерке для младшей дочери консульского счетовода, но той не пришлось в нем покрасоваться, потому что в день последней примерки ее родители получили извещение о том, что в Лиссабонском землетрясении[63]63
  Речь идет о землетрясении 1755 года, почти полностью разрушившем город.


[Закрыть] погибла ее бабушка. Пока не пройдут годы траура, платье повесили в шкаф, но срок не дошел и до середины, как эта самая младшая дочка понесла от слуги свечника, парень носил им свечи для молельни. Рожать уехала в деревню, где вышла замуж за хромого причетника: тот ее пожалел. Родители продали платье торговке, которую все зовут вдовой Сесарио и которая на каждой ярмарке торгует женскими платьями. У нее-то я его и купила, мне повезло, я опередила того деревенского причетника, а он специально приехал за этим платьем, жена его послала.

По знаку Паулоса тетка Мелусины расстелила на столе небесно-голубое платье с расклешенной плиссированной юбкой, кружевными воланами и круглым вырезом.

– А в чем же состоит доказательство? – спросил председатель-старейшина.

– На подоле – слюна единорога, – ответил Паулос.

И показал это пятно. Собственно, там было три пятна, вытянутых по форме языков длиной с полпяди, темных по краям, в середине – красновато-золотистого цвета.

– Не сходит! – сокрушенно покачала головой Клаудина, тетка Мелусины.

– Вы пробовали все средства?

– Да не сходит! Три раза стирала с протравой, три раза – с палисандровым деревом, да один раз с гашеной известью и солью… Не сходит!

– Вот если бы в городе была механическая прачечная, как в Гаване! Там китайцы отстирывают все на свете! – воскликнул консул по пряностям и приправам, в прошлом, как мы уже говорили, моряк торгового флота.

– Пятно пробовал вывести аптекарь, лиценциат алхимии из Неаполя. Могу заверить вас: оно не выводится. Но есть и еще кое-что.

Паулос стал показывать пятно консулам и астрологам и ножичком скоблил красноватые пятна. Наконец труды его увенчались успехом. Отскочила крохотная чешуйка – золотая! (Чистое золото, это подтвердили ювелиры, когда Консулат послал чешуйку на проверку.)

– Что же вы предлагаете? – спросил премьер-министр.

– Прежде всего приобрести это платье. В городском музее оно явится экспонатом, подтверждающим появление единорога в городе. Во-вторых, обшить серебром часть подола, отмеченную слюной. И в-третьих, хранить платье в железном ящике.

– Почему в железном?

– Так рекомендуется в трактатах относительно всего, что принадлежит единорогу, кроме рога, используемого в медицине. К тому же немецкие ученые доказали, что, если рог отводит молнию, то вся остальная плоть этого животного ее притягивает. В Праге, где хранятся останки единорога, убитого в Богемии слепым императором Иоанном[64]64
  Имеется в виду Иоанн I Люксембургский, прозванный Слепым (1296–1346), король Богемии (1310–1346).


[Закрыть], их держат в железном ящике, снабженном громоотводом, который изобрел американец мистер Франклин, и молния уходит в землю. В-четвертых – и это самое главное, – надо посоветоваться со сведущим в таких делах человеком и спросить, как истолковать появление в городе единорога в год кометы.

Все предложения были приняты единогласно. Тетка Мелусины до последней минуты ожидала, что город удовольствуется куском подола, где остались следы от слюны единорога, а остальное возвратят племяннице. Заговорила о компенсации, она просит двенадцать песо наличными – что скажет на это совет?

– Ведь девочка ждет и наверняка заплачет, если я вернусь без ее небесно-голубого платья!

– Ее утешит то, что все теперь узнают о ее девственности в связи с этим необыкновенным случаем! – торжественно возгласил консул по пряностям и приправам.

– Уж лучше бы она лишилась ее с каким-нибудь работящим парнем, который при деле, чем попадать в такие передряги! Бедняжка похудела на шесть фунтов!

– Свое мнение я подам в письменном виде! – заявил Паулос, когда его кухарка и ключница удалилась.

– Fasta vel nefasta?[65]65
  Благоприятное или неблагоприятное? (лат.)


[Закрыть] – настаивал председатель-старейшина, торопя астролога.

– Пока что не могу сказать.

– Давайте побыстрей, катастрофа ждать не будет, если она нас коснется! Ваш покорный слуга один раз спасся от внезапного наводнения, уцепившись за дохлую свинью, которая плыла кверху брюхом!

– Свиньи всплывают на седьмой день!

– Наверно, река принесла ее откуда-нибудь из дальних краев!

– Могу я написать об этом в лондонскую «Таймс»? – спросил секретарь по затмениям. – По-английски, разумеется!

Консулы и астрологи, созерцая пятно на подоле платья Мелусины, засыпали у стола. Председатель-старейшина решил взбодриться и взбодрить остальных, потряс колокольчик, но тот не зазвонил. Как видно, тоже уснул.

VI

Паулос купил Мелусине новое платье такого же небесно-голубого цвета, как и прежнее, и почти одинакового фасона, с кружевами на грудке. Усадил ее на диван под зеркалом и терпеливо расспрашивал, просил рассказать ему все, что она может вспомнить о встрече с единорогом в музыкальной раковине, а также о своих полуночных выходах до этого события. Мелусина почти ничего не помнила. Она слышала голоса, которые поднимали ее с постели и, точно за руку, вели вниз по лестнице.

– Каким же ключом ты открывала дверь?

– Она сама передо мной открывалась.

Паулос не захотел, чтобы Мелусину допрашивали консулы и астрологи. Своими вопросами они окончательно сбили бы ее с толку. Девушка робко и наивно глядела на хозяина большими коровьими глазами, то и дело одергивала подол.

– Нет, зверя я не видела; помню только глаза и вроде бы ленту такого цвета, как мед, а над ней рог, который то светился, то потухал, падал мне на колени…

– И больше ничего?

– А еще мне было жарко! Животу жарко!

– Он ничего не сказал?

– Нет. Заворчал, когда я обняла его за шею. Два раза потерся о мои ноги и уснул. Играла музыка, где-то далеко-далеко, за горами…

– Какими горами?

– Не знаю какими, там были люди, выходили из-за деревьев, из-за скал. Играли на трубах и барабанах… Как будто я слушала пластинку про осаду Сарагосы! И я уснула. А как проснулась, ребенка уже не было.

– Ребенка?

– Ну, оленя. Это было все равно что держать на коленях ребенка. Проснулась, а его нет. Горы как огнем горели. Мне стало холодно, и я побежала. Боялась за ребенка. Один в лесу, бедняжечка!

Мелусина всхлипнула. Паулос подал ей свой платок, чтоб она отерла слезы.

– Спасибо за новое платье!

– Ты уверена, что он тебе ничего не сказал? Ни единого слова?

Мелусина закрыла глаза и попыталась вспомнить. Накануне Паулос снял одну из оленьих голов, украшавших стены прихожей, отпилил ветвистые рога и заменил их одним, прямым. Теперь он поможет Мелу сине вспомнить.

– Милая девочка, представь себе, что ты сидишь в раковине для оркестра в ту волшебную минуту, когда появился единорог и положил голову тебе на колени. Сейчас, когда ты закрыла глаза и вспоминаешь эту минуту, видишь ли ты горы и огни, слышишь музыку?

– Да, огни, трубы, барабаны… И вижу, как из-за деревьев и скал выходят люди. Они одеты в желтые одежды…

– Золотистые?

– Да, золотистые.

– Только мужчины?

– И женщины тоже. Одна женщина стоит на скале и обмахивается веером. То вижу ее, то нет!

Паулос мог бы надеть на себя оленью голову. От двери чулана приблизиться к Мелусине, подражая прыжкам единорога, и положить голову ей на колени. И сделать это нужно в ту минуту, когда она видит и слышит.

– Закрой глаза, девочка, и вспоминай, вспоминай, вспоминай…

Паулос мог бы, понизив голос, оживлять память Мелусины, направлять ее воспоминания… Нет, конечно, это не годится. Так он уведет Мелусину в сторону, заставит видеть и слышать то, что представляется вероятным ему. Если он навяжет девушке свои собственные сны, это обесценит все его толкования, ибо толковать он будет самого себя.

– Вспомнила! – воскликнула Мелусина уже иным, каким-то далеким голосом, в котором Паулосу слышались одновременно страх и безмерное блаженство.

Паулос нацепил оленью голову и на четвереньках подошел к Мелусине. Когда положил голову единорога ей на колени, сразу же почувствовал на шее невинную ласку ее рук. Мелусина прижала его голову к левому бедру. Паулос услышал звуки труб и охотничьих рогов, грохот барабанов, увидел на скале женщину в золотистых одеждах, ощутил ветерок от колыханья веера и заснул. Ему приснилось, будто Мелусина идет по берегу моря, а он следует за ней. Собственно, за ней шел не Паулос, а единорог, но единорог и был Паулос. Мелусина подбрасывала в воздух желтые лимоны и зеленых рыб, которых подбирала в пене прибоя. Мимо проплыл круглый остров, сплошной розарий, и дружески попрощался:

– Прощай, Амадис[66]66
  Амадис Галльский – герой рыцарского романа, опубликованного в Сарагосе в 1508 г. Автор романа неизвестен.


[Закрыть]!

Это с ним он так попрощался. Остров говорил легким колыханьем роз, складывавшихся в красные губы.

– Прощай, Амадис!

Время от времени Мелусина оборачивалась, ласково гладила его рог, украшала его нитками разного цвета. Она бежала нагая по лугу, Паулос – вприпрыжку за ней, тоже нагой. Только ее нагота была человеческой, а его – животной, он был наг, как любой зверь в лесу или в поле. Мелусина остановилась под яблоней, сорвала самое красивое румяное яблоко и протянула его Паулосу. Вокруг был мир в первозданной чистоте, сияло солнце, нежно щебетали птички, в воздухе проносились рыбы и дельфины, дети играли в яблонях, прыгая с ветки на ветку, пошел снег, в воде родников заполыхали костры.

– Не трогай ее! – прозвучал из прошлого, словно из витой морской раковины, отеческий голос, очень знакомый, может, голос его опекуна Фахильдо, но вышел он из других уст, даже как будто из рожка, который только что изготовили и еще не настроили. Между Паулосом и Мелусиной появилась надпись: «Не трогай ее!» Огромные черные буквы сходились и расходились, точно мехи гармоники. Паулос почувствовал, как угасает его неодолимое плотское вожделение, и вздрогнул. Проснулся и побежал, но не на двух ногах, а на четвереньках. Все двери распахивались перед ним сами собой. Но окончательно он пришел в себя лишь после того, как, добежав до каменной стены, отделяющей огород от дороги, отчаянным усилием сорвал с себя оленью голову и тем самым вернул себе человеческое естество.

Мелусина тоже проснулась и продолжала сидеть на диване под зеркалом. Тетка Клаудина поила ее медовой водой из кружки и одергивала подол небесно-голубого платья, который во время встречи с единорогом задрался слишком высоко, и видны были ноги, пожалуй, коротковатые, но точеные, в белых чулках с красными подвязками, расшитыми желтыми цветочками. В эту минуту в гостиную ворвался запыхавшийся и мокрый от пота Паулос с оленьей головой, которую он нес, держа за рог.

– Так вы его убили, господин? Ну, слава богу, теперь моя девочка может не беспокоиться! Поглядите, что он опять наделал!

И Клаудина указала на пятно, в точности такое же пятно на подоле платья, как от слюны настоящего единорога, – три мазка, вытянутые, как языки. Мелусина заплакала, увидев, что и новое небесно-голубое платье испорчено.

– Больше этого не случится! – сказал Паулос, успокаивая сам себя, Мелусину и ключницу, – Ты получишь еще одно небесно-голубое платье, и оно будет самым лучшим в городе! Тебе сошьет его по мерке Эфихения! А это, с пятном, ты сними и принеси мне, я должен самым тщательным образом исследовать пятно.

Паулос – единорог! Пятно подтверждало приход единорога в его дом. Это свидетельствовало прежде всего о том, что Паулос твердо верил в существование этого животного. Он и сам об этом не подозревал. Когда Паулос нацепил на себя голову единорога, он продолжал видеть. Видел гостиную, Мелусину, девичьи колени, свою оленью голову в зеркале. Но логически это было невозможно: ведь в оленьей голове не было прорезей для глаз, а стеклянные глаза чучела были непрозрачны. И наконец – слюна! Вот пятно от нее. Слюна уже подсохла, Паулос поскреб ножичком и сумел отделить несколько золотых чешуек. От пятна чуть-чуть пахло кислым молоком, как от детского нагрудника, и от этого запаха клонило в сон. Паулос отошел от стола и сел у открытой балконной двери, глубоко вдыхая чистый и свежий утренний воздух. Он помнил все: нагую Мелусину, плывущих по воздуху рыб, красные губы роз, говорившие: «Прощай, Амадис!»

Помнил и внезапное желание овладеть Мелусиной, когда она стояла нагая под яблоней и протягивала ему яблоко – прекрасный эстамп итальянского мастера XVI века. У Мелусины было как будто два тела: одно – манящее яблоком, другое – поверженное к его четырем ногам… Четырем! Да, четырем ногам единорога, каковым Паулос был несколько мгновений. В картине много света – птицы, рыбы, дети, снег, костры, а на траве зверь насыщается упругой и горячей плотью безупречно сложенного тела. Паулос уже готов был уступить непреодолимому желанию, когда прозвучал строгий запрет, он и сейчас звучит в его ушах.

Перед ним стояла тетушка Клаудина, спрятав руки под передник, и мялась, не зная, как начать.

– Вы уж простите, хозяин, но теперь, когда весь город знает о непорочности девочки… Вам известно, что уже трое сватались к ней, один даже прислал в подарок подвязки, и раз уж идет молва об ее безгрешности, была бы большая беда, если б она себя не соблюла…

– Не беспокойтесь, тетушка Клаудина, что касается меня и нового прихода единорога, девочка осталась невинной. А что она сама говорит?

– Бедняжка, она же в таких вещах ничего не понимает, откуда ей знать? Только напугалась она.

– Ну, это пройдет. И завтра же идите с ней в город, пусть выберет себе новое платье.

– И тот, кто на ней женится, получит нераспустившийся бутон?

– Без всякого сомненья!

– А то я как-то на рынке поговорила с одной старухой, не раз видела, как она покупает баклажаны, так вот она умеет делать так, что всякий новобрачный находит бутон нераспустившимся, она уже не одного чужеземца провела. Берет двенадцать песо. Это дорого?

– Нет, не дорого. Я тебе их дам, только чтобы тебя успокоить.

– И не будете пользоваться девочкой?

– Нет, конечно. Вы же у меня в доме!

– Да, хозяин. Девочка напугана, боится даже выходить из своей комнаты, чтобы подать вам суп. Я ее выкупаю в камфорной воде, это как раз то, что ей нужно!

Паулос еще и еще раз перебирал в памяти все, что с ним случилось, обсуждал сам с собой темные места. И всякий раз задавал себе вопрос: а какое отношение имеет приход единорога, даже если причина его – влияние кометы, на судьбу города в ближайшем будущем? Какие факты важны и какие выводы можно сделать? Паулоса захватила правдоподобность происшедшего с ним, и он уже не осмеливался считать все это сном. Рассказать Марии? Он поднес правую руку ко лбу, как бы помогая мысли – не появится ли какая-нибудь идея, которая позволила бы разрешить вопрос, и вдруг остолбенел: проведя рукой по лбу слева направо и справа налево, он безотчетно поднял руку, чтобы погладить рог, который на мгновенье ощутил под рукой как что-то теплое. Бросился к зеркалу. Нет, он не единорог. Над широким лбом – лишь зачесанные назад волосы. Это было всего лишь инстинктивное движение руки, оставшееся от его мимолетного пребывания в естестве единорога!

Паулос добился у Консулата еще одной недели для изучения знака единорога. Он терпеть не мог книги, в которых можно было найти то или иное толкование, вместо этого часами лежал в постели и раздумывал, какое значение имело это событие не только для его духа и души, ибо теперь он не сомневался, что наряду с придуманным, приснившимся и сочиненным имело место и нечто реальное, хотя и непостижимое: он действительно превращался в единорога. Стало быть, Паулос должен был искать ответа в себе самом, в своих чаяниях и снах, в своей склонности к мечтаниям. Паулос, превратившийся в единорога – «в настоящего единорога», как говорил он сам себе, – пережил нечто, касавшееся только его одного, а именно: сон, в котором он видел нагую Мелусину, протягивавшую ему яблоко, он помнил свой чувственный порыв и строгий отеческий голос, сдержавший его… Да, именно отеческий. Никогда до той минуты не вспоминал он голос отца. Вообще ничего об отце не помнил, тем не менее узнал его голос.

– Мистраль!

Пойнтер прибегал и укладывался у ног хозяина, положив голову между передними лапами.

Однако что бы мог сказать тот другой, лесной единорог, примчавшийся ночью с далеких гор на тополиную аллею, чтобы склонить голову на колени Мелусины? Как его спросишь! Какой-то священник, говоря об избиении младенцев, упоминал и о смерти единорога от руки притаившегося в засаде охотника как раз в ту минуту, когда олень спал, положив голову на колени девушки. Другой священник, восхваляя святую простоту и жизнерадостную непосредственность единорога, пояснял, что даже самая добродетельная и чистая душа не должна быть излишне доверчивой и беззаботной, ибо во сне никто не хозяин своего сердца и даже святому могут привидеться непристойные картины, открытки с обнаженными красавицами, оргии, словом – целый sexs hop[67]67
  Магазин порнографии (англ.).


[Закрыть].

«Спит святой единорог на коленях девственницы, и его, сонного, поражает смертоносная стрела. Так и к человеку приходит внезапная смерть!»

Не очень ясна была мысль проповедника, ведь никто не волен запретить себе видеть сны, никто не может предпочесть одного кота в мешке другому. Тем не менее будем исходить из того, что единорог – в известном смысле образ смерти. Так что же провозвестит Паулос городу? Что-нибудь вроде египетской моровой язвы, несущей внезапную смерть первенцам? Чуму? Войну? В первом и втором случаях Паулос обязан был не только объявить о бедствии, но и указать, какими средствами надлежит с ним бороться. К тому же первенцы не начнут умирать, и чума не придет ни с того ни с сего. Оставалась война, битва в дальних краях, откуда Паулос слал бы весточки городу с почтовыми голубями. Предположим, какой-то царь сказал:

«Я возвращу копье свое в оружейную палату не раньше, чем все города мира, в которых есть мост, подчинятся моей короне».

Примерно так. В этом случае город будет заинтересован в исходе битвы, хоть и не будет в ней участвовать; о кровопролитных сражениях, грозных военачальниках, о своей свободе или грозящем порабощении городские власти будут узнавать от Паулоса Соискателя через голубя, которого он будет посылать из-за Снежных гор, из Герцинского леса, с островов Улисса, из большого дворца византийского императора, из садов первосвященника Иоанна[68]68
  Герцинский лес – совокупность гор Германии между Дунаем и Рейном; первосвященник Иоанн, или Иоанн Индийский, – по легенде, христианский царь на Востоке, то ли в Индии, то ли в Эфиопии.


[Закрыть]. Для борьбы с царем, который хочет подчинить себе всякий город, где есть мост, надо будет искать союзников. Одним из них наверняка будет Юлий Цезарь. У царя, решившего завоевать все города с мостами, тоже, надо полагать, будут союзники. Паулос уже видел мысленным взором поле брани и армии воюющих сторон. Равнина, пересеваемая широкой рекой. Тут и там, на излучинах, Паулос узнавал черные тополя и ивы. На западе виднелось широкое устье, до берегам – поросшие соснами холмы, а на юге, откуда Паулос наблюдал, как развертываются войска, – пшеничные поля и отроги гор, где растет дубняк. Был канун битвы, и Юлий Цезарь, как и другие властители, слез с коня у своей палатки.

Когда Паулос начал подыскивать имена другим монархам, в наружную дверь постучали. Так как Клаудина и Мелусина ушли к портнихе Эфихении, Паулос пошел открывать сам.

– Добрый день, я – сборщик налога за уборку мусора.

И пришедший протянул Паулосу свое удостоверение. От него исходил крепкий винный дух.

– Кроме налога вы еще и мусор собираете?

– Да, ваша милость.

– А можете вы сейчас же забрать с собой вот это?

И Паулос показал сборщику налога и мусора голову оленя, собственноручно переделанную им в голову единорога. Морда помялась, и один глаз выпал. Однако на роге, с которого Паулос срезал ответвления и наросты, остались вроде бы молодые побеги, какие бывают у растений, например у камелий. Паулосу показалось, что из пустой глазницы выходит лучик света.

– Конечно, – сказал сборщик налога, – у меня с собой сумка нового образца.

И он извлек из портфеля сложенную в несколько раз матерчатую сумку и развернул. На сумке был изображен герб города, а под ним – надпись: «Служба уборки».

– Из английской непромокаемой ткани, с застежкой «молния», – пояснил сборщик.

– Прекрасно, унесите эту голову, вот вам за дополнительные хлопоты…

И Паулос дал сборщику налога на чай. Тот сунул оленью голову в сумку и продемонстрировал, как действует «молния».

– Куда вы намерены ее выбросить?

– А если сжечь?

– Лучше не придумаешь!

Паулос проводил мусорщика и закрыл за ним дверь. Возвращаясь, увидел на второй ступеньке лестницы, ведущей во дворик, стеклянный глаз поддельного единорога. Паулос заметил, что глаз смотрит на него насмешливо, поворачивается ему вслед. И вдруг глаз потух; тогда Паулос, вернувшись на несколько ступенек вниз, поддал его носком ботинка. Потом открыл дверь и швырнул глаз в сточный желоб.

Когда Паулос так поступил со стеклянным глазом единорога, он не удивился бы, если бы глаз что-нибудь сказал. Но тот смолчал. Паулос не услышал даже стука стекляшки о каменное дно желоба. От недавних дождей камни покрылись толстым слоем грязи.