Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Альфред Нойман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Роберто вздрогнул и резко обернулся на голос.

– Отец мой! – мягко произнес Неккер, все еще стоя в затемненном углу.

Но красный свет все еще застилал глаза Роберто, он ничего не видел, кроме потоков красного света. Руки его задрожали, он схватил распятие, висевшее сбоку на четках. «Совсем как солдат, ухватившийся за саблю», – подумал Неккер. Глаза щурились; на строгом сухом лице пустынника брови сошлись у переносицы.

– Кто здесь? – бросил он недоверчиво и грубо, как часовой на посту.

– Позвольте, отец мой, – сказал Оливер и подошел ближе.

Роберто прикрыл глаза рукой, защищаясь от света, и обратил взор на говорящего, который подходил все ближе, совсем близко – вот уже склонился к его руке: то был седой человек его возраста – быть может, моложе – и лицо у него было такое, как любил святитель (у него самого было такое лицо, лицо, изваянное карающей, суровой рукой вседержителя!), но глаза были мудрые и печальные, от которых ему стало не по себе: таких глаз он не выносил даже у господа своего Иисуса Христа и у некоторых особенно мягких и милосердных святых.

– Я говорю с советником короля? – спросил он на тяжеловатой латыни, колеблясь между естественной ненавистью к этому человеку и каким-то влечением к нему; но тут же вспомнил о долге, о том, что сатана может воплощаться в любой, самый привлекательный образ, и продолжал своим сиплым, ворчливым голосом уже на простонародно-итальянском наречии: – Так вы тот самый сьер Ле Мовэ?

– Да, отец мой, – ответил Оливер, ласково улыбаясь, – я здесь, чтобы передать вам приглашение короля и проводить вас к нему, если вам угодно будет это приглашение принять.

Роберто приготовился к бою и осторожно сделал первый выпад:

– Что нужно великому королю от меня, бедного отшельника?

Неккер посмотрел на него серьезно, спокойно, словно молча отодвигая в сторону занесенное им копье, и старик покраснел под этим взглядом.

– Если вам это еще неизвестно, отец мой, – возразил Оливер, – то вы это скоро узнаете. А теперь нам с вами необходимо еще кое о чем побеседовать.

Роберто, застигнутый врасплох таким внезапным оборотом дела, откинулся назад и решил не ждать атаки.

– Мессир, – резко сказал он, – из того, что я готов быть полезным его величеству в вопросах веры, отнюдь не следует, что я поддамся предварительной обработке в чьих-либо интересах. Ведь не о делах же веры мы будем с вами беседовать?

– Несомненно, отец мой, – произнес Оливер с ударением; – ведь вы знаете, что меня здесь называют Дьяволом!

Отшельник встал и вытянул руку, как бы защищаясь; он не знал, уместно ли уже возглашать «Изыди, сатана!», или нет.

– По-видимому, – угрожающе крикнул он, – это богомерзкое прозвище вам нравится?

– Нет, – сказал Неккер, – но вы должны сделать так, чтобы оно перестало нравиться королю. Вы должны попытаться спасти его от меня, или от того, кого он во мне видит, – кем я, быть может, и являюсь, отец!

Роберто упал в кресло, глаза его были широко открыты и светились детским изумлением.

– И это вы мне говорите, мессир? – шепнул он.

– Король очень, очень болен! – вскричал Неккер, и внезапное отчаяние охватило его, а слова бессильно качались между истиной и ложью, не находя пути. – Худо, худо королю, его подточила вера в чары нечистого, которого он видит во мне! Окаменел он вдали от бога, рядом со мною! Спасите его жизнь, отец мой, ибо он хочет жить! Сейчас дело идет о его жизни, а не о его душе, которая ведь ждет и жаждет вас! Именем бога прикажите ему расстаться со мною и тем спасите его, отец мой!

И он, упав к ногам отшельника, обнял его колени. Тот дрожал, как в лихорадке.

– Изыди… – простонал он, мучимый любовью и нежностью к Нечистому и стараясь оттолкнуть его от себя. – Я сделаю то, что повелит господь. Ma non me toccare! [84]84
  «Не дотрагивайся до меня» (лат.).


[Закрыть]Изыди, сатана! – вскричал он, наконец, грубо отталкивая Оливера и замахнувшись распятием.

Но в глазах его стояли слезы.

Не прошло и часу, как они отправились в путь, и к полуночи уже прибыли в Плесси. В библиотеке еще горел огонь. Король тихо сидел в глубоком кресле; ремень привязывал его к спинке, чтобы он не мог упасть, ноги были закутаны в толстые одеяла, голова опущена на грудь, глаза закрыты. Оливер не мог понять, спит он или нет. И таким угасшим, бескровным и серым казался этот остов человека, что Роберто усомнился в том, жив ли он? Зато спутник его в этом, видимо, не сомневался; он обернулся и приложил палец к губам; это, верно, относилось к скрипучим, грубым сандалиям пустынника.

Дог Тристан у ног Людовика ворчал, не переставая. Роберто молча остановился.

Людовик застонал. Оливер произнес:

– Отец Роберто Тарентский стоит перед вами.

– Да, да, – сказал король, словно уже знал это; но открыл глаза только теперь. Он прикрыл рукою левую половину лица, потом вытянул два пальца правой руки: знак Неккеру незаметно спрятаться за гобелен. Оливер вышел, улыбнувшись святителю, снова вошел в зал через потайную дверь, задрапированную гобеленом, и остался стоять на уровне высокого кресла короля.

Роберто еще не тронулся с места. Он стоял в своем углу, не будучи в состоянии разобрать, видит его король своим единственным открытым глазом или нет. Тут слабый голос короля позвал его:

– Подойти ближе, преподобный отче.

Отшельник двинулся, и сандалии его так гулко шлепали по плитам, что он, вздрогнув, попытался идти тише, но когда это не удалось ему, он сразу постиг, что господь бог желает выступать здесь не таясь, громогласно, и он загремел через всю залу. Король нервно повел плечами. В трех шагах от кресла монах остановился и поднял руку, не то приветствуя, не то благословляя. Людовик перекрестился, не спуская с него глаз. Дог заворчал сильнее.

– Тихо, Тристан! – приказал король и снова умолк.

Роберту стало не по себе. Нужно было заговорить, нужно было призвать имя божие в эту зловещую тишину, – ради себя самого не меньше, чем ради больного, чтобы оно с самого начала было тут, все очищая и всему давая тон, чтобы оно, как брошенный якорь, помогло найти дно в бездне дьявольского наваждения. Роберто воскликнул чересчур громко:

– Господь всемогущ! Господь милосерд! Во господе спасение!

Людовик снова повел плечом, словно резкий голос причинил ему боль. Он устало спросил:

– Так ты можешь помочь мне, отец мой?

– Да, – молвил Роберто, радуясь смирению, с каким были сказаны эти слова, и уже хищно нацеливаясь на добычу, которую он вот сейчас вырвет у дьявола и повлечет к ногам всевышнего. Как во все счастливые минуты своей жизни, в минуты борьбы за человеческие души, он ощутил высочайший взлет, мучительное наслаждение опасностью и величием своей задачи. И все же от него не ускользнуло нечто странное и примечательное: его священное «да» не озарило короля лучом надежды; глаза у него не засветились мягким светом веры; ни малейшего отблеска радости не было на его лице. Он остался вялым и робким, более того, он спросил:

– Какой ценой, отец мой.

– Ценою Нечистого! – завопил Роберто, – ценою того одержимого богом проклятого исчадия сатаны, что живет рядом с вами и глаголет именем вашим и возмущает против вас небо и землю! И если вы отвернетесь от него, то благословит вас господь и избавит тело ваше от болезни, которую гнев его ниспослал вам, и изведаете вы долгую, тихую старость! А не оставите вы его, тогда поразит вас господь снова и снова, поразит каждый член ваш и каждый вздох, поразит на смерть, поразит вечным проклятием!

Дог заворчал, раздраженный ревом и крикливой жестикуляцией святого.

– Тихо, Тристан! – с усилием произнес король, который за все время не пошевельнулся, а только закрыл глаза. Но вот рука на левой стороне лица задвигалась, и он прошептал:

– Я с моим милым братом не расстанусь…

Роберто потряс кулаками, задыхаясь от ярости. Затем речь его снова полилась потоком, он рисовал яркие картины страданий, смерти и адских пыток на том свете… Он остановился перевести дух.

– Я с милым моим братом не расстанусь… – прошептал Людовик, обеспокоенный тянущим сверлящим ощущением во всем теле, которое не покидало его с самого отъезда Оливера в Тур и теперь все усиливалось, устремляясь к голове.

Слова святого больно ударяли как камни, вылетающие из пращи; он дошел до предела, он угрожал предать анафеме… – …и господь поразит тебя, богохульника, в эту самую ночь! – завопил он.

Тогда из стены раздался могучий голос:

– Довольно!

Роберто отшатнулся, словно его ударили в лоб.

И у короля левая рука упала с покрытого холодным потом лица, как будто он не знал, чей это голос. Или это кровь, предательская кровь, которая весь день подкарауливала, изготовившись к прыжку как хищный зверь, а теперь бросилась в голову…

– Чудо! – простонал он, задыхаясь, и воздел руки ввысь. Ужас перед неизбежным сковывал его тело, и некуда было спастись от удара настигающего его кулака.

– Да будет чудо… помоги…

Отшельник встрепенулся. Это не был глас божий: ведь он становился поперек справедливому и доброму делу. Значит, это голос дьявола. Значит, с ним нужно бороться. И вот ковер на стене раздвигается и является сам Нечистый! Но разве король не молил только что о божьем чуде? Разве не был он уже тем самым обращен? Тут-то и нужно показать…

Он бросился на Оливера, потрясая распятием как палицей крича:

– Изыди, изыди, сатана! Дай, боже чудо!

Дог с яростным лаем сорвался с места… вот уже ощутил отшельник страшную, дикую боль в бедре… и полетел в какую-то бездонную, оглушающую, слепящую бездну.

Неккер перепрыгнул через лежащего, оттащив от него собаку, и устремился к креслу. В ремнях с багровым лицом, с болтающимися руками висел король.

Рассветало. Наступал последний день сентября. Оливер глядел, весь съежившись, на побелевшее и тихое лицо Людовика. Он ждал его пробуждения, чтобы опять началась эта борьба, которой конца не видно. Но почему чудесным каким-то покоем полна грудь Оливера? Почему не покидает его чувство беспричинного, глупого, детского счастья, словно он уже у конца пути?

Людовик был неподвижен, глаза его закрыты, ничто не показывало, что он проснулся. Только губы его вдруг зашевелились, сперва беззвучно; потом тихо, но явственно донеслись слова:

– Елей… священный елей… дай скорее, брат, скорей, чтобы я успел помазать тебя на царство!..

Неккер почувствовал во всем теле необыкновенную легкость; ему казалось, что сердце не бьется больше. То было не страдание, а расцвет радости и любви, излучение благодарности. Он приник губами к влажному лбу Людовика.

– Час избавления настал! – восторженно шептал он над ухом лежащего.

– Елей, елей! – опять раздался еле слышный голос.

– Король не должен умереть!

– Король не умрет, умирает Ле Мовэ, – улыбнулся Оливер; он встал, снял ампулу с налоя и прижал ее к слабым пальцам Людовика.

– Я не могу удержать ее, – жаловался надтреснутый голос.

– Ничего, я помазан словом, – успокоил Оливер и тихо положил ампулу королю на сердце.

– Король входит в тебя, брат мой, – послышался замирающий торжественный голос. Неккер прошептал в уста Людовику:

– Оливер входит в тебя, брат мой.

И он поцеловал раскрытые губы. Потом он стал говорить, говорить звучным голосом прежнего, здорового короля; этот голос наполнял темный покой, и в словах звучали знакомые, царственные мотивы, полные жизни и отваги. Он говорил о делах государства, о мерах к сохранению мира: не нужно искать столкновений с Бретанью, единственным еще самостоятельным герцогством в стране; его можно завоевать мирным путем, если вести правильную и тонкую династическую политику. Внешние сношения с другими державами нужно будет продолжать в том же духе, что и раньше, а налоговое бремя, тяготеющее над населением, постепенно облегчить. Будущее государства рисовалось исполненным величия и мощи.

– Велик и могуч король! – послышался еле внятный шепот, и дыхание стало прерывистым и тяжким.

Оливер тихо встал, не переставая говорить, и потянул за шнурок звонка. Слова его стали задушевней, когда он от суровых государственных дел перешел к зверям. Он называл любимые имена, шутил с журавлями и совами, звал собак, похлопывал лошадей по красивым шеям.

– Милые звери, – прохрипел лежащий.

Дверь тихо отворилась. Жан де Бон понял сделанный ему Оливером знак и немедленно исчез снова.

– Нужно еще больше зверей завести, – торопливо и не переставая говорил Оливер, отирая холодный пот со лба Людовика, – нужно повсюду искать хороших собак, в Испании спрашивать борзых и валентийских пинчеров. Из Сицилии привезти мулов. А в Берберии есть особая порода маленьких волков, которых называют «Аддиб»…

Тут к смертному одру подошел капеллан.

Глава четвертая
Виселица

Королева с дофином приехала через несколько часов после смерти Людовика. Оливер послал за нею нарочного, и она поспешила на его зов, не обнародовав в своей резиденции известия о смерти короля и не сообщив об этом ни дочерям и их мужьям, герцогам Бурбонским, ни кому-либо из вельмож и князей королевства. Жан де Бон встретил ее и повел по немым, холодным покоям, мимо немых, холодных шотландцев в комнату усопшего. Людовик, спокойный и белый, лежал на подушках. Тихая смерть провела по его лицу благостной, волшебной своей рукой и разгладила его; нужно было очень внимательно всмотреться, чтобы заметить следы первого удара. Неккер сидел на маленькой скамеечке, в головах усопшего, совсем наклонившись вперед, так что голова его лежала несколько ниже головы покойника. Казалось, он все еще прислушивается к биению остановившегося сердца; он сидел так в продолжение долгих часов.

Шарлотта, слегка вздрогнув, остановилась в дверях; не сразу можно было разобрать в неверном пламени свечи, кто здесь жив, кто мертв, кто король, кто Неккер. Оливер повернул к ней голову, встал и поклонился с доброй улыбкой на устах.

– Мессир… – тихо сказала Шарлотта и опустилась на колени у кровати рядом с дофином, робким, некрасивым мальчиком лет пятнадцати. Она прочла краткую молитву, встала и задумчиво, нерешительно обернулась.

– Может ли регентство рассчитывать на вас, мессир? – спросила она. Оливер подошел ближе, снова улыбнувшись и качая головой.

– Если бы я ответил утвердительно, ваше величество, – сказал он, – то и регентство, и мир внутри страны, и единство государства – дело жизни этого великого человека – просуществовали бы до смешного недолго. Неужто вы этого не знаете сами, всемилостивейшая государыня?

Шарлотта молчала, сжимая ладони, как всегда, когда ей не удавалось побороть волнения. Неккер разглядывал ее. Она в старости похорошела. Седина растворила все некрасивое, грубое, страдальческое в серебристой своей важности; слишком широкое лицо стало как-то меньше.

– А что предпримете вы, мессир? – спросила она наконец.

– Государыня, – медленно отвечал Неккер, – вы однажды видели меня так близко, и так полно и глубоко открылся я вам однажды, государыня, как редко бывает на свете. Что я предприму, государыня? Вы этого взаправду не знаете?

Шарлотта еле заметно наклонила голову.

– Вы последуете за ним, – тихо произнесла она, ободренная тем, что он мягко, но властно понуждает к откровенности. – Я, по меньшей мере, предполагала это, – еще тогда, когда даже в мою тихую обитель доносился шум и гром, поднятый вокруг дьявольского имени. И я знала, по крайней мере, что шум идет вокруг чего-то великого – и, быть может, мессир, это знание было тем немногим, чем я еще могла гордиться, – и я, как тогда, молила бога, чтобы он помиловал и наградил вас. И я… да, сеньор, я никогда не думала, что увижу вас еще раз одного, без него, после него!.. Потому-то я и смущена…

– Вы снова близко-близко подошли ко мне, всемилостивейшая государыня, – мягко, благодарно произнес он; – и вы сейчас услышите, почему я еще жив, хотя король мой уже пять часов, как умер, и почему я просил вас прибыть сюда тайно, и почему вы, а не я, должны объявить народу о смерти суверена и об образовании регентства – и еще кое о чем: об изгнании дьявола.

Шарлотта слегка подняла плечи, словно поправляя тяжелую ношу, и губы ее задрожали.

– Я все поняла, – прошептала она и печально добавила: – ах, почему всегда так трудны задачи, которые вы ставите передо мной, мессир?

– Потому что они всегда царственны, государыня, – ответил Неккер с тихой улыбкой. – Теперь, как и тогда, речь идет о династии и теперь, как тогда, нужно преодолеть личные чувства. Много ненависти скопилось вокруг престола; великий король выдерживал ее напор, но слабого юношу такая ноша сломит. И искупительной жертвой этой ненависти должен пасть тот, кто ее вызывает, – во имя короля. Вот почему я не скрылся, хотя легко мог это сделать, и почему не разделил смерть с моим королем. Вот почему все уже мною давно подготовлено. Вот почему ваш долг, государыня, – как и в тот раз, – понять державную цель мою и не мешать неизбежному ходу событий мелкими сантиментами.

– Да, – прошептала Шарлотта. Оливер продолжал деловым тоном:

– Первым актом регентства после обнародования смерти монарха должно быть разжалование и смещение Ле Мовэ. Вторым актом – восстановление в должности президента Ле Буланже и прочих отставленных советников парламента, а также возвращение всего их имущества. Затем официальный указ парламенту – предать суду Оливера Неккера и Даниеля Барта и создать возможно более громкий процесс. И наконец, утвердить приговор суда без минуты промедления. Арестовать меня вам будет тяжело, – я это сам устрою, всемилостивейшая государыня. Это все. И в этом поклянитесь мне именем короля.

Шарлотта стояла, словно оглушенная; вот она чуть подняла руки.

– Ваше величество! – раздался дрожащий голос Жана де Бона из темного угла зала, – ради всего святого, подумайте…

– Постой, Жан, добрый мой друг! – твердо и громко прервал его Оливер. – Уж если ты в самом деле решил нарушить порядок и спокойствие в государстве, то не захочешь же ты нарушать спокойствие душевное. И ты отлично меня понимаешь, мой умный друг.

Бон умолк. Неккер снова обратился к королеве.

– Вот этот человек – самое драгоценное из всего, что завещал Людовик регентству. Всегда слушайтесь его советов – только не теперь.

Дофин воскликнул, весь красный:

– Не обещайте ничего, матушка!

– Государь, – повернулся к нему Оливер, смерив его взглядом, – вы знаете, как зовет меня ваш народ?

– Да, сеньор, – запнулся принц; большой нос его задергался от волнения – совсем как когда-то большой нос Карла Французского, имя которого он носил.

Оливер увидел это сходство и нахмурился, словно читая в будущих судьбах королевства.

– Так повинуйтесь гласу народа, государь, – сказал он не особенно ласково. – Это весьма важно, когда родишься не Людовиком, а всего лишь сыном Людовика.

Он отвернулся, подошел к покойнику, поцеловал обе скрещенные на груди руки. Затем покрыл мертвеца простыней и отошел.

– Мы здесь больше не нужны, государыня, – сказал он королеве. – Ваш державный долг начинается с той клятвы, которую вы мне дадите.

– Клянусь вам именем вашего короля, – ясно и громко произнесла Шарлотта. И когда Оливер склонился к ее руке, она поймала его руку и поцеловала.

– Это относится не ко мне, а к моему королю, – тихо молвил Оливер, – и он благодарен вам.

Вдруг дофин зарыдал. Нельзя было разобрать отчего именно, он глядел в пол. А когда он поднял свои слегка косые, красные глаза, Неккер уже исчез.

Парижский муниципалитет в течение последних недель лишь с большим трудом предотвращал форменный бунт населения против тирана из замка Сен-Клу. На улицах собирались толпы, раздавались проклятия и угрозы по адресу Дьявола и его управляющего, а на проповеди знаменитого приора отца Антуана Фрадэна, единственного человека, который безнаказанно и невозбранно громил тиранию всесильного министра и его приспешника, сбегался весь город. Муниципалитет принужден был выслать на улицы усиленный патруль, а епископ просил отца Антуана умерить свой пыл и не допускать взрыва народной ярости.

– Пора, – сказал Неккер Даниелю Барту, приехав ночью в Сен-Клу.

– Давно пора, – сказал управляющий, пожимая плечами; – давно пора, если вам больше нравится идти и дать себя повесить, нежели ждать здесь, покуда они придут и нас растерзают. Я вас, кажется, лучше понимаю, чем Фрадэн, который считает вас помешанным, но все-таки отлично выполняет возложенное на него задание. Если мы не очутимся в стенах парламента до того, как парижане узнают о смерти короля, то верховному суду не останется от нас и пуговицы, которой он бы мог украсить виселицу.

– Даниель, – ответил, не торопясь, Оливер, – твои шутки удивительно кислы сегодня. Оно и понятно. Пробейся со своими молодцами через бретонскую границу в Англию или в Португалию, где хорошие шпаги хорошо оплачиваются. Для моей цели достаточно, чтобы ты был осужден заочно.

– Мы через два часа выезжаем, мейстер, – сказал Барт, словно все предыдущее говорилось не ему.

С восходом солнца Оливер и Даниель были уже в Париже. В одежде путешествующих купцов и с фальшивыми бородами вошли они через городские ворота, зажатые между двумя телегами с фруктами и овощами; заспанная стража даже не окликнула их. Они пошли по пустынным улицам, еще серым и влажным от утреннего тумана.

– Хороша была эта жизнь, Даниель? – спросил Оливер.

Барт раздумчиво пожал плечами.

– Да, – сказал он наконец, – во всяком случае она не была скучна, – с моей точки зрения, которая ни для кого не обязательна. Однако, когда в последний раз чувствуешь себя свободным человеком, как вот мы сейчас, мейстер, то нельзя не сказать, что жизнь хороша. А ведь вы были все-таки большим барином, мейстер.

– Я был наполовину королем, Даниель, – медленно, с улыбкой произнес Оливер.

Они молча продолжали путь. На углу улицы Барильери, у самого дворца парламента, Неккер мягко сказал:

– Друг мой, еще есть время повернуть обратно! Моя жизнь поглотила столько чужих жизней, столько любви, неужели и смерть моя должна повлечь за собою то же?! Да, – воскликнул он и остановился, – жизнь была хороша, Даниель; она знала и любовь – особую любовь, сильную любовь, такую, которая может противостоять всей ненависти мира! Клаэс и Элиза, Луиза, Анна… Анна и Людовик – и ты, мой товарищ всей жизни, моя правая рука! Спасибо тебе, Даниель! И прощай! Еще есть время повернуть назад!

Но Барт уже опередил его.

– Идемте, мейстер, – бросил он через плечо, – скоро шесть часов.

В тени портала они сняли фальшивые бороды и побросали их в водосточную канаву. Ворота были еще заперты. Они звонили, покуда не прибежали часовые. Им отперли, оглядели их; но в лицо их никто не знал. Оливер заявил, что желает видеть секретаря парламента по делу, не терпящему отлагательства. Барт вздрогнул, когда тяжелая дверь захлопнулась за ними. Неккер глянул на его побледневшее лицо.

– Есть еще время повернуть обратно, друг, – шепнул он. Но Барт лишь улыбнулся немного принужденно:

– Я теперь буду часто вспоминать о госпоже.

Они прошли в караульную комнату. Помещение было полутемное; солдаты, зевая, сидели и лежали на койках. Сонный полицейский офицер спросил имя и звание.

– Тайная полиция его величества, – сказал Неккер и показал ему какую-то монету. – Велите разбудить секретаря! – Офицер вздрогнул, и сон мигом соскочил с него. Он послал одного из своих солдат за секретарем, а сам снял со стены факел, чтобы проводить обоих пришельцев во внутренние покои дворца. Но, обернувшись и не без любопытства осветив их лица, офицер в ужасе отступил шага два назад; он узнал Барта. Однако он взял себя в руки и молча повел их в кабинет секретаря. Вернувшись, он закричал:

– Клянусь всеми святыми! Этот высокий – чертов пес из Сен-Клу, а тот другой, чего доброго, сам Дьявол собственной особой! Ну и ну! Вставайте, бездельники!

И офицер, сознавая всю лежащую на нем ответственность, поставил на ноги, не поднимая шума, всю дворцовую охрану, усилил караулы у ворот и незаметно оцепил часовыми комнату, в которой находились новоприбывшие.

– Теперь уж поздно пробиваться в Португалию, – сказал Неккер, вскользь улыбаясь, как только за офицером закрылась дверь, – тебя уже узнали, Даниель. Ты популярнее даже Дьявола. Ты скоро станешь достоянием легенды, Даниель, и я тоже, быть может…

Тут вбежал секретарь. По его взволнованному лицу видно было, что ему уже доложили о неожиданном посещении. Он знал в лицо Барта, но не знал Неккера. Бросив на широкоплечего великана поспешный взгляд из-под прищуренных век, он пробормотал что-то невнятное и побежал к своей конторке.

– Запротоколируйте следующее, – приказал тщедушный седовласый посетитель; и то, что он говорил как власть имеющий, а страшилище из Сен-Клу молча, покорно стояло в сторонке, заставило секретаря содрогнуться.

– Пишите, – снова сказал седой человек. – Я, Оливер Неккер из Гента, сьер Ле Мовэ…

Перо выпало из рук секретаря, лицо его посерело.

– Это… шутка? – произнес он, запинаясь. Оливер тихо засмеялся.

– У вас еще будет время и возможность все проверить, господин секретарь, – сказал он, – пишите: сьер Ле Мовэ, граф де Мелан, сеньор де Крон, де Рувре, де Сенар, комендант Сен-Клу, профос-маршал Франции и советник короля… в сопровождении управляющего моего Даниеля Барта из Гента… Пишите же, господин секретарь! – прервал он сам себя, когда перо снова запрыгало в руке чиновника, – …сим объявляю во всеобщее сведение: государь наш и христианнейший король Людовик Валуа скончался…

Перо упало на пергамент; секретарь отпрянул от него, словно оно было из раскаленного железа.

– Пишите! – властно крикнул на него Неккер. Секретарь пополз обратно к своей конторке; лицо у него было почти желтое.

– …скончался вчера утром, сентября тридцатого дня, в лоне святой римской церкви. Я, Оливер Неккер, отдаюсь вместе с управляющим моим Даниелем Бартом и со всем моим и его имуществом без всяких предварительных условий во власть Верховного суда и передаю себя и его в руки высокого и нелицеприятного правосудия…

К вечеру на Неккера и Барта надели наручники и под конвоем ста солдат в полном вооружении отвели в Луврскую башню. Прокурор объявил коменданту замка сьеру де Сен-Венан, что, в случае побега заключенных, он понесет то самое наказание, к которому они будут приговорены судом. На другой день парламентские герольды всенародно объявили на площадях о смерти короля, об образовании регентства, о разжаловании, аресте и предании суду Ле Мовэ и его управляющего, о восстановлении в должности президента Ле Буланже. В башню к заключенным доносились крики толпы. Они не могли расслышать слов и спросили часовых. Один из стражников вышел, через некоторое время вернулся и передал им, что народ кричит: «Да здравствует король! Смерть Дьяволу!» Оливер улыбнулся.

– Вот видишь, Даниель, мой сложный расчет сведен к простейшей формуле!

– Какой странный богобоязненный народ, – сказал Барт и покачал головой.

На другой день, после торжественного восстановления в должности президента Ле Буланже, начался процесс. Велся он со всей строгостью, с жесточайшей доскональностью. Понадобилось шесть дней для того, чтобы лишь собрать весь обвинительный материал и распределить его между следственными комиссиями. На седьмой день обвиняемые впервые предстали перед судом, заседавшим в главной зале, которую черные торжественные мантии окутали словно флером. Только пурпур отороченной мехом прокурорской шапки ярко горел над возвышением, где сидел обвинитель. На президентском кресле с лилиями Валуа, которое казалось особенно черным под ниспадавшим на него горностаем, сидел старый Ле Буланже; волосы и берет на ястребиной его голове давали тот же контраст белого и черного. Обвиняемые присягнули в том, что будут показывать правду, только одну правду. Ле Мовэ заявил, что он в принципе принимает на себя полную ответственность за все действия своего управляющего и просил лишь об одном: не разлучать их до оглашения приговора.

– Оливер Неккер, – спросил президент, – был ли тебе известен указ регентства о твоем разжаловании, когда ты отдался во власть суда?

– Да.

Ле Буланже поднял голову в изумлении. После паузы он продолжал:

– А мое восстановление в должности было тебе известно?

– Да, – сказал Неккер с беспокойством, – но, господин президент, углублять эти вопросы, стоящие вне связи с процессом, было бы отнюдь не в интересах государства и регентства, между тем я вынужден отвечать на них в силу данной присяги.

Судья опешил и умолк. Черные мантии заволновались, зашелестели. Обвиняемых поскорей увели; было решено по возможности избегать публичных допросов, предоставив разбор отдельных пунктов следственным комиссиям, которые должны были свои протоколы, подписанные обвиняемыми, сдавать пленуму суда.

Неккера и Барта отвели не в Лувр, а в тюрьму Консьержери [85]85
  Консьержери – название, данное в средние века тюрьме королевского дворца (ныне Дворец правосудия), поскольку здесь в ХШ в. проживал привратник (консьерж) при входе во дворец.


[Закрыть]и рассадили по отдельным камерам. Правда, разделяла их только перегородка, не доходившая до потолка. Они не могли таким образом видеть друг друга, но могли разговаривать. Вместо прежних легких наручников их заковали в железные цепи, заканчивающиеся кольцом, надетым на левую щиколотку; а чтобы они не падали на ноги, их прикрепили к железному поясу, тесно обхватывавшему живот и тяжело давившему на бедра.

– Выдержу ли я эту пытку? – жаловался Неккер Барту.

Три месяца подряд проходила перед парламентом бесконечная вереница жалобщиков – епископов, аббатов и монахов, чиновников, купцов и крестьян, вдов и опекунов детей; этому не видно было конца, то была чудовищная симфония ненависти и жадности; целые кварталы, целые села предъявляли иски об убытках; у кого градом побило хлеб, у кого издохла корова – тот видел в этом дело рук Дьявола и предъявлял иск.

Суд не мог или не смел разбираться в том, кто из них действительно пострадавшие, а кто мошенники; ему слишком было ясно все чрезвычайное политическое значение этого процесса, благодаря которому парламент сразу мог приобрести небывалую популярность. И он удовлетворял все иски. Комиссии лихорадочно работали; в Консьержери ежедневно прибывали протоколы, где их с неизменным равнодушием, никогда не протестуя, подписывали заключенные. Скоро огромное состояние Неккера было целиком поглощено исковыми претензиями; тогда открыли муниципальную кассу. И лишь когда правительство категорически запретило продавать с торгов земли Неккера, по закону перешедшие в собственность короны, суд решил, наконец, объявить свое чудовищное исковое производство законченным.

– Еще один такой процесс, еще один осужденный Дьявол, – крикнул Барт через стену, – и все ханжи в стране будут жить припеваючи! Вот видите, мейстер, оказывается, можно спекулировать небом, и удачно спекулировать.

Ответа не последовало, и Барт забеспокоился. Он знал, что тщедушному телу Неккера не под силу выдержать те мучения, какие причинял железный пояс. Он знал, что тяжкие цепи, которые ему самому – сильному, здоровому гиганту – не причиняли большого вреда, натерли Неккеру глубокие, гноящиеся язвы на ногах; а благодаря железному поясу, сдавливающему живот, произошли, по-видимому, какие-то серьезные нарушения в его внутренних органах. В последние дни Оливер совсем не мог есть; его беспрерывно рвало. Слабость была так велика, что он не держался на ногах. Он тихо лежал на койке, жаловался редко; только ночью стонал иногда от боли.