Текст книги "Сломанная подкова "
Автор книги: Алим Кешоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)
АЛИМ
КЕШОКОВ
КНИГА ПЕРВАЯ
КНИГА ВТОРАЯ
notes
1
2
3
4
5
Scan Kreyder – 20.01.2015 STERLITAMAK
РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ БИБЛИОТЕКИ «ДРУЖБЫ НАРОДОВ
Сурен Агабабян Ануар Алимжанов Сергей Баруздин Альгимаитас Бучис Константин Воронков Валерий Гейдеко Леонид Грачев Игорь Захорошко Имант Зиедонис Мирза Ибрагимов Алим Кешокев Григорий К&рабельников Леонард Лавлинский Георгий Ломидзе Михаил Луконин Андрей Лупан Юстинас Марцинкявичюс Рафаэль Мустафин Леонид Новиченко Александр Овчаренко Александр Руденко-Десняк Инна Сергеева Леонид Теракопян Бронислав Холопов Иван Шамякии Людмила Шиловцева Камиль Яшен
АЛИМ
КЕШОКОВ
сломанная подкова
РОМАН
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ИЗВЕСТИЯ» ф МОСКВА • 1976
С(кабард.)2
К37
Авторизованный перевод с кабардинского Вл. СОЛОУХИНА
Художник О. ВУКОЛОВ
К
70302—022
074(02)—76
88—76 подписное
Алим Пшемахович КЕЦЮ-КОВ – народный поэт Кабардино-Балкарии, писатель, общественный и государственный деятель.
Алим Кешоков принадлежит к тому поколению писателей, которое выросло и сформировалось при Советской власти. Детство его совпало с революцией, с ее первыми шагами у него на родине, в горном селении Шалушка. Юность страны была и его юностью. Сын крестьянина-бедняка, участника борьбы за установление Советской власти, открывшего первую школу в селе, он учился в Баксанской школе-интернате. Преподававший в ней в то время Али Шогенцуков, основоположник кабардинской поэзии, прививал своим ученикам любовь к родному языку, к поэтическому творчеству, к русской литературе.
После окончания пединститута в Орджоникидзе, во время учебы в аспирантуре в Москве Кешоков переводит на кабардинский язык стихи русских поэтов (Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Блока), пробует сочинять сам. С 1934 года появляются в печати его стихотворения.
В грозном июне 1941 года командир взвода А. Кешоков увозит с собой на фронт первую книжку стихов «У подножия гор»; участвует в тяжелейших боях в составе Национальной кавалерийской дивизии.
Позднее корреспондентом газеты «Сын отечества» прошел он Донбасс, Крым, форсировал Сиваш, участвовал в освобождении Ростова-на-Дону, за что получил первую награду, самую памятную – медаль «За боевые заслуги». Потом его грудь украсят и другие ордена и медали, боевые– два ордена Красной Звезды; «Знак Почета», три ордена Трудового Красного Знамени, орден Октябрьской Революции – за деятельность литературную и общественную.
После войны А. Кешоков как народный комиссар просвещения своей республики занимается восстановлением ее разрушенного хозяйства, строительством, ремонтом школ, детских домов; озабочен проблемой подготовки национальных кадров. И пишет.
В 1946 году выходит сборник стихов А. Кешокова «Путь всадника». Критика отметила зрелость таланта поэта, его мастерство, сочетание в стихах лиризма и гражданственности. Поэзия А. Кешокова сыграла большую роль в развитии кабардинского стихосложения, проникнута гуманизмом, зовет к борьбе за нового человека.
Один за другим на кабардинском языке, а затем и в переводах на русский выходят сборники: «Земля молодое-
ти» – 1948, «Стихи» – 1951,
«Стихи и поэмы» – 1956, «В новом доме» (стихи и поэмы «Тисовое дерево»)—1955, «Согретые камни» («Теплый камень»)– 1964, «Желаю здоровья» – 1964, «У меня в гостях» —1966, «Т ав ро» – 1969, «Стихи-стре
лы» – 1970.
В 1961 году журнал «Дружба народов» опубликовал первую книгу дилогии «Вершины не спят» – роман «Чудесное мгновение», а в 1966 году вторую книгу – «Зеленый полумесяц». «Вершины не спят» – первый историко-революционный роман Кабардино-Балкарии—был удостоен премии А. М. Горького в 1968 году.
Читатель попадает в аул Шхальмивоко накануне важных исторических событий: первая мировая война, затем революция, гражданская война. В романе показана не только борьба за сохранение чудесного света революции, озарившего жизнь людей, но и конфликт между коммунистическими идеями и религиозными догмами шариата. Как носители двух этих мировоззрений противостоят друг другу Инал Марем-канов и Казгирей Матханов. Для главного кадия Казгирея Матханова большевики – лишь временные союзники в борьбе. Извилист и мучителен его путь. Только очутившись на чужбине, он начинает понимать, что не может жить без своего народа, что узы шариата, опутавшие народ, способна разорвать лишь революция.
В «Зеленом полумесяце» Казгирей Матханов тоже противопоставлен Иналу Маремка-нову, но уже как личность, а не идейный противник.
Романы «Вершины не спят» и «Сломанная подкова» (1973) объединяются идейно-художественным замыслом – показать судьбы небольшого горского народа в эпоху величайших перемен и испытаний, пробуждение в нем качеств, навсегда включивших его в единую семью братских народов.
Ромен «Сломанная подкова» повествует о коротком, но тарой песком пути Кабардино-Балкарской национальной дивизии, о самоотверженности конников, вступавших в яростные сражения с моторизованными частями гитлеровцев, о тяжелых месяцах оккупации родной земли, о не прекращавшемся нм на один день сопротивлении завоевателям.
Как и в предыдущем романе, характеры героев, многие боевые эпизоды перекликаются с событиями и впечатлениями из жизни самого автора. Это особенно чувствуешь, когда читаешь автобиографическую повесть А. Кешокова «Вид с белой горы» (1*973). После знакомства с повестью, а через нее – и с самим писателем, начинаешь понимать, почему так характерна для творчества А. Кешокова фольклорная образность, в чем источник его вдохновения.
Писатель много ездит по нашей стране, часто бывает и за ее рубежами. Впечатлениями об этих поездках делится на страницах многих газет и журналов («Октябрь» № 12 за 1974 г. напечатал его путевые записки о Вьетнаме «Флаги над холмами»; «Юность» № 4 за 1973 г.– стихи об Индии; «Огонек» № 4 за 1973 г.– «Индийскую поэму о семи братьях и одном колодце»). И стихи. Лирические и гражданские, для детей и для взрослых. Поэзия, без которой не может жить сердце сына кабардинской земли.
о
КНИГА ПЕРВАЯ
долина белых ягнят
• ГЛАВА ПЕРВАЯ
БЕКАН, МИСОСТ И ДРУГИЕ
Оесть о том, что будут раздавать колхоз-^ных коров, всколыхнула аул. Машуковцы с тревогой следили за продвижением немецких войск. Как-то сами собой сведения о неудачах наших войск связывались воедино со слухами о раздаче коров. Бродили толки, пересуды, иногда нелепые и смешные. Но каждый думал втихомолку, что, если запахло дымом, значит, где-то есть и огонь.
Мисост думал не меньше других. Это же мечта – заполучить рекордистку швицкой породы, ту самую, прогремевшую на весь район. Колхоз над ней дрожал, доверяли ее только лучшим дояркам. Заботились, словно это не корова, а скакун, элита кабардинской породы. И такую-то королеву, такую-то недотрогу на свой двор! Есть о чем помечтать!
Бекан Диданов, седельщик, временный председатель колхоза, и молодая завфермой Апчара Казанокова, наверно, давно прикинули, кому отдать какую корову. И вот среди прочих слухов прошел и такой слушок: рекордистка достанется Мисосту.
Как же объяснялась в этих слухах раздача коров, называемая официально «ликвидацией бескоровности»? Очень просто. Как некогда ликвидировали кулаков, подкулачников и мулл, теперь хотят ликвидировать бескоровных. Раздачей коров. Чтобы, если Гитлер придет, показать ему нашу зажиточность.
Уж на что, казалось бы, нелепый слух, а полз и он от дома к дому.
Перепуганные старухи зачастили к Хабибе:
– Погадай на фасолях.
– Не буду я вам гадать. Ступайте к дочери моей Апчаре. Она завфермой, она вам всю правду скажет.
– А тебе-то Апчара ничего не говорила? Болтают —• ликвидация бескоровных.
И видно было, что старухи боялись самого слова «ликвидация».
– Не ликвидация бескоровных, богом вы обиженные,– растолковывала Хабиба,– а просто отпишут всем по корове.
– С какой стати, за какие-такие дела?
– Держите их, кормите, пейте молоко на здоровье, копите сметану, варите сыр, ешьте масло. Но зато сохраните скот для колхоза. Понятно?
Старухи кивали, а сами не верили. Много было войн на их веку. Каждая война что-нибудь отнимала: то лошадь, то седло для лошади, то мясо для войска. Но чтобы война одаривала коровами – этого старухи не помнили, да и не было этого никогда.
Не верила и сама Хабиба, пока ее не позвали на ферму, чтобы получила корову. «Хорошо бы взять туда внучку Даночку. Может, с приплодом корова,– думала Хабиба,– то-то Даночка обрадовалась бы теленочку».
Девочке только что исполнилось два годика. Попрыгунья. В глаз тебе влетит – не заметишь. Сноху же свою, Даиочкину мать, Ирину Федоровну, Хабиба называет Ариной. Ирина Федоровна – врач в городской школе. Уходит на работу, берет с собой и Даночку. Пока мать лечит настоящих ребят, дочка делает уколы и перевязки куклам.
Письмоносец Сентраль, увидев, что Хабиба пошла за коровой, осклабился, обнажив красные десны и желтые зубы, предложил услуги.
– Давно я тебе говорил – готовь место, получишь корову. А теперь куда ее поведешь? Если хочешь, за одну ночь сооружу хлев. Дорого не возьму. Четверть водки и, соответственно, закусить. Без хлева нельзя. Зи-
а
ма придет, что будешь делать? Пропадет животина на холоде...
Но Хабиба думала не о хлеве, а как корову назвать, о кличке. Назвать бы ее Хабляшей, в память той, которую увели в колхоз во время коллективизации. Много с тех пор воды утекло в Чопраке, а Хабиба не забыла еще, помнит свою милую беспородную коровенку. Не сосчитать, сколько ночей проплакала тогда Хабиба. «Обобществили» Хабляшу. Поставили на общий колхозный скотный двор. Хабиба проведала, где стоит ее кормилица, повадилась таскать Хабляше гостинцы, просила скотника подбрасывать ей лишний клок сена.
Скотник злился:
– Голодом, что ли, мы их морим? Ишь ты, горстку муки кукурузной принесла. Сыта будет твоя корова с этой горсти! Чем таскать, лучше бросила бы эту муку своим куренкам.
Вспомнилось теперь, как отелилась Хабляша первым своим теленком. Случилось это в плохой, голодный год. Люди пухли и умирали. Темиркан, покойный муж, и сама Хабиба по очереди сидели в хлеву, боялись – не прозевать бы. Но все обошлось благополучно. Слава аллаху. Утром замычал теленок, и проснулся в это же время сынок Альбиян. А теленок рыженький, слабенький, ножки разъезжаются во все стороны, на тонкой шейке покачивается головка со звездочкой на лбу, и лоснится кожаный черный нос. Упадет теленок, снова встанет и снова валится на подстилку, на теплый войлок.
Для Альбияна теленок – только забавный малыш, почти игрушка, а Темиркан и Хабиба видели в нем новую корову и новых – через каких-нибудь два-три года – телят. Надеждам этим сбыться было не суждено.
Варили тогда крапиву, размачивали жмых, у кого был. Чтобы не умереть с голоду, теленка пришлось прирезать. Хабляша, лишившись детеныша, сразу перестала давать молоко. Хабиба и гладила ее, и ласкала нежными словами, читала молитвы из корана – не помогло. Тогда по совету седельщика Бекана сделали из телячьей шкуры чучело – набили мякиной – и поставили за оградой, чтобы Хабляша могла увидеть. Обманули Хабляшу, снова стала доиться.
Из воспоминаний вывела Хабибу громкая военная песня. «Неужто полки Нацдивизии уходят на фронт? Ведь в дивизии мой Альбиян».
Бегом побежала за ворота, забыла даже накинуть платок, выскочила простоволосой. Перехватило дыхание.
«Альбиян, родной мой, последняя косточка рода Ка-заноковых, неужели и ты уходишь на фронт? И как же ты уходишь, не простясь с матерью?!»
Со стороны Абрикосовой дороги колыхались в пыльной дымке рота за ротой. По аулу растекалась строевая песня. Хабиба металась взглядом по лицам бойцов, ища Альбияна, и не успевала их всех схватить, переглядеть на ходу.
Но было приятно ей и радостно за сына, что бойцы одеты хорошо, вид у них чистый и веселый.
Хабиба ошиблась. Это шла не Нацдивизия, в которой ее Альбиян, а подразделения Машуковского военного гарнизона. Образовался гарнизон невольно, из эвакуированного сюда военного училища.
Четко гремят шаги. Ноги бойцов вскидываются и опускаются, словно ножницы, печатают шаг. На спинах, на гимнастерках темные пятна пота. Но воины словно и не чувствуют летней жары. Идут бодро, да еще и поют.
Не забудь про маскировку,
Окопаться не забудь.
Проявляй в бою сноровку,
Ко всему готовым будь.
Хабиба не понимала слов. Дружная солдатская песня достигла глубины души, и Хабиба прослезилась. Ей слышалось, будто бойцы поют о своих матерях, о своих родных селах, домах, о всей земле. Слышалось в песне старой Хабибе прощание с сестрами, невестами, с аулом, а может, и с молодой жизнью.
Стоя у ворот, Хабиба долго провожала красноармейцев. Война идет где-то в середине России, а ее дыхание обжигает траву и здесь. То и дело появлялись в ауле какие-то отряды, одетые кто по-военному, кто просто так. Побегают по выпасам, поползают, нароют ям и куда-то исчезнут. На их месте появляются другие. «Но эти, которые идут мимо, настоящие военные,– думала Хабиба.– И оружия у них в достатке: пулеметы, винтовки».
Альбиян как-то проговорился, что оружия маловато, одна винтовка на двух человек. «Значит, это не Нацди-визия, и Альбияна здесь нет».
Красноармейцы ушли в сторону школы. Машуковские собаки вели себя на удивление спокойно – не выскакивали из ворот, не мчались очертя голову с громким лаем. Зато в хвосте колонны пылили аульские мальчишки. Они старались идти в ногу с бойцами и даже пробовали подпевать, коверкая русские слова.
Хабиба поглядела-поглядела и пошла куда собралась– на ферму. Там было похоже на скотный базар. Бекан Диданов, хоть и временный председатель, чувствовал себя хозяином и распоряжался по-фронтовому. С капризными бескоровниками не церемонился: не хочешь брать – не бери, возьмет другой. Подходи следующий. Старый Мисост между тем ходит по ферме, сует нос во все закоулки, что-то вынюхивает.
До колхозов назывался Мисост двухкоровным и двух-воловым. На базаре каждую неделю он торговал мясом, а две коровы и два вола на дворе – незыблемый фонд. Теперь он надеялся поначалу, что ему отдадут рекордистку. Но, видя, что Бекан и не собирается отдавать ее, Мисост смиренно переключился в своих расчетах на колхозного производителя – быка.
Заранее, как на ладони, видит расчетливый и смекалистый Мисост, что за жизнь начнется при немцах. Войска, конечно, здесь не задержатся, пойдут дальше. Что им здесь делать? Советские деньги превратятся в бумагу. Но жизнь не остановится. Продавать и покупать все равно люди будут. Аул изберет старейшину, как в прежние времена. На чем тогда можно будет поживиться? Хорошо бы заполучить колхозную мельницу. Плата за помол с каждого человека. Гарцевый сбор. Но лучше, пожалуй, наняться общественным пастухом. Самая милая должность, когда меняется власть. Тогда не окажешься зерном между двумя жерновами. Не будешь торчать у людей на виду: целыми днями один на пастбище. Две власти это и есть два жернова. Один лежит, а другой крутится. Потом этот лежит, а другой начинает крутиться. Легко представить, во что превращается крохотное зерно пшеницы, оказавшись между двумя вертящимися камнями. Неплохо заиметь и быка-производите-ля. Особенно теперь, когда на каждом дворе окажется
и по корове, а то и по две. Никто не захочет, чтобы корова осталась яловой. Тут Мисост и предъявит свои условия: хочешь привести корову к быку? Веди. Но только плати червонец. Да не советской бумагой, а германскими деньгами.
Сладкие мечтания Мисоста прервал Бекан Диданов, который обратился к собравшимся вроде бы с речью:
– Машуковцы! Не говорите потом, будто я этого не сказал. Слушайте, что я говорю. Сегодня мы ликвидируем бескоровность. Какой день будет завтра, мы не знаем. Солнышко, пасмурно или ударит буря и все мы останемся без крыши – ничего не известно. Может случиться, что и колхоз наш окажется арбой без колес. Останется один кузов. И придется нам когда-нибудь снова этот кузов поднимать и ставить на колеса. Мы раздаем коров, но верим, что вы их сбережете. Не только самих коров, но и приплод.
Мисост с места подал свой голос:
– Чтобы был приплод, нужен бык. Где взять быка? Кто согласится держать быка без всякой пользы? От него ни шерсти, ни молока, ни масла. За «спасибо», что ли, его кормить?
Питу, зоотехник колхоза, который как раз выводил из хлева очередную корову, хихикнул:
– Была бы корова, бык найдется.
Хихикнули и в толпе. Апчара покраснела. Вместе с Курацой они сидели за столиком и вели протокол. И без этого быка Апчара чувствовала себя смущенной—. ее матери Хабибе отписали лучшую из всего колхоза корову.
Апчара противилась, говорила, что неудобно, чтоб завфермой взяла себе рекордистку, но Кураца – председатель ревизионной комиссии как-никак,– оборвала рассуждения Апчары:
– Не насовсем даем. Кто же и сбережет рекордистку, если не завфермой, бери безо всяких разговоров!
Кураца была едва ли не самым честным человеком в колхозе, хотя и казалась беззаботной хохотушкой.
Было время, когда ее покойный муж не поладил с колхозом и ушел работать на кирпичный завод. Сделался там формовщиком, называл себя кадровым рабочим. Домик свой перенес в рабочий поселок. Однако
Кураца не ушла из колхоза. Летом она работала на ферме, а зимой на заводе. «Состою в двух классах одновременно,– шутила она.– Одной ногой я работница, а другой ногой – крестьянка. Два журнала надо выписывать».
Подсмеивался и муж: «Ты не в двух классах состоишь, ты похожа на человека, который и до города не дошел, и аул позади себя оставил».
Бекан огрызнулся на хитрую реплику Мисоста:
– Не о быке речь ведем. Мы раздаем коров не потому, что с наших пальцев капает жир, не от сытости. Мы хотим рассовать колхозный скот по дворам, чтобы он не достался врагу, если немец, не дай бог, нагрянет на наши земли. Разве не видите, что на наши пастбища отовсюду гонят скот: с Дона, со Ставрополья. Дальше за нами только Каспий. Мы пока не торопимся. Если будет команда, займемся звакуацией и мы.
– А команда раздавать колхозный скот в -частные руки уже была?– снова высунул свое жальце Мисост.
Он-то знал, прослышал краем уха, что в верхах, как говорится, нет на этот счет единого мнения. Есть противники ликвидации бескоровности, то есть ликвидации, по существу, колхозной фермы. Разве не немцам достанется этот скот, если его не угнать? Что из того, что в частных руках. Не все ли равно немцам, где забрать корову, на колхозном или частном дворе?
Вот теперь Мисост и решил взять Бекана на мушку. Пусть поежится, пусть знает, что и под ним теперь не очень твердая земля. Вдруг Мисост возьмет и донесет председателю Комитета обороны, что в таком-то ауле некто Бекан Диданов самовольно раздает общественный скот. Нет, пусть он поежится. Может, станет уступчивее и отдаст в конце концов Мисосту если не рекордистку, то, по крайней мере, быка.
– Не ты раздаешь скот, не тебе и отвечать,– еще злее огрызнулся Бекан, но на прямой вопрос насчет команды не ответил.
– Мы что, мы ничего. Я только говорю, что бывает нынче одна команда, а завтра, глядишь, другая. Нынче раздашь коров, а завтра заставят их собирать.
– Клянусь, он прав,– подал голос и почтальон Сен-траль.– Бывает, хочешь сделать добро, а тебя же по голове...
Почтальон осекся. Затеешь брань, вспомнят, как чуть не сел однажды в тюрьму: обсчитывал неграмотных пенсионерок. Родственники выручили, а то бы беда.
У Сентраля Еесь род из трех дворов, но все дружны, как одна семья. Это тебе не Мисост. Адыгеуновых в ауле семнадцать дворов, но каждый огородился каменной стеной, помощи не проси.
Из-за того, что недружен род, Мисоста ни разу никуда не избрали. А уж как рвался к власти. До зубовного скрежета было обидно ему, когда избирали председателем сельсовета, сельпо или колхоза какого-нибудь, по сравнению с ним, с Мисостом, замухрышку. На худом ишаке мог бы его обскакать Мисост, за пояс заткнуть. Так нет же, ходит в председателях колхоза, а то и сельпо... Мисост же томись в тени. А все она, извечная неприязнь друг к другу в роду Адыгеуновых. Ну ничего. Придет время, машуковцы еще спохватятся, узнают, каким мудрым человеком пренебрегали. В том, что он мудр, не сомневался Мисост, в том, что придет его время,– тоже не сомневался. Надеждой на это пока и жил.
На прямой вопрос Мисоста: есть ли команда раздавать скот, Бекан не сказал ни да, ни нет. Письменного распоряжения у него не было. Но приезжал на днях Талиб Сосмаков, главный земледелец республики, и был у них доверительный разговор.
– Время тревожное,– сказал Талиб,– ложишься спать и не знаешь, то ли сам проснешься, то ли тебя поднимут. И кто поднимет. Надеяться надо на себя. Немцы Дон перейдут, будет поздно. Знаешь пословицу: поздно копать колодец, когда в доме пожар.– Талиб понизил голос.– Не хотят учиться плавать, пока вода к горлу не подкатила. Значит, давай думать сами. По-моему, надо раздать колхозный скот в порядке ликвидации бескоровности. Кабардинца хоть прямой наводкой вышибай – из своего аула он не уйдет. Могилы своих предков не покинет. Да и куда ему идти? Языков других он не знает. Полуграмотен. И то правда – умирать, так в своем доме. Прикажут эвакуировать скот – угоним куда-нибудь на восток. А дальше что? Вернется ли этот скот назад? Не вернется. Забьют на мясо, съедят. Наши же советские люди, конечно, съедят, не немцы. Но откуда нам потом скотину взять? А если сейчас раздадим по домам, то пусть хоть третья часть скота сохранится, и то хорошо. Понял? Вернемся из эвакуации, обратимся к аульчанам: так и так, ведите коров обратно. Будет из чего создавать общественное поголовье скота. Так или нет?
Седельщик по достоинству оценил ум своего гостя.
– Идти по дороге беды – большой мудрости не требуется,– сказал Бекан,– но вот как уйти от беды? Для этого надо видеть сквозь камни и стены. Понял тебя, Талиб Сосмаков, беру ответственность на себя.
Они распрощались как кунаки. Так же доверительно Сосмаков поговорил не с одним Беканом. Он побывал и в других аулах. Некоторые председатели тотчас взялись за дело. Решил действовать и Бекан. Правда, на ферму пришло больше народу, чем он приглашал и чем хотелось бы видеть. Но с этим ничего не поделаешь. Люди, услышав о раздаче коров, не могли усидеть дома. Прибежали с полей, с прополки кукурузы, с сенокоса. Не в народе беда, а в Мисосте, будь он неладен.
– Мисост только и мечтает распоряжаться да команды подавать!– послышался голос Хабибы. Она заговорила не для того, чтобы заступиться за Бекана, но чтобы напомнить о себе.– Только вот некому эти команды исполнять. Никто не ходит у него под началом. Наверно, аллах бережет его, чтобы сразу произвести в генералы. Поглядели бы мы на его жену – генеральшу!
– А! И ты здесь, большевистская наседка?– Мисост словно только сейчас увидел Хабибу.– Клянусь аллахом, среди наседок ты давно генеральша. Тебе подложи хоть индюшачье яйцо, все равно высидишь большеви-чонка.
– Да уж с твоей женой не сравнить. Народила тебе квелых да хворых.
Хабиба сказала и пожалела. Правда, что дочка Мисо-ста Тамара, тихая, бледненькая, страдает легкими. Но разве она виновата? Тамара часто заходит к Апчаре, и Хабиба видит, что если аллах пожалел для нее здоровья, то не поскупился на красоту. Бледненькая, бледненькая, а глаза горят. Потому и парни поглядывают. Девичья красота для парней, что для пчелы душистый цветок.
Бекан услышал голос Хабибы.
– А я уж хотел отдать твою корову другому. Думал, не хочешь ты койжапхи.
– Отвыкли мы от койжапхи, мой старший брат. Разучились и сливки снимать, откуда же возьмется кой-жапха.
Тем временем Питу Гергов вывел коровенку какой-то неопределенной масти для старухи пенсионерки Хади-
жи. Питу вел корову за единственный, да и то щербатый, рог. Животина упиралась, приседала на задние ноги.
– На, держи, Хадижа. От государства – пенсия, от колхоза – корова. Чем не жизнь? Старикам везде у нас почет,– Питу похлопал корову по шее, пошла пыль, как
из старого одеяла.– Молока от нее – на пять ртов. У тебя, правда, один рот только, но он зато похож на мышиную нору: сколько ни лей, все куда-то уходит. Бери, Хадижа, сбивай масло, вари сыры. Смотри, чтобы молоко даром не пропадало.
Старуха засеменила к корове и, прежде чем взяться за ее щербатый рог, повернулась к людям, видно, хотела что-то сказать, но от радости, от волнения растеряла слова.
– Люди добрые, кому же мне теперь спасибо говорить?
– Да уж не Кулову, конечно!– с вызовом крикнул Мисост.
Его перебил Сентраль:
– Немцам спасибо скажи, вот кому. Не пойди они на нас войной, не видать бы тебе коровы, как своего затылка.
Сентраль привык, что все ему сходит с рук. Над его шутками, выдумками всегда смеялись, даже если он и задевал кого-нибудь. Но на этот раз получилось по-другому. Тигрицей – того и гляди вцепится в горло – сорвалась со своего места Апчара. Схватила чернильницу, обливая пальцы.
– Клянусь солнцем, за такие слова бороду выдирают вместе с челюстью. Повтори сейчас же, что ты сказал! Пусть все услышат. Я сегодня же сообщу, куда следует. Повтори, бутылочная твоя душа, кого надо благодарить? Перепил, что ли, с утра? Все знают, на чьи денежки пьешь. Пенсионеров обсчитываешь.
Сентраль перетрусил.
– Что уж, и пошутить нельзя? Капли в рот не брал. Поставь чернильницу, нечем будет протоколы писать.– Повернулся к пенсионерке:– А ты веди, веди, Хадижа, свою кормилицу, веди, дорогая. А я тебе завтра пенсию принесу.
Хадижа все-таки не могла обойтись без речи. Она выпрямилась, благодарность переполняла ее.
– Не знаю, кому спасибо сказать. Но вода на земле всегда находит свою щель, а благодарность – дорогу к сердцу. Да вознаградит аллах долголетием и здоровьем тех, кто сегодня обратился ко мне и сказал: «Возьми, Хадижа, корову и сохрани ее». Видит бог, я слаба. Мало сил у меня. Убить врага я не смогу. Но корову эту сохраню. Волосок не упадет с нее. Если только буду жива...
Хадижа пошла от фермы. Корова словно только этого и ждала: послушно побрела вслед за старухой.
– Да обернется для тебя долголетием ее молоко!– крикнула Кураца, довольная речью старухи.
– Клянусь всеми книгами Карла Маркса, Хадижа сознательнее иного молодого человека, даром что не читает газет!– похвалил старуху и Бекан. Мисост на этот раз промолчал. Может быть, его смутила необыкновенная клятва Бекана.
– Теперь выводи для Хабибы!—распорядился Бекан.
Зоотехник переспросил:
– Рекордсменку? Ведерную?
Внутри у Мисоста все перевернулось. Ненавидящими глазами посмотрел он на счастливую обладательницу рекордсменки. Вспомнил Темиркана, которого всегда считал стручком перца на своих губах. Темиркан принес в аул Советскую власть. Посмотрим, устоит ли она теперь? Почему бы не отдать породистую корову тому, кого обобрали во время коллективизации? Темиркан привел в колхоз яловую худобу, похожую больше на козу, чем на корову. А теперь получает рекордистку. Может, это калым? Приемный сын Бекана волочится за Апчарой. Но если это калым, то пусть Бекан отдает свою корову, а не колхозное добро.
Питу вывел из хлева упитанную рогастую корову ореховой масти. Корова шла важно, достойно, зная себе цену. Огромное вымя раскачивалось, как розовый бурдюк из козьей кожи, налитый тяжелым вином.
– А где же теленок?—встревожилась Хабиба.
Мисост не стерпел.
– Ворона склевала глаза, а теперь каркает, дайте еще и брови. До чего ненасытна человеческая душа!
Ему не терпелось выплеснуть все, что накопилось за долгие годы, но тогда не видать, конечно, колхозного быка. Кое-как взял себя в руки, проглотил, запихал обратно рвущиеся из горла слова. Даже попробовал улыбнуться. Но одно слово все-таки не удалось удержать, сорвалось:
– Калым!
– Какой калым?– не понял ничего зоотехник.– Настоящая швицкая порода.
– На Хабляшу похожа,– радостно вздохнула Хабиба, хотя ничего похожего на Хабляшу в этой корове не было. Ту, бывало, пастух называл скаковой и рысистой за длинные ноги и за поджарый живот.
Как бы там ни было, а оказалась Хабиба опять с коровой.
БРАТ, СЕСТРА И МАТЬ ХАБИБА
Да, скоро исполнится шестнадцать лет. А там и старость. Между тем ничего еще не видела в жизни. Ниче-гошеньки-ничего.
Апчара оторвалась от книги, оперлась локотками о подоконник и поглядела далеко вверх, где белые горы соседствовали с синим небом. Там, в горах, шла война между холодом и теплом. Тепло наступало снизу. Оно карабкалось, отвоевывало у гор пологие склоны и делало их зелеными. Но на крутых склонах и на вершинах держался снег. И чем ярче светило майское солнце, тем ослепительнее сверкали снега, словно торжествуя свою победу.
Уже пришла пора, что мать называет семью днями, на которые надо оставлять семь охапок сена, чтобы отощавшие за зиму коровы дотянули до свежей травы. Как раз сена-то и не оказалось на ферме. Молоко требуют, а кормов не дают. Как тут быть? Приходится гнать коров на склоны гор, на солнечные места. Но зеленую траву еще не ущипнешь, а прошлогодняя трава вымокла, вымерзла, выветрилась, пересохла, от нее никакого проку.
В шестнадцать лет можно на минуту забыть про траву и коров.
Апчара оторвалась от гор и оглянулась на мать, копошащуюся около очага.
– Мам, а тебя в шестнадцать лет уже звали на вечеринки?
– На вечеринки?– искренне удивилась Хабиба.– Да я в шестнадцать лет давно была замужем! Это теперь девушек не берут, пока они ходят в школу. А мы грамоте не учились. Совершеннолетняя, несовершеннолетняя – никого это не интересовало. Прикидывали на глазок. Бывало, куклу из рук отберут и ведут к жениху.
Выдавали и четырнадцатилетних, если собой недурна... Не засиживались в девках и те, кого аллах обошел красотой. За таких не требовали калыма. Кому жена необходима – возьмет, не будет смотреть на кривые ноги или на длинный нос.
– Без любви?!
– Приглянулась кому-нибудь, пришлют сватов.
– А за тобой тоже приходили сваты?
Апчара хорошо знала, как ее мать выходила замуж. Но знала она и то, что матери удовольствие рассказывать, как все это было. Особенно гордилась мать калымом, который дали за нее.
Пришел Темиркан, грамотный, молодой и настойчивый. В то время грамотность была большой редкостью. Кабардинец, и вдруг может написать прошение даже начальнику округа князю Атажукину! Жуть!
У Хабибы было трое братьев. Темиркан пришел к ним и положил на стол офицерский наган.
– Ваша сестра в соседней комнате. Мой наган на столе. Отдавайте мне сестру, наган достанется старшему брату.
– За один револьвер?
– Мало?– обиделась Хабиба на непонятливость дочери.– А ты знаешь, сколько стоил тогда револьвер? За него отдавали кабардинского скакуна, не то что сопливую девчонку. А знаешь, сколько дали за Данизат? Сорок сапеток кукурузы.
Хабиба всякий раз упоминала про эти сапетки: «Вот насколько я была лучше, красивее, чем соседка Данизат, теперешняя жена Бекана».
– И ты согласилась?
