Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Альфред Нойман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– За ваше здоровье, государь, – провозгласил Карл, не понявши жеста короля.

– Постой! – сказал, тяжко дыша, король и тут же, заставив себя улыбнуться, схватил бокал брата и протянул ему свой. – Постой, любезный брат, обменяемся кубками и выпьем с тобой за счастливое будущее!

Герцог Гиеньский польщенно улыбнулся и выпил из золотого кубка короля. Король обхватил рукой чужой бокал и пронизывающим взором посмотрел на Неккера. Оливер ответил спокойным, слегка удивленным взглядом. Людовик покраснел и выпил. Потом он раздумчиво провел рукой по лбу.

– Оставьте себе мой кубок, братец, – молвил он с добротой, – а я ваш сохраню на память. На память о том часе, когда я мыслил и чувствовал воистину по-братски. Не правда ли, Карл, я сегодня говорю необычные слова?

– Вы всегда относились ко мне по-братски, – сказал герцог Гиеньский, боязливо и со стесненным дыханием взглядывая на д’Юрфэ. Людовик скорбно поднял брови.

– О нет, Карл, – тихо сказал он, – ни я, ни ты никогда не были друг другу братьями. У всякого человека – у старого человека в особенности – бывают минуты, когда он мыслит только добро, а зла не помнит и не разумеет. Я хотел бы верить, что переживаю такую великую минуту. Хотел бы верить, что и я могу быть братом. От тебя, Карл, от тебя одного зависит теперь мир и покой в нашем доме и нашей стране. Да будет мир, милый брат!

Он ощутил на себе взгляд Оливера и поднял голову. Светившееся в глазах Неккера безмерное сострадание его поразило. Он печально улыбнулся в ответ. За что ты меня жалеешь? – говорила эта улыбка. Неккер отвернулся.

Принц Карл извивался от страха как угорь на сковородке. Полная растерянность овладела им. Неужто все это опять ловушка, мучительно стучало в его мозгу; неужто он опять подъезжает ко мне с подвохами? Что ему от меня нужно и как мне спастись?

– Я всегда был вам братом, государь, – проговорил он, запинаясь, – и всегда останусь таковым. Но…

Тут и д’Юрфэ беспокойно заерзал на месте.

– В силу политической позиции, занимаемой монсеньором, он вынужден будет обдумать вопрос о своих династических правах, – сказал д’Юрфэ не без замешательства, – но он обещает вам, государь, лояльно учесть все мыслимые гарантии.

Король сильно побледнел и сжал губы. Он молча, с невыразимым презрением посмотрел на одного, затем на другого. Потом поднял взор на Оливера и увидел его глаза, исполненные сострадания. Но ничего больше он в них не мог разглядеть. Он и в себе не находил никакой иной мысли, ни суровости, ни вспышки гнева, порождающей репрессии. Он ничего не ощущал, кроме усталости и горечи и стремления не думать о том, что было, о том, что будет. Он перевел разговор на другую тему, говорил и слушал безразличные вещи. Он не смотрел больше на кравчего. Но сердце его не переставало сжиматься всякий раз, как он взглядывал на посеревшее лицо брата.

– Как вы себя чувствуете? – вдруг спросил он.

– Я чувствую себя превосходно, ваше величество.

Дней через восемь по возвращении в свою резиденцию Ла-Рошель принц Карл стал жаловаться на тяжесть во всем теле и на колотье в области сердца. Вскоре он уснул странным непробудным сном. После сорока восьми часов сна наступила внезапная смерть от паралича сердца, причем врачам не удалось ни на одно мгновение привести герцога в сознание. Д’Юрфэ подозревал, что Карл был отравлен, но вскрытие не подтвердило его предположений; не было обнаружено ни малейших следов какого-либо известного тогдашней медицине яда и ни малейшего признака воспаления в каком-либо из органов.

Когда король услышал весть о смерти брата, он остался необычайно спокоен и тотчас же отдал необходимые распоряжения для занятия Гиени войсками и для присоединения ее к коронным землям. Даже Неккер не мог заметить в нем никакой перемены, ни малейшего дрожания в голосе; только лицо было как будто бледнее обыкновенного, да щеки словно обвисли больше, чем всегда. Зато лихорадочное кипение мысли под бледным лбом Людовика ничуть не соответствовало внешнему спокойствию его и сдержанности. В течение всего дня король ничего не говорил Оливеру. Но вечером, оставшись в кабинете с ним наедине, король долго молча боролся с обуревавшими его чувствами. Оливер не мешал ему.

– Хорошо ли это, – тихо, с огромным усилием подыскивая слова, спросил король, – хорошо ли, что совесть моя отделилась от меня?

Неккер не отвечал. С тех пор как он положил яблоко, пропитанное таинственным препаратом из экзотических ядов и алколоидов на тарелку Карла и увидел, как оно было съедено, все мысли его и чувства, испытанные дотоле, – любовь к королю, сострадание, жертвенность, самоотречение, – застыли в нем, слежались в ледяной ком, распространяя по всему телу смертный холод и боль. То не было раскаяние или сознание вины, нет; был лишь страх перед одиночеством, ибо с той минуты он перешагнул за рубеж и был теперь один, совсем один, без короля – нет, был теперь сам королем, без Людовика, без человека. Он тосковал в этом одиночестве, но крепко-накрепко запретил себе высказывать тоску, чтобы не отравить Людовику его земного человеческого счастья и чтобы тот мог по-прежнему считать себя невиновным в смерти брата.

Оливер молчал. Молчал, потому что боялся ослабеть и позвать Людовика к себе, за роковую черту.

– Хорошо ли это? – повторил Людовик. – Разве на мне нет вины?

– На вас нет вины, государь, – поспешно и настойчиво произнес Оливер. Король медленно покачал головой.

– А хочу ли я быть невиновным, друг? Вот вопрос! Я должен быть тебе благодарен?

Неккер ничего не ответил; но сердце его забилось сильнее.

– Я должен быть тебе благодарен? – переспросил король со странным упорством. – Сумею я быть благодарным, как ты думаешь?

– Да, – тихо ответил Оливер. Людовик посмотрел на него глазами, в которых зияла бездна.

– Ты лучше знаешь меня, чем я тебя, – прошептал он. – Брат мой, я воистину не знал, на что ты способен ради меня. А я могу пойти так далеко, как ты думаешь? До конца ли ты знаешь меня?

– Нет, – сдавленно произнес Оливер, – и было бы лучше, если бы вы не пытались идти…

Людовик встал и подошел к нему.

– Разве до тебя уж так далеко, – улыбнулся он, – и ты думаешь, я не дойду? Ты хочешь быть один, Оливер?

Неккер опустил голову и не решался ответить. Людовик ласково и внезапно пожелал спокойной ночи, отодвинул потайную дверцу в панели и поднялся наверх к больной, которая со времени рождения дофина постоянно находилась в башне.

В три часа ночи Оливера разбудило чье-то прикосновение. Перед ним стоял король. Свеча дрожала в его руке, он трясся всем телом, словно в ознобе. Но на лбу блестели капли пота. Оливер снова закрыл глаза, не зная, – явь это или все еще дурной сон?

– Идем, – произнес Людовик чужим голосом. Неккер вскочил и протер глаза.

В неверном, колеблющемся свете лицо короля было неузнаваемо: серое, столетнее лицо – огромные орбиты без взора, без блеска зрачков – и такая мука в складках лица, и такие трясущиеся щеки, что с губ Оливера не сорвалось даже вопроса.

– Скорее, друг, – торопил Людовик.

Неккер набросил на себя меховой плащ и понесся по горницам и переходам, через раскрытую дверцу в панели, вверх по витой лестнице, в покой над башней. Ложе было смято. Анна лежала на шкурах без сознания, вся посиневшая. Оливер со стоном сжал кулаки. Король стоял в дверях, постаревший, неузнаваемый, с истерзанным лицом и потухшими глазами.

– Да, – с усилием произнес он и смиренно поднял руки. – Можешь ты меня убить? Нет, милый брат, ты не можешь…

Оливер посмотрел на него темным, жалобным взором и не отвечал. Он наклонился к больной, приник ухом к ее груди, стал слушать. Дыхание было тяжелое и прерывистое, сердце колотилось так, что сотрясалась вся грудная клетка. Вены на шее быстро-быстро пульсировали. Неккер стал успокаивать ее магнетическими пассами вдоль лба, висков и сонной артерии. Он осторожно приподнял ей веки, приник лицом к самому ее лицу, чтобы взгляд ее сразу мог встретиться с его взглядом. Сердце ее стало биться ровнее, Оливер отодвинулся и встал. Анна проснулась. Она с трудом повернула голову направо, потом налево и увидела Неккера.

– Оливер, – шепнула она еле слышно и попыталась улыбнуться. Она повернула голову в сторону короля и окинула его горьким взглядом, как бы жалуясь на что-то.

– Оливер… – назвала она и его.

И слабым дрожащим пальцем показала ему на Неккера, словно говорила: «Бери пример». Людовик закусил губы и послушно, молча кивнул головой. Оливер закрыл лицо рукою, чтобы заглушить стон.

Анна широко раскрыла глаза, словно увидела что-то неожиданное и радостное, и с трудом подняла руки, указывая на зеркало в потолке.

– Как хорошо, Оливер, – блаженно прошептала она, – спасибо… как хорошо мне теперь, Оливер…

Глаза, все лицо, голос ее улыбались. Она тихо уснула, и улыбка разлилась по ее коже. Неккер поднял голову, посмотрел на нее, потом на короля. Людовик вынес этот взгляд.

– Вот благодарность, в которой уже нет ничего земного, государь, – медленно проговорил Оливер; – но быть может я заслужил ее.

Людовик робко приблизился.

– Разве ты не мог оставаться в одиночестве, брат? – мягко спросил он. – И разве без тебя я знаю, что есть добро? И что пользы, если я буду знать, что ты лучший из нас двоих, а тебя около меня не будет? Путь к тебе был не так уж далек, Оливер. И потом, друг… ты ведь звал меня, жаждал меня, а я – меня удерживала любовь к Анне!

Потрясенный Неккер взял руки короля в свои.

– Вот он – рубеж. Случилось то, что должно было случиться. Любовь ли то была, ненависть ли, кара или жертва – этого незачем теперь разбирать, это было, государь, мы это выстрадали, и этого больше нет. Отныне никого у нас не будет, кроме нас самих, и тогда…

– Оливер! Оливер! – еле слышно, но с бесконечной радостью лепетала спящая. – Что мне за дело до короля…

Неккер и Людовик вздрогнули.

– Кто для нее король? – спросил Людовик с болью в голосе. – Я? По-прежнему я?

Оливер посмотрел на него с состраданием и промолчал, потом приложил ухо к груди Анны. Сердце еле билось.

– Конец ее легок и прекрасен, – прошептал он, глядя на короля. – Почему вы боитесь смерти, государь?

Людовик вскочил и вытянул руки, как бы защищаясь;

– Что за дело королю до этой смерти! – вскричал он. – И зачем ты так говоришь? Почему ты не помогаешь мне бороться с ней, почему ты не спасешь меня от нее?

Оливер выпустил руку Анны из своей.

– Я помогу вам, государь; но кого можно спасти от смерти?

– Короля!

Лицо Анны озарилось восторгом, словно тихим сиянием месяца. Ее маленькая, совсем детская ручка снова указала куда-то ввысь. Губы зашевелились, но слов не было слышно. Веки на мгновение поднялись; показались блаженные, сияющие далеким светом глаза; и глаза эти уже не видели ничего земного. Зато из слегка раскрытых уст вырвался серебристый звук, слабый, высокий, совсем короткий, подобный звону еле поколебленной струны.

– Что это? – тихо спросил Людовик и прислушался.

– Радость смерти, – сказал Оливер с чудесной улыбкой.

К утру сердце Анны перестало биться.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава первая
Звери

 Годы по ту сторону грани становились для обоих бобылей все суровее, холоднее и строже, как будто уносили их из сферы солнечного света. Годы шли все быстрее и быстрее. Король наперекор естеству отвращался от прошлого и странным образом не терпел даже воспоминаний о нем. Неккер, со своей стороны, хранил верность Людовику и больше не говорил ни о том, что было, ни о предельности человеческого существования. Поэтому оба они считали годы не по продолжительности своей собственной жизни, но презирали их с высокомерием бессмертных. И все-таки Людовик побелел, а у Неккера проступила седина; старость и неумолимость царственного бремени иссушили короля, как верхушку скалы, согнали с его лица всякую вялость, обрюзглость и чувственность, придав ему худобу; его кожу избороздили морщины, очертания губ очерствели. Сухощавое обличье Оливера выдерживало натиск времени как шероховатый камень; костлявое и морщинистое, как и в прежние годы, оно сделалось еще серее и покрылось складками. Король стал уподобляться Неккеру, а не наоборот. Теперь они походили друг на друга как два брата; только глаза их, одинаково красивые, имели разное выражение. Глаза короля больше не отражали переходов от холодности к доброте; сделавшись светлее, часто казались они уже тусклыми; сильно потемневший взор Оливера всегда был грустен; и в состоянии покоя, и в часы работы, и при вспышках жестокости.

Нежелание подпускать к себе смерть довело человеконенавистничество и подозрительность Людовика до того, что он уже не хотел видеть из своего дворца жилые дома горожан. Он переехал с Оливером, куманьками, шотландской гвардией и немногими придворными в уединенную и совершенно недоступную крепость Плесси близ Тура. Это убежище он укреплял с яростью маньяка, обезопасил его страшными оборонительными приспособлениями и строжайшими запретами, нарушение которых каралось смертью; впрочем, люди неосторожные или не знающие дороги и без того становились жертвой бесчисленных волчьих ям, капканов и самострелов. Отсюда суровой рукой и с большой зоркостью управлял он вместе с Оливером своим королевством, мало тревожась стонами угнетенного народа и не удивляясь его героическому послушанию. Он управлял им умно и уверенно с таким знанием всяких политических колебаний, что страна, охваченная одновременно и удивлением и ужасом, считала ум своего невидимого короля даром антихриста и втихомолку давала Людовику прозвище, принадлежавшее его таинственному советнику и наушнику. Казалось, что оба эти демона распоряжались на своей отдаленной от людей скале судьбами всей Европы. События больше не удивляли их; подобно алхимикам, уверенно ожидали они результатов. Вот созрел плод работы долгих лет: Карл Бургундский, на высоте своей власти и удачи, попав, наконец, в давно приготовленную ему ловушку, был смертельно ранен могучими ударами королевских союзников, а потом по сигналу Людовика атакован целой сворой мелких собачонок. Когда он захотел стряхнуть с себя герцога Лотарингского, крепко вцепившегося в Нанси, тотчас же обнаружилась измена Кампобассо, который напал на него с многочисленной осадной армией; дикая человеческая орда ринулась на него и раздавила, даже и не распознав его в общей свалке, и бог войны – Карл Бургундский – превратился в жалкий, голый, растерзанный труп среди тысячи других таких же трупов.

Король устроил в своем государстве постоянную почту, которая должна была обслуживать прежде всего его личных курьеров, а потому известие о гибели Карла пришло в Плесси очень скоро. Неккер подарил гонцу кошелек с дукатами и пошел к королю, любившему сидеть в громадной библиотеке в те часы, когда он не посещал своих зверей. Он застал его за драгоценным томом Вульгаты [75]75
  «Вульгата» – латинский перевод Библии.


[Закрыть], которую ему приготовил по его заказу мейстер Ульрих Герингс, парижский типограф. Король высоко ценил новое тогда и редкое печатное искусство, пришедшее из диковинной Германии; он тотчас же понял его громадное значение и озаботился тем, чтобы Сорбонна предоставила немецкому печатнику соответствующую мастерскую.

Людовик поднял голову и немедленно же спросил:

– Что, вести из Лотарингии?

– Бургундский герцог погиб, – сдержано сообщил Неккер.

– Погиб, – тихо повторил король и откинулся назад, – то есть ты хочешь сказать – убит. Мой Ларрон [76]76
  Ларрон – мошенник, разбойник (фр.).


[Закрыть]тоже погиб, но он околел; он, наверное, объелся.

Ларрон был журавль, самый умный и самый болтливый между своими собратьями; вместе с тем он был строгим, но отнюдь не злобным надсмотрщиком в обширном птичнике зверинца, который Людовик устроил за дворцом и которым он занимался с необыкновенным удовольствием. Людовик всегда любил животных, особенно птиц и собак, и еще в Амбуазе наполнял ими клетки и зверинцы и ходил за ними. Все остатки его чувств соединились в этой его любви к птицам, собакам и лошадям. Он был добр с ними, как никогда не был добр с людьми, за исключением Анны и Оливера; среди зверей он отдыхал от постоянного напряжения и гнетущей суровости политических дел; всем этим чирикающим, лающим и ржущим существам он давал имена и кормил их, испытывая почти благодарное чувство к ним за их доверчивость и за ту радость, которую они ему доставляли. Для птиц он велел построить светлый, полный воздуха застекленный домик, в котором царил журавль Ларрон. Это строение было разделено на две половины; в одной, запиравшейся только на ночь, жили большие ручные птицы, любимцы Людовика: обыкновенные журавли, африканские журавли, королевские журавли с прелестными стройными туловищами на сильных ногах, одновременно и дурашливые, и умные, то важно задумчивые, то выделывающие сумасшедшие скачки; ночные совы с серо-желтыми глазами, угрюмые филины, боящиеся света, сычи с карими глазами, гримасничающие огнистые совы и приветливые, болтливые темноглазые скворцы. В другой половине стеклянного домика находились певчие птицы: жаворонки, дрозды, синицы, снегири, трясогузки и овсянки. Получив редкую королевскую овсянку удивительной окраски черно-желтого цвета, Людовик окрестил ее Анной. Оливер вздрогнул, когда услышал в первый раз, как ее называл король.

– Разве эта птичка недостаточно красива и редка? – спокойно спросил король, заметив его волнение.

Собаки бегали свободно по парку, дворцу и двору; легавые из Персии, Италии и Шотландии, немецкие, датские, английские и корсиканские доги, испанские таксы, английские охотничьи собаки. Их почтенным стражем, которого они боялись, был великолепный тибетский дог громадного роста, подарок султана; его величали Тристаном; не будь его, Людовик во время кормления ежедневно подвергался бы опасности со стороны своих лающих и хватающих друзей. Тристан слушался только короля и Неккера и пользовался привилегией спать во дворце перед дверью в спальню Людовика.

Лошади паслись на обширном, обнесенном забором пастбище; у них были новые конюшни в парке и опытные надсмотрщики. Благородная грация, упругая мощь и кроткие глаза дорогих арабских, берберийских, туркменских и персидских скакунов ежедневно вновь и вновь приводили в восхищение короля. Очаровательно стройная, молочного цвета неджийская кобылица, со сказочно прекрасными глазами, шелковой гривой и шеей, по тонкости линии напоминавшей женскую, тоже называлась Анной.

– К чему это? – спросил Оливер с тихим неудовольствием, слегка покачивая головой. – К чему это еще раз? Разве не довольно птицы?

– Нет, мой друг, – отвечал Людовик спокойно и убежденно. – Моя овсянка – это ее поющая душа. Лошадь, из поколения тех пяти кобыл, которых любил пророк, обладает очарованием ее серых глаз, а потому ее и зовут Анной.

Король держал также европейских лошадей: благородных коней Лимузэна, Наварры, Кавальдоса, Кливленда, Йоркшира, Неаполя, Дании и Андалузии; массивных коней из Першерона и Фландрии. Все они носили имена его побежденных врагов. Тут были: Эдуард, Хуан Арагонский, Арманьяк, Немур, Сен-Поль, Франсуа Бретонский, Филипп Савойский и др. С упрямством маньяка называл король своих лошадей великими именами надгробий, тянувшихся по обеим сторонам его пути.

– Зачем это? – спрашивал с удивлением Оливер. Людовик колебался с ответом как человек, боящийся быть не понятым.

– Для того, чтобы забыть людей, – медленно ответил король.

Смущенный Неккер замолчал и с легкой дрожью повел плечами. Но, казалось, он понял короля и никогда не спрашивал, почему ни одно животное не зовется братом Карлом.

После того как Людовик похоронил журавля Ларрона на маленьком, окаймленном кипарисами кладбище, устроенном им для его зверей в парке, и после того как необыкновенно красивый ворон, имевший прозвище Сфорца, переименован был в Карла Смелого, король приступил к осуществлению большой политической программы; эта программа, давно разработанная им и Неккером до мельчайших подробностей, базировалась на смерти бургундского герцога. Вся область Соммы, Артуа, Хеннегау и все бывшие земли коннетабля были заняты почти без сопротивления. В несколько недель король стал хозяином большинства тех местностей Бургундии, где говорили по-французски. Король Ренэ Анжуйский поспешил заключить с ним окончательный договор о наследстве. Теперь от Средиземного моря и Пиренеев до Па-де-Кале и Фландрии господствовал Людовик. Теперь было утверждено единство королевства. Но это еще не удовлетворяло Людовика. Он поделился с Неккером новыми, более обширными планами; он замышлял устроить брак девятилетнего дофина с двадцатипятилетней Марией Бургундской. Результатом должно было быть присоединение к Франции всех бургундских владений от Голландии до Савойи.

Оливер покачал головой.

– Это не удастся, государь, это создаст вам врага, более сильного, чем Бургундский герцог, – германского императора.

Старый король глядел в пустоту, в будущее.

– К этому конфликту мы неизбежно подойдем, – проговорил он медленно, – и его хватит более чем на полутысячелетие. Я должен заранее озаботиться…

Он помолчал с минуту, потом вдруг взглянув в глаза Неккеру, тихо произнес:

– Оливер, поезжай в Гент, поговори с Марией и, если девушка и ее советники окажутся несговорчивыми, принеси мне ключи от города.

Лицо Оливера выразило такое изумление, такое сомнение, – верно ли он понял слова короля, что Людовик усмехнулся.

– Да, отправляйся в Гент, Оливер, – повторил он, – и, смотря по обстоятельствам, будь там то послом Франции, то Неккером из Тильта.

Оливер задумчиво покачал головой.

– В гентцах сидит дьявол, государь.

– Правильно, – весело согласился Людовик, – вот потому-то ты и самый подходящий для них человек.

– Я узнал, – сказал Оливер внимательно слушавшему его королю, – что благодаря смерти Карла гентскую независимую партию охватил могучий подъем и прилив энергии. Если вы удовлетворитесь отпадением от Бургундии Гента и Фландрии и откажетесь от своего плана аннексии, то отправится сьер Ле Мовэ, а не Неккер из Тильта, или, пожалуй, граф де Мелан, потому что имя Ле Мовэ слишком хорошо помнят со времен Перонны и Льежа.

Людовик слушал с озабоченным видом.

– Ну, а вернется ли ко мне Ле Мовэ? Ведь для жизни короля нужна не Фландрия, а он. Где гарантия, что тебя не узнают и не расправятся с тобою?

Неккер пожал плечами.

– Не будем говорить о гарантии, государь, – отвечал он холодно, – и обсудим возможные меры предосторожности. Перебросьте в Хеннегау на фландрскую границу достаточно сильное войско, которое при отпадении Гента не только останется нейтральным, но в случае надобности и защитит город от бургундской карательной экспедиции; тогда, по всей вероятности, со мной не случится ничего скверного.

Король кивнул головой. Когда же несколько дней спустя Оливер прощался с ним, он тихо спросил его:

– Ты радуешься, братец как мещанишка, что увидишь родину?

– Да, – сказал Оливер.

Людовик потер себе лоб:

– Сделать тебя независимым штатгальтером Фландрии?

Неккер громко рассмеялся.

– Вы хотите основать владетельный дом Неккеров, государь? – Потом он серьезно прибавил: – Для жизни Ле Мовэ нужна не Фландрия, а король.

Людовик обнял его.

– Для жизни! – прошептал он удрученно. – Но ты ведь не уходишь от меня к смерти, Оливер?

– Нет, государь.

Гент не был благонамеренным городом. Дух мятежа не спал в нем. Гент ничего не позабыл и, не задумываясь, одновременно давал в стенах своих место гостеприимству и политическому шантажу, верноподданническим излияниям и насилию, богу и дьяволу. Гент всегда любил только наследных принцев, только будущее, которое он стремился творить, и всегда ненавидел царствующего монарха, ненавидел настоящее, против которого постоянно боролся непокорный его дух. Так Гент любил отважного Карла, когда тот был еще графом Шаролэ и был в дурных отношениях со своим отцом. Точно так же любили гентцы прекрасную Бургундскую принцессу, потому что она была приветлива, исполнена чарующего величия, – и все же была лишь слабой девушкой. Весть о смерти герцога пришла, когда заблаговестили к обедне, – и вот, мрачно возвещая недоброе, уже по-иному загудели колокола св. Якова и св. Баво. Дрожь, пока еще скрытая, прошла по городу: жуткое движение, ночные собрания партий и цехов, перевозка оружия и мобилизация всех способных носить оружие. Питер Хейриблок, назначение которого городским мэром было несколько лет тому назад ознаменовано тем, что герцог отпустил на свободу восемь находившихся в заключении в Брюсселе гентских делегатов, теперь, полный заботы и дурных предчувствий, совещался со старшинами и членами бургундской партии. Ночной налет, долженствовавший устранить вождей независимых, не удался. Но буря еще не разразилась; по-видимому, мятежникам не были точно известны силы, боеспособность и местопребывание остатков бургундского войска; равным образом они не имели возможности учесть наличие одновременных вспышек в других городах Фландрии и опасались последствий преждевременного и рискованного удара. Хейриблок собирался уже предупредить об опасности приближенных и министров Марии, канцлера Хумберкура, преемника умершего Кревкера, и главного камерария Мельхиора ван Буслейдена, хотел посоветовать юной принцессе поскорее уехать, думал просить о немедленной военной оккупации города, как вдруг совершенно неожиданно французский герольд сообщил о прибытии французского посланника графа Мелана с мирными предложениями принцессе и высшему городскому совету. Общее ожидание еще более подогрело и без того напряженную атмосферу; каждая из трех политических групп – принцесса с двумя министрами, уже опасавшимися занятия Брабанта, Хейриблок с бургундским магистратом, цехи с партией крайних – все стали нетерпеливо ожидать для себя от королевского посла благосклонного отношения и даже поддержки.

Оливер оставил сильное войско гроссмейстера севернее Тупне близ валлонско-фландрской границы. Двадцать шотландских гвардейцев, лично выбранные королем, поклявшиеся ему защищать мейстера своей собственной кровью, и несколько вооруженных слуг следовали за ним; в Ронсе, Кувенаарде и Гавре были специально оставлены конные офицеры для связи, благодаря чему гроссмейстер мог быть оповещен Неккером обо всем в течение нескольких часов. Когда Неккер, с фальшивой седой бородой, проезжал по знакомым местам, он ощутил, как и ожидал, чистую и большую радость возврата на родину. Его трогал вид ветряных мельниц, ровных полей, ткацких мастерских, бедных кирпичных церквей в деревнях, радовал родной говор. Он испытывал редкое удовольствие, нечто вроде гордости, что такие чувства обнаружились у него естественно и свободно. «Король не испытал бы этого», – подумал он с тихой улыбкой своего превосходства.

Подъезжая с юга, увидел он серые стены, мрачный массив замка – грозную четырехугольную башню Бельфрида, хмурые, как бы насупившиеся, силуэты церквей.

«Я не из веселого города, – подумал Оливер и нахмурился, – это не родина моего сердца!»

Принцесса, очаровательная своей гордой осанкой, унаследованной от отца, приняла его в замке; ее лицо в сиянии юности являло благородные черты Карла и мягкую красоту матери из рода Бурбонов.

Граф де Мелан, в роскошном платье французского дворянина, быстро оглядел хорошо инсценированную картину: красивую девушку, сидящую на чересчур массивном троне, пленительную в большей степени благодаря своей прелести и грации, чем благодаря короне, возвышению и балдахину, а по обеим сторонам трона великолепные головы и облачения бургундских вельмож. Оливер, заметив пытливый взгляд Буслейдена, словно прощупывавший его, незаметно усмехнулся. После поклонов и передачи верительных грамот принцесса, согласно этикету официальных приемов, попросила посла изложить свое поручение. Граф де Мелан, приподняв немного брови, заметил не без иронии:

– Поручение мое в этой тронной зале и перед этими достопочтенными господами сводится лишь к благожеланиям и приветствиям, которые вам передает через меня, государыня, мой высокий повелитель. Моя же миссия слишком серьезна и значительна, чтобы я мог ее выполнить при публичности этой церемонии, поэтому я изложу ее не раньше, как в совещательной комнате ваших ответственных министров. Я буду ожидать у себя на дому извещения вашего величества о том, когда могут начаться переговоры.

Он попросил разрешения удалиться и вышел, оставив собрание в глубоком изумлении. Буслейден наклонился к канцлеру.

– Мне кажется, – прошептал он, – что я узнаю эти глаза и голос; и думается мне, что мы очутимся в трудном положении.

В передней во внутреннем дворе, у подножия четырехэтажного Бельфрида и в укрепленном проходе ворот дожидались шотландцы и вооруженные слуги, которые, столпившись вокруг Неккера, прикрыли его так, что никто из многочисленных любопытных на улицах не мог видеть возвращающегося к себе посланника.

В тот же день после полудня, когда Неккер уже успел узнать через Даниеля Барта и нескольких ловких слуг-фламандцев обо всем, достойном внимания в области политических событий, и после того, как ему сообщены были имена видных партийных вождей и демагогов, к нему явилась под предводительством второго старшины небольшая делегация от правящей корпорации, чтобы с нарочитой вежливостью пригласить королевского посла в ратушу, где уже собрался магистрат. Делегацию принял Даниель, заявивший, что его господина нет дома и объяснивший ей на французском языке и тем высокомерным тоном, который охотно принимает дворянин в отношении мятежных бюргеров, что посланник короля сначала будет говорить с принцессой и лишь после этого – с советом города Гента. К этому он добавил, что граф скоро отправляется к принцессе, а потом в удобное для него время сообщит магистрату, когда он примет их представителя. Делегация удалилась в удрученном состоянии и полная дурных предчувствий.

Однако Жан Коппенхелле, дубильщик, теперь глава цехов и вождь партии независимых, – на старости лет все такой же говорун, забияка и радикал, как и в те времена, когда злокозненный город вымогал у молодого герцога права и вольности, – с довольным видом усмехнулся в высоко поднятый воротник своего плаща, покидая уже в темноте дом посланника. Он тоже не побеседовал с графом Меланом, а только с его дюжим лейтенантом, который, подмигнув ему с улыбкой авгура, объяснил на хорошем фламандском языке, что надо быть бодрым, уверенным, готовым к событиям и следующею ночью осторожно явиться на квартиру посланника.

В тот же вечер секретарь канцлера пригласил королевского посла в замок. Снова сопровождали его двадцать шотландцев, разместившихся в замке от ворот до передней совещательного зала, в котором ожидали Неккера молодая герцогиня, канцлер и Буслейден. Мария, казавшаяся еще более бледной, чем днем, выдавала своим беспокойным взглядом и быстрыми движениями головы волнение, вызванное непривычным для нее соприкосновением с серьезной политикой, которая олицетворялась особой неприятно-самоуверенного посла. Канцлер – осторожный, рассудительный человек, одинаковых с Оливером лет – стоял около нее и осматривал входящего с учтивой холодностью. Буслейден поместился на заднем плане, в тени, для того, чтобы иметь возможность наблюдать за графом Меланом, спокойно расположившимся под яркой люстрой.