Текст книги "Дидро"

Автор книги: Алиса Акимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

VIII До Венсенна три лье

Старинную поговорку «Никто не врет так, как очевидцы», можно дополнить еще тремя словами: «и как биографы».

Как только не толковали арест Дидро! Эдуард Шерер так, Жозеф Рейнах иначе. Луи Дюкро утверждал, что правительство, возмущенное скабрезностью «Нескромных сокровищ», преследуя их автора, всего-навсего хотело уберечь общество от развращающего влияния романа. Мы между тем знаем, что произведения Кребилиона-сына, Дюкло и им подобных отличались не большей нравственностью, а их авторов не преследовали.

Если прочесть те же документы без предвзятости, не решая задачи с готовым ответом, а мы располагаем еще и другими документами, обнаруженными позже, можно представить себе довольно точно всю историю и предысторию трехмесячного пребывания Дидро в Венсеннском замке. Мало того, мы знаем и то, чего не знал и не мог знать он сам, то есть закулисную сторону дела, хотя, разумеется, многие подробности, прекрасно известные ему, до нас не дошли или дошли как анекдоты, и степень достоверности их не установлена.

Итак, представим себе прекрасное парижское летнее утро 24 июля 1749 года. Надо полагать, так же, как всегда, поют птицы в садах, щебечут дети, зазывают покупателей уличные торговцы. Звонят к мессе у Сент-Этьена-грека и у другого святого, Этьена де Монт, у урсулинок и у Сен-Женевьев.

Семь часов утра. Допоздна работая вчера, Дидро лег на рассвете, поэтому он еще спит.

Его заставляет открыть глаза решительный стук.

– Именем короля, откройте! – кричит кто-то по ту сторону парадной двери.

Дидро набрасывает халат, шлепанцы и, не причесавшись, идет открывать непрошеным посетителям. Несколько субъектов с достаточно мрачными лицами сопровождают метра Адама Филиппа, Мише де Рош-брюна, адвоката парламента, королевского советника, комиссара шателе Парижа.

Комиссар предъявляет подписанный директором парижской полиции генерал-лейтенантом Беррие ордер на обыск и изъятие всех бумаг, которые он, Рошбрюн, сочтет нужным изъять. Некоторые из них, впрочем, в ордере перечислены. Это «Письмо о слепых», «Белая птица», «Философские мысли», «Прогулка скептика».

Дидро тревожно оглядывает штук двадцать папок, в которых хранятся копии статей для «Энциклопедии», и пытается скрыть от взоров комиссара рукописи, разбросанные по столу.

Если бы Дидро не дал для издания это фатальное «Письмо о слепых»! Но он дал. И Рошбрюн прячет в глубоком кармане своего помощника два обнаруженных им экземпляра. Дидро скорее всего этого и не заметил. Иначе он на допросе не стал бы утверждать, что не только не писал этого произведения и не знает, кто его написал, кто его напечатал, но и что не имел у себя ни одного экземпляра его ни до, ни после напечатания.

Зато Дидро очень обрадован тем, что комиссар не трогает статей «Энциклопедии»! Ну и счастливый же у философа характер! Как он быстро успокаивается и даже улыбается мосье Рошбрюну!

Радость, однако, оказывается преждевременной. Комиссар предлагает мосье Дидро одеться. Вот ордер на его арест.

Бедный философ продолжает держаться так, словно ничего неприятного не происходит.

– Не разрешите ли вы мне предупредить жену? – спрашивает он так, словно речь идет о непредвиденной прогулке.

Мадам Дидро одевает сына на антресолях. Она ничего не знает.

– Я ухожу, – говорит ей муж, ничем не выказывая своего беспокойства. – По делам «Энциклопедии». К обеду меня не жди. Если хочешь, мы можем вечером встретиться у Лебретона.

Хитрость его поначалу удается. Жена не догадывается, куда он на самом деле уезжает. Но окно открыто, и фиакр у их дома в столь ранний час заставляет ее насторожиться. К Лебретону или одному из своих авторов он отправился бы пешком.

Анна Туанета продолжает смотреть в окно. Она видит ученика Лебретона с папкой корректур. Дидро протягивает руку за папкой, но какой-то мужчина – он вышел вместе с ее мужем на улицу – отстраняет его руку и выхватывает корректуры у мальчика. Они тоже арестованы.

Мадам Дидро падает без чувств на пол.

А карета увозит ее мужа далеко от дома на улице Вье Эстрапад. Карета проезжает улицы Фоссе-Сан-Марсель и Кортрекарп, сворачивая к воротам Сент-Антуан. Она не останавливается у Бастилии, но только потому, что Бастилия полна.

Маркиз Даржансон, старший брат военного министра, записал в своем дневнике: «В эти дни арестовали множество аббатов, ученых, светлых умов, таких, как Дидро, несколько университетских профессоров, докторов Сорбонны… и так далее, и тому подобное…»

Девять квадратных башен с зубцами наверху, высотой в пятьдесят метров каждая, придают Венсеннскому замку вид достаточно грозный.

Дидро не испугался бы и этого, но, войдя сюда, он лишится всего, что так любит, – прогулок, разговоров с друзьями!

Рошбрюн с рук на руки передает Дидро коменданту Венсенна мосье де Шатле.

Узника ведут в старинную башню Карла V. Дидро не может сосчитать, сколько маршей лестницы приходится ему пройти, прежде чем перед ним открывается дверь камеры, и поэтому не знает, на каком он этаже. Трудно решить, что было здесь раньше – комната или бельевой склад.

Один из младших энциклопедистов, Кондорсе, наверно со слов Дидро, рассказывал, что, опустившись на кушетку, бедный узник потерял сознание.

А бедная жена его, едва очнувшись от обморока, бежит к директору полиции.

– Вы сможете облегчить участь вашего мужа и даже принести ему свободу, если скажете нам, где его сочинения, к примеру «Белая птица», – говорит ей мосье Никола Рене Беррие. – В этой сказке содержатся намеки на короля, на мадам Помпадур, на министров, и она переходит из уст в уста.

Заливаясь слезами, Анна Туанета отвечает, что она и в глаза не видела этих проклятых сочинений, никогда не вмешиваясь в научные занятия своего мужа, понятия не имеет ни о белой, ни о черной птице, но она совершенно уверена – его сочинения должны соответствовать его поведению. Он дорожит честью в тысячу раз больше, чем жизнью, и его труды должны отличаться добродетелями, какими обладает он сам.

Беррие знает об ее муже гораздо больше, чем бедная женщина. Мадам Пюизье могла бы ему рассказать об этих преступных сочинениях то, о чем и не подозревает мадам Дидро. Но он не говорит этого жене арестанта. Он обещает ей свидание с мужем и на этом ее отпускает.

Что мы знаем о пребывании Дидро в одиночке, где его продержали целых двадцать восемь дней? Не слишком много. К тому же мы должны отделить бесспорные факты от слухов и анекдотов.

Среди слухов – а их распространяли в изобилии – самый популярный был такой.

Дидро арестовали столь стремительно, что он не успел захватить с собой ни книг, ни чистой бумаги. А может быть, комиссар ему и не разрешил захватить. Но, так или иначе, в кармане камзола Дидро оказался «Потерянный рай» Мильтона. Любимый поэт стал единственным собеседником заключенного. Кроме того, в книге было несколько белых листов: на них можно писать. Но чем? Дидро соскабливает с оконной решетки немного свинца и растворяет его в стакане вина: вот у него и чернила. А перо – ведь тогда писали гусиными – можно превосходно заменить зубочисткой. Говорили, что на белых листках «Потерянного рая» Дидро написал «Проспект» к «Энциклопедии» и свою часть «Предварительного рассуждения» к ней. Нэжон – он рассказывает эту историю в своих мемуарах – утверждает, что белые страницы книги Дидро исписал переводом «Апологов» Сократа, а стены испещрил геометрическими чертежами. Сам Дидро вспоминает томик Платона.

Кроме того, ходили слухи, что над дверью камеры Дидро оставил для будущих ее обитателей рецепт изготовления пера и чернил тем же способом, каким изготовил сам.

Если это все и неправда, то придумано очень правдоподобно, в полном соответствии с характером Дени: в любых условиях он работал и всегда думал о других.

Зато достоверна другая подробность жизни Дидро в тюрьме. На его содержание в Венсеннском замке отпускалось четыре ливра» согласно инструкции о содержании узников.

Инструкция эта весьма любопытна тем, как последовательно в ней проведен сословный принцип.

На содержание принцев и кардиналов отпускалось пятьдесят ливров в неделю.

На содержание маршалов Франции, герцогов, пэров, епископов, президентов парламентов – тридцать шесть ливров.

Министров, наместников, духовных сановников – двадцать пять ливров.

Советники парламента и маршалы армии не стоили согласно инструкции больше пятнадцати ливров.

От десяти до пяти ливров отпускалось на содержание судей, рядовых священников и финансистов.

От пяти до трех – на буржуа и адвокатов.

И всего два ливра на лиц, не принадлежащих ни к одной из перечисленных категорий.

Дидро, как мы видим, приравняли к буржуа или адвокату. Это отнюдь не свидетельствовало о чрезмерном уважении к нему со стороны тюремщиков. Но в этом заключалась и глубокая аллегория. Тюремщики скорее всего ее не заметили. Дидро и в самом деле был адвокатом своего сословия и, не будучи ни торговцем, ни цеховым мастером и отличаясь редким равнодушием к деньгам, был буржуа в том смысле, что выражал интересы буржуазии.

Хорошо еще, что четырех ливров хватало и на бутылку вина. Иначе Дидро не смог бы изготовить чернила, и, обязательное в рационе каждого француза, вино хоть немножко скрашивало его жизнь.

По четвергам и воскресеньям меню украшалось фруктами и скромным десертом. Но зато в точном соответствии с требованиями религии в постные дни узника кормили овощами и рыбой, селедкой или скатом.

Вероятно, Дидро не так уж жаловался на тюремный рацион. Вряд ли Анна Туанета могла кормить его много лучше. Гораздо больше он страдал от вынужденной неподвижности.

Через пять дней после своего водворения в башне Карла V Дидро добился разрешения выходить если не на круговую дорогу или в парк, то хотя бы в большой зал на том же этаже.

Беррие знал, что делал, когда содержал Дидро так строго. Недаром заслуги директора полиции были впоследствии оценены столь высоко, что его пожаловали званием хранителя королевской печати. И было за что.

Показав Дидро, как приятно сидеть в тюрьме, 31 июля Беррие вызвал его на допрос в зал Советов Венсеннского замка.

Протокол допроса сохранился, сейчас мы его прочтем и убедимся, что отнюдь не обида министра за свою любовницу послужила главной причиной заключения Дидро, хотя в те времена летр де каше, то есть тайные предписания на арест, нередко выдавались, если было лично затронуто то или иное высокопоставленное лицо.

Итак, читаем протокол допроса:

«Спрошенный об имени, возрасте, состоянии, месте рождения, месте жительства, занятии и религии, назвался – Дени Дидро, из Лангра, 36 лет, проживающим постоянно в Париже, в момент ареста на улице Вье Эстрапад, в приходе святого Стефана, религии католической, апостольской и римской. (О занятии и состоянии, очевидно, предпочел умолчать. – А. А.)

Спрошенный, не он ли написал «Письмо о слепых в назидание зрячим», отвечал:

– Не он.

Спрошенный, кто для него отпечатал названное произведение, отвечал:

– Никогда не давал означенного произведения в печать.

Спрошенный, не продавал ли или не отдавал ли кому-нибудь рукописи «Письма о слепых» прежде ее напечатания, отвечал:

– Нет.

Спрошенный, не знает ли в таком случае имени автора названного произведения, отвечал:

– Не знает.

Спрошенный, не имел ли у себя этой рукописи прежде ее напечатания, отвечал:

– Не имел ни до, ни после ее напечатания.

Спрошенный, не давал ли или не посылал ли различным лицам названного произведения, отвечал:

– Никому не давал и никому не посылал.

Спрошенный, не он ли написал произведение, появившееся около двух лет тому назад под названием «Заколдованные сокровища» (вместо «Нескромные сокровища». – А. А.), отвечал:

– Не он.

Спрошенный, не продавал ли или давал кому-нибудь это произведение для печати или иной цели, отвечал:

– Нет.

Спрошенный, не он ли автор произведения, появившегося несколько лет тому назад под названием «Философские мысли», отвечал:

– Не он.

Спрошенный, не знает ли он автора этого произведения, отвечал:

– Не знает.

Спрошенный, не он ли автор произведения под названием «Скептик или аллея аллей» (вместо «Прогулка скептика, или Аллеи». – А. А.), отвечал:

– Он.

Спрошенный, где рукопись этого произведения, отвечал:

– Ее не существует, так как он ее сжег.

Спрошенный, он ли автор произведения под названием «Белая птица, детская сказка», отвечал:

– Не он.

Спрошенный, не работал ли он по крайней мере над исправлением данного произведения, отвечал:

– Нет.

По прочтении этого протокола допрошенному последний заявил, что ответы, данные им, вполне согласны с истиной и что он подтверждает их своей подписью».

И действительно, под протоколом стоят две подписи: Беррие и Дидро.

Почему Дидро говорил заведомую неправду? Признание ухудшило бы его положение. И, главное, он боялся повредить издателям своих произведений. Их бы отправили на галеры.

Но несомненно и другое: он не стал бы так упорно почти все отрицать, если бы знал, какие поступали доносы к Беррие на него уже два года. Но зато они были прекрасно известны директору полиции.

Сыщик лейтенант Перрольт еще в начале июня 1747-го доносил на Дидро главному директору полиции в секретном письме: «Не щадя ни других, ни самого себя, он рассеивает на все четыре стороны свои фантазии, свои парадоксы, свои вздорные идеи, расточая свое время и свой труд, доверяя ушам первого встречного свои измышления, так же как он записывает их, без отбора и удержу. Все это дает пищу полиции… А в своих «Философских мыслях» он позволил себе такие намеки, что это сочинение было присуждено «парламентом к сожжению».

Не ограничившись этим доносом, Перрольт 20 июня 1747 года написал и второй:

«Мосье, я уже имел честь предупредить вас о некоем человеке по фамилии Дидро и его сочинении «Философские мысли», об аморальности его души…»

Затем следует аттестация Дидро:

«Это очень опасный человек, он презрительно отзывается о святых таинствах нашей церкви…» Перечисляются и другие прегрешения Дидро против бога, и, для того чтобы его нетрудно было найти, указывается адрес опасного человека – он жил тогда еще на улице Муфран у сьера Гийо. (Кстати сказать, в перечислении примет Дидро за словами: «рост высокий и лицо чистое» следует: «весьма опасен. – А. А.)

К Перрольту, как мы уже знаем, присоединяется и священник прихода святого Мэрля, Гарди де Лавар. Двумя днями позже он пишет директору полиции:

«Это молодой человек, который провел свою юность в распутстве. Потом он привязался к довольно хорошей девушке, но женился на ней без разрешения отца. После свадьбы он снял квартиру в моем приходе у сьера Гийо. Жену его не зовут иначе, как ее девичьей фамилией. Фамилия Дидро не может служить не чем иным, как маской, под которой прячется он сам.

Он мастер богохульствовать против Иисуса Христа и девы Марии в таких выражениях, которые я не смею и привести».

Кюре доносил на Дидро и предшественнику мосье Беррие в парижской полиции, мосье Марвилю, и тот «соглашался, что нужно действовать поскорее, хотя и осторожно».

Если бы и не нашлось таких наблюдателей, как сыщик Перрольт и кюре Гарди де Лавар, – впрочем, слежка за вольнодумцем и богохульцем входила в профессиональные обязанности обоих, – полиции все равно был бы известен каждый шаг Дидро. Нет ничего удивительного в том, что она знала содержимое письменного стола достаточно уже известного литератора. Население Парижа не превышало тогда восьмисот тысяч, это был по теперешним представлениям всего-навсего средней руки провинциальный город.

Дидро же своим открытым характером, доверием, оказываемым им каждому встречному-поперечному – об этом говорит и Перрольт, – невольно упрощал задачу полиции.

Естественно, что вопреки его ожиданиям такое поведение на допросе не могло облегчить участи узника. Как вырваться из одиночки, вернуться к работе над «Энциклопедией», увидеть любовницу и друзей?

Дидро принимается за перо, благо он сделал его из зубочистки. Он пишет Беррие, пишет военному министру, графу Даржансону. Мы уже знаем, что он кое в чем меняет свои показания. Вероятно, в облегчении условий его заключения сыграло роль и то, что губернатор Венсенна, де Шатле, был родственником божественной Эмилии, возлюбленной старшего друга Дидро – Вольтера. Но в документах, дошедших до нас, это не отражено. Зато мы можем прочесть письмо директора полиции губернатору замка, где он сообщает о распоряжении Даржансона перевести Дидро из тюремной башни в замок, разрешить ему прогулки по парку и свидания с близкими.

Нельзя забывать, что не дремали и издатели «Энциклопедии». До нас дошли два их ходатайства об освобождении Дидро. Вот выдержка из первого: «Этот труд, который должен нам стоить по меньшей мере двести пятьдесят тысяч ливров, – мы уже авансировали сто тысяч – на пороге катастрофы. Дидро – единственный литератор, которого мы признали способным вести такое дело, почему и назначили его главным руководителем всего предприятия. Мы надеемся, что ваше сиятельство войдет в наше положение и освободит его».

То ли издатели верили в версию прекрасных, но неосведомленных глаз мадам Дюпре де ла Мор, то ли делали вид, что верят, но, явно намекая на этот инцидент, они пишут:

«После тщательной проверки его бумаг не было найдено ничего, что могло бы отягчить проступок, которым он имел несчастье прогневить ваше сиятельство.

Но мы верим, если он и совершил ошибку, то больше ее не повторит», – довольно опрометчиво поручились за Дидро Лебретон и другие.

Не получив на эту петицию ответа от графа Даржансона, издатели двумя неделями позже написали Беррие.

Через двадцать восемь дней Дидро, правда, не освободили, но перевели в замок. Как выражается один из новейших биографов Дидро – Андрэ Бии, новое его жилище тоже не напоминало ни апартаментов короля, ни апартаментов королевы-матери. Но что значило это для философа, которому вернули солнце, деревья, небо?! Взяв с него честное слово, что он не сбежит, Дидро предоставили относительную свободу: он мог гулять по парку и принимать посетителей.

Дидро не замедлил воспользоваться разрешением и отправился гулять по парку. Как он наслаждался прогулкой! Но кто эта дама с ребенком в конце аллеи? Это мадам Дидро и сын! А мужчина, что деликатно держится поодаль? Ба, это же Даламбер!

Жена бросается Дидро на шею, мальчик тянется к отцу, друг его обнимает. Он так боялся, что после месяца одиночки Дени выглядит еще хуже.

Как может Дидро не поблагодарить мосье де Шатле, наблюдающего трогательную сцену издали?

В свою очередь, не замедлили явиться с визитом и издатели. Им ли было не радоваться? Двести пятьдесят тысяч ливров воплотились для них в Дидро, который больше не сидел в одиночке, но прогуливался по парку. Конечно, он еще не освобожден, но, находясь в замке, сможет продолжать работу над «Энциклопедией». Так же думал и он сам. Только потом выяснится, что редактировать статьи вдали от авторов и не выходя за пределы Венсеннского малого парка трудно, почти невозможно.

А сейчас он тоже радуется. Но тут же спрашивает:

– А Руссо? Увижу ли я и его тоже?

И это его желание исполняется. Руссо в «Исповеди» описал их первое свидание в Венсеннском парке. Как не понять бурной радости, охватившей обоих при встрече? Как не простить Руссо столь понятных и совершенно искренних преувеличений, к тому же так ему свойственных?

«После трех или четырех веков ожидания я бросился в объятия моего друга. О невыразимо счастливое мгновение! Он был не один. С ним были Даламбер и казначей святой капеллы…»

Но Руссо не видел никого, кроме Дидро. С криком радости бросился он к своему другу, обнял его и, задыхаясь от волнения и от восторга, слезами и рыданиями выразил то, что чувствовал.

После этого он бывал в замке два или три раза в неделю. Чаще всего один, и почти всегда пешком. От Парижа до Венсенна ведь всего три лье, расстояние такое же коротенькое, как от вольнодумных сочинений до тюрьмы.

И в замке Дидро продолжал готовить чужие уроки или по меньшей мере помогал их готовить. Помог он и Жан Жаку.

Чтобы не идти слишком быстро и не очень уставать, Руссо обычно брал с собой что-нибудь почитать по дороге в Венсенн. На этот раз он взял свежий номер «Меркюр де Франс», превосходно уместившийся в его кармане.

Сделав привал, он открыл газету, машинально перелистал ее. Взгляд его остановила объявленная Дижонской академией тема конкурса на приз морали.

«Влияние наук и искусств на нравы» – вот какая тема была предложена Клодом Гело на сессии 1 августа.

Голова у Руссо закружилась, сердце стало биться сильней, и он упал в забытьи у подножия дерева, где присел отдохнуть. Обморок его продолжался с полчаса. Очнулся он весь в слезах. Мир как будто осветился для него новым светом. Ему словно открылась тайна всех бедствий, принесенных человечеству цивилизацией. Он тут же набросал свой ответ на вопрос академии.

В таком состоянии Жан Жак пришел в Венсенн. Дидро сразу заметил, как Руссо возбужден, и спросил его, чем это вызвано. Руссо прочел ему то, что написал. Дидро горячо поддержал его намерение предоставить свои соображения на конкурс Дижонской академии.

Так рассказывает в «Исповеди» историю возникновения главной своей идеи сам Руссо.

Версия Дидро, засвидетельствованная Мармонтелем и Морелле, иная. В ней его роль куда больше.

Прогуливаясь с ним в Венсеннском парке, Руссо рассказал своему другу о вопросе, предложенном Дижонской академией, и о принятом им решении участвовать в конкурсе. Очевидно, это было в тот день, когда Руссо прочел объявление в «Меркюр де Франс».

– И чью же сторону вы примете? – спросил Дени.

– Сторону тех, кто отвечает на этот вопрос утвердительно.

– Но это дорога для ослов. Пусть по ней идут посредственности. Ответив так, вы только повторите общее место. Если же вы займете противоположную позицию, это выведет нашу философию на новую, богатую, плодотворную ниву.

– Вы правы, – согласился Руссо, – я посчитаюсь с вашим мнением.

* * *

И все-таки это не было еще свободой. Пусть Дидро и гулял, и работал, и виделся с друзьями, и готовил чужие уроки… Пусть его навещала и мадам Пюизье…

Однажды ночью тюремщики хватились своего узника. Дидро не было ни в его комнате, ни в парке. Они обшарили все аллеи, все закоулки. Как он мог исчезнуть? Большой парк, Венсеннский лес, где парижане гуляют и сейчас, не был огорожен. Но маленький парк, где ему дозволялось гулять, был опоясан высокой стеной.

Ночь прошла в тревоге. Только утром Дидро вернулся сам и покаялся мосье де Шатле в совершенном им проступке. Он перелез через ограду и пешком сходил в соседнюю деревню Шампиньи. Что побудило его так поступить? Ревность. Оказывается, он и прежде подозревал свою любовницу в слабости к одному судейскому крючку. Такой соперник был ему особенно неприятен.

В тот вечер мадам Пюизье приехала его навестить в туалете куда более изысканном, чем обычно.

– Почему вы так нарядились? – спросил встревоженный любовник. – Куда вы собираетесь отсюда?

– В Шампиньи, там сегодня праздник.

– Ваш друг там будет?

– Нет.

– Вы говорите правду?

– Я вас заверяю.

И все-таки он ей не поверил. Как только наступила ночь, Дидро перелез через стенку парка и отправился на розыски своей любовницы. Опасения и подозрения его оправдались. Мадам Пюизье лежала на траве в объятиях судейского крючка.

Комендант Венсенна простил Дидро его самовольную отлучку, но зато Дидро не простил мадам Пюизье ее измены. Он вырвал эту страсть из своего сердца. Анна Туанета могла быть довольна.

Но в остальном Дидро вышел из тюрьмы таким же, каким вошел туда. И его отношение к суевериям, хотя и подверглось серьезному испытанию, осталось таким же. Много позже он писал своей подруге, Софи Волан, не щадя и самого себя для истины: «Не замечали вы, кстати, что некоторые жизненные обстоятельства делают нас до некоторой степени суеверными? Не понимая иногда причины тех или иных явлений, мы выдвигаем нарочно самые странные объяснения для того, чтобы получилось желанное действие, и проделываем опыты, за которые стоило бы засадить нас в дом умалишенных.

Девушка срывает в поле чертополох и дует на него, чтобы узнать, любима ли она. Другая вопрошает карты о том, что сулит ей судьба. Я видел и таких, которые отрывали лепестки у всех цветов, попадавшихся им на дороге, и приговаривали: «любит, не любит», пока не доходили до последнего пророческого лепестка. (До чего, оказывается, древний этот обычай, доживший и до наших дней! – А. А.) В счастье девушки смеются над пророчеством, если оно неблагоприятно, в горе придают ему веру. «Лепесток сказал правду», – говорят они тогда.

Я сам однажды гадал по-платоновски. Просидев месяцы в Венсеннской тюрьме, я стал применять способы гадания древних. (И этот способ гадания поныне применяется! – А. А.) В кармане у меня был томик Платона; я открыл его наугад, чтобы по первой бросившейся мне в глаза фразе узнать, как продолжительно будет мое заключение. Открыв книжку, я прочел на верху страницы: «Делу сему скоро предстоит окончание». Я улыбнулся, а четверть часа спустя услышал звон ключа, открывавшего дверь моей темницы: то был начальник полиции Беррие, известивший меня, что завтра я буду освобожден».

Очевидно, он рассказывает здесь о переводе из башни в замок.

Между тем прошел сентябрь, кончался и октябрь, а Дидро все еще держали в замке. Только 21 октября издатели, наконец, узнали, что Даржансон подписал приказ об освобождении редактора их «Энциклопедии».

Выпустили его 3 ноября. Вряд ли он был обязан своим освобождением только хлопотам Лебретона и его компаньонов. Но, во всяком случае, их петиции ему не повредили. Не вышел в свет еще и первый том «Энциклопедии». Она не успела еще ни прославить своего редактора, ни укрепить его репутацию опасного человека. Своим освобождением Дидро был обязан главным образом перемене в общественной атмосфере. Миновал правительственный кризис.

Наступила уже поздняя осень. Листья на деревьях опали, усыпав своим золотом аллеи парка, дорогу, улицы Парижа. Но в сердце Дидро была не осень, а весна, когда он в таком же фиакре проделал тот же круг по Парижу и увидел, наконец, свой стол и на нем стопу чистой бумаги. Он вернулся домой, на улицу Вье Эстрапад, вернулся к «Энциклопедии», к «Прокопу» и к кафе «Регентство».

Но своей тюрьмы он не забудет никогда, и черная тень Венсеннского замка не раз еще упадет на него.

По возвращении Дидро постигло еще и тяжелое горе: умер сын.