Текст книги "Дидро"

Автор книги: Алиса Акимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

VIII Клод Анри Гельвеций

Гельвеций, нахлобучив на голову колпак… пытается доказать, что его ловчий мог бы написать такую же книгу «Об уме», как он сам». Это Дидро в письме к Софи от 1 сентября 1767 года подтрунивает над своим другом, вышучивая его утверждение, что все люди рождаются с одинаковыми умственными способностями.

Мы, разумеется, примем сторону Дидро и тоже сочтем, что это явное преувеличение. Но главное положение социальной философии Гельвеция – природное равенство людей (а он защищал его с редкой энергией и последовательностью) стало одним из краеугольных камней буржуазно-революционной идеологии.

Гельвеций отталкивался в своем учении от Монтескье, с которым был лично близок. Но общность научных интересов и родство философских и политических воззрений сдружили его с Дидро и Гольбахом и сделали деятельнейшим членом общества барона, постоянным участником его «четвергов» – «дней синагоги».

Для «Энциклопедии» Гельвеций написал сравнительно мало, много меньше других, но вклад его во французский материализм XVIII столетия очень значителен, и он с полным правом должен быть причислен к числу граждан энциклопедической республики.

Достаточно вспомнить – книга «Об уме» стала одной из причин того, что 8 марта 1759 года отобрали привилегию на «Энциклопедию». Еще полнее и отчетливее его философские и социально-политические взгляды были изложены в трактате «О человеке».

Воззрения его и в самом деле были таковы, что не приходится удивляться ни ухищрениям, которых требовала их публикация, ни вызванным ими репрессиям. Он опровергал самые устои религии и общества, зиждившегося на сословных привилегиях.

Основное жизненное начало человека, утверждал Гельвеций, как и Гольбах и Дидро, – его физическая способность к ощущению. Из нее вырастают и любовь к удовольствиям и ненависть к страданиям. Это и есть то, что мы называем любовью к себе. А она порождает и властолюбие, и зависть, и все прочие страсти человека. Осуждать людей за это не следует, надо брать их такими, какие они есть.«… раздражаться следствиями их себялюбия, значит жаловаться на весенние бури, летнюю жару, осенние дожди и зимние стужи». Страсти необходимы для деятельности человека. (Вспомним, что писал о страстях Дидро!) Человек по природе не добр и не зол. Врожденных идей не существует. Все наши идеи мы получаем через ощущения. Мораль – продукт воспитания и подражания. «Люди не рождаются, а становятся такими, какие они есть».

Определяющее значение среды – очень важный прогрессивный тезис учения Гельвеция.

Идеи и поведение человека зависят от его потребностей. Голод и нужда делают человека трудолюбивым и мудрым, заставляют его совершенствовать орудия труда.

Зато рассуждения Гельвеция о человеческом обществе сложились под влиянием господствовавших в XVIII веке индивидуалистических представлений. Он утверждает, что в природе людей нет взаимного притяжения. Только интересы и потребности заставляют их заключать между собой соглашения. (Здесь он близок и к Гольбаху и к Тюрго.) Человек – слабое животное, поэтому он и объединяется с другими людьми, чтобы защищаться от более сильных животных и обеспечить себе пропитание.

Проследив различные стадии развития человечества, Гельвеций приходит к выводу, столь естественному для глашатая буржуазии (но он пойдет потом и дальше), утверждая, что самый священный принцип жизни, пригодный для всех формаций, – это обеспечение собственности каждого члена общества. Собственность утверждает справедливость, то есть основу всех общественных добродетелей человека. Каждый должен получать то, что ему надлежит. Справедлив тот, кто соблюдает соглашение, и несправедлив тот, кто его нарушает.

Стремление людей к справедливости Гельвеций объясняет материалистически. Оно основано на благах, которые приносит справедливость, и на боязни бедствий, которые влечет за собой несправедливость.

ЗАКОН возникает как средство закрепить соглашения между людьми, и в первую очередь соглашение о собственности. А для того чтобы охранять закон, возникает ГОСУДАРСТВО.

Принцип справедливости действует и в отношениях между обществами. Международное право возникает тоже в силу необходимости, и соглашение не нарушается, пока сохраняется равновесие сил. Если один народ становится сильнее другого, он может быть несправедливым безнаказанно. Гельвеций не ограничивается объяснением причин войн и агрессий, но резко выступает против насилий и грабежей, чинимых европейцами в Индии, Африке, Америке, и обличает позорную роль церкви. Она освящает своим авторитетом нарушение правил, запечатленных, по ее словам, богом во всех сердцах.

Нравственность, в учении Гельвеция, тесно связана с общественным порядком и тем же принципом справедливости. Добродетельно то, что полезно для общества, порочно то, что для него вредно.

Но и мораль восходит к физическим ощущениям. Основа добродетели – разумно понятый собственный интерес. (Вспомним «разумный эгоизм» Чернышевского и Добролюбова!) Он побуждает человека жертвовать временной личной выгодой для выгоды общей. Высшая добродетель – гуманизм. Но Гельвеций еще не понимает того, что поняли позже марксисты: связи моральных инстинктов с процессом развития человечества.

Общественное благо – высший закон, одинаково обязательный для всех людей, каково бы ни было их общественное положение. Этот демократический принцип – один из главных в социальных взглядах Гельвеция. Отсюда и его точка зрения на власть. Носитель верховной власти – лишь доверенное лицо нации. «Воплощенная в государстве сила есть лишь сила его народа».

Гельвеций отдает предпочтение республиканской форме правления, выступает против единовластия, не отграничивая его от деспотизма. Считает, что власть должна быть выборной, хотя выборность представляет себе еще наивно.

И он отдает дань тому же заблуждению, что Вольтер и Дидро. Верит, что власть может оказаться в руках просвещенного и добродетельного государя. Такие монархи, как Генрих IV, Фридрих II, Екатерина II, способны, по его мнению, просветить мир.

А просвещение, развитие человеческого разума Гельвеций, как и все его собратья по энциклопедической республике, считает важнейшим условием благополучия человеческого общества.

Вместе с тем он вслед за Вольтером и Монтескье представляет как самый совершенный английский политический строй, расходясь в этом с Гольбахом.

Роскошь отдельных лиц, утверждает Гельвеций, знаменует собой разделение общества на воров и обворовываемых. Сосредоточие богатства в одних руках ведет к разрыву между частными и общественными интересами, между отдельными классами. Нация как бы распадается на много наций с противоположными интересами, наций, вооруженных одна против другой.

Не нужно, однако, думать, что классы современного Гельвецию общества охарактеризованы у него отчетливо и всегда одинаково Иногда он делит общество Франции на два класса: низший, обремененный непосильным трудом и лишенный самого необходимого, и высший – состоящий из людей просвещенных и пользующихся досугом. Иногда называет классами богатых и бедных, иногда – собственников, купцов.

И, однако, его симпатия на стороне бедных, обремененных непосильным трудом. Для того чтобы сделать людей счастливыми, нужно увеличить богатство одних и уменьшить богатство других.

«Цель общества – наибольшее благо наибольшего количества людей».

То, что Гельвеций сумел подняться над интересами буржуазии, над богом собственности, позволило Марксу и Энгельсу отнести его к тому направлению французского материализма XVIII века, которое вело прямо к социализму и коммунизму.

Это делает ему тем более чести, что по происхождению Клод Анри Гельвеций отнюдь не принадлежал к низшему классу. Сын придворного врача жены Людовика XV, Марии Лещинской, он родился в 1715-м, а уже в двадцать три года благодаря покровительству королевы был назначен генеральным откупщиком с годовым доходом в сто тысяч экю. К тому времени он успел получить основательное философское и юридическое образование.

Одаренный множеством достоинств, молодой человек проводил большую часть времени в удовольствиях и развлечениях, не слишком отдаваясь должностным обязанностям. Великодушный, доброжелательный, он давал не считая. Как мы знаем из отзыва Гольбаха, щедрость Гельвеция нередко лишала его друзей. Точнее, он не всегда правильно выбирал тех, на кого распространял свои благодеяния, почему и становился жертвой черной неблагодарности. Дидро в «Племяннике Рамо» рассказал, как поступил с Гельвецием Палиссо, обвиняя в происшедшем своего излишне доверчивого друга, а не этого печально известного клеветника, злостного мистификатора, пасквилянта. «Пусть Гельвеций рвет и мечет, потому что Палиссо вывел его на сцене в роли бесчестного человека (имеется в виду та же комедия «Философы». – А. А.), хотя Гельвеций дал ему взаймы, чтобы он поправил свое здоровье, не голодал, не ходил оборванцем. Но разве мог Гельвеций ожидать чего-нибудь другого от человека, запятнанного всевозможными грязными делами?.. Следовательно, виноват не Палиссо, а Гельвеций».

Кстати, как нам придется убедиться, сам Дидро тоже становился жертвой своей доверчивости и тоже распространял свою доброту и щедрость и на заведомых негодяев.

Принято было считать, что общество литераторов породило в Гельвеции стремление к славе, и поэтому он к тридцати пяти годам перестал быть откупщиком, решительно изменил образ жизни и отдался целиком науке и литературным занятиям. Ближе к истине, что им руководили иные причины – философский склад ума, обобщения, которые он должен был сделать из обширных жизненных наблюдений, а его должность представляла для них большие возможности.

Но, так или иначе, женившись на мадемуазель Линглевиль, целиком посвятил себя философии, в 1751 году уехал в красивое имение Воррее, где с тех пор жил постоянно, проводя вместе с тем много времени в Париже и однажды побывав в Англии. Умер Гельвеций в 1771 году.

IX Битвы жизни

Но вернемся к Дидро. Мы были свидетелями сражений, которые вел он с идейными противниками. Но, кроме этих битв, ему приходилось выдерживать и битвы жизни. Сколько страданий принесли ему дружба, сыновняя любовь, любовь брата, отношения с женой, любовь к женщине, ставшей его подругой на много-много лет!

Очень тяжело переживал Дидро ссору с Жан Жаком Руссо. Кроме статьи Даламбера «Женева», причиной ссоры послужил еще отказ Руссо сопровождать больную мадам Эпинэ, подругу Гримма, в Женеву. Он не хотел разлучаться с ее невесткой мадам Удето, пылая к ней неудержимой страстью. Дидро осудил его поступок, и между ними произошел окончательный разрыв, так и не завершившийся примирением. В октябре или ноябре 1757 года Дидро писал Гримму о Руссо: «Этот человек бешеный… Со всей силой, какую внушает честность и некоторый интерес, оставшийся в глубине души друга, преданного ему с давних пор, я стал попрекать его чудовищным поведением и рыданиями у ног мадам Эпинэ, между тем как в разговоре со мной он возводил на нее самые тяжелые обвинения…»

Впрочем, и Руссо этот разрыв дался совсем не так легко. Перед нами его письмо к бывшему другу, отправленное 2 марта 1758 года: «Нужно, дорогой Дидро, чтобы я написал вам еще раз в жизни. Вы считаете, что я лишился разума, но наибольшее преступление, совершенное человеком, которому вы приписываете душу столь странную, – это странная манера, которая не могла не отдалить его от вас…

Я злой человек, не правда ли? Вы представляете доказательства этого самые убедительные; это хорошо вас аттестует. Но вы стали это утверждать через шестнадцать лет после того, как начали меня считать хорошим человеком, и через сорок лет после того, как я родился.

Я хотел бы, чтобы вы задумались над самим собой. Вы нам доказываете вашу природную доброту, но знаете ли вы, что какой-нибудь ужасный случай может ее испортить? Уверены ли вы, что никогда не впадете в незаконный адюльтер?»

В каждой ссоре очень трудно разобраться людям, даже хорошо знающим тех, кто поссорился. В ссоре Дидро и Руссо не могли разобраться их знакомые. Как же нам через двести лет решить, кто из них был прав, кто виноват? Но есть один неопровержимый довод в пользу Дидро: Руссо был в ссоре с очень многими бывшими друзьями и единомышленниками, Дидро ни с одним. Кроме того, мы знаем, как благородно он вел себя по отношению к брошенным Руссо жене и детям. Об идейных их расхождениях речь впереди. Конечно же, они всего важнее.

Заставлял страдать даже Гримм. Дидро так любил друга, что мучительно переносил каждую разлуку с «белокурым тираном», а тот часто уезжал то в Женеву, то в Германию. Недаром Гримма окрестили послом «Энциклопедии» при дворах немецких князей. И отношения их складывались непросто. Еще будет подробно рассказано о дружбе Дидро с Гриммом. Пока же скажу только, что на протяжении многих лет Гримм был его неизменным поверенным. Дидро считал друга много выше себя и из-за этого себя презирал.

А как заставила страдать Дидро болезнь его отца! Он не мог быть подле старика, предчувствуя, что тот умрет без него, как умерла мать. Гримм должен был заехать в Лангр, и Дидро поручил ему принять последний поцелуй метра Дидье. Примирение отца и сына уже давно состоялось, и в последние годы не «Дидро лангрский» воспитывал «Дидро парижского», это не удавалось ему и прежде, но «Дидро парижский» влиял на «Дидро лангрского» и томами «Энциклопедии», которые неизменно высылал родным, и в письмах, уговаривая отца не увлекаться молитвами в ущерб своему здоровью и заботе о несчастных.

Разумеется, когда отец заболел, сын его больше не занимался увещеваниями: тревога за старика вытеснила все несогласия.

В конце мая 1759 года метр Дидье поехал лечиться на воды в Бурбон. И сын с нетерпением ждал вестей от сестры, не слишком надеясь, что они окажутся благоприятными.

Худшим его опасениям суждено было сбыться. 9 июня он писал из Парижа Гримму: «Вот последний удар, который мне оставалось перенести: умер мой отец… Он обещал мне, когда мы с ним виделись в последний раз, вызвать меня перед концом. Я уверен, что он думал об этом, но времени у него не хватило. Итак, меня не было, когда умирали и отец и мать моя. Не стану скрывать от вас, что я это считаю проклятьем небес. Прощайте же, друг мой! Не это вы мне сулили».

О том, как Дидро комментировал завещание отца, рассказывалось в первой главе.

Распря с братом, начавшаяся из-за посвящения к «Письму о слепых», возобновилась позже. Сейчас же Дидро выступает в роли миротворца, сблизив аббата и сестру. Он пишет об этом Гримму из Лангра. Пишет и о том, что питает надежду – вернее, старается убедить себя, что они сделают друг друга счастливыми.

Наследство делится так, что брат будет самым богатым, а философ наименее состоятельным из всех троих, и это в порядке вещей. Итак, у него будет тысяча пятьсот ливров ренты, унаследованной от отца, и тысяча от издателей. Да еще и Аристотель, Гомер, Платон, Бэкон и другие, от которых он отделается в конце того же 1759 года, дадут ему пятьсот ливров. Всего получится от трех до четырех тысяч ренты, на которую можно жить хорошо, если не лишиться разума. А он не считает еще остальных своих работ.

Но и обеспеченность оказалась кажущейся, и спокойствия в собственном доме она не принесла. Какое там спокойствие?!

В конце 1756 года Дидро на сорок третьем году жизни обрел, наконец, настоящую подругу. Он познакомился с Софи Волан. Любовь Дидро! Мы еще прикоснемся к ней. Но, чтобы понять постоянные ссылки на письма Дидро к Софи, читатель уже сейчас должен узнать, что это было самое сильное его чувство; со временем любовь перешла в нежную дружбу, продолжавшуюся до самой смерти обоих. Дидро пережил свою возлюбленную только на пять месяцев. Письма к Софи еще более неотделимы от него, чем его произведения. Недаром их назвали зеркалом его души. «Всегда прижимаешь к груди того, кого любишь, а искусство писать письма есть лишь искусство удлинить руку», – говорил Дидро.

Если Софи не было в Париже или ему нельзя было прийти к ней, он писал ей в то же дообеденное время четверга или воскресенья, часы, в которые он постоянно бывал в доме Волан, на улице Старых Августинцев. Писал и в каждую свою отлучку из Парижа. Только в последние десять лет они не переписывались, вероятно, потому, что постоянно виделись. А может быть, письма не сохранились

Кто же была эта женщина, о которой Дидро писал своему другу скульптору, автору «Медного всадника» Фальконе: «Я мог бы видеть, как мой дом рассыпается в прах, и сохранить спокойствие, мою свободу под угрозой, мою жизнь скомпрометированной, всякого рода несчастья, обрушившиеся на меня, лишь бы она осталась моей. Если бы она мне сказала: «Дай мне свою кровь, мне хочется пить», я отдал бы ей всего себя, лишь бы утолить ее жажду».

Портрет ее – Дидро с ним не расставался – был на оборотной стороне титульного листа томика Горация. Вместе со всей библиотекой Дидро и эта книга после его смерти была переслана в Петербург. Она до сих пор не обнаружена в Государственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. Мы знаем только, что у Софи были маленькие руки, она носила очки и отличалась слабым здоровьем.

Она была всего на три года моложе Дидро, так что и ей было сорок или под сорок, когда зародилась их любовь. Звали ее Луиза Генриетта; «Софи» было всего-навсего семейным прозвищем, но так называл ее и Дидро, и под этим именем она вошла в историю. Семья ее была семьей средней руки служащего дворянина. Ко времени знакомства Дидро с Софи отец ее умер, и благосостояние вдовы Анны Елизаветы Франсуазы Волан и трех ее дочерей, замужних – старшей и младшей – и оставшейся в девицах средней – Софи, сильно пошатнулось.

Скорее всего Дидро познакомился с Софи в доме ее старшей сестры и зятя – Салиньяков. Во всяком случае, в первые годы они часто встречались там, и Дидро не раз с восторгом упоминает в своих письмах о «маленьком зеленом столе». Очень дружен был Дидро с младшей сестрой Софи, мадам Лежандр, прозванной им Уранией, а значительно позже и с матерью, которую он назвал Морфизой. Очевидно, прозвища в этой семье были в ходу.

Софи не была вхожа в общество барона Гольбаха, не посещала и других парижских салонов. Но, конечно, она была под стать подругам других энциклопедистов. Не только Дидро поражался, что в его Софи соединялись прелесть женщины и ум мужчины, но и более беспристрастный Гримм в дошедшем до нас письме 1763 года спрашивал: «Откуда пришли к вам, Софи, эта страсть к философии, неизвестная у лиц вашего пола и возраста? Если верно, как говорит Троншен (тот же известный врач. – А. А.), что природа, создавшая вас, сочла за благо поместить душу орла в эфемерное обиталище, позаботьтесь по крайней мере… сохранить это произведение».

Но как часто любовь Дидро оборачивалась страданием, облачившимся в одежду наслаждения! Мать Софи вначале препятствовала их любви, и это неизменно заставляло Дидро страдать.

Тяжело было ему и дома. Дурной характер его жены стал совершенно невыносим, когда она убедилась в любви мужа к Софи.

Как это произошло, рассказал сам Дидро в письме к Гримму от 1 мая 1759 года. Однажды вечером глаза у него были воспалены, готова отяжелела, его кидало то в озноб, то в жар – словом, он расхворался. Утром Софи и ее сестра, снедаемые беспокойством, якобы от имени мосье Лежандра послали узнать, как он себя чувствует.

Подозрения, видимо, были у мадам Дидро и раньше. Записка попала в руки к ней. Она опознала почерк, опознала лакея. И, как выражается Дидро, «разгорелся семейный пожар, от которого еще по сию пору искры летят. У этой женщины поистине свирепая душа. Чем она только не пользуется, чтобы мучить меня. Если она сделает мой дом невыносимым для меня, где же мне приклонить голову?»

Нисколько не помогло Дидро и то, что он обратился за помощью к духовнику своей жены. Недаром он иронически советует Гримму: «Женитесь, а потом, когда вы будете недовольны своей дорогой половиной, обращайтесь к ее духовнику».

Но надо понять и Анну Туанету. Могло ли это известие не напугать и не озлобить ее гораздо больше, чем связь Дени с мадам Пюизье или его скоропроходящие интрижки?!

А оставить жену Дидро не мог.

Х Он не отступил ни на шаг

Итак, после выхода седьмого тома Руссо был для Дидро и «Энциклопедии» потерян. Отныне Жан Жак называет энциклопедистов не иначе, как «гольбахиен», намекая на немецкое происхождение Гольбаха и Гримма, и отзывается о своих бывших друзьях как о распространителях самых вредных идей.

Если бы разрывом с Руссо исчерпались все беды! Любопытнейший парадокс: из «Энциклопедии» бежит и сам автор статьи «Женева», соредактор Дидро – Даламбер. Он объясняет свое бегство в письме к Вольтеру: «Я измучен оскорблениями и придирками всякого рода, которые навлекло на нас это предприятие. Злобные и гнусные сатиры, которые печатаются против нас, не только дозволяются, но поощряются, одобряются и даже заказываются теми, у кого в руках власть… Проповеди, или, вернее сказать, удары в набат, раздающиеся против нас в Версале в присутствии короля, без протеста с чьей-либо стороны, новые невыносимые притеснения, налагаемые на «Энциклопедию» с назначением таких новых цензоров, которые еще более нелепы и несговорчивы… Все эти причины вместе с некоторыми другими вынуждают меня навсегда отказаться от этого предприятия».

Даламбер ничего не искажает и ничего не преувеличивает. В самом деле, после выхода седьмого тома издан декрет с прямым запрещением дальше издавать «Энциклопедию». А если бы и удалось добиться отмены декрета, разве бесчисленные нападки и уколы не делали продолжение предприятия невозможным?!

Вольтер сначала уговаривал Даламбера не отступать. Мы знаем, как фернейский старец ценил «Энциклопедию». Но потом и он согласился с доводами своего младшего друга Даламбера, что литераторы покрыли бы себя позором, если бы преклонили головы перед унизительным игом министров, духовенства, полиции.

И теперь Вольтер пишет Дидро: «Прежде всего нужно смотреть в глаза противнику; было-бы отвратительным слабодушием продолжать дело после ухода Даламбера, было бы просто нелепостью, если бы такой гениальный человек, как вы, сделал из себя жертву книгопродавцев и фанатиков. Разве этот «Словарь», в сто раз более полезный, чем «Словарь» Бейля, может стеснить себя всеми предрассудками, которые он должен уничтожить?! Разве можно вступать в сделку с негодяями, которые никогда не исполняют того, что условлено?»

Затем идут две фразы, не имеющие прямого отношения к тому, что написано выше, и даже ему противоречащие: «Разве в такой век, как наш, могут возвышать свой голос враги разума, преследователи философов?! Человечество находится накануне великого переворота, и этим оно обязано прежде всего вам».

На Дидро письмо его учителя произвело очень большое впечатление. Он упоминает о нем в письмах к своей подруге трижды – 11 и 20 января 1758 года и чуть ли не через два года – 11 октября 1759 года.

Вольтер вносит предложение, которое, казалось, могло бы примирить Даламбера, настаивающего на прекращении издания, и Дидро, желающего вопреки всему его продолжать, усматривая слабодушие и покорность противникам «Энциклопедии» в том, чтобы ее прикончить. Вольтер уговаривает Дидро, если он не хочет прикрыть свое предприятие совсем, перевести его в другое государство – в Пруссию или Россию. Дидро не соглашается и на это.

Не соглашается, несмотря на то, что ему очень трудно. Ведь ему уже за сорок, и он очень устал от дрязг и преследований, от битв жизни. Если говорить откровенно, больше всего он ищет спокойствия, и нет дня, когда этот неутомимый борец не мечтал бы окончить свою жизнь в безвестности и тихо умереть у себя на родине, быть похороненным на том же кладбище, где его мать.

Но он побеждает эти настроения, понимая, что в них больше сплина, чем здравого смысла. Среди обширной почты Вольтера в Ферней приходит письмо Дидро от 19 февраля 1758 года. Старик читает: «Оставить «Энциклопедию» – это значило бы покинуть поле битвы и поступить так, как желают преследующие нас негодяи. Если бы вы знали, с какой радостью они встретили весть об удалении Даламбера! Что же остается нам делать? То, что прилично мужественным людям, – презирать наших врагов, бороться с ними и пользоваться, как мы пользовались ею прежде, глупостью наших цензоров… Разве мы недостаточно отомстим за себя, если уговорим Даламбера снова приняться за дело и довести это дело до конца?..»

Дидро еще не представляет себе, что уговорить Даламбера окажется невозможным.

Время идет. Конец апреля 1759 года. Представьте себе столовую в доме Лебретона, обставленную скорее всего мебелью стиля Буль под дворянский особняк. К нему собрались пообедать, а затем обсудить «большое дело» – дальнейшую судьбу «Энциклопедии»– барон Гольбах, шевалье де Жокур – он станет отныне главным помощником Дидро, сам Дидро, Даламбер и трое остальных издателей.

Мы можем считать, что сами были приглашены к Лебретону и его жена потчевала нас, так же как и остальных гостей, потому что Дидро подробно описал все, что в этот день там происходило, в письме к Гримму, а мы прочли это письмо.

Несмотря на то, что день обеда был назначен им самим, Даламбер неизвестно по какому недоразумению, причуде, капризу чуть было не остался дома.

За стол сели часа в четыре. Было весело, ели, пили, смеялись, и веселье это нисколько не напоминало пир во время чумы.

Обед закончился. Перешли в гостиную. Дидро изложил план по комплектованию рукописей. «Не могу вам описать, с каким удивлением и даже нетерпением слушал меня мой товарищ. Он выступил с известной вам мальчишеской горячностью, третировал издателей, как каких-нибудь лакеев, утверждал, что продолжение издания – безумие, попутно обращаясь ко мне со словами, которые неприятно было слушать, но которые я счел нужным молча проглотить. У «Энциклопедии» нет более отъявленного врага, чем этот человек», – пишет он о Даламбере.

Дидро был очень горяч, ему свойственно было преувеличивать. Но не было ли у него оснований для подобных выводов? Даламбера и не собирались «снова запрячь в издательскую работу». Но он упорно отказывался и от скромного дела, о котором его просили. Большого труда стоило добиться от Даламбера обещания представить его часть рукописи – скорее рукописей – через два года.

И все-таки в судьбе «Энциклопедии» это не могло ничего изменить. Дидро больше всего беспокоился, чтобы «глупые выпады» Даламбера не вывели из себя вспыльчивого барона и чтобы Гольбах на него не накинулся. Этого не произошло. Барон только все время ерзал на стуле, но пересилил себя, и Дидро остался очень доволен его сдержанностью. Ни слова не произнес и шевалье. Даламбер же вдоволь накричался, наругался, то и дело противореча самому себе, и, наконец, ушел.

Тогда Дидро казалось, что разрыв между ним и Даламбером, между Даламбером и «Энциклопедией» произошел окончательный и бесповоротный. Он ошибался. Однако отношения с бывшим товарищем мучили его еще долго, не оборвавшись в тот день у Лебретона, но и не налаживаясь. Даламбер продолжал вести переговоры с издателями. Тому были веские причины. Доходы его резко уменьшились: Французская академия не выдавала больше жетонов, и он даже, прежде чем отказаться, подумывал, не принять ли предложение Фридриха И занять место скончавшегося Мопертюи и стать президентом Берлинской академии наук.

Видя вину издателей перед Даламбером, которого те обсчитывали, так же как и его самого, Дидро не хотел закрывать глаза и на вину бывшего своего соредактора перед ними. Они ведь не его друзья, и, значит, он не вправе им ставить ничего в укор.

Но дело было, конечно, не в расчетах. Им Даламбер, как и он сам, большого значения не придавал.

Вернемся, однако, в гостиную Лебретона. Когда «сумасшедший» Даламбер ушел, семеро оставшихся снова вернулись к делу и обсудили его со всех сторон.

«Подбадривая друг друга, мы приняли определенные решения, поклявшись довести издание до конца… составлять дальнейшие тома с той же свободой, в какой составлялись уже выпущенные, и в случае необходимости перевести печатание в Голландию», – читаем мы в том же письме Гримму от 1 мая 1759 года.

Барон был в восхищении от издателей, и Дидро разделял его восхищение, не придавая значения тому, что их мужество и решительность были заквашены на дрожжах наживы. Слишком большие прибыли приносила «Энциклопедия», чтобы эти коммерсанты могли себе позволить их лишиться. Конечно же, Дидро это понимал, но все равно он был благодарен Лебретону и его компаньонам за их решение – вопреки всем препятствиям продолжать издание.

Как показало время, доходы от «Энциклопедии» были в самом деле огромны. Несмотря на то, что вместо обещанных восьми томов статей и двух томов таблиц и гравюр вышло семнадцать томов статей и одиннадцать иллюстраций, на издание было истрачено всего миллион сто сорок тысяч ливров вместо предполагавшихся двух миллионов. Между тем подписная цена достигла девятисот восьмидесяти ливров. Доход издателей вдвое превысил сумму, ими истраченную, выражаясь в весьма круглой цифре. Опасная игра стоила свеч.

Что же касается вознаграждения Дидро – при всем своем бескорыстии он не мог о нем не заботиться, – вот что говорится по этому поводу в том же письме к Гримму: «Однако об условиях моей работы не было принято никакого решения. Издатели только поручили Давиду (одному из них. – А. А.) столковаться со мной, обязавшись без оговорок одобрить то, на чем мы согласимся. Давид заставил прождать себя семь или восемь дней, по истечении которых явился ко мне утром, и мы пришли к следующему соглашению». Было решено, что выйдет еще семь томов «Энциклопедии» (вышло десять), и за каждый том Дидро будет уплачено по две тысячи пятьсот ливров. За первый том был выдан прежде аванс, и поэтому получить ему оставалось только за шесть томов. Пятнадцать тысяч ливров, причитавшихся Дидро по этому соглашению, должны были быть разделены по числу оставшихся букв «Словаря» на шестнадцать частей. По предыдущему договору ему полагалось еще десять тысяч, эту сумму Давид разбил на семь частей с тем, что каждая из них будет выплачена по сдаче группы букв.

Дидро был этим расчетом очень доволен. А ведь после бегства Даламбера на его плечи легла поистине гигантская работа, осложнившаяся тем, что «Энциклопедия» выходила теперь подпольно.

По свидетельству Гримма – а уж он-то был в курсе дел своего друга, – общая сумма вознаграждения Дидро за двадцать пять лет работы достигла всего шестидесяти тысяч ливров. Почти в десять раз меньше прибыли каждого из издателей.

Вольтер, узнав, как скромно был вознагражден Дидро, воскликнул: «Какой-нибудь поставщик военного ведомства наживает за день двадцать тысяч ливров!»