Текст книги "Сломанная подкова "
Автор книги: Алим Кешоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
– Подождите. Я просил предъявить приказ, согласно которому вы отступаете. Иначе я должен задержать вас или...
– Или что?
– Или вы отправитесь в часть, куда я вас направлю. А там вам дадут боевой участок для обороны.
Локотош понял: кто-то перехватил дорогу, чтобы подобрать людей для пополнения. Локотош по приказу комдива сформировал интернациональную команду таким же способом. За спиной лейтенанта наверняка стоит батальон или полк, но подчиниться ему капитан не имеет права.
– Поясняю еще раз – это отряд, он идет для выполнения особого задания. Сейчас подойдут кавалеристы...
Кавалеристы действительно показались в степи, но это ни в чем не убедило лейтенанта. Апчара, ежась от холода выглянула из люльки мотоцикла. И она понимала, что задерживаться на дороге опасно.
– Есть у вас приказ об отступлении?– Лейтенант повысил голос, чувствуя свою правоту и власть.
– Товарищ лейтенант, мы организованный отряд...
– Организованный драп!
– Не смейте оскорблять...
– Я вас не оскорбляю. Это вы оскорбили Родину тем, что драпаете. Дивизия – там. Вы – здесь. Вы еще ответите за это.– Лейтенант спрятал удостоверение личности Локотоша в свою планшетку.– Разговор окончен.
На взмыленном коне подъехал Якуб Бештоев. Лошадь обдала лейтенанта горячим паром и конским потом.
– В чем дело? Что за задержка? Нам каждая минута дорога!—Комиссар даже не спешился. Гнедой конь с обвисшим животом плясал под ним.
Лейтенант и не поглядел на Бештоева.
– Верни мне удостоверение личности,– Локотош готов был броситься на лейтенанта,– иначе я смету и твой шлагбаум и тебя самого...
– Не сметешь. Если ты такой храбрый, почему драпаешь? Храбрость там нужна, а не здесь.
– Поэтому ты и торчишь здесь?
– Я здесь потому, что мне так приказано. А ты здесь без приказа. Я требую или предъявить письменный приказ об отступлении, или...
– Или что?– Якуб спрыгнул с лошади.
– Или вы будете задержаны...
– Задержаны?!—Якуб вскипел.– Ты понимаешь, что ты говоришь? Отряд, который идет защищать город, должен быть задержан! Капитан, требую подать команду «К бою!». Молокосос! Еще не знает, как пахнет порох, а уже «задерживает»!..
– Отдай документ, в последний раз говорю,– все больше свирепел Локотош.
Лейтенант дрогнул перед напором фронтовиков.
– Документ я верну, но без приказа об отступлении я вас не пропущу.– Лейтенант бросил в лицо Локото-шу его удостоверение личности.– Вас больше, но силон вы ничего не добьетесь. В приказе Сталина сказано: «Родина проклинает тех, кто отдает советскую землю врагу». Это о вас написано...
Локотош понимал всю нелепость положения. Ясно одно – надо достать письменный приказ. Штаб дивизии должен быть еще на месте. Послать на мотоцикле кого-нибудь. Тем временем и люди отдохнут. Да и лошади еле тащат ноги.
Снова стали спрашивать, кто может управлять мотоциклом. Созвали шоферов. Ни один из них не взялся сесть на незнакомую немецкую машину. Послать грузовик? Надо его разгрузить. Не скоро он обернется.
– Поезжай сам, и быстрее,– посоветовал Бешто-ев.– Ничего не случится. Я останусь вместо тебя.
Локотош колебался. Нельзя бросить отряд, да еще в такой осложнившейся обстановке. Но не конников же посылать в штаб дивизии. А за час-полтора и правда ничего не случится. Комиссар настаивает. Может быть, он и прав. Лучшее решение то, которое принимается и реализуется немедленно. Да и выхода другого нет.
Спустили на землю мотоцикл. Через минуту он несся уже по степи, увозя Локотоша все дальше от отряда. Капитан был неспокоен. Нельзя было бросать отряд. Ведь в случае чего отвечать придется не кому-нибудь другому, а ему же, командиру отряда, капитану Локо-тошу... Но мотоцикл несется легко, как на крыльях. Прохладный утренний воздух освежает лицо, птицы вспархивают с пути.
Меньше чем– через час показались крыши совхозного поселка. Все так же они выглядывали из спелой пшеницы. Мотоцикл понесся еще быстрее.
Но сильнее стала тревога в душе капитана. Так и есть. Не видно ни машин, ни повозок. Поселок пуст. Заскочил в штабной домик, в несколько других домов – нигде никого. В одном доме отыскал старуху калмычку. Расспрашивал, даже тряс за плечи, но бестолковая старуха ладила только одно:
– Ушла. Ушла. Баста ушла.
Какая баста? Что значит баста. Конец или какое-нибудь название? Побегал глазами по карте, наткнулся на Басту... Поселок в десяти километрах. От него дорога к отряду. Крюк займет четверть часа. А мотоцикл завелся с пол-оборота. Хороший и быстрый трофейный мотоцикл. Скорее в Басту!
Между тем у заставы разыгрались драматические события.
Оставшись полновластным комиссаром, Якуб Бешто-ев решил действовать по-своему. Он оттянул отряд назад и развернул орудия, как бы готовясь к бою, чтобы психически воздействовать на задерживающих. Ему казалось, что лейтенант, увидев, как на него наводят орудия, откроет шлагбаум. А когда вернется Локотош, пропустит его и даже извинится. Якуб представлял, как удивится капитан, когда он узнает, что комиссар сделал то, что не удалось боевому командиру. Но все получилось не так, как думал Якуб.
Апчара, сидевшая на самой верхотуре груженой автомашины, оказалась как на наблюдательной вышке. Она первая увидела вдали колонну машин, похожих на танки. Калмыцкое село на горизонте исчезло в облаках пыли. С запада входила в него бесконечная вереница танков, бронетранспортеров, крытых грузовых машин. Маленькое село проглатывало колонну.
– Смотрите,– закричала Апчара,– это немцы!
Бештоев принял немедленное решение. О появлении противника сообщать на заставу он не стал, а приказал Ерману Балову, не расстававшемуся до сих пор со своей кавалерийской трубой, трубить сбор. Юный музыкант рад был случаю отличиться.
Пусть теперь лейтенант потребует у немцев письменного приказа... Зачем лишать его случая показать свое мужество? Якуб повел кавалерию прямо через пшеничные поля, а четыре машины поехали по меже. Бештоев не думал обходить заставу, он просто уходил в степь. Идея защиты Элисты в этой обстановке казалась нелепой.
«Все будет хорошо,– твердил про себя Якуб.– Мы пойдем в сторону Кавказа, дойдем до Чопракского ущелья, опередим немцев. На Элисту двигается вся немецкая армия. Что может сделать против нее наш отряд? Надо вывести его из-под удара, спасти. Все-таки хоть что-то уцелеет от Нацдивизии. Вот Якуб добирается с отрядом до Кабардино-Балкарии: «Это я привел их, а не полковник Кубанцев, для которого лучший седельщик делал специальное седло, и даже не капитан Локотош, который бросил отряд в самый критический момент». Локотош скорее всего будет схвачен и его постигнет участь Солтана Хуламбаева. По времени он только еще доехал до совхоза...»
Отряд Бештоева не прошел по бездорожью и семи километров, как сзади послышался гул боя. Ударили орудия. Взвод, оседлавший дорогу, вступил в неравный бой с немцами. Сейчас они покажут лейтенанту свои документы!..
Якуб вел отряд глубокими балками, оврагами, чтобы не обнаружить себя. Бой затих очень быстро. Долго ли перебить два десятка бойцов, когда навалится этакая махина. Когда, переезжая из оврага в овраг, поднялись на высокое место, Апчара увидела вдали два столба черного дыма.
Среди пшеницы обозначилась полевая дорога. Отряд пошел по ней, надеясь, что она приведет в какой-нибудь населенный пункт.
...И в Баете Локотош не нашел штаба дивизии. Комдив решил «оторваться» от противника как следует. Оно и понятно. В его подчинении всего-навсего триста шестьдесят пять человек. Рядового состава не больше сотни. Это все, что осталось от дивизии после того, как из нее выделился отряд Локотоша.
Днвизия небоеспособна, дивизии фактически нет. Скорее всего полковник повел людей к штабу армии.
Локотош повернул назад. С тех пор как он покинул отряд, прошло два с половиной часа. Ничего. Не такое уж это время... Но, подъехав к нужному месту, капитан не обнаружил ни своего отряда, ни лейтенанта, а увидел картину недавнего боя. Удивило его только то, что среди убитых нет ни одного человека из его отряда, ни одного лошадиного трупа.
Локотош понял, что остался один в тылу врага.
КНИГА ВТОРАЯ
сломанная подкова
® ГЛАВА ПЕРВАЯ
НА АБРИКОСОВОЙ ДОРОГЕ
Начало августа – жаркое время для северных предгорий Кавказа. Поднялась и дозревает на солнце высокая, шелестящая под малейшим ветерком кукуруза. В садах под тяжестью плодов согнулись деревья, иные ветви легли на землю. На полях убирают хлеба. На высокогорных пастбищах, где солнце еще горячее, чем внизу, а воздух прохладен, а травы сочны и не припылены летней мелкой, как пудра, пылью, нагуливают предосенний жирок бараны, овцы.
Мир и тишина в августовском, обласканном солнцем ауле Машуко. Старики в мечети слушают муллу, молодые женщины на уборке хлебов, старухи сидят по домам, хлопочут по хозяйству. Хабиба, например, доит Хабляшу. Сейчас кончит доить и даст ей свежего корма. И как не дать – хороша корова, нет такой второй в целом ауле. Правильно ее прозвали ведерной.
Мир и тишина в ауле. Мужчины на фронте. Фронт где-то далеко, в четырехстах километрах. Мальчишки на улицах играют в войну.
Мальчишки-то и всполошили мирный, отягченный августовским зноем и всеми плодами августовской земли аул.
– Раненая армия идет!
– Фронт назад идет!
– Раненая армия!
– Раненый фронт!
Люди выскакивали на улицу из домов, из садов, из огородов.
– Где фронт? Какая армия?
– Вон армия! Вся перевязанная... в бинтах...
Старики высыпали из мечети, на ходу напяливая
стоптанные чувяки. Из хлева выскочила Хабиба.
– Эй, остановитесь, оседлавшие ветер! Где раненая армия? Скажите толком!
Но мальчишки сделали свое дело и не хотят никому ничего объяснять. Весь аул бежит к Абрикосовой дороге, а мальчишки – виновники переполоха,– словно стая стрижей, вьются вокруг бегущей толпы взрослых.
– Скорей! На Абрикосовую дорогу! Скорей!—Люди торопили друг друга, хоть никто и не отставал, дружно бежали навстречу горькому зрелищу.
Дорога Пятигорск – Нальчик, проходившая мимо аула, называлась Абрикосовой с тех пор, как по ее сторонам по предложению покойного Темиркана насадили абрикосовых деревьев. В августе плодов уже по было, но оставалась от деревьев тень на земле, и в этой тени отдыхали путники. Мальчишки в нетерпении взбирались на деревья, чтобы лучше разглядеть «раненый фронт».
Около Абрикосовой дороги сохранился плетеный домик, поставленный в свое время Темирканом же. Когда он ушел на пенсию, ему отвели два гектара земли под бахчу. Всякий, кто проезжал по дороге, мог остановиться в плетеном домике отдохнуть, прилечь даже на нарах, устланных свежей соломой. Темиркан, превратившийся из устроителя Советской власти в ауле в пен-снонера-бахчевика, приносил путнику арбуз или дыню.
Когда Темиркан умер, домик и бахчи сохранились. Домик стали называть «кунацкая Темиркана». Но угощать арбузами проезжих и прохожих перестали.
Хабиба как была с подойником, так и побежала. А в подойнике молоко. По дороге заскочила на двор к Данизат.
– Скорее выноси гомилю!
А.
– Какую гомилю?
– Фронтовики к аулу подходят. Разве с пустыми руками их надо встречать? Встретим их с гомилей, как свадебных всадников, встретим их с вином и закуской. Бери все, что есть в доме. С войны люди идут, оголодали. Я хоть молоко и то несу, да будет благословен Бекаи, который дал мне Хабляшу.
Данизат мигом собралась и присоединилась к Хабибе.
По пыльной перегретой дороге тянулась бесконечная вереница раненых. Из госпиталей Кисловодска, Пятигорска, Железноводска, Ессентуков... Шли все, кто мог идти. Неподвижные раненые, из тех, кого не успели эвакуировать заблаговременно, остались в госпиталях.
Немцы прорвали фронт неожиданно. Оборонительная линия у Армавира не оправдала надежд. Эвакуация в госпиталях была в самом разгаре, когда немецкие передовые части завязали бои на окраинах Кисловодска и Ессентуков.
Хабиба со своим подойником трусила так быстро, что Данизат не успевала за ней. Хабиба надеялась увидеть среди раненых Апчару или Альбияна.
По обочинам дороги двумя бесконечными вереницами плелись, ковыляли с костылями и палками измученные, окровавленные, перебинтованные люди, уже прошедшие таким образом более ста километров.
Хабиба, шепча про себя молитву, присоединилась к разноголосой, причитающей и всхлипывающей толпе женщин, детей и стариков. Она жадно вглядывалась в изнуренные, искаженные страданиями лица, надеясь узнать среди них своего сына.
Люди знают, что никто их не подберет, не посадит на машину, хотя машины одна за другой идут по середине дороги, обдавая горячей пылью бредущих страдальцев. Но машины загружены до предела. На ящиках, узлах и тюках сидят уже, держась друг за друга, столько раненых, что и ладонь не протиснешь между ними. Раненые бредут и бредут, чтобы не попасть в плен, не оказаться в руках у немцев.
– А кони, кони-то куда подевались? – спрашивали у раненых те, кто был уверен, что это отступают остатки Нацдивизии.
– Коней Гитлер к себе угнал. Понравилась ему кабардинская порода,– отвечала Хабиба.– На развод взял себе. Хочет развести нашу породу.
Вдоль всей дороги женщины выставили корзины с лепешками, яблоками и грушами, кринки молока, разложили сыры. Мальчишки с кувшинами и чайниками беспрерывно бегали за водой.
Даиизат впервые в жизни говорила и повторяла русские слова:
– Бери, сын, ешь, сын...
Эти же слова говорили и все другие женщины.
Хабиба считалась в ауле лучшим знатоком русского языка и доказала это.
– Сын... мой сын... минометный командир ест... Аль-биян...
Но и такую ее речь понимали люди. Сквозь гримасу страдания проступало подобие улыбки, отвечали Хабибе:
– Ищи, ищи, может, здесь...
Народу на дороге все прибывало. Санитары, врачи, эвакуирующееся население. На машинах, на повозках, пешком. Девушки в белых халатах соскакивали с санитарных машин, чтобы перевязать сбившуюся и кровоточащую повязку то одному, то другому пешему.
– О, и железная кожа не вынесет столько бед! – причитала и Данизат.
Она не высматривала среди раненых своего сына, но не очень и удивилась бы, если бы он оказался тут. Давно уже Чока уехал в Нальчик и не возвращался. Где он – неизвестно. Исчез и старик Бекаи. Ходят слухи, что Бекан и Чока будут эвакуировать скот, перегонять за хребет элитных кобылиц кабардинской породы.
Мальчишки беспрерывно бегают за водой к арыку, и все мало. Люди истомлены жаждой. Вдруг раздается крик:
– Джигиты! Джигиты едут!
– Нацдивизия!
– Как их мало!
Хабиба посмотрела в сторону Пятигорска. Оттуда показалась нестройная колонна всадников.
Колонна кавалеристов шла, пожалуй, еще медленнее, чем раненые. Многие за поводья тянули лошадей, которые не в состоянии были нести на себе не только всадника, даже седло. Хабиба сорвала с головы платок. Ей было жарко, не хватало воздуха. Где Апчара? На коне едет или пешком? Повозок, машин совсем не видно.
Да и лошади какие? Кошки, а не лошади. Бока запали, будто выдавлены внутренности, шерсть слиплась, на шее засохла белая пена. Ни плетка, ни шпоры – ничто не заставит бедных животных шевельнуть ушами.
Единственный, кто еще сохранял вид всадника,– Якуб Бештоев. Он ехал на коне впереди отряда.
Колонну конников замыкали пешие. По старинному обряду, они несли на себе седла, снятые с павших лошадей. Седло есть – конь найдется.
– О аллах, неужели это все, что осталось от Нацди-визии?– вырвалось у Хабибы. Она не верила своим глазам, ожидая появления новых отрядов всадников.
Колонна медленно приближалась. В отряде было уже не двести человек, как вначале. Бештоев по пути отпустил многих домой на день-два. Были и такие, которые сами исчезли в кукурузных зарослях, чтобы больше не возвращаться в отряд.
Когда всадники подъехали ближе и можно было разглядеть каждого, выяснилось, что нашелся в отряде человек из аула Машуко.
– Ерман! Ерман вернулся! – возвестили опять же первыми мальчишки.
Весть о появлении бойцов из Нацдивизии мгновенно облетела не только аул, но и колхозные поля. С отдаленных токов всполошившиеся женщины снова тащили на дорогу еду, прихватывая все, что можно.
Увидев отряд Бештоева, приуныли. Это все, что осталось, или только часть? Но напрасно ждали они за этим отрядом стройных или хотя бы многочисленных полков дивизии.
Женщины запрудили дорогу. Бештоев сделал привал. Аульцы окружили Ермана Балова. Во время боев этот безусый юноша все время находился около Локотоша и мог бы многое рассказать о судьбе дивизии. Но Хабиба тотчас завладела им одна, и он рассказывал только об Апчаре.
Отряд миновал Пятигорск и уже спускался к озеру Табукан, когда встретилось несколько подвод с детьми. Эвакуировался детдом. Конники ехали здесь, прижимаясь к высокой стене кукурузного поля, чтобы укрыться от авиации. Надо сказать, что Якуб Бештоев искусно вел свой отряд. Не удалось сохранить лишь грузовики.
Кончился бензин, и пришлось их сжечь, чтобы не достались врагу. Зато все три орудия сохранились. Были и боеприпасы. Четверо суток шли через безводные степи, через черные земли, не останавливаясь ни днем, ни ночью. «Дома отдохнем»,– был единственный ответ Якуба на все жалобы.
. И вдруг – налет. Конники свернули в кукурузное поле. На дороге остались только повозки с детьми. Две женщины, сопровождавшие детей, понадеялись, как видно, на милосердие немцев: увидят детей – не тронут. Но посыпались бомбы. Самолеты кружились, выбирая цель. Запах дыма смешался с запахом серы. Взлетали в воздух лошади, хомуты. Обломки повозок потонули в пыли и в черном дыму. Ржание лошадей, вопли детей и крики женщин. Одну подводу лошади затянули в озеро. Илистое дно стало засасывать лошадей. Лошади силились выбраться, но чем больше бились, тем быстрее погружались в серную воду. Другая подвода колесом зацепилась за телеграфный столб.
Апчара кинулась спасать детей. Она не думала о своей жизни. Обе воспитательницы, сопровождавшие детей, были убиты. Уцелевшие дети убежали в кукурузу, где прятались бойцы-кавалеристы.
Немцы отбомбились и повернули в сторону Бештау.
Бойцы бросились помогать Апчаре. Они вытащили из озера повозку, привели в порядок конскую сбрую, подобрали раненых детей. Только Апчара могла кое-как помочь им. Теплые еще детские тела с невысохшими слезами на щеках клали отдельно, чтобы отправить в ближайший аул для захоронения. В отряде конников тоже оказались раненые и убитые. Дорога завалена конскими трупами. В одно орудие, которое с таким трудом притащили из Сальских степей, угодила бомба. Уцелел только ствол.
Остановили грузовую машину. Бештоев заставил сидевших в грузовике людей взять раненых детей и срочно доставить в какую-нибудь больницу. С остальными детьми, которых удалось собрать, Апчара поехала в Нальчик. Она знала, что там есть детдом, куда постарается сдать их. Возможно, Ирина еще живет в Нальчике, на своей квартирке вместе с Даночкой.
Что было дальше, Ерман Балов не знал.
Апчара действительно доехала до Нальчика. Все учреждения и предприятия срочно эвакуировались. Никто не ожидал, что немцы нагрянут так скоро. Надеялись на оборонительную линию по реке Кубани. Была уверенность, что немец, по крайней мере, немало положит сил, прежде чем прорвет эту линию. А если не удастся остановить немцев на Кубани, остановят на других рубежах. События на фронте развернулись иначе, и распоряжение об эвакуации опоздало.
...Куда ни пыталась ткнуться Апчара в Нальчике, всюду было не до нее. Детские дома эвакуировались полным ходом; своих детей не на чем было вывезти. От чужих отмахивались.
Апчара в отчаянии ворвалась в Наркомпрос. Нарком торопливо запихивал в портфель бумаги. Внизу его ждала машина. Апчара отметила про себя, что карточная система отразилась и на наркоме. Румянец сошел с его лица. Он заметно похудел. Нарком скороговоркой ответил:
– Могу посоветовать одно – эвакуируйте детей вместе с нашими. Пока не поздно.
Выскочив на улицу, Апчара не знала уже, куда бежать, к кому обратиться. Дети проголодались и плакали. Вдруг сзади ее окликнули:
– Апчарочка-Чарочка! Ты ли это?
Через улицу с матрацем, набитым вещами, и с большим чемоданом тащился Хатали Чоров.
– Хатали, родной, милый, помоги! Подобрала по дороге ребятишек, надо их пристроить к уезжающим.
– Что-нибудь придумаем.
Апчара думала, что Хатали вспомнит тот случай, когда ока не вернулась из полка на полустанок. Но словно и не было такого случая и полустанок словно был в другом веке и в другой жизни, столько событий произошло с тех пор.
Хатали расспрашивал Апчару о Нацдивизни. В Нальчике о судьбе ее ничего еще не знали и об отряде Якуба Бештоева ничего не слышали. Все учреждения спешно эвакуируются в Орджоникидзе. Хатали тоже. Дом и все имущество пришлось бросить.
Нашли эвакуирующийся детдом. На единственном грузовике горой навалены ящики с продуктами и разными вещами. Воспитатели в растерянности, не знают, куда класть узлы и чемоданы. Сами пойдут с детьми пешком за повозками.
Суетливый и взвинченный директор прямо-таки завопил и замахал руками, узнав о новой партии детишек, которых придется взять под свою опеку.
– Не могу, не приму, не мои дети! Стреляйте, вешайте, не могу!
– Ты не только примешь, но и головой ответишь за жизнь каждого из них,– спокойно и внятно, как на диктанте в классе, сказал Хатали.– Что значит «не мои дети»? Их родили такие же матери. Не возьмешь – военный трибунал...
Директору пришлось подчиниться. Он ссадил с подвод тех, кто постарше и может идти пешком, усадил на их место усталых и голодных детей, которых ему навязали. О документах и спрашивать было нечего. Нет даже списка.
Освободившись от детей, Апчара помчалась к Ирине.
Сосед Ирины, старый учитель-кабардинец, рассказал, что Р1рина двое суток пробыла в военкомате, где толпились все жены комсостава. Их обещали эвакуировать, но вчера к ним вышел военный комиссар и похоронил все надежды: транспорта нет и не будет, поступайте как можете. Ирина бросила все свои вещи, взяла два чемодана самого необходимого и отправилась с Даночкой на станцию. Старый учитель тоже просидел на перроне несколько суток, заболел и махнул на все рукой, вернулся домой. Будь что будет..
До вокзала недалеко. Апчара побежала туда. Напрасно старый учитель зазывал к себе девушку, чтобы расспросить о Нацдивизии. Даже угощение не заманило голодную Апчару.
У большого углового дома, с балкона которого руководители республики приветствовали проходящие мимо полки дивизии в тот памятный день, когда дивизия вышла на парад-прощание, горели костры. Сжигали архив. У костров стояли мужчины, бросая в огонь все новые и новые кипы папок. Апчара узнала Сосмакова, но не стала к нему подходить. У подъезда стояли легковые машины, груженные до отказа.
На крыше «эмки» умудрились укрепить кадку с фикусом. Апчаре показалось, что около «эмки» хлопочет знакомый человек, и она подошла спросить, куда эвакуируются машины. В темноволосом, с крупными слезящимися глазами мужчине Апчара узнала писателя, который приходил к ним в школу на встречу с учениками. Она забыла его имя, но зато вспомнила, как писатель говорил о своем фикусе. «Я сейчас пишу трилогию,– вещал он.– Когда мне надо описать растение, я пользуюсь своими наблюдениями над фикусом и над развитием его листьев».
– Увозите фикус? – не удержалась и спросила Апчара со всей своей непосредственностью.– Разве еще не закончили трилогию?
Лицо писателя, полное и дотоле сумрачное, осветилось улыбкой. Ему приятно было, что незнакомая девушка узнала его и даже следит за его работой. А о насмешке, скрытой в наивном вопросе, Апчара, возможно, не подозревала и сама.
– Постараюсь закончить в эвакуации.
– Неужели так долго продлится война? – спросила Апчара без задней мысли. Она ведь не знала, сколько времени надо на написание трилогии.
Стояли и кони под седлом. Не Бештоев ли приехал сюда? Не похоже. Кони сытые, седла нарядные. Апчара пронеслась мимо.
На вокзале столпотворение. Вернее, вокруг вокзала, на перроне, на пристанционной площади. Не один состав потребуется, чтобы вывезти такую массу людей. Видно, они сидят здесь не первые сутки. Счастливчиками себя считают те, кто устроился под деревом, а не изнывает под палящим августовским солнцем.
Кого только здесь нет! Эвакуировавшиеся год назад из Одессы, Николаева, Киева, Днепропетровска, Ростова-на-Дону, Ленинграда и Москвы вынуждены опять срываться с места. К ним присоединилось местное население. Сам Бахов руководит эвакуацией.
Апчара смотрела во все глаза. Трудно было в этой массе людей увидеть близкого человека. Подошел поезд, составленный всего из нескольких допотопных вагонов и полуразбитых платформ, люди вскочили с мест, толпа заколыхалась.
– Апа! Тетя Апа! – послышался среди общего гама чистый слабенький голосок, словно родничок пробился на дне ущелья. Апчара обернулась и бросилась на родной голос. Под деревцом, прислонившись к стволу, спала, устроившись на двух чемоданах, Ирина, а у ее ног копошилась Даночка.
Апчара прямо-таки упала на спящую Ирину, и та ничего не могла понять со сна, а Апчара целовала ее щеки, лоб, глаза. Наконец Ирина очнулась, тоже заплакала, тоже начала целовать Апчару.
– Откуда ты?! – плакала Ирина.– Не снишься ли мне?
– Нет, родная, нет, Ирина, это не сон. Если бы это был сон!
– Откуда ты? Неужели с фронта? Где он? Как там?
– Все расскажу.
Очередь дошла до Даночки. Теперь ее тискала и целовала, словно обезумев от радости, Апчара.
– Милые мои, не думала, что увижу вас. Столько бед, столько ужаса! Сама не понимаю, как уцелела.
– Альбиян? Где Альбиян?
Апчара целовала и тискала девочку, а сама подбирала слова. Ирина тянула ее за руку от Даночки, умоляя и требуя:
– Где Альбиян? Отвечай!
– Альбиян ничего... Ранен. В госпитале.
Ирина сникла, закрыла глаза. Ресницы набухли большими каплями слез.
– Я так и думала. Сон мне снился плохой...
– Если бы ты знала, что с другими! Альбиян ранен, но ему повезло. Он вовремя попал в госпиталь. Комдив мне сказал: «Выздоровеет Альбиян – возьму его к себе». Он так и сказал: «Будем воевать вместе». Я попрощалась с полковником. Дивизия ушла на север. Говорят, к Сталинграду. А мы – сюда. Не по доброй воле. Немцы нас завернули. А как мама? Жива хоть она? Здорова?
– Дома. Не хотела эвакуироваться.
– Я знала. Не захочет бросить могилу отца...
Подошел длинный состав – товарные вагоны перемешаны с пассажирскими. Ну, этот возьмет немало. Люди снова сорвались с мест. Ирина почувствовала опору в Апчаре и решила попробовать пробиваться. Даиочку – па руки. Апчара взяла чемоданы.
– Посадка только по пропускам.– Апчара узнала голос Бахова.– Повторяю: посадка по пропускам!
Апчара, как заправская фронтовичка, пробивалась
вперед, расталкивая людей. К ее пилотке относились уважительно, пропускали. За ней кое-как поспевала Ирина. Не дошли они еще до дверей, как толпа повалила забор и неудержимо хлынула на перрон. Перед прорвавшимися оказалась платформа с железными клетками, а в клетках – звери. Эвакуирующийся зверинец. Взревели тигры. Хатали с матрацем и чемоданом смело взобрался на клетку и уселся на ней. Тигр, перевозбужденный орущей толпой, подпрыгнул и мазнул лапой по верхней решетке клетки. Хатали кубарем скатился на платформу и пополз под вагон менять штаны и оказывать самому себе первую помощь. Четыре когтя прошлись, как четыре сабельных удара. И смех и грех. Но смеяться некогда.
Поезд взял всех, кто успел взобраться, сесть, зацепиться за что-нибудь. Во избежание жертв его отправили сразу. Толпа на перроне продолжала волноваться, но людей стало меньше. На запасных путях попыхивал маневровый паровозик – кукушка с одной-единствениой платформой. Люди не обращали на него внимания, думая, что он местный и никуда не пойдет. Но вот красноармейцы вынесли из вокзала вещи и провели к паровозику несколько женщин и детей. На паровозике рядом с машинистом оказался Бахов. Паровоз дал свисток, как бы призывая толпу к вниманию. Бахов закричал:
– Граждане, внимание! Граждане, внимание! Поездов больше не будет. Станция Прохладная занята немцами. Эвакуироваться только на Беслан! Граждане, внимание...
Кукушка бойко покатилась под гору. Ирина и Апча-ра остались в бурлящей толпе.
приближение
Люди, которые все еще на что-то надеялись, остались па станции, а кто посильней, взвалил на плечи свои пожитки и пошел, присоединился к потоку беженцев, устремившихся в сторону гор. Утром послышался гул самолетов. Со стороны Пятигорска они шли бомбить Нальчик. Ни гражданской, ни партийкой власти в городе уже не было. Привокзальная толпа дрогнула и стала стремительно растекаться по городу. Люди понимали, что бомбы полетят в первую очередь на железнодорожный узел, на почту и промышленные объекты.
Гул самолетов приближался медленно и неотвратимо. Все улицы и площади быстро опустели.
Ирина бежала, прижимая к себе Даночку. Она согнулась, будто хотела прикрыть собой ребенка от падающих бомб. За ней едва поспевала Апчара с двумя чемоданами. От гула самолетов уже дрожали стекла в окнах. Из садов курортной части города били зенитки. Послышались оглушительные взрывы, и Ирина юркнула в подвал небольшого каменного домика. Она отчаянно застучала в дверь. Из глубины подвала ответил испуганный старческий голос:
– Кто там?
– Это я, Ирина, Яков Борисович, умоляю, откройте!
Низкая дверь открылась в– тот самый момент, когда
совсем близко разорвалась еще одна бомба. Даночка затряслась, оглушенная взрывом. Из подвала, заставленного ящиками, бутылями, коробками, склянками, бидонами, колбами, пахнуло лекарством и сыростью. Наверху аптека. Яков Борисович старожил Нальчика и бессменный аптекарь, известный каждому жителю. Когда-то эту аптеку он сам же и основал, совмещая в маленьком городе обязанности провизора и врача по всем болезням.
– Проходите скорей.– Яков Борисович захлопнул дверь, задвинул задвижку дрожащими руками.– Откуда вас нелегкая принесла? Дошла и до нас очередь. Завтра они придут. Ах, дурак я, какой дурак! Мог еще третьего дня эвакуироваться. Пожалел бросить аптеку! Кому она теперь достанется? Для кого берег? Ах, дурак я, дурак!..
– Вы думаете, придут?
– Думаю! Я не думаю, я знаю теперь.– Яков Борисович схватил газету, лежавшую на ящике, развернул ее.– Смотрите. Черным по белому: «...бои южнее Ку-щевки». Где Кущевка, где Нальчик?
Это был номер местной газеты от седьмого августа. Обе полосы пестрели заголовками вроде: «Инициатива хозяйственника в военное время», «Убрать урожай быстро и без потерь», «Когда же будет передвижная мастерская?». Видимо, не допускали мысли, что немцы могут прийти. Если и приблизится фронт, то все равно будет продолжаться работа.
Яков Борисович негодовал:
– А в горах? Разве люди успеют спустить скот. А немец вот-вот нагрянет, перехватит дорогу, не даст эвакуировать скот.
– На войне...– хотела вмешаться Апчара, но аптекарь ее перебил:
