Текст книги "Речи любовные"

Автор книги: Алиса Ферней

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

8

Так случилось: из-за женитьбы Максуде Мартрё пришлось отказаться от любимого дела. Но тогда по молодости лет он не знал, как это отзовется впоследствии. Он не сразу постиг разрушительную силу этого факта. У него была семья, но не было лица: оно все вышло с печалью, в которой он себе не признавался. Его жена, выбравшая его, женившая на себе и определившая на службу, была последним человеком на свете, который желал бы это заметить.

***

Солнце как раз скрывалось за соседним домом. Макс пришел с работы, его жена Ева принимала в" анну.

– Можешь поставить кастрюлю с водой на огонь?! – крикнула она ему, услышав, как хлопнула входная дверь. – Я в ванной!

Он избавился от толстого портфеля и летней куртки и пошел в кухню. Из детской доносились голоса.

– Вода закипела, – чуть погодя доложил он жене. Ева Мартрё, прикрыв глаза, нежилась в ванной.

– Брось рис.

Он уловил в ее голосе раздражение: мол, ничего не способен сделать самостоятельно, в этом доме нельзя ни секунды побыть в покое, всем им без конца что-то нужно Она – их раба. Макс знал, о чем она думает. «Бедная Ева!» – пожалел он ее и тут же задался вопросом: а как же остальные женщины, что воспитывают и растят детей?

Выйдя из ванной с тюрбаном на голове, босая, она прежде всего удостоверилась, что дети готовятся к ужину.

– Очень хорошо, – сказала она им.

Затем, проходя по гостиной, демонстративно переставила мужнин портфель и повесила куртку – места для них были раз и навсегда определены. На Максе не было лица.

***

Он расчесал волосы на косой пробор, смочив их под краном на кухне, чтобы не мешать жене.

– Хоть сейчас на первое причастие! – увидев его, заявила Ева.

Она совсем перестала с ним церемониться. Это длилось уже несколько месяцев: из ее уст по отношению к нему больше не вылетало нежных или предупредительных слов. Ему вспомнилось, какой гнусной она становилась всякий раз, как носила ребенка. А ведь именно она пожелала троих. Забеременев же, злилась на него. Хотя он уставал не меньше, чем она! Да только замечала ли она это? Она вообще больше ничего не замечала: в каком муж состоянии, как он выглядит, горят или потухли его глаза, ест ли он с аппетитом или без. «Умри я, она и этого не заметит! Я для нее просто бумажник». Он был вынужден так думать, как ни горько это было.

– Можешь посадить их за стол? – выйдя из ванной и задев его, спросила она.

– Я тебя нервирую?

Она не посмела сказать «да».

– Вовсе нет, но я спешу, ты уже готов, а я даже не одета. Вот я и прошу тебя об одолжении: проследи, чтобы они сели ужинать.

Речь шла об их детях, она обращалась к своему мужу. Чтобы сделать взгляд загадочней, она подвела глаза черной краской. «Она больше не хороша собой», – подумал он. Но пойти в своих мыслях дальше не посмел: внутренний благожелательный настрои и производит то внешнее свечение, которого Еве так недостает теперь. Он пытался продолжать любить ее. Такой, какой она была, какой стала. Так он понимал супружество: принимать те изменения, которые происходят с твоей половиной. Макс молча смотрел на жену. Сегодня он слишком устал, чтобы затевать ссору, ему недоставало даже сил потребовать, чтобы она не обращалась с ним, как с собакой. Он непредвзято, но и без снисхождения взирал на нее: выражение лица суровое, у губ складки, тянущиеся вниз, редкая улыбка, постоянное недовольство и приказной тон. Сама-то она, интересно, счастлива? Все могло быть, как бы необъяснимо это ни казалось. Он так думал оттого, что больше ничего не понимал в своей жене и в том, что с ними происходит. Очутились ли они на очень опасном склоне, или же речь шла о простой супружеском депрессии? Не за что ухватиться, чтобы осмыслить. Не сравнить и с другими парами. Макс Мартрё вздохнул и стал накрывать на стол: две глубокие тарелки и два бокала с Белоснежкой и Люки Люком <Ковбой, персонаж комиксов. – Здесь и далее примеч. пер.>. Грусть и нежность ожили в нем. Он хотел любить ее. Почему он до такой степени за нее держался? Так его воспитали. А перемениться трудно. Он оставил этот вопрос без ответа и позвал детей к столу.

Под его присмотром дети сели ужинать. Они смеялись. И это было так отрадно. Что привязывало его к дому, помимо детей? Раз дело прежде всего в детях, другие причины не имели большого значения. То, чем он против своей воли занимался, то, чем мечтал и все никак не имел возможности заняться, то, чем была его жизнь, что ему приходилось сносить – этого он не говорил никому. Молчать дозволялось: пригвоздить свое горе к молчанию и держаться посреди гвоздей. Иных обрывков фраз было б достаточно, чтобы измерить это горе. Но он не позволил себе произнести ни одной. Даже во время ссоры он не смог бы заявить: «Я остаюсь ради детей. Ты считаешь, что я мало зарабатываю. Наши супружеские отношения почти на нуле». Он твердо стоял на земле и не питался иллюзиями. Он не в силах уйти от Евы. Что может стать заменой любви? Смеющаяся детвора. А разве с другой женщиной будет не то же самое? Значит, полюбить другую – не выход. Он потеряет своих детей!

Ева вернулась в кухню.

– Ешьте, – накинулась она на шалунов, которые канителились. – Папа с мамой сегодня вечером уходят в гости, – объяснила она старшему.

Макс задумчиво мыл кастрюлю. Полюбить другую… это не вписывалось в круг тех понятий, которые он считал для себя возможными. К тому же он все еще любил ее. Это она его разлюбила. Неужели не осталось и следа первоначального очарования, нежности, жгучего чувства разделенной любви?

– Поцелуй меня, – попросил он с несчастной улыбкой. Она подошла сзади и с затаенным вздохом поцеловала «го в щеку. «В щеку!» – это все, что осталось.

***

Сияя в машине, справа от него, она повторяла:

– Мне на этот вечер насрать!

Его всего переворачивало от вульгарности подобных высказываний. С кем же связал он свою жизнь! Он ничего не отвечал, не потому, что хотел позлить ее, а потому, что не знал, что говорить, если самому себе не признавался в том, что испытывает.

– Мог бы ответить, когда к тебе обращаются!

– Ты меня ни о чем не спросила, – моментально парировал он. – Откуда мне догадаться, что ты ждешь ответа.

– Говорю тебе: мне насрать на этот вечер, а ты ничего не отвечаешь.

Что-то все же накопилось и теперь поднималось в нем – некое необоримое негодование. Он не был холериком, просто его довели до крайности.

– Что я должен отвечать?

Его внезапная твердость ее ошеломила. Она поняла, что снова перешла роковой рубеж. Сколько раз у нас есть на это право?

– Тебя все бесит, ты всем недовольна, от всех тебе тошно, с людьми ты разговариваешь хуже, чем с собаками. – Он поправился: – Хотя нет, ты не станешь говорить с псами так, как со мной. Плюешь на моих друзей, презираешь моих родителей, критикуешь всех и вся, я больше никого не зову в дом, не знаю, есть ли хоть что-то, способное тебя порадовать, я пытаюсь быть ниже травы тише воды. – И закончил: – Единственное, что имеет для тебя значение, – это деньги, которые я приношу в дом и которыми ты оплачиваешь свою роскошную квартиру и домработницу.

Ну вот, он все и сказал. Это впервые. На каком склоне оказались они после этого? Максу казалось, что ссоры становились все более враждебными. Ева окаменела. Он не мог видеть ее глаз, поскольку она на него не глядела, кроме того, ему приходилось следить за дорогой, но непонятно откуда у него появилось ощущение, что ее глаза полны слез. Это и впрямь было так: одна слеза скатилась по ее щеке, оставляя за собой дорожку в розовой пудре, которую она наложила себе на лицо. Она заставляла себя пустить слезу. У него это не укладывалось в голове. Такая двойственность была вне его понимания. Она, конечно же, была задета, но плакать ни за что не стала бы, если бы не принудила себя к этому. Она непременно желала заплакать, поскольку была уверена, что женские слезы, что бы там ни говорили, всегда имеют последствия. Не заплачь она, услыхав подобные упреки, что бы он вообразил? Она плакала для него. Но поскольку он никак не реагировал, она дала волю своему гневу:

– Мерзавец! Сволочь! Подлец! – Он невозмутимо вел машину. – Подонок! Я тебя ненавижу!

Она ударила его в плечо. Он завопил от удивления и возмущения:

– Только не в машине, когда я за рулем!

Он был прав, она пристыженно выдавила: «Прости». И вот он заговорил, голос его звучал твердо:

– Этот вечер тебя выводит из себя, твое право, ты не обязана на него идти и не ходи. Предупреди остальных и сиди себе дома! Но только меня оставь в покое! – Спокойствия его как не бывало. – Оставь меня в покое, слышишь? – Он прокричал это так громко, как ей бы никогда не крикнуть. – Прекрати меня шинковать на мелкие кусочки!

Меж ними не осталось и тени прошлого чувства. Она ревела как белуга. «Муж и жена, чем не спектакль!» – подумал он. В голове проносились молодые годы – первые встречи, смешные мелочи.

– Я, видать, не такая уж выгодная партия! – ухмыльнулся он.

Она не могла взять в толк, что он хотел этим сказать, он и сам не понимал. Они замолчали.

– Выходи, я буду парковаться.

– Я могу остаться с тобой, – робко предложила она, вытирая платочком глаза.

«Откуда у нее взялся этот жалкий голосок?» – удивился он. Это было ужасно.

– Нет, – прозвучало в ответ. Он не отрывал взгляда от дороги, не снимал рук с руля. – Я хочу побыть один.

Она вышла и направилась к клубу, он смотрел ей вслед: довольно грациозная, хорошо одетая, шатенка, волосы уложены. Но сколько черствости таилось за всей этой оболочкой. Ловушка. Как он в нее угодил? Он припарковался. Ссора в машине опустошила его. В эту самую минуту Жиль Андре говорил своей спутнице: «Что будете заказывать? Чего тут только нет. Взгляните».

9

За городом освещение было иным. Зной, парящий, несмотря на предвечерний час, в центре города, там спал. Дневное пекло убралось из садов, природа набиралась свежих сил. Мелюзина Тропп наслаждалась вечерней прохладой, сидя в шезлонге. С минуты на минуту шаги будущих любовников в такт друг другу прозвучат по горячему асфальту; Сара, Луиза и Мария выберут вечерние платья, а Ева перейдет границу терпения "мужа. Ибо в одно и то же мгновение в мире свершается множество событий частного порядка. И даже если какие-то линии пересекаются, на каждой тропинке лишь по одному ходоку: каждому полагается по одной жизни – и никакой возможности обменять ее на другую или разделить с кем-то. Когда мужчина и женщина объединяют свои судьбы так ли уж верно, что те сливаются в единую судьбу? Порой один из них – всего лишь наблюдатель жизни другого, сводящий свою судьбу к нулю. Это был единственный вопрос, который Мелюзина Тропп была способна задать себе, сидя в саду с бокалом в руке. Что ты сделала со своим даром? Со своим талантом? Телефон разрывался, она не двигалась. Что же она наделала? Боже мой! Она потягивала что-то похожее на лимонад. Пусть звонят, ее право – подходить или не подходить к телефону Звонки выбивали ритм.

***

Еще один ужасный день! Мелюзина с утра не выходила из кухни. И уже достаточно накачалась джин-тоником, чтобы впасть в состояние приятного забвения, в котором вряд ли могла пошевелить пальцем. Она слушала радио и улыбалась одной ей видимым ангелам. Радио осталось на кухне, пустой дом словно оживал от разносившихся по нему голосов. Анри всегда хотел жить в при городе, в доме, окруженном садом, доме, где выросли дети. Он уезжал на работу, она же была изолирована от всего. Само собой, подруги стали реже навещать ее, хотя у нее была в них нужда. Крепкие ликеры отделяют вас от тех, кто ими не увлекается. Она все больше времени проводила в одиночестве. Так было более практично в смысле выпивки. Интересная штука – питие. Мелюзина слышала, как какой-то известный философ рассуждал на эту тему. Оказывается, много прославленных людей познали благотворное действие алкоголя. Она сделала еще глоток, не трогаясь с места, хотя телефон трезвонил без устали. В это время суток звонить мог только Анри. «Хочет договориться со своей женушкой о встрече в теннисном клубе». Он наверняка знал, что она дома. После четырех часов дня она уже была ни на что не способна. Звонит и звонит, не надоело ему. Терпение, скоро перестанет. После небольшого перерыва он набирал снова. Минута, две минуты передышки, иногда чуть больше – это он прерывался, чтобы выпить кофе. Но вот прошло три, четыре, пять минут, а звонка все не было. Ну наконец-то! За голосами из радиоприемника вновь послышались телефонные звонки. Звонивший явно был уверен, что есть кому ответить. Мелюзина встала и поплелась к дому. Ее качало из стороны в сторону, как шлюпку.

Дрожащей рукой она взялась за телефонную трубку. Безымянный палец вздулся вокруг обручального кольца, ногти были обгрызены.

– Мелюзина слушает. – Голос ее звучал мягко и мелодично. Этот голос, дар, которым ее наделила природа, с его необыкновенной тональностью, был предметом ее самого большого разочарования в жизни. «Больше всего на свете я сожалею о том, что не стала певицей», – говорила она. Она варьировала: то «сожалею», то «испытываю угрызения совести», словно имела великое предназначение в жизни и должна была справиться с долгожданной участью, но не справилась, и теперь ее в этом упрекали. Ее угрызения совести… Ей было слишком хорошо известно, что всем было на это наплевать и что она говорит это для самой себя, чтобы слышать, как ее уста произносят что-то значительное. Никто ведь не станет печалиться по поводу наших несбывшихся надежд!

– Дорогая! – услышала она. Анри говорил из телефонной кабинки на вокзале, готовясь сесть в поезд и приехать за ней – Дорогая! Почему ты не отвечаешь! – У него был умоляющий голос супруга, который просто не знает, как себя вести, и может лишь отчаянно молить. Она не отвечала. – Дорогая, что-то не так?

Он любил ее, как ребенок любит свою мать: не допуская мысли, что можно потерять ее. Однако этого обожания оказалось недостаточно. Ему казалось, что любящий муж уже заполняет жизнь женщины, но жизни Мелюзины не хватало как раз того, чего не дает любовь: места, которое ты сам отвоевываешь себе под солнцем.

Муж оградил ее от внешнего мира. Она всецело предалась ему. Он был таким любящим! Сколько лет он с восторгом превозносил ее голос! Голос Мелюзины! Гораздо легче хвалить, чем помочь развиться и найти свое место. Вот это она и постаралась вложить в своих детей в жизни нужно вести себя как осел на дороге – страдая от ударов бича, крича, тычась в разные стороны, но все же двигаясь вперед с рассвета до заката. Она же, встав на месте как вкопанная, погубила себя, поскольку никто не вбил ей в голову: нужно самой себя подстегивать.

– Моя дорогая, я заеду за тобой. Мелюзина молчала.

– Ты можешь меня дождаться? Или приедешь сама? Никакого ответа.

– Встретимся прямо в клубе? – Он говорил сам с собой. – Моя дорогая, я в отчаянии, что опоздал. – По его голосу можно было понять, что он не просто в отчаянии, но еще и беспокоится.

Она не отвечала, оцепенев и погрузившись в сумрак склепа, которым было ее опьянение.

– Мелюзина? Ты меня слышишь?

– Да, Анри, слышу, – проговорила она наконец с плохо скрываемым бешенством.

Он ужаснулся:

– Дорогая, ты на меня не обижаешься?

– Должно быть, она все же питала к нему какие-то чувства, раз ее не выводила из себя его слезливая нежность Я буду в клубе в полвосьмого. Ты на меня не обижаешься? Целую тебя. Так ты не обижаешься?

– Да нет же! – потеряв терпение, рявкнула она.

– Но я чувствую, ты чем-то недовольна! Я в отчаянии.

– До скорого!

– До скорого, дорогая.

Она брякнула трубку. Анри не мог прийти в себя и тупо глядел на зажатую в руке трубку. Он был из тех мужей, которые считают, что все устроится само собой, не надо ни в чем разбираться Он избегал тщетной суеты, создаваемой словами. Который час? Мелюзина снова уселась в кресло в саду. В клуб поедет в чем есть, все равно нечего надеть, все мало.

***

Самое главное, что можно было сказать о Мелюзине Тропп: она пила. Со своим раздувшимся от пития животом она с самого утра устраивалась на кухне между столом и холодильником и добавляла в кофе первые золотые капли. Горячий кофе делал запах виски ощутимее, и опьянение трудно было скрыть. Но рядом не было никого, кто почувствовал бы этот выдающий ее запах: дети в школе, муж на работе, а потом дети выросли и разъехались. Мать порой бывает так одинока. И никто в семье не замечал этого. Она и пить-то стала оттого, что день-деньской проводила наедине со стиральной машиной, утюгом, холодильником и кастрюлями; в кухне-то (она называла ее «моя кухня») она и начала пить.

Ни дети, ни муж ничего не замечали. Ее выдало ее собственное тело: оно изменилось, стало телом алкоголички. Поры лица так расширились, что их можно было именовать ямками. Само лицо распухло. Живот вывалился, словно она носила ребенка. «Я была такой худенькой», – говорила она, когда была способна произнести подобную осмысленную фразу. Когда-то она была настоящей красавицей. И думала, что одного этого достаточно, чтобы прожить жизнь. Разве жизнь женщины не состоит в том, чтобы нравиться, улыбаться, быть любимой и любить, пребывать в счастливом состоянии, которое наступает в семье благодаря обоюдной верности? Она с самого начала была настроена на любовь, считая, что все остальное придет позже, через любовь. Но пришлось лицом к лицу столкнуться с очевидным фактом: ты один, даже когда любишь и любим. Она была всеми заброшена в этом доме, а еще больше – в своих мыслях. Чем была ее жизнь, как не умиранием? Она прожила ее для других. Прошлое утекало меж пальцев. Щемящая тоска от жизни и приближающейся смерти охватывала ее. И не было слов, чтобы выразить это. Хотя она и пыталась. Любовь отделывалась от нее улыбками. Анри! Он считал, что принял по отношению к ней верную линию поведения. Но его нежность рядом с пустотой, холодом и сомнением, царящими в ней, напоминала крошечные, почти нелепые искорки. И все же нежность была единственной подлинной жемчужиной, которой она владела. Так на что было еще надеяться? Как устоять? Как это получается у других? Сначала Мелюзина плакала. Потом стала пить.

***

Теперь она превратилась в женщину, которая еще немного – и перестанет за собой следить, которая обливается потом, стоит ей не выпить. Если бы ее тело не сопротивлялось, она могла бы умереть. Умереть! «Я себя убиваю! Вот чем я занимаюсь!» Муж порой плакал. Он закрывал глаза, не смотрел на нее, мысленно взывая к той девушке, которой он ее помнил. Высоченная красавица с густыми темными волосами. Странно, до какой степени жизнь может не сдержать своих обещаний. Человеческое существо разбивается, как стекло. Мелюзина была из стекла. Он всегда это знал. За то ее и полюбил.

Вот только не заметил трещинки. Он смотрел, как она медленно перебирается из кухни в спальню. Какая перемена! Она даже передвигается уже с трудом. Ни прогулок, ни путешествий, ни походов по магазинам. Слава богу, что дом недалеко от вокзала. Шумно, конечно, зато она может выбираться в город.

10

– Объясните мне процесс изготовления цветной бумаги, – решительно проговорил Жиль Андре. – Благодаря вам я узнаю новое!

Стоило беседе удалиться от любовных троп, Полина испытывала сожаление. Ее ликование угасало. Ей нравилось, когда он был обольстителем, с лица которого не сходила хитрая улыбка, и пусть даже он и был похож в эти минуты на продувную бестию, лишь бы не отклонялся от того, что им выпало. Об ином говорить было скучно. Однако взгляд его с нескрываемым интересом скользил по ней, а значит, все было в порядке.

– Ничего сложного! И вы для себя вряд ли откроете что-то новое.

– Расскажите. Все, что касается вас, мне интересно! – И добавил: – Вы мне интересны!

Она даже не посмела обрадоваться, такой это был непомерный комплимент. И пустилась в объяснения.

11

В тот самый момент, когда Жиль Андре воскликнул: «И что это все женщины помешались на разводе! Ведь ясно же, что вы не созданы быть одинокими», Пенелопа Лепентр вставляла ключ в замочную скважину. Она никогда не была замужем и жила одна. Не приходилось ей состоять и в гражданском браке. Она не считала возможным жить с кем-то без обета, принесенного в церкви Претенденты на ее руку и сердце были, но любила она лишь раз, когда ей было двадцать лет: это было взаимное чудесное чувство. Но ее избранник умер молодым. Она так и не нашла ему замены. Ничьи обещания, ничье искательство с той поры ее не трогали. Нежные слова, нашептываемые ей другими, оставались втуне, для них было закрыто ее отважное сердце, так и не сумевшее порвать с памятью о первой любви. Тому уже минуло полтора десятка лет. Воспоминания шелестели в ней, как парусина на корабле-призраке, с которым ее никому не удавалось разлучить. И все же можно было выстоять в одиночестве, чтобы однажды раскрыться навстречу кому-то со всей своей нерастраченной теплотой и свободой.

Пенелопа сомневалась: стоит ли заходить домой перед вечеринкой. Взволнованная тем, что с ней произошло в этот день, она шла, прислушиваясь к тому, что творилось в душе, выдавливая из себя вкус к одинокой жизни и бесплодному почитанию памяти, чтобы наконец освободить место для нового чувства. Эх, забраться бы сейчас с ногами в эту складку, образованную жизнью, спрятаться ото всех… но она пообещала Марии быть в клубе. Женщинам не придется смотреть матч по боксу Пенелопа испытывала ужас при виде крови. Именно от заражения крови буквально в несколько часов ушел на тот свет ее жених. Если бы она не обещалась быть, она непременно осталась бы дома. Этот поток слов, изливающихся на тебя со всех сторон, на которые так или иначе реагируешь, которые могут и ранить… Только поду мать, ей сделали предложение! Словно удар кулаком в сердце, когда не ждешь. Оттого-то она и была донельзя взволнована, что понимала: на сей раз она примет про тянутую ей руку.

***

Вскоре он окончательно состарится. Она и помыслить не могла полюбить человека старше своего отца. Из-за его возраста она так легко и часто принимала его приглашения. Дружба была благодатью, дарованной им разницей в возрасте. Она его не дичилась. Они вместе посмотрели десятки фильмов, театральных постановок, опер обошли множество выставок, побывали даже на балетах! Он всегда был свободен, когда речь шла о ней. Ей пришло в голову, что ее вдовство и его старость как нельзя лучше подходят друг другу. Они довольно часто ужинали вдвоем, сравнивая рестораны и различные кухни, вплоть до японской. Пенелопа была вегетарианкой. Подружкам она говорила: «Мы устраиваем сногсшибательные пирушки!» Такое взаимопонимание, несмотря на разницу в возрасте, удивляло подруг. А им было о чем поговорить: философия, экономика, литература…

– Сколько вам лет? – тихо поинтересовался он однажды, и, услышав в ответ, что ей тридцать шесть, тряхнул головой, словно в знак сожаления, отказа от чего-то, и признался, что ему вдвое больше. Неумолимая разница в возрасте разделяла их, и все же он чувствовал, что они близки. Как это могло быть? Суверенность чувств вступила в борьбу с природой. Его не будет в живых, когда она едва войдет в зрелый возраст. Поль был весь во власти чувства, сбит с толку, счастлив, помолодел: и все это одновременно. Может, благодаря приливу жизненных сил в нем Пенелопа и испытывала при общении с ним духовное родство. Словом, возраст – не помеха тем, у кого общие взгляды.

Все закрутилось, вспыхнуло как-то вдруг, словно в конце концов тела насильно вмешались в царившую меж ними духовную гармонию. Это случилось однажды вечером по выходе из театра: она почувствовала, как в долю секунды переменился тон их взаимоотношений. Поль не был прежним: влечение, мужское начало давали о себе знать Он, как обычно, шел рядом с ней, но в этот вечер как-то особенно близко. Она была ошеломлена. Откуда-то взялось ощущение, что некая сила толкает его к ней, словно он хочет поймать ее. Она прибавила шагу. Выглядело это так, будто она убегает. Он наговорил ей кучу комплиментов, которых раньше она от него не слышала. Ее даже обидело, что ей отведена роль женщины, за которой ухаживают. И все же что-то в ней помимо воли дрогнуло. Время, истекшее с юности, восстановило чистоту слов и поступков.

Письма его изменились. Он не выдавал своих чувств, но они все равно читались меж строк. Душевного покоя как не бывало. Все это было так непонятно. Как она проглядела перемену? Они с самого начала понимали друг друга без слов; ей была памятна первая встреча: шел дождь, это произошло в кафе, он долго держал ее за руку в метро перед тем, как расстаться. Тогда ее охватило чувство, что она встретилась с чем-то настоящим. Постепенно он буквально очаровал ее. «Словом, раз я не заметила, как все произошло, значит, не хотела», – подумала она. Она уже существовала в этой любви, не признаваясь себе в ней… Рождающееся чувство так ранимо. Она просто не мешала этой привязанности расти. Написала ему о том, что у родственных душ не может быть возраста, что прежде она этого не знала, но отныне будет помнить об этом. Он обнял ее и долго не отпускал, они были похожи на юнцов, не желающих расходиться по домам! Это было по выходе из кинотеатра. Побывать в кинотеатре ни к чему не обязывало, но Поль принадлежал к другому поколению и сделал ей предложение.

***

Пенелопа Лепентр повязала плечи золотистым шарфом и так, в двойном сиянии – ткани и внутренней радости – отправилась в клуб на вечеринку.