Текст книги "Дидро"

Автор книги: Алиса Акимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

V Мадам Пюизье и Кребилион-сын или Лесаж и Свифт?

Так есть и, наверное, так будет. Бывает литература и литература. Тогда тоже был Вольтер и был Кребилион-сын.

Казалось бы, какое отношение имел Кребилион-сын, автор так называемых галантных, а точнее сказать – скабрезных, романов, к Дидро?! Объяснение последует, но не сразу.

Кроме Кребилиона-сына, была еще мадам Пюизье. Мало того: если бы ее не существовало, ее бы, наверное, выдумали. Как же иначе?

Ведь чтобы преподнести ей пятьдесят луидоров, Дидро написал «Философские мысли». Чтобы выиграть пари, которое он держал с ней, сочинил за несколько дней роман «Нескромные сокровища».

Мадам Пюизье не пришлось выдумывать. Она существовала и не то четыре не то пять лет была любовницей Дидро. Его дочь, со слов своей матери, даже утверждает, что все десять.

Если верить, что мадам Пюизье родилась в 1720-м, – а кому и когда бывает точно известен год рождения дамы, – к тому времени, как Дидро, отправив Анну Туанету в Лангр, сошелся с ней, мадам было двадцать шесть. Она была замужем за одним из знакомых Дидро. По одной версии, муж мадам был парламентским адвокатом, по другой – литератором. Но вполне вероятно, что Филипп Пюизье совмещал парламентские занятия с переводами. Бесспорно одно: по части литературного таланта он уступал Дидро, а жена его хотела стать писательницей. Не это ли послужило одной из причин того, что она вступила в связь с приятелем своего мужа?

По дошедшим до нас отзывам, мадам Пюизье была тщеславна, кокетлива, даже фривольна, экстравагантна, безрассудна и постоянно требовала денег. Была ли она хороша собой? Вероятно.

Связь с мадам Пюизье застала Дидро, а главное, его тощий кошелек – он и семью-то содержал еле-еле – врасплох.

То, что он написал «Философские мысли», пытаясь раздобыть для своей любовницы пятьдесят луидоров, придумано мадам Вандель. обиженной за свою мать, – это так понятно. Но то, что любовь мадам Пюизье к Дидро не была вполне бескорыстной, бесспорно.

Почему, он после философских трактатов, пусть и изящных и занимательных, в 48-м принялся за «Нескромные сокровища»? Надо думать, потому, что в 46-м по приговору парижского парламента сожгли «Философские мысли», а «Прогулку скептика» и совсем не удалось издать. Вот он и решил прикрыть свои недозволенные идеи фривольным сюжетом. Для XVIII столетия это было так естественно.

Но вместе с тем у нас нет никаких оснований сомневаться, что пари с мадам Пюизье было заключено.

Кребилиона-сына тоже называют не зря. Дидро не мог не читать романов этого автора – «Софа», «Тансай и Неадарме», – легковесных и сладострастных. Он даже упоминает их во вступлении к своему роману. Да и кто же их тогда не читал?! Они пользовались успехом, не просто успехом, бешеным успехом. Это и навело Дидро на мысль написать книгу в том же духе, с той только разницей, что он спрячет в ней политические намеки и рассуждения, философские размышления, и спрячет как можно глубже, чтобы не угодить за свой роман в Бастилию.

Мадам Пюизье, видимо, не поверила, что он напишет роман так быстро, как обещал. Вот и возникло пари.

Кроме того, сама связь с этой особой могла навести его мысль на сюжет, где бы действовал волшебный перстень, помогающий угадывать самые сокровенные, самые интимные тайны женщины. Если позже, когда Дидро сидел в Венсеннском замке, он, выследив свою любовницу, убедился в ее неверности и порвал с ней, то основания для подозрений могли появиться и раньше.

Существовала, правда, и другая версия причины их разрыва. Она была изложена в журнале, выходившем в те годы в Гааге. Но стоит ли нам так вникать в их отношения?!

Итак, поверим, что пари было заключено, и в то, что это произведение Дидро автографично, как и все остальные. Да и в чьих произведениях нет частички личности автора, даже если нет частички его жизни?!

Что же касается сюжета «Нескромных сокровищ», то я не рискну даже его пересказать. Фривольностью он не уступает романам Кребилиона-сына.

Мало того, в главе XXXIX Дидро даже пародирует литературную манеру этого автора. Вот пародия:

«Я запомнил весь этот вздор от слова до слова, хотя там не было ни тени смысла и ни капли ясности, и если вы дадите тонкое критическое истолкование его, вы сделаете мне очаровательный подарок, сударыня», – говорит султан Мангогул.

Затем следует весьма значительная реплика фаворитки султана Мирзозы:

«Как вы сказали, государь?.. Пусть я умру, если вы не похитили у кого-то эту фразу!»

И последующая речь Мангогула, приписанная им одному из «сокровищ» – интимных голосов женщин, – уже, бесспорно, похищена у «кого-то», то есть пародирует стиль Кребилиона-сына.

Вот начало этой речи: «Господа! Я не стану выискивать, пренебрегая моим собственным разумом, образцы мышления и выражений. И если мне удастся высказать нечто новое, в этом не будет никакой аффектации; оно явится следствием моей темы; если бы я повторила то, что уже высказывалось по этому поводу, это значило бы, что я мыслю, как другие».

А вот еще отрывок из этой речи: «Я не могу отказаться от замечаний и словесных упражнений, соответствующих моей теме, тем более что сама по себе она чрезвычайно скромна и не разрешит мне напыщенного многословия; но я не стану касаться мелких ничтожных подробностей, которые являются достоянием пустого болтуна; я был бы в отчаянии, если бы меня заподозрили в пустословии».

Но, изобретая свой сюжет, Дидро, конечно же, не стал повторять ни Кребилиона-сына, ни подобных ему романистов. Впрочем, он не затруднял себя и тем, чтобы все придумывать. Зачем? Гораздо проще открыть «Гептамерон» Маргариты Наваррской, басни Лафонтена, старинное фабло. Кое-что позаимствовать у писателя XVII столетия Нажисона. Получается забавно. «Гений» Кукуфа дарит молодому султану чудесное кольцо.

Но разве дело в интимных тайнах женщин, которые благодаря кольцу выдают их «сокровища»? На этот сюжетный стержень Дидро нанизывает картину современных нравов – придворных, великосветских, буржуазных, научных, театральных, литературных, музыкальных, и картину, надо сказать, весьма сатирическую.

Это ничего не значит, что место действия романа – Конго. Кто из современников не угадывал под Конго Францию?

Имена персонажей самые экзотические, притом не существующие ни в одной стране. Но так ли трудно было угадать в Эргебзеде Людовика XIV, в молодом султане Мангогуле – Людовика XV, в Мани-монбанде – его жену Марию Лещинскую, в Селиме – кардинала Ришелье, а в Мирмозе – маркизу де Помпадур?!

Это не точно выписанные портреты – Дидро к этому и не стремился, – он писал не шаржи на отдельных исторических лиц, а сатиру на целое общество, но сходство было вполне достаточным.

Забавными и скабрезными приключениями автор маскировал меткую и глубокую критику нравов двора, света, церкви, науки, искусства. И каждому, кто умел читать, было ясно, что Банза – это Париж, а Брама – бог не языческий, но христиано-католический, брамины – католические кюре и аббаты, африканский автор истории царствующего султана и его отца – Вольтер, Утмиутсоль – композитор Люлли, а Уремифасольлясиутутут – композитор Рамо. А как умные читатели потешались над спародированными в романе спорами между «люллистами» и «рамистами», бушевавшими в музыкальных кругах Парижа сороковых годов XVIII столетия! Кто не узнавал в оперном театре Банзы Парижскую оперу?

Дидро в отличие от Вольтера никогда не был принят при дворе и не добивался этого, не искал великосветских меценатов, как его друг Руссо. И, однако, он достаточно знал и двор и великосветское общество, чтобы в главе VII изобразить интимный ужин у фаворитки султана Мирзозы, очень похожий на интимные ужины у маркизы де Помпадур, а в главе XIX так описать внешний вид парижской дамы: «Прическа в форме пирамиды и светло-серые туфли на высоченных каблуках увеличили ее рост фута на полтора. На ней был белый палантин, оранжевая накидка, бледно-голубое платье из гладкого бархата, зеленого цвета юбка, бледно-желтые чулки и беличья опушка на туфельках. Но что меня особенно поразило (говорит султан. – А. А.), это пятиугольные фижмы с выдающимися и вдающимися углами. Можно было подумать, что это ходячая крепость с пятью бастионами».

А кто не потешался над тем, как Дидро в своем романе изобразил петиметров – стиляг XVIII столетия?!

Он до самой смерти так и не был удостоен звания «бессмертного», как по сей день именуют французских академиков, но так знал нравы, бытовавшие во французской науке того времени, что только невежда не угадал бы в изображенной в главе IX распре вихревиков и притяженцев споры картезианцев, последователей Декарта, с последователями Ньютона.

Один из основных принципов системы картезианцев – вихревая форма движения материи, отсюда – вихревики. Под геометром Олибри имелся в виду Декарт. Последователи Ньютона в небесной механике исходили из его теории притяжения или тяготения, отсюда – притяженцы. Сам Ньютон в романе фигурирует под именем физика Чирчино.

Дидро уважал и тех и других, и обе партии изображены скорее безобидно. Но зато псевдонауке от Дидро в романе досталось по заслугам.

Страсть к карточной игре французской королевы Марии Лещинской, падение нравов, выражавшееся и в том, что муж и жена, проявляя нежность друг к другу, вызывали насмешки, и в том, что не было ни одной замужней женщины и ни одной девушки без грешков, высмеяны Дидро со всем запалом мужа добродетельной Анны Туанеты, сына набожного ножовщика, поклонника Ричардсона, хотя сам автор, как нам известно, отнюдь не был святым.

А как досталось монахиням, грешащим нисколько не меньше, чем светские дамы!

Вот как в главе II спародированы столь частые в те времена панегирики королю. «Частые совещания с министрами, ведение войн, управление делами научили его в короткий срок тому, что ему еще оставалось узнать, выйдя из рук педагогов, а это вещи немаловажные.

Меньше чем в десять лет Мангогул приобрел репутацию великого человека. Он выигрывал сражения, брал города, увеличил свою империю, усмирил провинцию, привел в порядок финансы, содействовал расцвету наук и искусств, воздвигал здания, обессмертил себя полезными учреждениями, утвердил и исправил законы, учредил даже академии и, чего никогда не могли понять ученые его университетов, осуществил все это, не зная ни слова по-латыни». (Мы-то знаем, что на самом деле все обстояло иначе.)

Затем следует исполненная яда фраза: «Мангогул был также любезен в своем серале, как велик на троне… Он раскрыл двери своего дворца, где жили его жены, он выгнал оскорбительных стражей их добродетели; он благоразумно доверил их верность им самим: в их апартаменты был такой же свободный доступ, как в какой-нибудь монастырь фландрских канонисс» (еще одна стрела в адрес монастырей. – А. А.).

В главе XV, где за истолкование «чуда» берутся брамины, то есть духовные лица, католическая церковь и противоречивость ее доктрин подвергаются язвительным насмешкам. Одни брамины утверждают, что изобретение Кукуфы – козни дьявола, а другие – что это кара божья за грехи.

В «Нескромных сокровищах» были уже и зачатки эстетической программы Дидро. В главе о театре он восстает против классицизма, борясь за реалистическое искусство, за правдоподобие и естественность. Достаточно прочесть суждение Мирзозы о французском театре, чтобы убедиться в этом. «Вы восхищаетесь развитием действия? Но оно обычно так сложно, что было бы чудом, если бы столько событий совершилось в столь короткий срок. Крушение или спасение государства, свадьба принцессы, гибель государя – все это совершается как по мановению волшебного жезла. Если речь идет о заговоре, он намечается в первом акте, завязывается и укрепляется во втором; все меры будут приняты, все препоны преодолены, все заговорщики на местах – в третьем; беспрерывно будут следовать одно за другим восстания, сражения, а может быть, и форменные битвы. И вы скажете, что это – развитие действия, что это интересно, темпераментно, правдоподобно? Я вам этого никогда не прощу, ибо вы отлично знаете, чего стоит иной раз довести до конца какую-нибудь жалкую интригу и сколько времени требуется на всякого рода шаги, переговоры и обсуждения, чтобы могло осуществиться самое незначительное политическое событие».

Эта критика поэтики классицизма, пресловутых трех единств, это требование правдоподобия – Мирзоза, рупор авторских мыслей, поверяет искусство действительностью – так значительны, что Лессинг, немецкий продолжатель Дидро, в этом монологе нашел опору для своего эстетического учения и много лет спустя процитировал его в «Гамбургской драматургии».

Вот и судите сами, был ли Дидро в «Нескромных сокровищах» только последователем Кребилиона-сына. Не было ли у него других учителей?!.

Мы помним, как Лесаж просил Дидро произносить свои монологи в его слуховую трубку. Странно было бы предположить, что Дидро не читал «Хромого беса», где фантастический сюжет служит превосходной рамкой для картины общества, а под Испанией скрывается Франция его времени. Мало того, в числе персонажей «Нескромных сокровищ» мы встречаем Тюркаре, перекочевавшего из одноименной пьесы Лесажа.

Но думается мне, хотя никто из толковавших «Нескромные сокровища» об этом и не заикался, у Дидро был в этом романе еще один литературный образец. Я имею в виду горячо любимого им «Гулливера». Если всеми признано влияние на роман Дидро «Монахиня» Ричардсона (на мой взгляд, оно куда больше в его мещанских драмах), а на «Жака-фаталиста» – Стерна, казалось бы, так естественно предположить, что двуплановый роман Свифта, сатирическое изображение Англии в фантастическом сюжете, повлияло на такое же изображение Франции его поклонником – Дидро. Почему и этого англичанина, не менее достойного, чем Стерн, не говоря уже о Ричардсоне, не причислить к числу литературных учителей Дидро?!.

Профессор Дедейан в своем курсе лекций, прочитанном в Сорбонне в 1957–1958 годах, возводит к Свифту, но не к бессмертному «Путешествию Гулливера», этого он и не заметил, а к полузабытой «Битве книг» сороковую главу «Нескромных сокровищ»– «Сон Мирзозы». Это получается у профессора и доказательно и интересно. «Битва книг» отражает борьбу между архаистами и новаторами среди английских философов и литераторов конца XVII столетия.

Новаторы объединяются вокруг Тассо, Мильтона и их единомышленников… Архаисты – вокруг Гоббса, Декарта, Гассанди. Кавалерией руководит Вергилий.

Остроумие этого блистательного памфлета не могло не очаровать Дидро. Нисколько не удивительно, что он в «Сне Мирзозы» подражает или следует «Битве книг». После того как фаворитка султана поговорила о Гомере и Вергилии, Пиндаре и Горации, Сократе и Платоне, она обращает свои взоры на бюсты великих предков и современников, украшающие галерею, полную книг… За описанием каждого бюста следует содержательный комментарий, да и само описание красноречиво.

Возьмем хотя бы Сократа. Дидро самого с ним сравнивали. В чертах философа – честность, на устах – правдивость. Комментарий к этому бюсту таков: «Он был другом и жертвой своих добродетелей. Всю свою жизнь он старался просветить своих соотечественников, сделать их добродетельными, а^ они, неблагодарные, лишили его жизни».

Очень выразителен бюст Вольтера (кстати, ни один из бюстов не назван, читатели угадывали, кто на каждом из них изображен). Этот бюст окружен амурами, при нем два гения – истории и философии. Тут же две армии в боевом порядке.

Есть все основания предполагать, что на автора «Нескромных сокровищ» влияли и философские повести Вольтера и «Персидские письма» Монтескье.

Любопытно, как в «Сне Мирзозы» предстают критики. Это пигмеи, обрушивающие на статуи свои щелчки. «Но меня весьма забавляло, – говорит Мирзоза, а она в этой главе – рупор автора, – что щелчки, даже не коснувшись носа статуй, обращались на носы пигмеев. Рассмотрев их вблизи, я обнаружила, что они почти все курносые».

Впрочем, в галерее присутствуют и люди в черных одеждах, с кадилами и гирляндами, видимо панегиристы.

«Нескромные сокровища» вышли в свет не только без фамилии автора, но и под маркой несуществующего амстердамского издательства, зато с очень изящными иллюстрациями. Так же анонимно они несколько раз переиздавались в Голландии; в том же 1748 году, что говорит о бурном успехе романа, затем в 1753-м, с новыми иллюстрациями, в 1756-м, 1772-м. После смерти Дидро роман дважды издавал во Франции его душеприказчик Нэжон с добавлением трех неопубликованных глав.

Еще раз «Нескромные сокровища» вышли в 1833 году. Затем последовало запрещение переиздавать эту книгу, слишком фривольную для XIX столетия.

После ареста Дидро на первом допросе отрицал свое авторство, спрашивали ли его о «Философских мыслях», «Прогулке скептика», «Письме о слепых» или о «Нескромных сокровищах».

«Не знаю», – неизменно отвечал он и на вопрос, известен ли ему автор названного произведения.

Так же говорил он и когда его допрашивали о «Белой птице, детской сказке» – неопубликованной повести 1748 года.

Допрос происходил в июле. Но не прошло и месяца, как, добиваясь освобождения и изменив свою тактику, Дидро выдвинул новую версию. 13 августа

1749 года он писал военному министру, графу Даржансону: «Что касается «Белой птицы, детской сказки», она тоже не моя. Она – одной дамы, имя которой я не могу назвать, потому что она его скрывает. Я имел некоторое отношение к этому произведению, то есть я поправлял его орфографию, в части которой женщины, даже с самым сильным умом, слабы».

Нетрудно догадаться, что, приписывая авторство «Белой птицы» некоей анонимной даме, Дидро довольно прозрачно намекал на мадам Пюизье.

В те времена и другие писатели нередко дарили авторство своих произведений дамам, которым хотели сделать приятное. Дидро же в его обстоятельствах прибегнул к этой выдумке, чтобы снять с себя еще одно обвинение.

Повесть написана в той же модной тогда фривольной и ориентальной манере. «Белую птицу» принято считать еще больше, чем «Нескромные сокровища», своего рода белой вороной в его великолепном «птичнике».

Это не совсем верно: и в «Племяннике Рамо» и в «Жаке-фаталисте» Дидро развивает то, что начал в ранних своих памфлетах, в том числе и в этом.

Когда же неопубликованная «Белая птица» ходила по рукам в списках, взрывчатое действие ее было велико. Мангогул перекочевал в «детскую сказку», и здесь он тоже воспринимался современниками как шаржированный портрет Людовика XV.

Главный же криминал «Белой птицы» с точки зрения полиции заключался в реплике султанши: «Принц, воспитанный под наблюдением Истины!.. Это недостаточно нелепо, чтобы насмешить, но слишком несуразно, чтобы поверить… Принц, упорствующий в своем влечении к Истине!..»

Беррие, надо думать, не понравилась и фраза второй одалиски: «Она (истина. – А. А.) мало говорит в присутствии государя». Подозрительным могло показаться и следующее рассуждение первого эмира: «В этой семье (имеется в виду династия. – А. А.) были также и герои. История Японии повествует об одном, которого чтят до сих пор; его портреты появляются на табакерках, экранах, зонтиках всякий раз, как народ бывает недоволен царствующим государем: он позволяет себе выражать таким образом свое недовольство». В этом мог быть усмотрен намек на популярность Генриха IV Наваррского, предания о котором, как о справедливом короле, были очень распространены тогда во Франции. Да и самая мысль о том, что народ может быть недоволен своим государем, должна была внушать беспокойство охранителям трона.

Что же касается остального, пафос повести – она не слишком выделялась из общего потока либеральной французской литературы середины XVIII столетия – состоял в поучении, адресованном принцам и королям – они должны придерживаться истины, поскольку это возможно, и не чураться благоразумия и простоты. Увлекаться женской красотой им не возбраняется, но чары прелестниц ни в коем случае не должны подчинять себе государственные интересы.

Фривольности в «Белой птице» было куда меньше, чем в «Нескромных сокровищах», но к романам Кребильона-сына она была ближе. Это-то и позволило Дидро приписать «детскую сказку» мадам Пюизье, чья манера должна была больше напоминать эти галантные, женственные, чтобы не сказать – жеманные, произведения, чем его собственная манера.

Вопрос об авторстве возникал и по поводу сочинений самой мадам Пюизье. Многие современники подозревали, что они написаны при сотрудничестве Дидро. Это насторожило парижскую полицию. Недаром среди полицейских документов тех лет, сохранившихся до наших дней, мы находим запись от

1 января 1749 года: «Мадам Пюизье проживает на улице Сен-Луи… Она сочиняет законспирированную книгу «Советы моего друга». Имеется в виду ее друг Дидро, он дает ей основу для всех ее книг».

В архиве Бастилии и поныне хранится еще один документ – письмо от 23 апреля 1750 года некоего адвоката Моро, впоследствии одного из самых страстных противников «Энциклопедии».

Заглянем в это письмо: «Знаете ли вы книгу, которая должна выйти под названием «Характеры»? Там говорится о Дидро, и по всему ее тону, знакомому нам по написанному им прежде… это он и выступает под именем дамы. Стиль Дидро, взгляды, которых он придерживается – они-то, как вы знаете, и придают интерес его произведениям, – заставляют говорить а них, обнаруживаются и здесь. Я еще не видел этого произведения, но то, что о нем говорят, выдает его «достоинства».

Обратимся, однако, к сочинениям мадам Пюизье. В «Предварительных соображениях», предпосланных ее книге «Советы моего друга», она воспроизводит свой спор с Дидро и пишет: «…что касается самих максим, написанных якобы с его повторами, его небрежностями, его противоречиями и всеми другими, присущими ему недостатками, я бы предпочла, чтобы это произведение, совершенно оно или несовершенно, не признавалось не чьим иным, как моим».

Естественно, что после их разрыва мадам отстаивает свое авторство еще энергичнее. «Характеры» вышли в прошлом году. Надо закрыть глаза, чтобы не увидеть в них кисти женщины, чтобы приписать их ученому, который живет вдали от света, гордясь тем, что пренебрегает его максимами, и слишком занят своими сочинениями, написанными в манере столь далекой от манеры его друзей и не оставляющими ему свободного времени, чтобы думать о вещах, интересующих нас… Способен ли редактор «Энциклопедии»…? и т. п. и т. п. Это говорится в авторском вступлении ко 2-му изданию книги.

Должны ли мы верить запальчивым утверждениям мадам Пюизье? Единственное, что могло бы заставить нас с ней согласиться, – это фактическая невозможность для Дидро быть по меньшей мере соавтором этой книги. Мы поверили бы мадам, если бы «Характеры» писались или хотя бы задумывались, когда он сидел в одиночке. Ведь уже когда его перевели из тюремной башни в замок, мадам его навещала.

Но книга была начата до ареста Дидро, хотя и вышла в свет после – 10 сентября 1749 года. Если стиль первого сочинения мадам Пюизье «Советы моего друга» – это еще не стиль Дидро, хотя и там влияние несомненно, то в «Характерах» без труда узнаешь не только его мысли, но и фразы. Критика воспитания того времени, презрение к происхождению, взгляд на собственность как на дело случая, рассуждения о нравственности – это мысли Дидро. А вот не только его мысль, но и его фраза: «Они (молодые люди. – А. А.) предпочитали язык, который не служил им ни для чего, принимали догмы религии, от которых к 28 годам тоже ничего не сохраняли».

И на этот раз Дидро готовил «чужие уроки». Не мудрено, что так же, как в латинских стихах сцены искушения Евы змием, учитель узнал перо единственного своего ученика, который мог так написать, хотя урок был задан другому, и в произведениях мадам Пюизье современники угадывали перо Дидро.

Ревнивая подозрительность Анны Туанеты, перешедшая к ее дочери, была направлена не на то, на что следовало бы ее направить. Не деньги, не драгоценности, а ум и талант – вот что в первую очередь дарил своей любовнице Дени Дидро. Жену за писательницу никто бы не принял. Поэтому ее мужу не приходило в голову приписывать Анне Туанете какие бы то ни было из своих сочинений. Но кому мог – он дарил свой талант. Дарил его и мадам Пюизье.