Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Альфред Нойман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Черт подери, Неккер, – взволнованно зашептал он, – что такое с ним, – он указал на галерею. – Он что-нибудь подозревает? Он что-нибудь знает?

Оливер медленно пожал плечами и не ответил.

– Почему вы молчите, – зашипел кардинал с плохо подавленным бешенством, – почему вы не устроили так, чтобы коннетабля оставили в покое? Почему вы не взяли меня с собой к герцогу? Почему вы избегаете разговора со мной? Из-за вас тут с ума сойдешь!

– Потише, ваше высокопреосвященство, – холодно произнес Оливер. – Я все время около короля, я следую за ним по пятам, но я не могу влезть в его душу. А посему я не знаю, что он обо всем случившемся думает; зачем он приволок сюда Сен-Поля, почему он послал к герцогу одного меня и отчего он не спускает с меня глаз. Но я знаю, что вы действительно не в своем уме, если необыкновенный идиотизм этой сцены почетного караула не изумил вас и не настроил на подозрительный лад – в той же мере, как и меня – и как короля.

– Я ничего этого даже не подозревал, – уверял Балю.

– Ну-с, ваше высокопреосвященство, – язвил Неккер, – по-видимому, заговорщики волшебным образом портят взаимными сюрпризами план совместной работы. Герцог ни с того ни с сего демонстрирует живой перечень королевских грехов; вы собираетесь наворожить никем не жданное восстание; одному богу известно, какие волшебные силы способен вызвать третий и, пожалуй, самый лучший заклинатель и маг: король! Серьезно, ваше высокопреосвященство, вы ведь сами видите – в нем что-то кипит; вы, конечно, видите и то, что он глядит на вас с дружелюбием отнюдь не чрезмерным. Будьте осторожны, монсеньор, избегайте разговоров с глазу на глаз с бургундскими вельможами, даже с Сен-Полем, даже со мною; будьте осторожны!

Балю слегка побледнел. Шаги и голос Бурбона снова послышались ближе.

– Герцог обо мне говорил? – торопливо зашептал кардинал. Оливер отрицательно покачал головой и вышел на галерею. Балю на цыпочках поспешил к себе в комнату.

– Ты с кем-нибудь говорил? – недоверчиво спросил король и осмотрелся кругом.

– С его высокопреосвященством, – ответил Неккер и глянул вскользь на Бурбона.

– Государь, брат мой, – сказал Людовик приветливо, – пора уже переодеваться для пиршества.

Бурбон поклонился и вышел. Король прислонился к каменным перилам галереи и глядел на замковую башню, массивно и мрачно уходившую в туманно-серые сумерки.

– Чего ему нужно? – спросил он отрывисто.

– Ему нужно знать ваши мысли, государь, – сказал Оливер и усмехнулся.

Король повернулся к нему.

– Что я о нем думаю?

– И о нем, и о положении, в котором мы находимся.

– Он именно в этой связи спрашивал?

– Да, – ответил Оливер с ударением.

Король мрачно смотрел в мощенный красным кирпичом пол.

– И что ты ему сказал? – спросил он через некоторое время.

– Что я не могу знать мыслей моего повелителя.

Людовик глянул на него.

– И ты их не знаешь, Оливер?

Неккер молчал и потупил взор. Людовик подошел к нему вплотную; он тихо спросил:

– Как ты чувствуешь – он похож на человека со спокойной совестью?

– Нет, государь.

– И ты о нем такую же черную думу думаешь, как и я, друг?

Оливер поднял голову и посмотрел в глаза королю: в них уже появилась воля к борьбе. Неккер решился:

– Моя дума еще черней, – сказал он серьезно и поспешно добавил: – с сегодняшнего дня; вчера это были лишь смутные впечатления и предчувствия, их в той же мере ощущали Жан де Бон и мессир Тристан. Но может еще статься, что мы несправедливы, – стал он успокаивать Людовика, когда увидел, как исказилось его лицо. – Дайте мне осторожно все выведать, государь, дайте мне поработать, наблюдайте за Балю и Сен-Полем, и пусть они видят, что вы за ними наблюдаете; и прежде всего разыграйте перед Бургундским герцогом такую самоуверенность и такое всезнайство, чтоб у него заранее пропала всякая охота замышлять недоброе. И будьте покойны, государь, мы недолго будем бродить впотьмах; – он понизил голос и указал рукой на герцогскую половину дворца: – у меня там пара тонких ушей, и они слушают за нас.

Король усмехнулся; его хитроумно ухмылявшееся лицо снова выражало наслаждение политической комбинацией, снова у него перед глазами была цель. Оливер был им доволен, он последовал за королем в горницу и помог переодеться. Его радовала необыкновенная тщательность, с какой Людовик выбирал одежду: темный, отороченный соболем парадный камзол, а сверху – короткий, падающий складками плащ с широкими рукавами из той же материи и с тем же мехом; опушенную соболем шапку из золотой парчи и усеянный самоцветными камнями пояс, которому не было цены.

Когда старший камерарий бургундского двора торжественно явился за ними и провел их в громадную пиршественную залу, когда звучный голос Туазон Д’Ора [48]48
  «Туасон д’Ор» – орден Золотого руна, один из наиболее престижных орденов дворянства Западной Европы, носили герцоги Бургундские.


[Закрыть], герцогского герольда и церемониймейстера, провозгласил: «Король идет!» и весь блестящий двор смолк и поднялся навстречу, – тогда Людовик с таким достоинством пронес сквозь ряды некрасивую свою голову, и от тщедушного его тела веяло такой грацией, и таким самообладанием был исполнен державный дух, облекавший его словно порфирой, что Оливер, идя за ним, весь расцвел от своеобразной гордости, радостной и одурманивающей как наркотики, и даже Карл Бургундский, уверенный в себе и прекрасный, как эллинский бог, в придворном бархате и горностае, и тот благоговейно склонился перед королем.

Троны короля и герцога стояли под балдахинами, – у бургундца балдахин был чуть пониже, – и на красном парчовом их фоне были вышиты золотом три лилии Валуа, увенчанные короной, и Брабантский лев.

Близ Людовика сидели: Филипп Савойский, канцлер Кревкер, Антуан Бургундский и прочие вельможи из состава почетного караула, согласно рангу; рядом с герцогом сидели: кардинал, Бурбон, коннетабль, Жан де Бон, мессир Тристан и сановники бургундского двора. Герцог Бургундский был жестоким режиссером и не преминул посадить напротив генерал-профоса его жертву – сеньора дю-Ло, которого тот пытал. Л’Эрмит приветствовал своего визави тонкой улыбкой.

Оливер стоял позади короля и подавал ему блюда, отведывая каждое кушанье. То же самое делал для герцога бургундский кравчий [49]49
  Кравчий – один из высших придворных чинов, связанный с большими приемами. Кравчий заведовал стольниками.


[Закрыть]. Обязанности стольника [50]50
  Стольник – старинный дворцовый чин. Стольник ведал королевской трапезой.


[Закрыть]исполнял при обоих государях тот самый Мельхиор ван Буслейден, который, будучи в милости у Карла Бургундского, четыре дня тому назад сопровождал канцлера на квартиру Балю и слышал там от Оливера много примечательного. Теперь они оба молча стояли рядом и делали вид, что не знают друг друга.

В зале, замшелые потолки и стены которого поспешно были обтянуты шелками, расположились, подобно отвратительным призракам, духи злого умысла. Придворный церемониал был лишь драпировкой, прикрывающей преступные намерения, такие же тонкие, как шелка на стенах. Среди подавленного, угрюмого шепота приглашенных время от времени резко выделялся спокойный, ясный голос короля. Затем герцог Бургундский встал и произнес застольную речь. Он был плохим оратором. Даже оставляя в стороне злой умысел, камнем тяготевший на душе этого честнейшего государя, надо было признать, что его речь прозвучала несвязно. Он выпаливал резкие обрубленные фразы, словно презентовал свое «добро пожаловать» на острие меча. Затем голос его стал от волнения хриплым, и слова более мощным и связным потоком ринулись из кипевшего в его груди вулкана.

– И мы желаем мира, государь. Мир для нас неотделим от справедливости и честности и уважения к однажды данному слову. Мы желаем недвусмысленности, государь, желаем прямо противоположного тем ухищрениям, которые в наши дни многие считают символом государственной мудрости. Мы желаем еще большего, государь; мы желаем мира, имеющего обратную силу, мира, который изгладил бы столько содеянного зла, сколько необходимо, чтобы будущее стало честным и справедливым. Мы, силою власти нашей, не боимся вызвать свидетелей совершенного беззакония и дать им слово. Мы силой власти нашей, осмеливаемся сорвать покровы с нечистой совести и показать ее во всей наготе. Мы, отвечая за судьбы вверенной нам страны, осмеливаемся использовать дарованные нам богом преимущества во имя нашей цели, осмелимся поставить любовь к народу нашему превыше долга гостеприимства и должного почтения к суверену, в том случае, если упорно противопоставленная нам воля не позволит мирно прийти к намеченной нами цели. Мы много желаем, государь; мы желаем сами предложить условия почетного и справедливого мира и определить его недвусмысленное содержание согласно нашему усмотрению, потому что у нас есть на то и сила и право.

Герцог внезапно оборвал свою речь словно из боязни, что сказал слишком много, и поднял бокал за короля странно беспомощным движением, раскрасневшись, как будто стыдясь произнести теперь обычные слова гостеприимства.

В зале царила убийственная тишина.

Людовик машинально, с застывшей улыбкой поднял бокал, отпил глоток, поставил бокал на место и поверх него посмотрел на кардинала ужасающим взором.

– Не нужно забывать Spiritus rector’а [51]51
  «Выпрямляющий дух» (лат.).


[Закрыть], – сказал он, и голос его был уже покоен, уверен и приветлив, – за здоровье вашего высокопреосвященства!

Балю поблагодарил; его широкое лицо стало белым. Необузданные речи герцога не так ужаснули его, как непоколебимо спокойное издевательство Людовика. Теперь в сущности было все равно, сбросит ли вспыльчивый Бургундец маску двумя часами раньше, чем следует, или нет. Если король уже не мог избежать своей участи, то чему помешают два лишних дня бессильного бешенства. Но кардиналу не давали покоя слова Оливера, его предостережение, сделанное сегодня днем. «Что знает Валуа и что он замышляет? Откуда бы взяться такому спокойствию, такой уверенности, если бы он ничего не знал и не замышлял? – А вдруг ему удастся уразуметь истинное положение вещей, отразить или отклонить удар и уехать подобру-поздорову?» Балю вздрогнул при такой мысли; он хорошо знал, что ожидает его в этом случае. Он посмотрел на Оливера – недоверчиво и в то же время ища поддержки – и снова опустил взор; его смутило и испугало лицо Оливера, по-видимому давно за ним наблюдавшего; Дьявол был единственным существом в зале, которое улыбалось.

Теперь говорил король – ясно, спокойно, звучно, сидя с небрежно вытянутыми руками и глядя все больше перед собой. Он утонченно-вежливо поблагодарил герцога за прием и за радушное приветствие. Он словно не заметил, как изумленно поднялись при этих словах головы слушателей. Плавный поток его речи не сгущался в какую-либо осязательную иронию, а тем более не переходил в критику, или защиту, или нападение. Он имел неслыханную дерзость отвечать на приветствие, которого никто не произносил; он ни единым колебанием голоса не давал повода думать, что слышал и осознал роковые угрозы герцога или хотя бы только считает возможным сам факт их произнесения. Карл Бургундский кусал губы, вельможи застыли на своих местах; на их глазах Людовик Валуа дерзнул перевоплотить речь герцога, услышанную и пережитую всеми присутствующими на протяжении десяти тягостных минут, в полную ее противоположность. Людовик Валуа, благосклонный суверен, отвечал на почтительнейшее приветствие своего вассала; он благодарил своего министра, стараниями которого осуществилась эта несомненно плодотворная встреча двух государей: как хорошо, когда король имеет возможность поддерживать дружеские и родственные связи с князьями своей страны! Один совместно проведенный день больше значит для блага двух народов, чем год, потраченный на бесплодный обмен нотами; а личное присутствие стоит целой армии.

Людовик сделал радушно-приветственный жест и взглянул на герцога.

– Любезный племянник, если мы начнем переговоры завтра рано утром, то к вечеру сумеем уже оглянуться на добрую часть пути, совместно пройденную по направлению к общей цели. Вы поймете тогда свои ошибки, вы отделаетесь от ряда предрассудков, весьма простительных и понятных, если принять во внимание вашу прелестную юность и рыцарственность. Король ваш рад забыть многое такое, что вам следует забыть с еще большей радостью и еще скорее; ибо король ваш готов позабыть о суверенной своей власти и быть лишь добрым вашим товарищем на пути к достижению славного мира. Пью за товарищеское, человечное, высокое единение наших душ, монсеньор!

Он с умной улыбкой поднял бокал. Герцог сидел неподвижно и со сжатыми кулаками; щеки его дрожали от ярости. Король сделал вид, что не замечает его волнения: он весело и ласково выпил за здоровье гостеприимного хозяина, поблагодарил, поставил кубок на поднос и удовлетворенно кивнул головой.

Затем король откинулся на спинку трона и невозмутимо обвел взглядом собравшихся; они глядели на него с ужасом, с изумлением, глядели оторопело или же втянув голову в плечи, смотря по воспоминаниям, ощущениям и желаниям каждого из них в отдельности. У соседа, государя Савойского, был растерянный вид; сеньор дю-Ло весь съежился, как под ударом; коннетабль – один из немногих – владел собой; на Балю не было лица. Только двое выделялись своей радостью в этой душной атмосфере: Жан де Бон, красная, увесистая туша, у которого глаза смеялись, а щеки вздрагивали от затаенного хохота, да Тристан, на тонком старческом лице которого выделялись насмешливо сощуренные, довольные, хитрые глаза. А по правую руку короля, почти задев его плечом, вынырнула третья голова: Людовик увидел Оливера, подававшего ему на золотом блюде крылышко лебедя; в опущенных веках и дрожащих губах Неккера было столько хвалы, восторга и преданности, что король тихо засмеялся. Честное слово, король смеялся, смеялся уже громче, и Жан де Бон, не в силах более сдерживаться, стал оглушительно вторить ему.

– Как вы веселы, добрые мои бургундцы! – воскликнул король. – Как удивительно располагает вас к веселью и словоохотливости присутствие повелителя веселой и словоохотливой Франции!

Все мучительно уставились перед собой, вперив глаза в роскошное убранство стола. Но Людовик и не думал оставить их в покое.

– И вам я благодарен, государи любезного мне савойского дома! Благодарю вас! Таких вещей я не забываю! А что вы, дорогие мои французские подданные, меня любите, об этом нечего и поминать.

Король обратился к бывшему своему старшему камерарию. Губы короля выдавали скрытую прежде стихийную жестокость.

– Мне сдается, сеньор дю-Ло, что уже давно король ваш не был к вам так благосклонен. Как давно, кум профос?

Тристан улыбнулся, не спеша подумал, погладил подбородок и ласково ответил тихим, приятным своим голосом:

– Я, государь, ровно два года назад беседовал в последний раз с сеньором дю-Ло и имел честь доказывать ему, – в порядке исполнения моих служебных обязанностей, – в чем состоят подлинные интересы вашего величества.

И профос поклонился вельможе с той же учтивостью, с какой два года назад закончил предварительное следствие пыткой, приказав своим молодцам раскалить гвозди и вонзить их под ногти пленнику. При ужасающем этом воспоминании дю-Ло сжал губы и подавил яростный стон.

– Уже два года! – король сделал вид, что изумлен; затем он задумчиво обратился к соседу, государю Савойскому:

– Не правда ли, брат мой, два года – это и очень мало, и очень много, смотря по обстоятельствам!

Филипп густо покраснел.

– Это так много, государь, – ответил он, глядя перед собой прямым, открытым взором, – что теряешь к человеческой жизни всякое уважение.

Коннетабль, сидевший напротив, внезапно сказал:

– Или наоборот – слишком мало, государь Филипп. К вашему выводу можно прийти и этим путем.

Людовик посмотрел на одного из них, потом на другого и спокойным тоном произнес:

– Это смотря по тому, к какой жизни теряешь уважение: к чужой или к собственной!

– К своей собственной, – сказал Сен-Поль.

– К чужой, – сказал Филипп Савойский.

– И к чужой, и к своей собственной, ко всякой жизни! – запальчиво вскричал герцог.

– Это ответ воина, – проговорил Людовик как бы в раздумье, – а что скажет нам служитель божий?

Он посмотрел на кардинала всепроникающим взором. У Балю хватило духу выдавить улыбку.

– Если бы я перестал чтить жизнь, богом сотворенную, – тихо сказал он, – то я не был бы служителем божиим.

– Совершенно неоспоримо, – измывался над ним король, обуреваемый всегдашней своей страстью к мучительству; – но ведь вы, кроме того, еще и государственный человек; неужели это никогда не приводит вас к душевному конфликту?

Балю тяжело покачал головой и нерешительно ответил:

– Государь, у меня нет ни малейших оснований для разговора на эту тему! Я не могу пожаловаться на дурное или отрицательное действие любого промежутка времени.

– Воистину не можете, – и лицо Людовика исказилось гадкой усмешкой, – по крайней мере, до сих пор у вас не было личных поводов разделять те пессимистические взгляды, какие здесь были высказаны. Я просто хотел узнать, что вы – прелат и политик – думаете о подобных умонастроениях. Ответ священника я уже слышал; теперь попрошу вас высказать ваше, если можно так выразиться, светское мнение.

Балю слегка пожал плечами. У него были хитрые глаза.

– Позвольте мне, ваше величество, продолжать черпать из бездонного источника богословия. Я отвечу словами блаженного Августина [52]52
  Августин (354–430) – один из влиятельнейших отцов христианской церкви, епископ Гиппона с 395 г.; автор ряда сочинений, главное из которых «Де цивитате Деи» – «О граде Божьем» (лат.).


[Закрыть]: «Время не течет по нашей жизни бесследно: чудны дела его, творимые в душе человека». А также словами апостола Павла в его послании к коринфянам: «Кто из человеков знает, что находится в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем». Священное писание говорит сверх того: «Всяк человек есть ложь», и это надо понимать не в моральном смысле, а как свидетельство об ограниченности человеческого духа. Я этим хочу сказать, ваше величество, что очень охотно верю в то или другое действие времени на государей Бургундского и Савойского, на сеньора Сен-Поля и на всех людей вообще; но я не могу ни объяснить, ни прочувствовать этого сам. Видеть, знать, что творится в душе другого человека, – этого я, смертный человек, не могу.

Он помедлил мгновение, затем продолжал, еще более подчеркивая слова:

– Человек несовершенен; он никогда не сможет узнать или предугадать, что совершается в душе другого человека!

Король, видимо, не торопился отвечать и задумчиво подпер голову рукой.

Что Балю чрезвычайно ловко защищался, прикрываясь общефилософскими и психологическими доводами, – это было неоспоримо. Даже Оливер изумлялся умной тактике прелата, который заблаговременно и дерзко парировал могущее возникнуть против него обвинение.

Оливер напряженно ждал ответа короля; он опасался, как бы кардинал не заметил по этому ответу, что подозрения короля не имеют еще под собой реальных доказательств и что вся самоуверенность Людовика – лишь дерзкая игра. Тут Оливер решился: он быстрым движением перегнулся вперед, слегка тронул короля за рукав, взял со стола блюдо и прошептал над левым ухом государя:

– Фарисей…

Он взял со стола серебряную корзинку со сдобой и прошептал, как бы мимоходом, уже с правой стороны:

– Лжец…

На этот раз Людовик слегка улыбнулся; раздумье, по-видимому, вновь привело его к той необычной форме беседы, которая только его – неизвестно почему – развлекала, но зато терзала других.

Он сказал – и голос его слегка вибрировал, и издевка в нем звучала чересчур ясно:

– Прелестно сформулировано, ваше высокопреосвященство. Вы бесспорно лучше всех здесь присутствующих владеете оружием диалектики. Оно и понятно: вы прошли хорошую богословскую школу. Отлично! Великолепно! Мне на голову упал кирпич: откуда вам было знать, как могли вы предвидеть, что владелец того дома, вблизи которою это случилось, нарочно высвободил кирпич, да еще подтолкнул его с преступным намерением меня убить. Это только маленький пример в доказательство человеческой ограниченности, – вы меня понимаете, монсеньор? – в доказательство полной вашей невиновности на тот случай, если вы, скажем, как раз в эту минуту шли рядом со мной. И даже в том случае, если вы сами привели меня к этому дому; и даже если вам хорошо известна ненависть ко мне его хозяина, как могли вы, ваше высокопреосвященство, прочесть злой умысел в его душе? Мой простой пример – без ссылок на писание и отцов церкви – сделал вашу формулу весьма наглядной? Не правда ли?

Балю неуверенно, но утвердительно кивнул.

– Чудесно, – воодушевился король, – а теперь вам всем господа, небезынтересно будет узнать, как я сам отношусь к этому вопросу. – Он возвысил голос и обвел глазами всех поодиночке. – Я, сеньоры, объявляю себя приверженцем теории недоверия. Разрешите вернуться к моему примеру. Я не только с самого начала считал бы хозяина дома на все способным, но считался бы и с возможностью того, что мой спутник посвящен в его план. Я, следовательно, либо шел бы все время по другой стороне улицы, либо, приняв все меры предосторожности, направился бы прямо навстречу опасности; направился бы с таким расчетом, чтобы камень меня миновал или же попал в моего провожатого, смотря по тому, насколько я уверюсь в его виновности. Я, ваше высокопреосвященство, хочу этим сказать следующее: быть может, я так же мало знаю, что творится в душе другого, как и вы, а быть может и немножко больше; но я – политик, и на всякий случай считаюсь со злом, сидящим во всякой человеческой душе. А так как у меня, сеньоры, только одна голова, и так как я имею обыкновение расценивать свою жизнь исключительно высоко, то я соглашаюсь не с героическим коннетаблем и не с полководцем – герцогом, а с любезным моим шурином Савойским, – и это ни для кого не является новостью. Я не ценю чужой жизни, сеньоры, и на это мое убеждение время не имеет никакого влияния. Я ценю только собственную жизнь и не желаю ставить ее на карту, как это делаете вы, любезный мой бургундский племянничек!

Последние слова, резкие как удар клинка, жутко прозвучали под высокими сводами. Лицо Балю передергивалось, словно на него сыпались пощечины.

Герцог опустил голову; он не в силах был вынести взгляда Людовика. Снова все застыли, испуганные и растерянные.

А король не переставал. Он словно посадил все эти души на цепь и рвал, дергал их из стороны в сторону; он мучил их своей загадочностью, своими злыми насмешками, он напоминал им их прошлое, показывал настоящее и, казалось, с капризной небрежностью определял их будущее. Но вот внезапно он одним волшебным мановением отогнал витавших духов страха и нечистой совести; могло казаться, что он все время не слыхал и не говорил ничего другого, кроме учтивых придворных фраз, какими обычно обмениваются в торжественных случаях преданные вассалы и милостивый король. Под конец он создал у всех настроение безобидной тихой веселости и добился такого смятения умов, что сам герцог, почтительно чокаясь с ним, задавал себе вопрос: не лучше ли и впрямь решить спорные дела миром, не прибегая к насилию, последствия которого так сомнительны? А вельможи восторженно, внимательно, самозабвенно ловили каждое слово своего повелителя. Один лишь Балю не поддался очарованию; он в безотчетной какой-то подавленности хватался рукой за золотой наперсный крест: ему чудилось, что Неккер – злой дух, стоящий за плечами короля – отуманивает дьявольскими чарами трепещущие души.

Вернувшись около полуночи к себе в комнату, король сбросил маску. С расстроенным, горестным лицом уселся он в кресле и пристально глядел на догорающие в камине угли. Голова была пустая и тяжелая; нечеловеческое напряжение сменилось апатией, ощущением слабости, беспомощности; толстые стены давили его. Он устало поднялся, подошел к окну, раскрыл его и стал вглядываться в ночь, нащупывая взором очертания замковой башни.

– Здесь уже умер когда-то король Франции, – тихо сказал он Оливеру; он думал о третьем государе Каролинской династии, Карле, которого один пикардийский барон заточил в башню Пероннского замка и замучил там насмерть.

Мейстер знал, что реакция неизбежна. Он продолжал тихо, спокойно прислуживать королю, поджидая минуты, когда царственный дух вновь охватит все происходящее. Людовик молча дал себя раздеть.

Раздался стук в дверь. Король в ужасе вскочил: он дико озирался по сторонам, словно отыскивая потайной ход или место, куда бы можно спрятаться. Оливер постоял мгновение совсем неподвижно, с угрюмым лицом.

– Кто там? – наконец спросил он.

– Ваше величество, – настойчиво прозвучал голос Балю. – Вы разрешите мне в этот поздний час все же просить об аудиенции?

Людовик взглянул на мейстера; тот пожал плечами.

– Дело терпит до завтра, Балю! – раздраженно крикнул король.

– Если бы терпело, то я ни за что не позволил бы себе нарушать покой вашего величества, – прошептал кардинал и взволнованно кашлянул.

Людовик снова опустился на подушки и натянул одеяло. Оливер наклонился к нему и тихо сказал:

– Поговорите с ним, государь. Его высокопреосвященство, видимо, не может заснуть с вашим дамокловым мечом над головой. Сдается мне, что он сейчас не очень-то расположен к фарисейству. И может статься, вы многое узнаете, если будете продолжать тактику сегодняшнего вечера.

Король кивнул головой. Оливер подошел к двери, отворил ее.

Балю еще не раздевался; прежняя энергия светилась во взоре; он вошел и, не медля нисколько, шагнул к постели. Людовику стоило большого усилия изменить выражение лица; но это было необходимо: ни в коем случае нельзя было дать умному прелату подметить депрессию и использовать ее. Голова короля холодно, неподвижно покоилась теперь на полотне и не повернулась к вошедшему. Одни лишь скошенные глаза глядели на него из-под полузакрытых век. Оливер стоял в ногах кровати.

– Государь, – тотчас же начал Балю, – сегодня вечером меня волновали две вещи: поведение герцога и то, как вы, ваше величество, обращались с ним и со мной, словно между мной и его неприкрытой угрозой есть какая-то связь. Вы обращались со мной так, словно я служу не вам, а противной стороне.

Людовик молчал и не шевелился. Кардинал выждал несколько секунд, затем произнес громче:

– Государь, вы обращались со мной, как с изменником!

Король закрыл глаза и, казалось, уснул.

Балю нерешительно посмотрел на Неккера; тот стоял, прислонившись к алькову, лицо его было строго, и он глядел в сторону.

– Мейстер Оливер, – сказал он, волнуясь, – ведь вы вели переговоры и подготовили этот приезд вместе со мной. Скажите сами: разве агрессивная тактика герцога не изумила вас до ужаса?

– Нет, – отрезал Неккер.

Балю отпрянул от него, но сдержался и дерзко спросил:

– А почему нет, Неккер?

Оливер взглянул на кардинала; он увидел и то, что король открыл глаза и наблюдает всю сцену. Балю не выдержал взгляда Неккера; он часто дышал.

– Что здесь такое происходит? – выдавил Балю, запинаясь.

Он снова обернулся к королю и увидел, что тот не спит, наблюдает.

– Государь, – вскричал он, полный отчаяния. – В чем вы меня обвиняете?

– Кого я обвиняю, того отдаю под суд, – тихо и равнодушно произнес король. – Я вас не звал, ваше высокопреосвященство. Вы явились по доброй воле. Вы имеете сообщить мне что-либо срочное?

Кардинал заставил себя казаться спокойным и быстро ответил:

– Коннетаблю удалось потайным образом переговорить с монсеньором Филиппом Савойским. Он выяснил, что сегодняшние угрозы герцога – не вспышки его всем известного темперамента, а проявление сознательной тактики. Тактика эта обнаружилась уже в выборе лиц, составлявших при встрече ваш почетный караул, а теперь герцог продолжает ту же тактику.

– А вы этого раньше не знали? – спросил Людовик.

– Воистину нет! – крикнул Балю и взглянул на мейстера.

Король повернул к нему лицо и повторил:

– А вы этого раньше не знали, ваше высокопреосвященство?

– Воистину нет!

– Ладно, – сказал Людовик и слегка усмехнулся, – оставим это; никто не обязан сам себя обвинять. А я, может статься, и знал. Больше ничего не имеете сообщить мне?

– Я потерял доверие вашего величества, – тихо и как-то в сторону проговорил Балю, – но я, государь, буду верой и правдой служить вам до последнего моего часа.

– До последнего вашего часа, – жестко повторил Людовик, – так и запишем! Но сперва – что вы имеете сказать в оправдание вашего позднего визита, Балю?

– Что бы там ни было, но я все еще осмеливаюсь давать вам советы, государь, – произнес кардинал с достоинством. – Мне представляется очень важным еще до наступления утра доподлинно узнать намерения герцога; тогда вы сможете во время переговоров сразу взять нужный тон. Я советую избегать всего, что могло бы раздразнить герцога, и обещать все, даже то, чего вы не намерены исполнить. Затем я советую известить гроссмейстера, чтобы он усиленным маршем стягивал войска к пикардийской границе.

Оливер, совершенно ошарашенный, поднял голову; этот человек проявлял себя стратегом поистине изумительным. Иметь наглость предлагать против собственного своего плана ряд мероприятий, весьма правильных с виду, а на деле бесцельных, – для этого нужно было быть хитрецом, не отступающим ни перед какой сложной ситуацией. Неккер отлично понимал, что Балю своими советами преследует двойную цель: вновь войти в доверие к королю, или же выследить, – что король знает и чего не знает. И если государь теперь хоть на миг поддастся речам Балю, тогда, – боялся Оливер, – тогда кардинал пойдет дальше, поднимет занавес не с нужного конца, доведет короля до того, что он чем-нибудь выкажет свою неуверенность и неосведомленность. А тогда все пропало. Оливер уже решился было, несмотря на угрожающую ему самому при этом опасность, заставить кардинала сказать всю правду, раскрыть заговор. Оливеру, как посвященному лицу, легко было вынудить такое признание у кардинала. Но лицо Людовика было непроницаемо, и это позволило Оливеру смолчать.

– Как обращаться с герцогом – это мне и самому известно, монсеньор, – неприветливо сказал король, – это я доказал еще сегодня вечером. Но вот вам следовало бы знать, что ни один французский курьер не выйдет из города и не минет бургундской пограничной стражи без предварительного просмотра корреспонденции. Может быть, вам, Балю, просто хочется узнать, приказал ли я Даммартэну – еще до отъезда сюда – следовать за мной с войсками?

По лицу Оливера скользнула усмешка. Балю выпрямился.

– Еще раз, государь: вы меня считаете изменником?

Король сделал вид, что не слышит; он устало провел по лбу рукой.

– Вы больше ничего не имеете мне сообщить? – спросил он.

– Нет, государь, – сурово сказал Балю и поклонился.

Людовик поднял на него взгляд.

– Вы больше ничего не имеете сообщить мне, ваше высокопреосвященство?

– Нет, государь.

Король повернул голову.

– Оливер, – проговорил он устало, – будь свидетелем нашего разговора. Запомни это «нет» высокопреосвященства.

– Государь, что это значит? – завопил Балю.

Людовик устало и скучающе отмахнулся.

– Идите, Балю. Я мог бы потребовать, чтобы вы подтвердили свое «нет» клятвой на вашем наперсном кресте. Но готовьтесь: вам еще придется это сделать в свое время. А теперь я хочу спать.