Текст книги "Сломанная подкова "
Автор книги: Алим Кешоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
Апчара собрала десятка два коров по сохранным распискам и занялась фермой. Хабиба не отдала Хабля-шу. «Бери у кого по нескольку коров» – вот ее ответ. В душе она считает, что Бекан в виде калыма за дочь дал ей корову. Апчара поругалась с матерью, ночует на ферме.
По аулу прошел слух: исчез Чока Мутаев. Одни говорят, ушел к немцам. Другие считают это вздором. Чока – коммунист, руководящий партийный работник. Но от этого слуха свалилась в постель Данизат. Хабиба ее успокаивает, гадает ей на фасолях, предсказывает Чоке дорогу к родному очагу.
«Не может этого быть,– думал Бекан.– Не может Чока стать наибом для немцев и провести вражье войско по тайным тропам, как это сделал Наиб во времена турецкого нашествия».
Осеннее небо затянуло облаками, а между тем все чаще появлялись немецкие самолеты. Стали поговаривать, что Мисост и его первый советник Сентраль составляют списки, кого уничтожать в случае прихода немцев.
Всякий находил себе занятие, какое хотел. Раньше – ни дня покоя: «Чопракцы, на строительство оборонительных рубежей!», «Соберем средства на танковую колонну!», «Пионеры, на стрижку овец!», «Девушки, на трактор!» Сколько было важных и неотложных дел. Комсомольцы, девушки и юноши, ходили от ворот к воротам, просили, разъясняли, требовали. И вдруг все дела прекратились. Ничего стало не нужно. Никто не тревожит, живи, как хочешь. Один только Бекан зовет людей на уборку кукурузы, но его мало кто слушает. Зато по ночам многие заботятся о себе, создают запасы на зиму. Мисост нажимает на Бекана:
– Ты что, хочешь немца пригласить на готовую ку-курузу? Лежит в амбаре, приходи и бери. Зачем кукурузу держать в амбарах? Надо раздать ее под сохранную записку, как раздавали коров.
– А партизан чем кормить? В горах хлеб не растет. А сколько народу! Дорогу строят. Заготовителей у них нет. Если подойдет немец, увезем кукурузу в Чоп-ракское ущелье.
По вечерам подъезжают, откуда ни возьмись, любители на двуколках, спрашивают:
– Кукуруза не нужна? Бери про запас. Немцы придут, и на золото не купишь.
Хабиба возмущалась. Откуда взялись эти люди в черных папахах, надвинутых на глаза? Она присматривалась к ним, подходила ближе, вглядывалась в их лица, делая вид, будто с кем-то путает. Кукурузопродав-цами были люди, видимо, из города. Одного Хабиба зазвала к себе во двор и за костюм Альбияна выменяла у него два мешка пшеницы. Продавец уверял, что он комбайнер и пшеницу ему дали на трудодни. Осталось два лишних мешка.
Через день этот же тип продавал пшеницу Кураце с теми же самыми словами. Как раз в этот вечер Хабиба была у Курацы. Она узнала продавца, да и как было его не узнать, если он носил костюм Альбияна.
– Опять это ты! – набросилась Хабиба.– На твоем лице не кожа, а жесть, совесть не держится в ней. Ты продаешь нам наше же добро! Пойдем куда надо. Кура-ца, бери вилы, доставим этого спекулянта ко мне, у меня в саду военные артиллеристы. Клянусь памятью Те-миркана, недолго ему придется ходить в костюме моего сына... Военные не будут с ним церемониться.
Продавец перетрусил. Он не взял платы за мешок пшеницы и убежал.
Бекан получил первую директиву. Ее принес, конечно, Сентраль. Старик обрадовался пакету. Шлют бумаги – значит, заработали учреждения. Скоро будут приходить и другие письма.
Прежде чем распечатать конверт, седельщик рассматривал его со всех сторон, перекладывал с ладони на ладонь. Ему казалось, что это пришла директива Ку-лова. Но почему наверху не написано печатными буквами «Комитет обороны»? Сентраль говорил, что письмо доставлено с нарочным.
Глава колхоза раскрыл письмо.
Это было распоряжение, подписанное Якубом Беш-тоевым. Комиссар района предлагал «с получением сего немедленно подготовить к отправке пятьсот тонн кукурузы и пшеницы в Чопракский район на нужды строителей дороги». Якуб обещал помочь транспортом. Этим же письмом Бекану «под личную ответственность» предписывалось все продукты с фермы отправлять только в его – Якуба Бештоева – распоряжение.
Питу Гергов принес сундук актов на списание падежа скота. Зоотехник считал, что сейчас самое подходящее время утвердить эти акты. Выберут новое правление колхоза, новую ревизионную комиссию, начнут разбираться, так это было или не так. Докажи им потом, что волки перестали резать овец. Питу разложил акты кипами.
– Утверди, Бекан, поставь подпись. Потом тебе будет некогда. Не читал, как в книгах пишется: случилось до рождения Христа, случилось после рождения Христа. У нас то же самое: пало до эвакуации скота или пало после...
– Не пало же еще?!
– Пойду посмотрю. У Апчары, наверное, есть падеж... На ферме десятка три голов, а кормов мало.
Бекан начал перебирать и рассматривать акты, но тут в правление прибежала Хабиба.
– Ради аллаха, помоги, сосед. Внучка заболела, с утра жар. Пошли скорее за Апчарой. Ирина у Кулова занята большими делами, ее не будем пока тревожить. Апчара все сделает, за лекарством сходит. Полегчает внучке, тогда и за Ириной пошлем.
– Питу,– распорядился Бекан,– поезжай к Апча-ре, а я пока погляжу твои акты.
К вечеру Апчара была уже дома. Чуть не всплакнула, увидев больную Даночку с пылающими щечками и вспухшими воспаленными губами.
– Тетя Апа пришла,– прошептала девочка, не открывая глаз.
Даночка привыкла прыгать в щель каждый раз, когда слышится гул самолета. «Биба, самолет!» – а сама бежит, спотыкаясь, впереди бабушки. В последние дни шел дождь со снегом. В щели – как в погребе. Даночка простудилась. Зенитчики давали какие-то порошки, но лучше не стало.
Теперь и речи не могло быть о том, чтобы отдать Ха-бляшу на колхозную ферму. Апчара хотела бы показать другим пример, но, видно, пока придется согласиться с матерью и оставить корову у себя на дворе. У Дакочки хрип в груди. Воспаление легких. А как Ап-чаре к другим идти за коровами, если сама не вернула?
Хабиба сходила к знахарке, принесла какого-то зелья, настоянного на травах. Опять ругань и спор. Апча-ра запрещает давать Даночке травяное питье, Хабиба упорствует.
Всю ночь просидела около больной. Гудели ночью самолеты над крышей, и тогда не оставляли мать и дочь бедную девочку. Сама Даночка, заслышав гул, вздрагивала, бормотала, как в бреду: «Биба, самолет», пыталась встать. Жар становился все сильнее. Кое-как дождавшись утра, Апчара пошла к Ирине.
По дороге только что не молилась. Не дай бог что случится с Даночкой. А вдруг Альбиян не вернется с фронта? Так ничего от него и не останется? Пусть хоть Даночка останется, она ведь – копия Альбияна. Поэтому Хабиба вцепилась в нее обеими руками, не хочет отпускать от себя, любит больше, чем родную дочь. Апчара не обижается.
Утро выдалось пасмурное, пахло сыростью. Солнце временами просвечивало сквозь плотные облака, как пламя коптилки сквозь заиндевелое стекло. С гор тянул слабый ветерок, обещая оттеснить облака к низовьям Терека. За аулом торчала сорокаметровая труба кирпичного завода. Сколько бомб немцы перебросали в нее – уцелела. Стоит безжизненно, как мусульманский надмогильный памятник. И на самом заводе мертво. Длинные приземистые сушилки полны кирпича-сырца и черепицы. Но никому они не нужны. Обезлюдел поселок.
Апчара быстро шла по пешеходной дорожке через кукурузные поля. По обеим сторонам тропы стояли желтые спелые стебли. Початков на многих уже нет, выворочены белые карманы. Не здесь ли наламывают кукурузу те, кто потом торгует ею по аулам?
Ирина совсем собралась идти на работу, когда появилась Апчара. Глаза ее говорили лучше всяких слов.
– Господи! Что случилось? Не мучай, говори скорее. С Даночкой что-нибудь? Или, может... Об Альбияне ничего нет?
– Ничего особенного. Температура у Даночки...
– Сколько?
– Не знаю, термометра нет. Со вчерашнего дня температурит. Я пришла с фермы, а она лежит. У меня на ферме тоже девушка заболела. Вот я и пришла к тебе.
Не выпросишь ли ты у Якова Борисовича аптечку для нас? Заодно, думаю, и о Даночке скажу. Ничего особенного...
У Ирины и без того создалось напряженное положение. Кулов сказал, вернусь завтра, и вот – прошло три дня. Ирина пыталась узнать что-нибудь в штабе армии, звонила туда. Никто ничего не знает. А к нему посетители каждый день. Все больше и больше.
Ирина не знала, куда метнуться сначала: в Комитет или сразу к аптекарю. А вдруг Кулов сегодня появится? Решили сначала забежать в Комитет.
– Так что, она кашляет?
– И хрипит. Грудь заложена.
– Воспаление легких! Достать бы красного стрептоцида. Да хоть бы аспирина достать.
В Комитете в коридоре сидят посетители. Вслед за Ириной дружно устремились в приемную. Теперь и не выпроводишь. Схватилась за телефон.
– Не скажете ли, куда уехал? На строительство дороги? Сегодня не будет? – говорила в пустую трубку.
– Товарищи, Кулова сегодня не будет. Уехал на строительство дороги. Вы же слышали...
Посетители заволновались.
– Не будет Кулова...
– Так нужен, так нужен...
Скорее – все двери на замок, а для Кулова записку: «Заболел ребенок, буду завтра». У него есть и свои ключи. Теперь можно и к Якову Борисовичу. Аптечку для доярок, он, конечно, не даст. Медикаменты дороже золота. Хоть бы стрептоциду для Даночки...
Ирина и Апчара, стремясь в аптеку, дошли уже до городского парка, когда послышался массированный шум самолетов. Со стороны Пятигорска на город шло двенадцать бомбардировщиков. Сначала они увиделись точками, но быстро увеличивались вместе с нарастанием гула. Далекий гул переходил в близкий рев. Затявкали зенитки. Люди разбегались в убежища. Ирина подумала, что самое лучшее убежище у нее на работе, в здании Комитета обороны, но бежать назад было поздно. Здесь стрелка «Бомбоубежище» показывала в сторону городского парка. Побежала туда. Ирина успела заметить, что около банка стоит грузовик, а на крыле у него человек с обнаженным пистолетом. Двое банковских служащих (это Оришевы, отец и сын, Ирина знала их) вытащили плотный брезентовый мешок с металлическими застежками, бросили его через борт и снова побежали в здание банка. «Вывозят деньги,– подумала Ирина,– значит, дела плохи...» Но размышлять больше не пришлось – обрушились первые бомбы. Ирина и Апчара спрыгнули в глубокую щель. Все уже знали в городе (война научит), что такие щели более надежны, чем подвалы домов. Во-первых, в дома-то и стараются угодить бомбой, во-вторых, дом может обрушиться и погрести под собой сидящих в подвале.
Они сидели в бомбоубежище, а мысленно обе находились в ауле около Даночки. Как там? В саду ведь зенитки. Немцы будут бросать бомбы в зенитчиков, а попадут в дом. Ирина выругала себя за то, что оставила девочку на попечение Хабибы, но вслух ничего не сказала. Золовка тотчас укорила бы за такие слова: «А то, что маму убьет,– это пусть?»
Рев самолетов, клокочущие разрывы бомб, выстрелы зениток, грохот падающих стен – все слилось воедино. Казалось, город бросили между двух гигантских жерновов и где-то сыплется от перемолки битый кирпич, штукатурка, черепица, куски дерева, щебень, стекла.
– Убило! – завопил чей-то старческий голос.
Апчара не удержалась, высунула голову из щели.
Около банка взорвалась бомба. Машину разнесло вдребезги. Убило и шофера. Он лежал на мостовой метрах в пяти от машины. Из банка выскочили Оришевы. Они взвалили на плечи по мешку и, не обращая внимания на бомбы, побежали с тяжелой ношей в сторону Долин-ска. Сын едва поспевал за отцом. В той стороне штаб армии, а дальше – леса и горы. Куда же они с двумя мешками денег?
– Неужели деньги? – не поверила глазам Апчара.
– Что же еще?
Оришевы скрылись в парке. Некоторое время они мелькали между деревьями. Они уходили в сторону гор, значительно левее дома отдыха, в котором размещался штаб армии. Может быть, потому, что как раз над штабом кружились немецкие самолеты.
Тишина, как это всегда бывает после бомбежки, наступила сразу. Самолеты отбомбились и ушли в сторону Пятигорска. Но дым и пыль еще не рассеялись над городом, облака медленно плывут на восток. Город молчит, словно никак не может прийти в себя. В этой-то гнетущей тишине и послышалась отдаленная артиллерийская канонада.
Не успели Ирина и Апчара вылезти из щели, как услышали сзади себя тот самый старческий голос, который оповестил о бомбе, упавшей около банка.
– Ирина Федоровна! А говорят, бога нет! Есть, есть бог. Это он послал мне вас. Помогите старику, никак я один не справлюсь...
Вспомнить бога у Ирины было не меньше оснований, чем у старого аптекаря, потому что именно к нему-то она и шла. Яков Борисович потащил женщин за куст жасмина, и они увидели тележку, нагруженную коробками, корзинами, бутылями, склянками, свертками, мешочками.
– Вот спасаю добро. Помогите перевезти.
Яков Борисович был одет в черкеску. Она была явно тесна ему. Для ансамбля шили одежду на молодых поджарых парней. Был в оркестре один зурнист, отличавшийся упитанностью, но и его черкеска оказалась аптекарю мала. Зато каракулевая шапка на голове была впору. Кинжал у аптекаря висел почему-то на боку, как в горах пастухи носят нож. Он суетился вокруг тележки и торопил женщин:
– Давайте толкайте. А то опять прилетят...
– Куда?
– Куда, куда... Недалеко. Вон в тот домик с подвалом.
Апчара знала этот дом. Его построил князь Атажу-кин, правитель Кабарды в далеком прошлом. И парк, называемый ныне Кабардинским, также принадлежал ему. Радиомачта, поставленная около этого белого дома под железной крышей, загубила его. Немцы бросили бомбу, крыша радиостанции завалилась. Но подвал под ней уцелел. Надо было только немного расчистить вход.
Яков Борисович и просил это сделать. Неизвестно, удастся немцам перейти через Баксан или нет. Время покажет. А пока старик решил припрятать свои запасы, чтобы они не пропали.
Аптекарь изо всех сил тянул тележку. Ирина и Апчара подталкивали сзади. Старик озирался по сторонам, но никого не было видно поблизости.
Вход в подвал атажукинского дома завалило не сильно. Трудней было отодрать дверь. Старик не разрешил освобождать вход. Пусть так и будет. Меньше подозрения, что здесь клад. Ирина и Апчара подавали аптекарю ящики, корзинки – все, что было на тележке. Старик стоял внизу, у входа в сырой темный подвал, и принимал их.
– Осторожно. Осторожно, детки,– повторял аптекарь.– Яд. Можно отравить полгорода. Цены нет. Медикаменты.
– Зачем их прятать? Раздали бы.– Апчара не знала, как начать свой разговор об аптечке.– Много же больных. И у меня на ферме доярки болеют...
– Раздал бы. Кому? Начни раздавать – сомнут. Раздал бы...
– У Ирины заболела дочь.
– Даночка? Твоя дочка? Что же ты молчишь, дорогая? Что у нее?
– Воспаление легких...
– Боже мой, у ее дочери воспаление легких, а она молчит! Что же ты за мать? – Старик отряхнулся, смахнул пот со лба и исчез в подвале. Оттуда послышались стук и треск. Аптекарю в темноте не легко было найти нужные лекарства. Вышел он, держа в горстях таблетки, порошки, ампулы, шприц и термометр.
– Зачем прятать?—Аптекарь, оказывается, не забыл слов Апчары.– Надо, милая. Я не хочу, чтобы они мне мешали. Удастся уйти в партизаны, сообщу им об этом кладе. Пусть забирают. Медикаменты им пригодятся. Я не сообщу, вы сделаете это... Как же Да-ночка-то твоя?
Больных доярок Яков Борисович оставил без внимания. Не так уж он был прост, чтобы сразу поверить Ап-чаре.
– Ой, Яков Борисович, так много! – Ирина чуть не расплакалась от радости.– Чем же мне расплачиваться...
– Ничего не надо. Помогли – и то хорошо. Клад этот – наша общая тайна. Общий секрет. Договорились?..
– Договорились. Можете не беспокоиться...
Когда Апчара оглянулась, старик забрасывал камнями вход в подвал.
На радостях Ирина и Апчара добежали до аула за час. Они спешили к Даночке и волновались, не разрушен ли дом. Не переводя дыхания выбежали на главную улицу – отлегло. Артиллеристов в саду уже не было. И вообще в ауле никаких военных – как ветром сдуло.
Хабиба запричитала:
– Благодарение аллаху, думала, не увижу вас. Осталось ли что-нибудь от города?..
– Как Даночка?
– Так же.
Девочка увидела мать, расплакалась. Ирина губами прикоснулась к горячему лбу, приложилась ухом к груди, одновременно стряхивала термометр.
– А где же зенитчики? – спросила у матери Апчара.
– Ушли, а куда ушли, не сказали. Подцепили свои пушки и укатили.
– Неужели...
– Как скажет аллах, так тому и быть.
ЧЕРНОЕ УТРО
На рассвете немцы вступили в аул.
В эту ночь из-за Даночки в доме никто не спал. Но к утру Апчару и Хабибу сморил сон. Апчара прилегла не раздеваясь «на минутку», но, как только головой коснулась подушки, так и забыла про все на свете. Хабиба сидя уронила голову, спит – не спит, не поймешь.
Вдруг на улице затрещали мотоциклы. Ирина бросилась к окну, прильнула глазами к щели неплотно закрытых ставней. Сначала ничего не увидела, но треск приближался. Хотела закричать, но язык словно прилип к гортани. Оглянулась на Апчару, та спит и улыбается во сне. Снится ей что-то хорошее, наверно школа, ведь, в сущности, девчонка еще.
– Немцы...– выдохнула наконец Ирина.
– Где? Что? – Апчара тоже подскочила к окну.
По улице медленно, в две колонны, ехали мотоциклисты в касках и с автоматами. На люльках установлены пулеметы, и в каждой люльке еще один немец, тоже в каске.
– Как в страшном кино...– прошептала Апчара,
– Нет бога, кроме бога. Быть тому, как скажет аллах.– Хабиба не торопилась взглянуть на немцев и по-прежнему сидела на своем стуле.– Утром пришли, значит, недолго испытывать земле тяжесть их сапог.
– Точь-в-точь как в страшном кино,– подтвердила еще раз Апчара.– Пулеметчики в колясках.
Хабиба упорно сидела на своем стуле и оттуда комментировала события:
– В колясках привезли, в гробах увезут.
Мотоциклисты проехали, и улица опустела. Ирина
подвела итог всему происшедшему.
– Вот мы и на оккупированной территории,– горько сказала она.– От Альбияна писем не жди.– Она села на свое место у детской кроватки, уткнулась в горячее тельце Даночки и заплакала. Никто ее не утешал. Все думали об одном и том же. Между Альбияном и ними легла непреодолимая пропасть. Кто знает, доживут ли они до счастливой встречи с ним? От него и так ни слуху ни духу. Последнее письмо получено месяц назад.
– Что теперь делать? Я говорила: эвакуироваться! Вот, дождались! – Апчара с укором взглянула на мать.– Нас уже занесли в список, я знаю, мне говорили. Мама всем верит, всех жалеет: что сосед, что рубаха – без них нельзя. Вот тебе и рубаха.
– Как аллах повелел, так тому и быть,– изрекла Хабиба.
Вчерашняя бомбежка оказалась началом наступления немцев. Дождавшись, когда утихнут бурные воды Баксана, немцы обрушились на наши позиции, прорвали оборону на правом берегу Баксана, и главные силы их устремились к Нальчику.
– Утро, когда солнце не взойдет.– Хабиба вспомнила годы гражданской войны. Трудно было разобраться тогда в водовороте событий. То белые вывешивали свой флаг над сельским правлением, то большевики заявляли о своей власти, то шариатисты брали верх, то казаки Терека – поди разберись, кто за что проливает кровь. Теперь как будто все яснее: вот Советская власть, а вот фашистские пришельцы. Но все-таки непонятно, зачем Гитлеру Кавказ? По какому праву он предал огню столько городов и сел, разорил страны, уничтожил народы? Почему нет единства среди тех народов, которые он покоряет? Их же больше. Они сильнее.
Замычала Хабляша и прервала размышления Хабибы. Пора доить корову.
Хабиба не решалась высунуться из дому. Вдруг немцы уже сидят на дворе и ждут ее, чтобы схватить и потащить для расправы. Ей казалось – и двор уже не ее двор, и Хабляша не ее корова.
«Придут немцы – темиркановский колхоз развалится, как куча из булыжников»,– предрекала соседка.
Хабиба знала, что отвечать ей придется за многое: за мечети, превращенные в клубы и колхозные амбары, за выселение мулл и хаджей, за раскулачивание, за принудительное обучение людей на ликбезе и просто за то, что она была женой Темиркана, с именем которого связано все новое, что принесла в аул Советская власть. За то, что она мать сына-коммуниста и дочери-комсомолки. Значит, так решил аллах, послал ей тяжкие испытания. Спросить бы: «За что?» Но аллаху вопросов не задают. Он знает, за что. Об одном Хабиба просит аллаха: послал испытания – пошли и силу, чтобы выстоять. И пусть еще горе не коснется Даночки...
Корова мычит. На улице не слышно никаких мотоциклов. Тихо. И петухи не поют, и собаки не лают. Аул словно вымер. Возможно ли?..
Хабиба взяла подойник. Тихонько открыла дверь, не дыша, вышла из дому. Она шла, будто под ней не земля, а тонкий лед, который вот-вот проломится, и тогда окажешься на дне глубокой реки. Хабляша уже просунула голову в дверь, ждала корма.
Хабиба осмотрелась. Вокруг ни живой души. Может, никаких немцев и не было?
День прошел в ожиданиях и тревоге. Из дома никто не выходил. Апчара хотела сбегать к Бекану что-нибудь разузнать,, но Ирина не пустила.
На другой день рано утром Хабиба еще не успела приготовить завтрак, а Ирина и Апчара хлопотали около Даночки, когда раздалась очередь из автомата и с крыши посыпалась битая черепица.
Хабиба вышла во двор. У ворот стоял человек, которого Хабиба узнала не сразу. На голове'—немецкая фуражка, а одежда гражданская. Сентраль.
– Ты что, Сентраль? На голову напялил пакостную фуражку и воображаешь себя Гитлером? Чтоб тебя выволокли за ногу, как дохлую собаку! Зачем черепицу
бьешь? Разве черепица сделала тебя убогим по уму? Забыл язык матери, говоришь выстрелами.– Хабиба обрушила на Сентраля поток слов.
– Советую тебе изучить этот язык. Иначе вас не добудишься. Разоспались. Скоро вам на вечный сон. Где твои красавицы? Зови их сюда, живо! Бургомистр приказал...
Хабиба еще не знала, что такое бургомистр и кто он.
– Пусть твой бургомистр сам идет сюда.
– Он придет по твою душу в свой срок. Где там Ап-чара? И эта, как ее, русская сноха? Пусть берут лопаты... Пойдут убирать трупы. Ну! Долго я буду ждать?– Сентраль дал очередь по трубе. По черепице посыпалась кирпичная крошка.– Трупы вздулись. Вонь такая, скоро весь аул задохнется. Живо!
– Где это видано, чтобы девушки хоронили умерших? Почему ты не скажешь своему бургомистру? Нет у нас такого обычая.
– Твоя дочь полдивизии похоронила. Похоронит еще.
Ирина и Апчара стояли за дверью и все слышали.
– Не надо дразнить гусей. Хуже будет.– Ирина начала одеваться.– Делать нечего. Придется подчиняться Сентралю.
Женщины взяли лопаты, вскинули их на плечо и пошли по той самой улице, по которой проехали вчера немецкие мотоциклисты. Старики, ребятишки, другие женщины присоединились к ним – все с лопатами. Шли молча. Сентраль разделил людей на две группы. Одной предстояло хоронить убитых животных, лошадей и коров, погибших во время бомбежки, а другой – людей. Немцев приказали не хоронить, а складывать отдельно для отправки в Нальчик. Там на площади в центре города будет устроено немецкое кладбище. Позади разновозрастной толпы с лопатами скрипели арбы.
Пришли в бывший колхозный сад. На него нельзя было глядеть без слез. Словно ураган пронесся и.обломал все ветки. Земля усыпана битыми грушами и яблоками. Целые кроны, осыпанные плодами, валялись на земле. Но страшнее обломанных деревьев было то, что среди золотых яблок и груш там и тут лежали мертвые люди. Разбитые повозки, орудийные лафеты, ящики с минами и снарядами, скелеты сожженных грузовиков.
От тела к телу бегали какие-то женщины, как видно, искали своих, переворачивали трупы, чтобы взглянуть в лицо.
В саду уже работали люди, в том числе Бекан со стариками. Они подбирали мертвых. Молча, сосредоточенно, неторопливо клали старики труп на носилки, потом становились полукругом, и каждый шептал молитву, вытянув руки, как во время молебствия в мечети. Многие шептали не молитву, а посылали проклятья гитлеровцам. Другие молчали – нельзя произносить слова из священного писания, если не знаешь, что за труп перед тобой: правоверного или неправоверного. Однако носилки несли к подводе или яме, высоко подняв их, как привыкли нести покойника на кладбище. Это было единственное, чем можно было выразить свое отцовское отношение к воинам, о которых скорбят, когда хоронят.
Старики переговаривались вполголоса:
– Горькая участь. Никто не будет знать, кого мы хороним.
– В одну яму...
– Как перед аллахом они предстанут?..
– Аллах-то разберется. Как живые разберутся, кто погиб, а кто пропал без вести?
Женщины вырыли глубокую яму. Апчара и Ирина оказались на дне могилы. Они выбились из сил, но сменить их никто не мог. Появился уже и надсмотрщик, из своих же, аульских, но с автоматом в руках. Стоит над ямой и издевается:
– Ничего, ничего. Ваши отцы всю жизнь нам рыли яму. Наверно, передали вам свой опыт.– В первую очередь он имел в виду, конечно, Апчару, потому что знал ее отца.
Апчара, раскрасневшаяся от непосильного тяжелого труда, не удержалась, ответила:
– Знала бы, и я бы им помогла. Самую глубокую я бы вырыла для тебя.
– А я и рыть не буду,– смеялся надсмотрщик,– заставлю, и ты сама себе могилу выроешь. Мне не такие, как ты, желали смерти, но, видишь, я уцелел. Их столкнул в яму, а сам вот стою над вами.
– Предал своих? – Апчара бросила лопатой ком глины к ногам конвоира.– Смотри, твоей ноги коснулась земля из могилы. Мертвые, которых захоронят в этой яме, сведут и тебя в могилу.
– Апчара, замолчи ради бога,– взмолилась Ирина. Она боялась, что конвоир рассердится и даст очередь из автомата.– Копай молча.
– Я копаю. Даже хочу лишнее место выкопать...
– Для себя? – спросил конвоир.
– Да. Слишком большая честь для тебя лежать в могиле вместе с воинами, павшими в честном бою.
– Апчара! Ты больше копаешь языком!—совсем испугалась Ирина.
Конвоир уже не шутил.
– Замолчи. Иначе я заставлю тебя замолчать на веки вечные.– Злорадная ухмылка сошла с лица, изъеденного оспой, серые глаза сузились. Он нервно перебирал пальцами и в любую секунду мог дать очередь. Отвечать за это ему бы не пришлось.
Сентраль ходил от трупа к трупу с мешком, в который клал гимнастерки, ремни, а если на ногах оказывались носки, то снимал и носки.
– Мулла присваивает одежду умершего,– качали головами старики.
Сентраль снимал с убитых не только одежду. Он обшаривал их карманы, запускал руку за пазуху. Когда находил медальоны, вынимал оттуда бумажки с именами и адресами убитых, бумажки выбрасывал, а медальоны тоже ссыпал в мешок. Попадались часы. Дулом автомата раздвигал губы. Золотые зубы выбивал прикладом. Золото заворачивал в платок. Жажда наживы всколыхнула душу Сентраля сильней, чем в те годы, когда он спекулировал на базаре мясом. Старики с омерзением смотрели на него. Все знали, что после многих жизненных неудач Сентраль пристрастился к водке. Готов продать и родную мать за стакан.
Старики вспоминали покойного отца Сентраля. Труженик был. Всю жизнь копил копейку, хотел собрать хороший калым, чтобы выбрать для сына самую лучшую невесту. Не дожил, умер, а непутевый сын пропил накопленное и пошел батрачить.
– Ради чего ты пропиваешь и свое и чужое добро? Что в этом хорошего? Во-первых, лишаешься денег, во-вторых, после пьянки голова у тебя болит...– Соседи старались образумить Сентраля.
12 А. Кешоков
– Я пью ради удовольствия, что лежит между двумя неприятностями: тратой денег и головной болью...
Сентраль батрачил в богатых домах. «Кто с чужим медом имеет дело, тот хоть пальцы оближет»,– говорил он. Любил стоять поближе к богатству, потому что нет-нет да и перепадет что-нибудь, если не от хозяина, то от его жены. Сентраль умел угождать женщинам. Потом не стало кулаков в ауле, организовался колхоз. В каких только должностях не перебывал Сентраль как бывший батрак, но везде он оказывался никчемным человеком. В одном никто не мог его заменить – он был искусным виночерпием на свадьбах и пиршествах. Поставит на бедро бутыль с вином и стоит, как журавль, на одной ноге – высшее проявление уважения к гостю. В такой позе подолгу могли стоять только молодые, а Сентраль, несмотря на немолодой возраст, выстаивал, изумляя гостей.
Потом его сделали почтальоном.
– Мой предшественник умел петь и письма разносить. Я умею разливать вино и письма разносить – еще проще,– хвалился Сентраль, когда опрокидывал за столом два-три стаканчика.
– Проще! А обсчитывать неграмотных пенсионеров тоже просто?
Сентраль затихал. Что поделаешь, мало-мало ошибку давал. Спасибо собутыльникам, выручили, уговорили пенсионерок не подавать заявления на почтальона. Но больше всего любил Сентраль сидеть в сельсовете около телефона. Немцы, когда пришли, тут его и застали. Чуть не застрелили, приняв за партизана, передающего сведения о появлении противника. Но, разобравшись, первым записали Сентраля в полицейские при управе аула и выдали автомат.
Опять Сентраль извлекает пользу из своей должности.
Трупы валялись не только в саду. Их было много и у моста через реку, и вдоль дороги в кюветах. Работали целый день. Свозили мертвых в большую яму, клали их рядом. Старики возмущались, если кто бросал труп, поправляли, укладывали аккуратно, голова к голове, обязательно на спину, по-мусульмански, закрывали лица погибших кукурузными стеблями.
Ирину принимали за эвакуированную.
Нет. Это наша сноха,– объяснила Апчара и тут
же воспользовалась случаем, чтобы скрыть свою недавнюю фронтовую поездку,– я месяц жила у нее в городе. Мне же не удалось тогда поехать на фронт. Опоздала на поезд.
– А посылки?
– Увезли без меня.
– Разве ты не ездила на фронт в Нацдивизию?
– Спроси мою сноху, если не веришь.
Кураца, работавшая тоже на дне ямы вместе с Ириной, чуть не разоблачила Апчару. Ее сын Аслануко за несколько дней до своей смерти успел послать письмо. Кураца носила его за пазухой, словно это был драгоценный амулет. Она догадалась, почему Апчара хочет ввести в заблуждение аульчан, и даже перевела разговор.
– Не знаю, как называется немецкое звание – старшина не старшина, пристав не пристав, в общем – голова аула...
– Бургомистр.
– Да, бургомистр. А кто он?
– Никогда не угадаешь – Мисост.
Апчара вспомнила слова матери о Мисосте: маленький вол с большими рогами. Точнее не скажешь. Мисост всегда старался соседствовать с большими волами: он знает, когда два вола в упряжке – высокий и маленький, вся тяжесть ярма ложится на того, кто повыше. Маленький будет делать вид, что тянет арбу, а потом скажет: мы тянули.
– Так это по его распоряжению мы здесь работаем?
– Собирается раздавать колхозное добро.
– Воистину говорят: строил Ахмет дом целый год, козел боднул, и все развалилось. Сколько лет укрепляли колхоз и вот – на тебе!..
Кураца, работая, успокаивала Апчару:
– Не бойся, я тебя не выдам, хотя и знаю, что ездила на фронт. А ты не видела моего Аслануко?
Апчара чуть не уронила лопату.
