Текст книги "Дидро"

Автор книги: Алиса Акимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

К политическим выводам его приводит само толкование слов. Вот хотя бы слово «Авторитет». «Ни один человек от природы не получает права распоряжаться другими. Свобода – подарок неба, и каждый индивидуум от рождения получает право действовать по своему желанию». Так начинается рассуждение об авторитете политическом – власти, – который не может быть навязан народу.

Что же касается авторитета в спорах и писаниях, он определяется знаниями и правотой.

Правда, в этой статье для мимикрии Дидро ссылается еще на авторитет религии. Статья эта для первого тома, гораздо менее решительного, чем другие.

И слово «Происхождение» (Origine) Дидро толкует опять-таки со своей политической позиции, решительно осуждая привилегии происхождения.

Но большая группа его статей – многие из них переведены на русский язык и вошли в седьмой том собрания сочинений Дидро – непосредственно трактует основные проблемы материалистического мировоззрения, теории познания, философии общества, политики.

Другой вопрос, что в естественнонаучных статьях Дидро наряду с добросовестным анализом опытов и разумными теоретическими построениями встречается еще много наивного, это так же понятно, как то, что он не мог подняться до исторического материализма.

Дидро серьезно рассуждает, например, о животных духах, движущихся по каналам тела. Объяснение опять же – в состоянии наук в то время – господстве физиологических теорий Декарта – флогистонной теории, теории теплорода, не поколебленном еще авторитете физиолога Галлера и биолога Линнея.

И вместе с тем Дидро опирается на Бюффона с его критикой системы Линнея, его учением об изменчивости видов под влиянием внешней среды и идет еще дальше на пути к эволюционной теории, к пониманию единства природы. В его статьях немало гениальных догадок, предвосхищающих не только Ламарка, но и Дарвина. Пусть он еще серьезно обсуждает различные теории местонахождения – седалища души, но, рассматривая теорию Бюффона о границах животного, растительного и минерального царств, он не может найти никаких заметных границ, и вся природа представляется ему лестницей существ от простейшего минерального образования к сложнейшему организму – человеческому телу.

Дидро не может еще отмахнуться от понятия души и негласно соавторствует с аббатом Ивоном в статье «Душа» («Ãme»), но зато он приходит к пониманию единства духа и тела.

А в статье «Природа» («Nature») он пишет: «Природа означает иногда систему мира, машину вселенной, собрание всех сотворенных существ». Пусть здесь еще встречается слово «сотворенных», но есть уже представление об единой системе.

Очень важна первая из его статей «Человек», отнесенная к естественной истории, но, по сути дела, закладывающая основы общего материалистического мировоззрения. «Человек с телесной стороны имеет сходство с животным, и если можем охватить его в перечислении всех существ природы, то будем вынуждены отнести его к классу животных. Он – самое лучшее и самое дурное из всех животных, и за этот двойной титул достоин быть их главой».

Другой вопрос, что отличительным признаком человеческого рода Дидро считает речь, не заикаясь о труде, и наивно заявляет: «Рождаясь, человек переходит из одной стихий в другую (из воды в воздух)».

Зато другое его заявление: «До трех лет жизнь человека весьма ненадежна» для того времени было совершенно правильным. Из шестерых братьев и сестер Дидро трое умерли в младенчестве, умирали и его собственные дети.

Любопытно еще и такое рассуждение, направленное, очевидно, против Руссо и руссоизма: «Естественный человек, которому природа старалась придать наиболее совершенные формы, ничем не превосходит общественного человека».

В философских и естественнонаучных статьях Дидро не могло не быть противоречий, и они были. Но была в них, как и во всей ведомой им «Энциклопедии», одна главная линия, главная цель. Он сам определил ее так: «Указать фанатизму его пределы, доказать несостоятельность теологических представлений перед научными воззрениями на природу и бесплодность сопротивления метафизики гиганту-младенцу – опыту». И он это делает даже в тех статьях, которые на первый взгляд укрепляют каноны религии. В одних как автор, в других как редактор или негласный соавтор, к примеру, в дополнениях к статье «Душа».

Очень важно было разбить один из оплотов теологии – учение о врожденных идеях, прочно державшееся и в философии со времен Декарта. Врожденным идеям противостоит ощущение как первоисточник представлений о внешнем мире, а первопричина ощущений – материя.

Ощущение открыл не Дидро, но от английского сенсуализма (сеnсе – чувство) ответвились различные направления. Юм пришел к скептицизму, Беркли к спиритуализму, камнем преткновения для него оказалась проблема существования тел независимо от воспринимающего субъекта. До последовательного материализма не поднялся и Даламбер, он не признал материю способной мыслить и желать и оставил за душой нематериальность.

Последовательнее всех оказался Дидро, опередив и своего друга Кандильяка.

Одна из самых важных статей «Энциклопедии» – статья Дидро «Ощущение».

Она наносит неотразимый удар субъективизму и спиритуализму, рассматривая душу – то, что мы называем сознанием, «как предмет воздействия, а материю, как всеобщую причину наших ощущений, одновременно являющуюся их предметом».

Прямыми попаданиями в старый порядок были статьи Дидро откровенно революционизирующего действия, те, что шли по разделам философии общества и политики.

Если бы во второй его статье «Человек» не было ничего, кроме утверждения «Трудолюбивыми люди могут быть лишь, когда они свободны», и то она бы оказывала революционизирующее действие. Но в этой статье есть и программные заявления буржуазии, восстающей против политических и экономических препон абсолютизма. «Самое плохое управление, какое только можно вообразить, то, при котором из-за отсутствия свободной торговли изобилие становится иногда для края таким же бичом, как и оскудение». Дидро требует в этой статье: «Нужно сократить число производителей предметов роскоши и челядь!»

В статье «Гражданин» («Citoyen») – она идет по разделам древней и новой истории и общественного права – Дидро указывает гражданам их права и обязанности. Вот как он определяет, что такое гражданин: «Это тот, кто является членом объединения многих людей, кто разделяет его права и выполняет его обязанности»,

В большой статье «Законодатель» – по разделу «Политика» – Дидро декларирует: «Всякий законодатель должен стремиться к укреплению государства и счастью граждан». Он приводит примеры различных государств. «Во Франции законодателем является король; в Женеве – народ; в Венеции и Генуе – дворянство; в Англии – обе палаты и король», словно бы не показывая своего отношения к ним. Но его позиция ясна из того, что говорится потом. Беспомощность людей в естественном состоянии заставляет их соединиться в общество, жертвуя некоторой долей равенства и свободы, которыми они пользовались. А «законодатель выполняет свою функцию, когда он насколько возможно меньше умаляет равенство и свободу людей, доставляет им насколько возможно больше спокойствия и счастья».

Правда, в этой статье Дидро рекомендует республиканский образ правления только небольшим государствам, а большим – монархический, противопоставляет южные народы, которые могут нуждаться лишь в развлечениях, северным, поглощенным заботами о необходимом. Но для того чтобы люди возможно меньше чувствовали утрату преимуществ естественного состояния, он считает обязательным для законодателей всех стран «при всех климатических условиях, при всех обстоятельствах, при всех видах-правления ставить своей целью изменить дух собственности на дух всеобщности».

Дидро утверждает, что «законодатель увеличивает авторитет, приданный ему законами., авторитетом мнения (общественного. – А. А.), а единственно прочным является мнение, основанное на счастье и одобрении граждан… При плохом управлении лучшие законы не спасут государство от упадка, а народы – от разорения».

Он предостерегает законодателя от всего, что отдает тиранией. «Нечего ждать добра ни для государства, ни для его граждан, если законодатель не уважает общего желания, заставляет чувствовать собственную власть больше, нежели власть закона, проявляет надменность, приносит своих подданных в жертву своей семье, финансы – своей прихоти, благоволит к человеку, который нравится больше, нежели к человеку, который может принести пользу, если почести и должности добываются с помощью услуги». И читатель без труда догадывался, что все эти злоупотребления имели место во Франции того времени.

Очевидно, для цензуры Дидро говорит, что законодатель должен любить и уважать религию и внушать к ней любовь и уважение. Однако законы и их исполнение должны быть независимы от культа и религиозных догм.

Не случайно так часто в этой статье встречаются ссылки на Монтескье. Его «Дух законов», так же как «Общественный договор» Руссо, «Кодекс природы», (Морелли, очевидно, псевдоним одного из друзей Дидро), содержали теоретические предпосылки, на которых основывалась критика общественного и политического строя энциклопедистами. Естественным продолжением этих трудов и в первую очередь политических статей Дидро в «Энциклопедии» явились декреты революционных правительств и Декларация прав человека и гражданина.

Но совершенно естественны в этой статье положительные примеры благожелательных отношений законодателя с его народом; уже встречавшийся нам французский король Генрих IV и датский король Канут Добрый, живший со своим народом, как отец с детьми.

На тех же идейных дрожжах заквашены и статьи Дидро «Государи» и «Тираны». В первой статье, исторически обусловив возникновение государства и избранных народом государей, Дидро предостерегает монархов от злоупотреблений властью, от заблуждений, пагубных для счастья народа.

Как положительный пример он приводит слова английского короля Карла II: «Я хочу быть гражданином своего народа».

С большой страстью и политической заостренностью написана маленькая статья «Тираны». Прежде этим словом греки называли гражданина, захватившего верховную власть над свободным государством, теперь же «тираном зовут и законного государя, злоупотребляющего своей властью, попирая законы, делая своих подданных жертвами своих страстей и несправедливых притязаний, которыми он подменяет законы».

Дидро в этой статье – недаром она была напечатана в одном из последних, самых радикальных томов, – решительно заявляет: «Из всех бичей, терзающих человечество, тираны являются самым пагубным».

Грозным предостережением царствующим тиранам, и в том числе Людовику XV, звучат его слова: «Если мир и знает несколько счастливых тиранов, наслаждавшиеся плодами своих злодеяний, то таких примеров немного, и нет ничего более удивительного, нежели тиран, умирающий в своей постели».

Атакуя властителей земли, Дидро не забывал и о властителях неба. И он не только материализмом побивал религиозные догматы, но штурмовал своими статьями и губительную власть духовенства, его реакционность, жестокость, его нетерпимость.

Свою ненависть к церкви и ее слугам Дидро вынужден был порой прикрывать фиговыми листочками заверений в любви и уважении к религии. Но иногда ему удавалось обходиться и без листочков.

Умело пользуясь тем, что по-французски «prétre» значит не только священник, но и вообще служитель культа, жрец, он сравнивает католического аббата или кюре с египетским или мексиканским жрецом.

И в статье вод этим названием доказывает, что власть священников держится только на суеверии и обмане, и говорит об их честолюбии, жестокости, жадности. Он сравнивает костры инквизиции с мексиканскими жертвоприношениями.

Одной из самых боевых и программных статей Дидро для «Энциклопедии» была «Нетерпимость». Умело пользуясь эзоповым языком, ссылаясь на Священное писание, на авторитеты святых отцов, маскируя ими от цензуры собственные убеждения, он Наносит неотразимый удар и религии, и церкви, и государству, поддерживающему религиозную нетерпимость.

Везде и всегда Дидро противопоставлял принуждению убеждение.

На то он и был просветителем и верил, что, если люди поймут, что так дальше жить нельзя, они упразднят старый порядок.

VI Жан Батист Лерон Даламбер

Кондорсе однажды сказал: «Настоящие предки великого человека – его великие наставники, родившиеся раньше, чем он, а настоящие потомки – ученики его достойные». Как не вспомнить этот афоризм, прежде чем приступить к рассказу о происхождении Даламбера?

И как не вспомнить слова Дидро: «Кому придет в голову спрашивать у Даламбера, есть ли у него отец? Разве его будут меньше уважать, если узнают случайно, что у него нет отца?»

Так рассуждал Дидро после многих лет знакомства и дружбы с Даламбером. Но мог ли он предвидеть, какое место в науке, в общественной жизни и жизни его собственной займет один из товарищей его молодости – Жан Батист Лерон, когда тот приносил ему в 1737 году свои математические книги, вняв увещеваниям родных не заниматься больше этой наукой, «пагубной» для его карьеры?!

Даламбер был незаконнорожденным сыном не то генерала, не то артиллерийского офицера, шевалье Детуш, и писательницы, мадемуазель Тансен. Об отце Даламбера мы знаем мало. О матери – больше. Биография маркизы Клодины де Тансен любопытна. Родители заставили ее постричься в монахини. Не выдержав тягот монастырской жизни, девушка бежала в Париж и через влиятельного покровителя добилась разрешения папы нарушить данный богу обет.

Длинный список возлюбленных бывшей монахини очень разнообразен. Он начинается регентом Франции и кончается ее домашним врачом, в чью пользу она составила завещание, не оспоренное ее благородным сыном. Отец Даламбера занимает в списке четвертое место, но далеко его не завершает. Тансен пренебрегла Детушем. Наряду с боязнью огласки – вероятно, ей хотелось скрыть, что у нее незаконнорожденный ребенок, – это послужило причиной полного ее равнодушия, чтобы не сказать – неприязни, к сыну.

Исторические романы мадемуазель Тансен пользовались успехом. Она была хороша собой, умна, остроумна. Салон ее стал одним из самых популярных в Париже. Его посещали писатели, ученые, высокопоставленные особы. Словечки хозяйки повторялись. Так, ей принадлежало следующее остроумное изречение – оно и теперь не устарело – «Ремесло писателя заслуживает сожаления. Всякий сапожник, когда шьет сапоги, знает, что его работа наверняка сойдет с рук. Писатель же никогда не может ожидать этого от своей книги, как бы она ни была хороша».

Современники, однако, свидетельствуют, что мадемуазель Тансен отличалась редким бессердечьем, замаскированным мягкостью манер, чтобы не сказать – вкрадчивостью, и умела расположить к себе всякого, кто был ей нужен.

Нам не трудно будет убедиться, что, унаследовав от матери ум и талант, Даламбер не перенял ее дурных нравственных качеств.

Общество, у нее собиравшееся, мадемуазель называла своим зверинцем, дарила гостям, а точнее – гостьям, принадлежности своего туалета, называла их ласковыми, уменьшительными именами. Но многие говорили, если ей понадобится кого-нибудь отравить, мадемуазель нисколько не задумается, только яд выберет самый тонкий и нежный.

Приходится ли удивляться, что ее только что родившийся сын, хилый и слабенький, был найден на ступеньках маленькой церковки Сен-Жан-Лерон, в переводе – святого Иоанна Круглого?! А было это в промозглое осеннее утро, 7 ноября 1717 года. Ребенка и окрестили в честь этого святого – Жаном, добавив еще одно имя – Батист, а фамилию дали тоже по этому святому – Лерон. Даламбером он стал называть себя позже.

К счастью, шевалье Детуш оказался несравненно более нежным отцом, чем мадемуазель Тансен матерью. Вернувшись в Париж после отлучки по делам службы, он с большим трудом вырвал у бывшей любовницы сведения, без которых не смог бы разыскать сына.

Мальчик был у кормилицы в деревне. Комиссар полиции не рискнул отдать его в приют для подкидышей, где он вряд ли выжил бы.

Мадам Сюар, жена близкого к энциклопедистам литератора, в своих «Воспоминаниях», со слов самого Даламбера, рассказывает, что шевалье разъезжал по всему Парижу с чуть живым младенцем, кутая его в свой плащ. Ни одна женщина не решалась взять ребенка, боясь, чтобы он тут же не испустил дух.

Наконец нашлась одна добрая душа, жена стекольщика, матушка Руссо. Самоотверженность встречается у бедных гораздо чаще, чем у богатых, – Даламбер понял это очень рано. Она взяла его на свое попечение, когда голова мальчика была не больше обыкновенного яблока, руки висели, как плети, пальцы были тонки, как спицы.

Для Даламбера обернулось большой удачей, что он вырос в этой трудовой, неприхотливой, дружной, доброй семье.

Он получал здесь уроки не менее важные, чем в пансионе, коллеже, академии, научился уважать труд, понимать нужду и горе простых людей, быть скромным и человечным. Навсегда сохранил Даламбер нежную привязанность к своей второй матери, продолжая жить у нее и когда стал знаменитым. Она же любила его больше, чем собственных детей.

Но Жан Батист не позволял себе осуждать и родную мать, постоянно им пренебрегавшую.

Матушка Руссо превосходно знала душу своего воспитанника, хотя и мало разбиралась в том, чем он занимался. Часто она говорила посмеиваясь:

– Ну, уж, видно, вы всю свою жизнь проживете философом.

Как-то Даламбер попросил свою кормилицу объяснить, что она имеет в виду под словом «философ». Матушка Руссо простодушно ответила:

– Философ – это такой странный человек, который лишает себя при жизни всего самого необходимого, работает с утра до вечера, и все для того только, чтобы о нем говорили после его смерти.

Даламбер уже тогда пользовался громкой славой, но держался так просто, что она этого и не подозревала. И не для признания, прижизненного или посмертного, он столько работал. Но о житейских благах он и в самом деле не думал, зимой ходил в осеннем пальто, летом в зимнем камзоле.

Однако вернемся к детству великого человека. Отец нежно о нем заботился, постоянно навещал его у кормилицы. В четыре года отдал сына в пансион. Способности к наукам и усердие Жана Батиста были таковы, что, едва ему исполнилось тринадцать лет, содержатель пансиона сказал родным: он передал ученику все, что знал сам, мальчика нужно отдать в коллеж, его примут сразу во второй класс. Шевалье к тому времени успел уже умереть, завещав сыну пожизненную ренту в триста франков, что потом избавило Даламбера от необходимости заниматься поделками, как приходилось Дидро.

Три года Даламбер пробыл в коллеже Мазарини, как почти все энциклопедисты, он учился у янсенистов. Один из профессоров коллежа старался отвлечь его от литературы, уверяя, что «поэзия сушит сердце». Усилия его оказались тщетными. Зато у другого профессора Даламбер два года слушал философию Декарта. Больше же всего он был обязан профессору математики Карону. Математика стала, как выразился сам Даламбер, его первой возлюбленной.

Из коллежа он вышел и превосходным оратором: в то время на красноречие обращали большое внимание. Этот дар ему очень пригодился впоследствии.

Затем он выдержал экзамен на степень бакалавра искусств, два года посещал Академию юридических наук и вышел оттуда лиценциатом права. Совесть не позволила ему стать адвокатом: слишком мало встречалось дел, где обвиняемый был бы действительно невиновен.

За юриспруденцией последовала медицина. Недаром слово «энциклопедист» имеет второй смысл: «человек, знающий все».

Математикой он занимается пока для собственного удовольствия, но все больше и больше увлекается ею. Родные, заботам которых поручил его отец, убеждают юношу оставить математику: с ней далеко не уйдешь – хорошо нам знакомая, традиционная история! Он поначалу внимает увещеваниям и тогда-то и относит все свои математические книги Дидро.

Но задачи продолжают носиться в его голове, не давая ни минуты покоя. Решение всякий раз нужно было проверить. Тогда он шел за той или другой своей книгой к Дидро и постепенно перетащил их все обратно.

Математика победила. В двадцать лет Даламбер забросил ради нее медицину, а в двадцать четыре был уже светилом математических наук.

Изменив медицине, он снова поселился у мадам Руссо, радуясь тому, что к скромным достаткам семьи прибавит свою ренту. И теперь каждое утро он вскакивал с постели в своей маленькой душной комнате и, едва умывшись и одевшись, садился за труд, прерванный накануне.

Жизнь ученого внешне однообразна, но каждый день приносит ему новые, скрытые от других радости.

Вечерами он ходил в театр, наслаждался искусством актеров, но в антрактах думал о еще большем наслаждении, которое утром принесут ему занятия.

Даламбер сам, без излишней скромности, но достаточно беспристрастно набросал свой литературный портрет. Вот как он начинается: «Во внешности Даламбера нет ничего особо примечательного – ни хорошего, ни дурного, обычное выражение его лица ироническое и насмешливое. Говорит неровно – то чересчур весело, то слишком серьезно, смотря по настроению, часто речь его бывает отрывиста, но никогда она не способна утомить и наскучить. Веселость его иногда переходит в школярство, это мальчишество представляет поразительный контраст с солидной репутацией, приобретенной им в ученом мире, и располагает к нему всех; он нравится всем, хотя нисколько об этом не заботится. Он редко спорит, хотя и стоит за свои убеждения, ему нет необходимости насильно заставлять других разделять его мысли. Последнее, впрочем, объясняется тем, что он только в области точных наук признает существование абсолютных истин; все же остальное кажется ему относительным и условным, он думает – обо всем остальном можно говорить все что угодно».

Одно признание завершает этот мастерский автопортрет, исповедь души: «…не удивительно, что он в молодости своей был доступен самой живой, нежной и сладостной из всех страстей. Долгое время, однако, вследствие уединения, это чувство таилось в глубине его души, погруженное в глубокий сон; но пробуждение было ужасно: любовь дала Даламберу одно только горе, и оно надолго внушило ему равнодушие ко всему на свете: к людям, к жизни, к науке…»

Действительно, женщина, которую он любил самозабвенно, «сестра» энциклопедистов – мадемуазель Леспинас принесла ему, подобно родной матери, много горя. Покончив жизнь самоубийством, она сделала его своим душеприказчиком и заставила разбирать письма, содержавшие доказательство того, что была ему не верна и в те восемь лет, когда он считал себя единственным предметом ее любви. Мало того, она завещала своему последнему возлюбленному Жиберу, пренебрегшему ею, сочинения, которые писала вместе с Даламбером, и тому пришлось расстаться с рукописями, составлявшими часть его самого.

Даламбер отнюдь не был сколком с Дидро и во многом являл ему полную противоположность. Он отступил, когда тот остался непреклонен. Но в них было много и общего. Познакомившись с Гольбахом, Гельвецием и другими членами братства энциклопедистов, мы поймем, что это не случайное сходство, но общность психологического склада людей, отдавших свою жизнь служению человечеству. И вместе с тем эти люди были сама жизнь.

Среди посетителей салона мадам Жофрен самым веселым, самым воодушевленным, самым занимательным в своей веселости считался Даламбер.

Мармонтель пишет в своих мемуарах: «Проведя утро за алгеброй и решением проблем динамики и астрономии, он выходил от своей кормилицы, как школьник, вырвавшийся из коллежа, не помышляя ни о чем, кроме развлечений, и принося с собой манеры такие живые и приятные, ум такой светлый, глубокий, основательный, что заставлял забывать о себе, как ученом, и видеть в нем только любезного человека.

Между тем, когда Даламбер сделал в академии 19 июля 1739 года свое первое сообщение, удостоившись похвалы математика Клеро, ему был всего двадцать один год. Через год юный ученый представил академии свои исследования по механике жидкостей – они отличались большой оригинальностью и смелостью. Его зачислили адъюнктом академии – первая ступень ее иерархии – по секции астрономии.

В 1743-м он издал трактат о динамике, который поставил его в ряд с крупнейшими учеными Европы. Один из его преемников, великий математик Лагранж, через пятьдесят лет написавший историю механики, говорил об этой книге Даламбера, что она сразу положила конец путанице и хаосу, до него господствовавшим в данной отрасли науки.

А биограф Даламбера, известный математик Бетран, прибавил к этому отзывы-, что во вступлении к трактату он в первый раз показал свои дарования писателя и философа.

И все-таки академическая карьера Даламбера не получалась. В 1756 году король передал через графа Даржансона пожелание, чтобы Даламбера зачислили во внештатные пенсионеры академии – одни пенсионеры пользовались там полными правами. И с этим не посчитались. На одной чаше весов карьеры Даламбера лежала его гениальность, на другой – независимость права. Независимость долго перетягивала. Только в 1765 году Даламберу присвоили звание титулованного или ординарного академика. И как же торжествовал Дидро, когда его друга, наконец, избрали!

Не меньшие, чем в математике, заслуги Даламбера и в астрономии. Одной теории предварения равноденствия было бы достаточно, чтобы обессмертить его имя. А ему принадлежат еще и сочинения о системе мира, теория движения Луны.

Продолжив своими трудами открытия Ньютона, он подготовил ими своего преемника Лапласа.

Нужно ли объяснять, какое значение имело для того времени развитие точных и естественных наук? И пусть сам Даламбер не поднялся до философского материализма, он много для него сделал.

А с другой стороны, не знаешь, кому из двух Даламберов отдать предпочтение: Даламберу-ученому или Даламберу-человеку, и как отделить одного от другого.

Очень характерна сама история знакомства Даламбера с Лапласом. Талантливый самоучка, деревенский парень, Лаплас приехал в Париж с рекомендацией какого-то важного лица, адресованной Даламберу. Но, получив рекомендательное письмо, академик юношу не принял. Тогда Лапласу пришла в голову счастливая мысль – самому написать Даламберу, изложив свои взгляды на общие законы механики.

Тот ответил ему на следующий же день. Знаменитый ученый писал безвестному молодому человеку: «Милостивый государь. Вы имели случай убедиться, как мало я обращаю внимания на рекомендации. Но вам они были совершенно не нужны, вы зарекомендовали себя сами, и мне этого совершенно достаточно, моя помощь к вашим услугам. Приходите же, я жду вас!»

И действительно, через несколько дней благодаря содействию Даламбера Лаплас получил место профессора математики в «Коллеж милитэр».

С тех пор Даламбер никогда не терял Лапласа из виду и всегда о нем заботился. Так он относился ко всем талантливым людям. Великодушие и широту души Даламбера характеризует следующий случай. Лагранж опровергал некоторые его математические теории, а он доставил своему оппоненту место и средства существования в Берлине.

Но от помощи бездарностям он отказывался куда решительнее, чем Дидро. Кстати сказать, Даламбер никогда не был профессором коллежа или университета и даже в молодости не давал уроков, довольствуясь своей скромной рентой.

Много лет он был постоянным секретарем Французской академии, отнюдь не скрывая неприязни, которую вызывали в нем многие академики.

Собрание похвальных речей Даламбера, произнесенных в честь академиков, скончавшихся с 1700 по 1772 годы[3]3
  Речь, произнесенная в 1760 году, напечатана в собрании сочинений Даламбера под названием «Размышление о поэзии».


[Закрыть], – это и содержательнее очерки истории науки, литературы, общественной мысли и блистательные памфлеты на дутых знаменитостей.

Труды его невероятно разнообразны, а многие и огромны по своему значению. Открытый им закон движения несвободных тел носит имя закона Даламбера, и можно ли изучать математику без его теории движения?! Взыскательный Вольтер назвал его первым писателем своего века, а историк французской литературы Лагарп включил в число пятерых замечательных литераторов, оказавших огромные услуги истинной философии. Даламбер написал и «Элементы философии» и «Начала музыки»! Издал два тома «Смеси литературы, истории, философии».

Огромный интерес по сей день представляет его переписка с Вольтером, она длилась десятилетиями и охватывала решительно все.

Но, отдавая дань разносторонней одаренности Даламбера и широте его знаний, мы ко многому из того, что он сделал, не можем не отнестись критически. Так, высоко оценивая его как писателя и философа, Вольтер, Лагарп и многие другие допускали явные преувеличения. Значительно трезвее был Дидро; в одном из его писем мы читаем: «Даламбер в день закрытия Французской академии произнес речь по поводу поэзии. Мне сказывали, что «Илиада» и «Энеида» трактуются в этой речи как невыносимо скучные произведения, а «Освобожденный Иерусалим» и «Генриада» превозносятся как единственные эпические поэмы, какие можно прочитать от начала до конца. Вот что значит говорить о том, что плохо знаешь. Трудно тогда не наболтать глупостей. Человек этот ничего не смыслит в языке Гомера… Лучше бы сидел он на своих уравнениях. Вот его удел».

Конечно же, Дидро прав. «Илиада» Гомера и «Энеида» Вергилия – вершины античной эпической поэзии, доставляют нам огромное эстетическое наслаждение и сейчас. А «Освобожденный Иерусалим» итальянского поэта Торквато Тассо и эпическая поэма Вольтера «Генриада» сохранили только историческое значение. Правда, Даламбер, в свою очередь, подтрунивал над занятиями Дидро математикой.

История внесла еще более существенные поправки в оценку трудов Даламбера. В то время вершиной всего сделанного им представлялись первые части «Предварительного рассуждения» к «Энциклопедии». (Третью часть – объяснение к родословному древу знания – написал Дидро.)

«Предварительное рассуждение» и в самом деле начинало новую эпоху умственной жизни Франции. Современники особенно высоко оценили две части «рассуждения», написанные Даламбером: «только истинно гениальному человеку подвластны все науки: он может быть одновременно писателем, великим математиком, глубоким философом и со всеми редкими способностями соединять красоту, благородство, силу и изящество слога, которые придают всем его разнообразным трудам какую-то особенную привлекательность».

Другой современник писал, что «в любом веке найдется не более двух-трех человек, которые могли бы выполнить такой труд».

Что же представляли собой две части «Предварительного рассуждения», если посмотреть на них вашими глазами? Это была история и критический разбор всего накопленного к тому времени запаса человеческих знаний, как бы квинтэссенция наук, философских учений, литературных направлений. Первая из двух частей содержала историю возникновения человеческих знаний, вторая – историческую картину успехов науки, начиная с Возрождения. Это было очень много и очень важно.