Текст книги "Год кометы и битва четырех царей"
Автор книги: Альваро Кункейро
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Паулос лишился матери в младенческом возрасте. Помнил лишь ее взгляд и ласковую улыбку – он вдыхал их вместе с воздухом, пока не засыпал.
Отец его умер года через два после смерти матери, но его Паулос не помнил совсем.
– Как же так? – спрашивал его опекун Фахильдо. – Отца не помнишь? Не помнишь черноусого мужчину с двухстволкой и его собаку, пойнтера по кличке Мистраль? Куда же ты смотрел?
Собаку-то он помнил, она осталась в доме и вместе с ним перебралась в хижину отшельника Фахильдо, двоюродного брата его отца, взявшего на себя заботы о мальчике. Куда он смотрел? Если бы он ответил, что на звезды, это было бы неправдой, хотя, когда ему было два-три года, он часто слезал с кроватки, забирался на стул у окна и целый час, а то и два смотрел на звезды. Но тогда он видел их не так хорошо, как теперь, летними вечерами, сидя с опекуном на пороге хижины. Через каждые три часа Фахильдо читал молитву, у него был швейцарский будильник, который звонил в положенный час. Между молитвами он спал, глядел на воду, журчавшую в оросительной канавке, или собирал лекарственные травы. Держал двух коз, их молока хватало обоим, а раз в неделю дядя и племянник спускались в город; заходили в таверну у моста, где Фахильдо выпивал два стакана вина, а Паулос – полстакана, и то разведенного водой. Хозяин таверны упрекал Фахильдо:
– Так он никогда не научится разбираться в винах! Дай ты ему причаститься по-людски! Пусть выпьет хотя бы четверть стакана, но неразбавленного.
Хозяин таверны, невысокий ростом, толстопузый, краснолицый и курносый, носил широченный пояс, захватывающий половину груди; когда нечего было делать, засовывал за него руки. Отшельник Фахильдо продавал хозяину таверны лекарственные травы, тот рассчитывался хлебом, сыром, оливками, медом, орехами, каштанами. Порой Фахильдо приплачивал. А иной раз хозяин вручал отшельнику несколько монет, которые возвращались к нему на следующей неделе. Деньги эти зарабатывались, можно сказать, совместно: Маркос, хозяин таверны, предупреждал о дне и часе прихода Фахильдо беременных женщин, и те дожидались отшельника во дворе у колодца. Фахильдо прикладывал ухо к животу пациентки. Потом улыбался и, потрепав будущую мать по щеке, объявлял:
– Мальчик.
Приходили и бездетные. Фахильдо просил очередную пациентку высунуть язык, щупал живот, велел пройтись перед ним, нюхал запах из ушей.
– Осенью у тебя родится ребенок!
– Мальчик или девочка?
– Это я тебе скажу в другой раз.
Однажды утром во двор пришла крестьянка, ведя за руку белокурую девочку в нарядном платье.
– Твоя девочка?
– Нет, господская, они на август приезжают в свое поместье, оно тут неподалеку, на Мельничном ручье, там действительно есть мельница, только она давно уже не работает. Я хочу узнать, будут ли у меня дети. Выхожу замуж.
Смуглая черноволосая женщина с резкими чертами лица, волосы собраны в толстую косу. Стройная, с пышной грудью. Взгляд ее черных глаз был устремлен на руки Фахильдо, простертые, как в молитвенном экстазе. Женщина отодвинула от себя девочку. Фахильдо оглядел ее со всех сторон. Потрогал лоб, велел выпить стакан воды и следил, как она глотает.
– Очень жаль, но детей у тебя не будет.
Женщина молча села в кресло-качалку, купленное хозяином таверны на городском аукционе. Удивилась, когда качнулась назад, так как не знала, что это кресло качается. Белокурая девочка стояла рядом с Паулосом, сцепив руки на животе. Они посмотрели друг на друга. Паулос улыбнулся, она – нет. Девочка была примерно одного с ним возраста, то есть ей было лет восемь. Она решительно подошла к Фахильдо и посмотрела ему в глаза. Сказала сначала тихо, потом громко:
– А у меня? У меня?
Фахильдо отпрянул. Паулос увидел, как его опекун побледнел, смешавшись от такого вопроса. В душе его шла борьба. Что ей ответить? Может ли он дать ей ответ? А девочка уперла руки в боки, подражая одной из служанок. И преспокойно ждала ответа. Фахильдо не мог солгать, тем более ребенку, и думал, как сказать девочке о том, что он, смиренный отшельник, лишь: помогает людям мечтать. Ведь его слова западали в душу, женщины верили им, жили ими каждый божий день и благодаря им рожали мальчиков или девочек. Служанке он сказал, что детей у нее не будет, так как увидел ее когтистые пальцы и жестокий, беспощадный взгляд. Сможет ли такая создать семью?
– У тебя будет все, о чем ты мечтаешь, – сказал наконец Фахильдо, и в голосе его звучала радость человека, несущего благостную весть. Словно объявлял женщине в годах, что у нее еще могут быть дети.
– Все, о чем мечтаешь, – повторил он, окончательно поборов смятение и вновь обретя уверенность прорицателя, которому ведомы все тайны мироздания и подвластны судьбы человеческие.
Затем кликнул Паулоса, вместе они собрали все, что выменяли в этот день, и ушли, не дожидаясь, когда служанка разочтется с Маркосом. Девочка, сидевшая в беседке из виноградных лоз, помахала им рукой. Паулос не раз обернулся, чтобы взглянуть на хорошенькое личико и отороченное золотом розовое платье.
Никто не мог понять, почему Фахильдо, богатый человек и любитель музыки, покинул суетный мир и поселился в хижине отшельника, расположенной в Горловине, то есть у входа в ущелье, где меж крутыми черными скалами прыгает по камням горный ручей. Раньше в этой хижине жил старый отшельник, благословлявший путников от имени Святого Дионисия. В день праздника этого Святого он разрешал переносить его стоявшую у скалы фигуру в город, иногда и сам ее сопровождал. Был он худ, из-под сухой пожелтевшей кожи выпирали кости. Утратил речь от долгого молчания. Узнав о смерти старого отшельника, Фахильдо сел на коня и поехал в горы, чтобы похоронить его. Приближаясь к хижине, услышал звон колокольчика, висевшего на шее прокаженного из селения Мирабаль.
– Послушай, Иона, я гляжу на тебя без отвращения и страну! Ты хочешь забрать сбережения старика? Забирай, и я добавлю еще столько же из своего кармана!
Прокаженный пересчитал монеты, лежавшие на подносе у ног фигуры Святого Дионисия.
– Семнадцать песо, – подвел он итог.
Фахильдо бросил ему кожаный кошелек.
– Вот тебе еще двадцать!
Прокаженный засмеялся, трещина в середине его почерневшей и слюнявой нижней губы разошлась еще больше, и казалось, у него вот-вот отвалятся щеки. В глазах, давно превратившихся в узкие щелочки, мелькали желтые огоньки. Иона сотрясался от смеха, и его колокольчик звенел веселым мелодичным звоном, под который можно было бы танцевать, тогда как на самом деле он служил зловещим предупреждением о том, что перед тобой прокаженный.
– Теперь уходи!
– Ухожу. Хотя спешить-то мне некуда.
И он ушел, запрятав монеты между драным полушубком и чешуйками от проказы. Пытался даже бежать вприпрыжку и все хохотал.
Фахильдо закопал в землю старого отшельника и остался в Горловине в том виде, в каком его застала весть о смерти отшельника: во фраке и лаковых ботинках. Поел тутовых ягод, попил воды из ручья, спугнул сову и улегся спать. Была ясная августовская ночь. Ярко светила луна, и квакали лягушки.
Когда Паулосу пришлось перебраться в хижину отшельника, Фахильдо нанял телегу с парой волов, чтобы доставить в Горловину кое-какую мебель: кровать, зеркало, стол и три стула. На этой же телеге приехал нотариус, и Фахильдо поручил ему обратить в ценные бумаги все его имущество, а также составить завещание в пользу Паулоса.
– Все будет принадлежать тебе, Паулос, – сказал он худенькому мальчику, изумленно озиравшемуся в этой пустоши и глядевшему с недоумением на мужчину с длинной бородой, который качал его на ноге. – Все твое. Ты будешь богатым человеком, когда мои деньги прибавятся к тем, что ты унаследовал от родителей.
Нотариус записывал распоряжения Фахильдо. Это был тщедушный человечек, близорукий и курносый. Когда писал, почти касался щекой правой руки, в которой держал перо, но почерк у него был красивый. Время от времени останавливался, глубоко вздыхал и говорил:
– Какой чистый воздух! Поистине святое место!
Фахильдо продолжал диктовать:
– В ценные бумаги Вест-Индской компании!
– Вест-Индской, – повторил нотариус, вырисовывая красивую заглавную букву.
Как-то зимним вечером, когда падавший крупными хлопьями снег одевал в белый покров Горловину и близлежащие горы насколько хватал глаз, отшельник и Паулос сидели у очага, и Фахильдо сказал:
– Вот мы тут добрую неделю будем жить среди снегов, а в Вест-Индии люди изнывают от жары, работая на твоих рисовых полях, а другие спят голышом на палубах твоих кораблей, которые везут оттуда гвоздику и перец.
– У меня есть корабли? – спросил Паулос, до той поры не видавший моря.
– Конечно! У тебя их больше, чем у короля!
Зазвонил швейцарский будильник, отшельнику пора молиться, а мальчик лег в постель, укрылся, заснул, и ему снилась дальняя страна, которой он правит.
IIIФахильдо научил своего воспитанника читать и писать, а также довольно основательно познакомил с географией. Всякий раз, как переходили к новой стране, Паулос спрашивал:
– Это Вест-Индия?
Нет, это не Вест-Индия. Паулос задумчиво пощипывал нижнюю губу:
– А знаешь что, на наши деньги мы могли бы в каждой стране держать что-нибудь свое.
– Что именно?
– Ну, например, редкую певчую птичку в клетке или новые сапоги в какой-нибудь таверне, вроде той, какую держит Маркос. Вот приезжаю я издалека, мою ноги и надеваю эти новые сапоги, потому что старые в дороге забрызгались грязью. Птичку держали бы, скажем, в Севилье, сапоги – в Ирландии, а в Венгрии завели бы новые брюки. Ты мог бы написать знакомым отшельникам, чтоб они нам помогли.
– Да на такую затею ушло бы не так уж много денег, – заметил Фахильдо.
Но это были только разговоры, от слов к делу они так и не перешли. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, Фахильдо решил, что пора определить его в школу. К тому времени Паулос подрос, и опекун не раз замечал, как он, сидя на пороге хижины, с грустью глядит вдаль. Через Маркоса отправил письмо в Милан знакомому музыканту и попросил приискать молодому синьору – именно так он выразился – какой-нибудь аристократический частный коллеж, где ученики носят форму.
– После стольких лет вольной жизни со старым бродягой тебе обязательно нужно узнать, что такое дисциплина. Как наденешь форму, легче будет привыкнуть к порядку и научиться послушанию.
В ожидании ответа от миланского музыканта Фахильдо обучал мальчика итальянскому. Прошлой зимой он уже познакомил его с французскими названиями птиц и парижских яств. Отшельник разыгрывал с воспитанником сцену у «Максима». Всякое кушанье запивалось шампанским, то есть стаканом воды. Время от времени они привставали, приветствуя знакомых дам:
– Bonjour, madame de Montmorency! Au revoir, madame la duchesse de Choiseul-Praslin![8]8
Добрый день, мадам де Монморанси! До свидания, мадам герцогиня де Шуазель-Праслен! (франц.)
[Закрыть]
Фахильдо обучал мальчика расшаркиваться на венский манер. Перед сном Паулос перебирал знакомые женские лица, выбирая, кому подошли бы такие звучные имена. Но кроме женщин, приходивших во двор таверны Маркоса, никого вспомнить не мог.
– Ah, la princesse de Caraman-Chimay![9]9
О, княгиня де Караман-Шиме! (франц.)
[Закрыть]
Этот титул нравился ему больше всех. Пожалуй, он подходит стройной брюнетке, жене холостильщика, верзилы в коричневой блузе; под мышкой он всегда держал сверток с инструментом, а на шее у него висела табличка с надписью по-латыни – разрешение заниматься его ремеслом. С того места, где стоял Паулос, можно было прочесть лишь слово CASTRATIONES. Холостильщик хотел ребенка, обязательно мальчика. Он говорил об этом хрипловатым голосом, поглядывая на жену, а она, такая маленькая рядом с ним, молчала, у нее был ласковый спокойный взгляд.
– Ah, la princesse de Caraman-Chimay!
Услышав свое имя, она медленно поворачивала голову и улыбалась Паулосу. С гораздо большим почтением, чем то, которое он оказывал Святому Дионисию, Паулос преподносил ей букетик нопалей и маргариток. Какая она красивая и как его любит! Но им не давал приблизиться друг к другу ее муж, он продолжал свое, обращаясь к Фахильдо:
– Кто холостил жеребцов, когда здесь проходил Юлий Цезарь? Мой предок! Кто холостил быков при Каролингах? Мой предок! Кто ездил в Парму обучать тамошних холостильщиков? Мой предок! Без него не было бы пармской ветчины. Кто получил патент от самого Наполеона? Мой прадед! Кто холостил мулов для святых отцов? Мой дед! А когда пошла мода на котов, кто первый стал холостить их выстукиваньем? Мой отец! Кто получил диплом холостильщика? Ваш покорный слуга! Так вот, мне нужен сын, который перенял бы от меня мое искусство и стал достойным продолжателем рода Бернальдино, прославившегося со времен Юлия Цезаря! Ни одной осечки!
Фахильдо сказал, что, насколько он может предвидеть, у его жены сначала родятся две девочки, а там – что бог даст. И посоветовал одну из дочерей отправить изучать медицину в Монпелье.
– Теперь и девушки учатся.
– На холостильщика? Не может быть!
– В Лондоне есть ветеринарная больница с центральным отоплением, и там все врачи – женщины.
– А дудка? Разве сумеет женщина играть на дудке?
Он вынул из кармана блузы глиняную свистульку, поднес ее к губам и засвистел, как это делает всякий холостильщик, входя в город, где его ждут не дождутся. Бернальдино! Сначала пронзительные переливы, потом – нежная и грустная мелодия.
Холостильщик подтолкнул вперед Mme la princesse de Caraman-Chimay, и она пошла мелкими шажками, опустив голову, под черным жгутом волос видна была нежная шея. Бернальдино швырнул на землю реал и ушел, гордо выпятив грудь. Маркос поспешил подобрать монету.
Миланский музыкант самолично прибыл в Горловину за Паулосом. Это был мужчина лет пятидесяти, с напомаженными волосами, разделенными пробором посередине; брился он два раза в день. Гость уединился с Фахильдо, и отшельник впервые за все годы уединения не обратил внимания на звон швейцарского будильника, пропустил молитву. Готовить ужин пришел пастух, известный уменьем жарить кролика с улитками. Миланец выпил две бутылки вина и пропел последние модные мелодии. То и дело пускал петуха, закашливался, потом снова брал высокую ноту, вытягивая при этом шею, будто она у него резиновая. Когда кончался воздух в легких, голова качалась на длинной и тонкой шее, которая понемногу сокращалась до естественных размеров. После исполнения одного из романсов, кончавшегося растянутым до бесконечности словом cuore[10]10
Сердце (итал.).
[Закрыть], он руками нажал на голову, чтобы сократить шею, а то она слишком уж вытянулась – на целую пядь, не меньше. Потом миланец сказал скорее себе, чем собеседнику:
– На сцене это выглядит некрасиво!
Синьор Каламатти да Монца и юный Паулос на следующее утро отправились в Италию на почтовом дилижансе до Вентимильи[11]11
Город на северо-востоке Италии, у границы с Францией.
[Закрыть]. Был первый день осени. Синьор Каламатти слегка похрапывал, а Паулос, сидя рядом с музыкантом, открыл для себя, что в хижине отшельника вел счастливую жизнь. Дорога шла среди виноградников. Слева виднелся большой сад, где росли апельсиновые деревья. Справа между поросшими сосняком холмами синело море. Паулос не сразу разобрал, что это море, а не небо. И с волнением подумал, что с минуты на минуту может увидеть корабли – его корабли, плывущие домой из Вест-Индии.
Для хозяина таверны Маркоса годы прошли, не оставив на нем никакого следа. Тот же самый огромный живот, опоясанный широким красным поясом, та же хитринка во взгляде.
– Не было времени отвезти в Горловину врача. Меня известил о беде пастух Леонсио, который водил коз Фахильдо к козлу, когда это требовалось. Я послал туда свояченицу на муле, а сам поднялся к Горловине напрямик через лес. Застал его при последнем издыхании. Зазвонил будильник, Фахильдо попробовал сесть, но не смог. И тут же испустил дух. Как только он скончался, чиновник от епископа все опечатал, они там думали, что у Фахильдо спрятано какое-нибудь сокровище. Моя свояченица-вдова, может, ты ее помнишь, ее зовут Тана, крепкая женщина, двух мужей пережила; когда пила кофе с тобой на кухне, смеха ради хватала тебя за что не положено, вспоминаешь? Она тебе вроде нравилась! Так вот, эта самая Гана раздела и обмыла усопшего, ей помогал Леонсио, и, представь себе, у Фахильдо в ягодицах оказалось два гвоздя. Он, значит, истязал свою плоть покаяния ради. Вот оно как! Гвозди вытащили, это было нетрудно, мясо вокруг них посинело и загноилось.
И Маркос показал Паулосу два дюймовых гвоздя с заостренными шляпками.
– Ясное дело, каялся. Одели мы его во фрак, а епископский чиновник оказался человеком сообразительным, снял белый покров со Святого Дионисия и сделал из него складчатую манишку для Фахильдо. А мне так ничего и не досталось! Может, эти гвозди годятся для лечения? Ну, скажем, уколоть язву, шишку от ревматизма или там бородавку… Пригодятся?
– Я возьму их себе, Маркос.
Паулос достал из чемодана белый шелковый платок, завернул в него гвозди и убрал.
– На похороны пришло много народу. Женщины с детьми, сам понимаешь…
Паулосу хотелось бы созвать всех женщин, которым Фахильдо предсказал ребенка, сына или дочь. Чтоб они считали себя родственницами, ходили друг к другу в гости, а то и породнились бы через взрослых детей. На какое-то мгновение у него возникла мысль подняться в Горловину и заменить своего опекуна в хижине, но ему незачем было искать уединения, а кроме того – откуда ему взять безграничное сострадание и добрую надежду, звучавшие в голосе Фахильдо, когда он отвечал женщинам?
– Ко дню Святого Михаила родишь сына!
И в утробе женщины завязывался плод младенца мужского пола. Главную роль в этом играл радостный голос Фахильдо. Паулос вернулся из Италии насовсем, так как синьор Каламатти посчитал, что в коллеже ему больше делать нечего, лучше постранствовать по белу свету.
– У тебя большое состояние, Паулос, весьма, так сказать, кругленькая сумма. Растряси его немного по столицам! Если б не старость и мои недуги, я бы сам с тобой поехал!
Синьор Каламатти сидел в кресле с подголовником на галерее своего дома в Милане. Он постарел. По совету врача перестал петь – тот опасался, что ослабевшая шея не выдержит вытягивания на верхних нотах. Заскучал, перестал красить волосы. Убивал время, сидя у балконной двери и глядя на прохожих, сновавших по площади, свистом взбадривал дрозда в клетке, в сотый раз перечитывал «I promessi sposi»[12]12
«Обрученные» – знаменитый роман классика итальянской литературы Алессандро Мандзони (1785–1873 гг.).
[Закрыть] и «Пармскую обитель», чтоб не забыть французский. Этот роман он читал вслух, диалога произносил речитативом, как в онере. Когда он читал «Пармскую обитель» перед зеркалом, Паулос знал, что прерырать его нельзя. Иной раз синьор Каламатти брал Паулоса за талию и подводил к зеркалу, касался лба юноши перстом и на память читал целые абзацы из Стендаля. В такую минуту размышлял, страдал и говорил Фабрицио: «Elle croira que je manque d’amour pour elle, tandis que c’est l’amour qui manque en moi; jamais elle ne voudra me comprendre. Souvent à la suite d’une anecdote sur la cour contee par elle avec cette grâce, cette folie qu’elle seule au monde posséde, et d’ailleurs nécessaire à mon instruction, je lui baise les mains et quelque fois la joue. Que devenir si cette main presse la mienne d’une certaine façon?»[13]13
«Она подумает, что у меня нет настоящей любви к ней, тогда как я вообще не могу любить по-настоящему. Никогда она не поймет меня. Нередко, когда она рассказывает какую-нибудь забавную и поучительную для меня историю из придворной жизни – а рассказывает она так славно, так остроумно, как никто другой в мире, – я от восхищения целую ей руки, а иногда и щечку. Как быть, если ее рука многозначительно пожмет мою руку?» (Перевод Н. Немчиновой.)
[Закрыть]
И синьор Каламатти сжимал руку Фабрицио, то есть Паулоса, дрожа от избытка чувств.
– В коллеже тебя этому не учили! Ах, любовь! Жаркое дыханье, свежие уста возле твоих уст… Умерь свой пыл, cuore mio[14]14
Сердце мое (итал.).
[Закрыть]. «Oh, bacciare il disiato riso»[15]15
…как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта… (Данте, «Божественная комедия», «Ад», V, 133–134. Перевод М. Лозинского)
[Закрыть]! Франческа! Что понимают в этом менторы твоего коллежа! Грубые солдафоны!
Синьор Каламатти потел, отирал лицо платком, требовал глоток лимонной воды у своего камердинера и плюхался в кресло.
– Я так и умру, не познав любви! Я знал только фальшивые страсти на подмостках оперных театров!
Паулос видел в зеркале свое вытянутое бледное лицо, мясистые губы, длинные ресницы, черные глаза, длинные волосы, оставлявшие правое ухо открытым, зато слева спускавшиеся до плеча. Громко, с неподдельным чувством повторил за Фабрицио вопрос, направленный в потаенные глубины своего существа:
– Que devenir si cette main presse la mienne d’une certaine façon?
– Как естественно! С каким неподдельным чувством! – Синьор Каламатти обнял Паулоса и расцеловал в обе щеки. – Ты это чувствуешь всей своей душой! Скажи, ты любишь замужнюю женщину и не знаешь, что тебе делать, если она нежно пожмет тебе руку при встрече или расставании? Лучше при расставании, тогда она унесет с собой весь жар твоего сердца, упрячет его в глубинах своей души…
Маэстро приподнялся на цыпочки, чтобы заглянуть в глаза Паулосу:
– Она действительно существует?
Паулос покраснел. Вспомнил парижских великосветских дам, молодую жену холостильщика, ее семенящую походку, опущенную головку – все это не раз являлось ему во сне… Вспомнил мимолетные взгляды, едва заметную улыбку.
– Да, – признался он.
– Ты можешь назвать мне ее имя?
Паулос потупился и сказал с непонятной для себя самого страстью:
– Madame la princesse de Caraman-Chimay.
– Замужняя?
– Да.
– А муж?
– Увлекается холощением домашних животных: жеребцов, боровов, котов.
– Тебе в твоем возрасте это его занятие, наверно, кажется ужасным! Ах, если бы ты попал в мои руки, когда тебе было семь-восемь лет, теперь ты прекрасно зарабатывал бы себе на жизнь! Возьми, например, папу римского, Лудовико Бентивольо… Он даже хотел выступить в «Ла Скала» в опере «Лючия ди Ламмермур»[16]16
Бентивольо – итальянский знатный род, правивший в Болонье с 1401 по 1506 г.; «Лючия ди Ламмермур» – опера Г. Доницетти по роману Вальтера Скотта «Ламмермурская невеста».
[Закрыть], однако тенор, которому доводилось петь полуодетым перед испанской королевой Изабеллой II, сказал, что не сможет изобразить на сцене любовь к гермафродиту, переодетому в женское платье, это оскорбило бы его мужское достоинство.
Перед отъездом Паулосу хотелось во что бы то ни стало сделать какой-нибудь подарок синьору Каламатти, и тот после долгих уговоров согласился принять газовый калорифер и пару английских дуэльных пистолетов – он считал себя знатоком кодекса чести, а в Милане нередко возникали дуэли из-за оперных див, он мог выступать секундантом и кое-что заработать, предоставляя дуэлянтам эти самые пистолеты. Попрощались сердечно и с грустью, синьор Гвидобальдо Каламатти да Монца просил Паулоса, если ему удастся добиться благосклонности княгини Караман-Шиме, послать ему весточку об этом из Парижа.
Паулос спросил Маркоса, как поживает холостильщик со своей женой и приезжают ли на август владельцы поместья на Мельничном ручье со своей белокурой девочкой. Он спросил об этом как бы мимоходом, с деланным безразличием.
– Жена холостильщика – ее зовут Виолета – никогда не была так красива, как сейчас. Родила двух дочек, как предсказывал Фахильдо, а потом дело застопорилось. Бернальдино купил жене и дочерям дом в городе, а сам уехал в Нормандию холостить першеронов и бургундских баранов, решил подзаработать, да еще врачи ему посоветовали дать жене отдохнуть годик, а по возвращении попробовать в новолуние зачать сына. На все окна в доме холостильщик навесил чугунные решетки, ко всем дверям приладил колокольчики. Поначалу соседи жаловались на бесконечный перезвон, потом привыкли, вроде и не замечают.
– А та белокурая девчушка?
– Расцвела как майская роза, такая стала красотка – загляденье! На празднике ее посадили в большую серебряную вазу у входа на мост, и, когда проходил Юлий Цезарь, она выпустила голубя. Если она сидит у окна, когда я прохожу по площади, обязательно помашет рукой. Да ты и сам на днях ее увидишь!
Нотариус отчитался перед Паулосом в делах: акции Вест-Индской компании держатся высоко, за четыре года случилось всего два кораблекрушения, причем в обоих случаях жемчуг был спасен. Паулос спросил нотариуса, не продается ли какой-нибудь дом в городе, и тот рассказал о доме фокусника Макарони, служанка Фелиса продаст его задешево, себе оставит только домик в огороде да яблоко, дающее долголетие. Паулос купил дом, нотариус и его племянник, художник, рисовавший эстампы и плакаты, которые слепые носят на груди, подыскали мебель, ковры, сделали запас полотняных простыней и наняли двух служанок – тетку и племянницу. Тетка была заикой с детства, а племянница, чтоб не обижать тетку, тоже заикалась. Одна из родственниц Паулоса подарила ему писанный маслом портрет его бабки со стороны матери, сказав при этом, что мать была очень на нее похожа. Паулос садился перед портретом и дожидался, когда же ласковый взгляд и нежная улыбка растворятся в воздухе. Но тут ему пришлось запастись терпением. Однажды он задремал, сидя перед портретом, и его разбудил звон от крышки кастрюли, оброненной в кухне то ли теткой, то ли племянницей, и вот в это мгновенье он впервые почувствовал, как с портрета льется на него нежность, точь-в-точь как это бывало в детстве. Паулос зажег все светильники в зале и вышел на просторный балкон. Шел сильный дождь. Паулос стал под дождем возле карликовых апельсиновых деревьев, которые в это время цвели, а росли они в вазонах из обожженной глины. Долго вдыхал пьянящий апельсиновый запах. Промокнув под дождем, впервые вспомнил, как мать купала его, что-то напевая. И теперь этот голос исходил от дождя, от мокрой травы, от корней деревьев, от старого орешника. День, прежде чем угаснуть, окрасился в нежно-розовые тона. Дождь перестал, под застрехой щебетали в своих гнездах ласточки. Прозвонил будильник Фахильдо, возвещая час молитвы. Из столовой доносился запах горячего свежеиспеченного хлеба. По желанию хозяина буханки выкладывали на обеденный стол. Паулос заказал специальные жестяные формы с оттисненной буквой «П» и корабликом, плывущим из Вест-Индии. Ему нравилось узнавать эти оттиски на больших круглых буханках и поглаживать их пальцами. Понемногу он начал ощущать, что он дома.
