Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Альфред Нойман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Она выронила записку и повернулась к де Бону с белым, застывшим лицом. Жан де Бон тихо сказал:

– Король ожидает вас, сударыня.

– Да! – сказал Анна еще тише и совсем медленно добавила: – я… очень… рада…

Полчаса спустя она была уже в знакомом круглом покое на самом верху башни. Она сбросила с себя покрывало, под которым шла по тихим переходам и залам дворца мимо лакеев и патрулей. Жан де Бон еще раз хитро улыбнулся, поклонился и выскользнул в потайную дверь.

На Анне было то самое платье из золотистого бархата, которое она надевала в ночь после отъезда Оливера; в волосах ее был жемчуг – его подарок. Снова в покое пахло цибетовой пудрой и миррой. Снова серебристый матовый свет падал на зеркальный потолок и на светлую парчовую обивку стен, на ковры нежнейших оттенков. И опять манило к себе низкое, широкое, покрытое песцовыми шкурами ложе. Но Анна осталась стоять у стены, прислонивши к ней голову; взгляд ее растерянно и безостановочно блуждал по комнате. Она попыталась было усилием воли вернуть себе то мужество, ту дерзкую готовность отдаться, какие были уже у нее однажды здесь, в этой башне. Но ей не удалось это; ее дух потерял связь с духом Неккера, ее мысли улетали за пределы комнаты и цеплялись за Оливера, но не находили его. Только теперь она поняла весь смысл его поспешно набросанных в записке слов. И она заплакала от сознания своего одиночества и заброшенности. То были беззвучные слезы; медленно катились они из широко раскрытых глаз по восковому лицу.

Снова послышался внизу шорох потайной двери и звук быстро поднимающихся по лестнице шагов. Но сердце ее не забилось быстрее, она не отошла от стены; губы не сложились в улыбку, рука не поднялась отереть с лица жаркие капли.

Людовик вошел в комнату, почти задев Анну дверью. Он поспешно подошел к ней, взял ее голову в обе руки и глянул ей в глаза. И она тоже смотрела в его глаза, словно ища чего-то; взгляд ее был странно вопросителен. Зрачки увеличились и слегка затуманились.

– Оливер!.. – простонала она, словно спрашивая о чем-то.

Король притянул к себе ее голову и поцеловал в губы.

– Анна, – прошептал он, обняв ее, – я тоже Оливер.

Он осторожно положил ее на шкуры. Откинув голову назад, она еще мгновение видела себя в зеркале, видела свое распростертое тело и расплывчатые контуры лица. Затем тяжкая тень опустилась на ее веки.

Когда Неккер несколько дней спустя увидел, возвращаясь из Парижа, темные очертания замка под серым ноябрьским небом, он вспомнил тот летний вечер, когда взорам его и Анны в первый раз представилась эта картина; и он вспомнил, как Анна сказала: «Мне страшно». И вдруг его стало знобить. Вместе с Даниелем Бартом и прочими спутниками он завернул в деревенский трактир и много выпил. Он не торопился. Опершись локтями на неуклюжий стол, он закрыл лицо руками.

– А ведь вы седеете, мейстер, – сказал Даниель, глядя на него.

– Да, да, – кивнул Оливер, – мне кажется иной раз, что мне уж стукнуло все пятьдесят… – и он взглянул на слугу с горькой усмешкой, – мне кажется иной раз, что мне столько же лет, сколько королю.

Оба замолчали. Оливер все пил и пил.

– Скажи-ка мне, добрый мой Даниель, – спросил вдруг Неккер и подпер рукою подбородок. – Посмотри-ка на меня: разве я не стал похож на короля?

Барт растерялся и не знал толком, что ему отвечать; он решил, что мейстер пьян и желает, чтоб ему польстили. Он вспомнил и необычайное поведение своего господина в Париже, где Неккер против всякого обыкновения каждую ночь напивался до бесчувствия, – и при том в самой дурной компании. Неужто сопутствующая ему удача, благосклонность короля и полнота таинственной власти, которой он пользовался, ударила ему в голову? Даниель просто не понимал его.

– Может быть, мейстер, – ответил он, запинаясь, – пожалуй, глаза, лоб… и уж, конечно, разум…

– Ну, а теперь, куманек? – проговорил Оливер, великолепно подражая звучному грудному голосу Людовика, оттопырил губы, с помощью пальцев выгнул крючком костлявый свой нос, слегка свернув его на сторону, и поднял правую бровь, как это делал король.

– Ради бога, мейстер, – прошептал Барт, испуганно озираясь, – будьте осторожны, мы не одни!

– Наплевать! – расхохотался Оливер и продолжал пить.

Было уже совсем темно, когда мейстер со своими людьми въехал в Амбуаз. И снова Оливер остановился у какого-то городского трактира; слуг с лошадьми он не отправил во дворец, а оставил их ночевать тут же на постоялом дворе; сам же он в сопровождении изумленного Даниеля подошел к пустынной стойке.

– Мейстер, – пытался урезонить его Барт, – нам и во дворце дадут вина. А ведь вы госпожу Неккер уже много недель не видали!

Но Оливер сел и сделал вид, что не слышит. Он ударил ладонью по столу и потребовал лучшего вина и закуску. Он ел, пил и не говорил ни слова. Даниель беспокойно разглядывал его серое, угрюмое лицо.

– Разве вы, мейстер, не собираетесь сегодня во дворец? – спросил он.

– Сам еще не знаю, – коротко ответил Оливер и снова погрузился в апатию.

– Король, пожалуй, уже не ждет вас сегодня, – сказал усталый Барт.

Неккер посмотрел на него внимательно. По лицу его блуждала горькая усмешка.

– Конечно, конечно, – захихикал он вдруг, – король меня уже, конечно, не ждет сегодня. Я это знаю. Разве тебе не известно, – добавил он таинственным тоном, – разве тебе не известно, Даниель, что я – дьявол, и что дьявол сидит в короле. Я мог бы сказать иначе: мое «я», находящееся в короле, уж не ждет сегодня меня, нечистого. Понимаешь?

Глаза его горели как в лихорадке. Он перегнулся через стол и схватил Барта за руку.

– Понимаешь, Даниель?

Барт раздраженно и озабоченно сказал:

– Вы пьяны, мейстер.

Оливер еще больше перегнулся вперед и тряс Барта за плечи.

– Дурак ты, дурак, – прошипел он, – как ты меня мучаешь! Вот в том-то и все дело! Когда я здесь пьян, то мое «я», которое сидит в короле, тоже, пожалуй, пьяно. И, быть может…

Он привстал, обхватил Даниеля за плечи и прошептал ему на ухо:

– И быть может я сейчас лежу рядом с Анной, Даниель, быть может я сам себе мешать не желаю!

– Ради всех святых, мейстер! – крикнул Барт в отчаянии и попытался освободиться из железных объятий Неккера. – Вы помешались! Это господь вас карает! Мейстер, дайте мне помолиться за вас! Оставьте меня!

Но Оливер держал его так крепко, что гигант не мог вырваться.

– Нет, Даниель, – простонал он, – нет, не молись за меня! Господь меня покарает, но на другой лад. Пойми это! Помоги мне! Верь мне!

В его мольбе было столько душевной муки, что даже неотесанный и грубый слуга был потрясен и почувствовал к нему нежность.

– Да, милый мейстер, – сказал он ласково, – я вас понимаю.

Оливер без сил опустился на сиденье, руки тяжело легли на стол, голова упала на руки. Молча, с закрытыми глазами просидел он так долгое время. Даниель уже решил, что он спит, и хотел встать, чтобы приготовить постель, но Неккер снова потянулся за вином. Барт остался сидеть, ожидая, что будет дальше. Оливер раскрыл глаза, поднял кружку к губам и единым духом выпил все до дна.

– Нет, Даниель, – сказал он вдруг спокойно и решительно, – я все-таки решил помешать.

Он встал, бросил на стол золотой и вышел из трактира уверенными быстрыми шагами. Барт шел за ним по пятам, так как думал, что мейстер пьян, сможет упасть на улице и расшибиться. Но Оливер был, по-видимому, трезв; он шел по замерзшей земле короткими твердыми шагами, не сбиваясь с дороги, не глядя по сторонам, и без малейших колебаний свернул на потайную тропинку, окаймленную капканами, волчьими ямами и самострелами, по которой и днем идти было небезопасно. Он ни слова не говорил своему спутнику и лишь хрипло восклицал «Нечистый!», «Ле Мовэ!» всякий раз, как гремящий латами патруль преграждал ему дорогу. Недоброе это слово отворяло ему все двери и все ворота.

Он шел все скорее, скорее, прыгая через четыре ступеньки, несся бегом по коридорам; добравшись до своей квартиры, он отослал пыхтящего Даниеля спать и с бешено бьющимся пульсом остановился у дверей своей спальни. Он с шумом скинул тяжелые сапоги, вытер пот со лба и прислушался. Но ему слышен был только хрип в собственной груди. Он громко закашлялся, задвигал стульями, сбросил с себя оружие, так что оно зазвенело о кирпичный пол. Ничто не шелохнулось кругом.

Он тихо позвал, а затем стал звать все громче и громче:

– Анна! Анна! Анна!

Он закричал во весь голос:

– Анна!

Ничто не шелохнулось. Он снял со стены факел и с горькой улыбкой отворил дверь. С этой улыбкой он вошел в спальню. Постель жены была нетронута. Платья были разбросаны там и сям. Баночки с притираниями и серебряные флаконы стояли перед зеркалом раскрыты, – ими только что пользовались. В воздухе пахло амброй, мускусом, миндалем. Оливер вдохнул знакомые ароматы, тихонько провел рукой по полотну подушки, словно то было лицо Анны, и стал смотреть на свою нераскрытую постель, по-прежнему улыбаясь.

И он покинул спальню. С факелом в руках скользил он, словно призрак, по переходам и галереям дворца, по лестницам, мимо недвижных, усталых гвардейцев, поспешно кланявшихся любимцу короля, через дежурную комнату шотландцев, охранявших жилые королевские покои. Сонный офицер вскочил с койки и услужливо доложил заплетающимся языком:

– Его величество еще работает.

Неккер кивнул головой и подошел к двери кабинета. Он тихо постучал условным стуком, ему одному известным, – один долгий удар, два кратких, – и так три раза подряд. Никто не ответил. Дверь была заперта; Неккер осторожно открыл ее своим вторым ключом. Горница была пуста, потайная дверь на винтовую лестницу отворена; сверху доносился заглушенный смех.

Оливер поднялся на цыпочках по лестнице, медленно ступая, останавливаясь на каждой ступеньке. Вот он уже у двери. Ему слышны циничные возгласы Людовика и нежно стонущий шепоток Анны.

– Оливер!.. Оливер!..

Он прижался лицом к двери и впился зубами в занавеску. Так стоял он долгое время. Затем он выпрямился, напружился весь, стиснул зубы и постучал в дверь тем условным стуком, которым только он один мог стучать, – один долгий удар, два кратких, – и так три раза подряд.

Внутри наступила мертвая тишина. Шли минуты. И голос Людовика донесся, почти неузнаваемый:

– Оливер?

Неккер не ответил и с шумом спустился вниз по лестнице. Он успел еще услыхать, как плачет Анна.

Сойдя в кабинет, Неккер уселся на троноподобное кресло короля, за его массивный письменный стол. Он ухватился за резные ручки, изображающие львиные головы, и стал ждать. Тут только почувствовал он опьянение: круглая комната кружилась перед глазами, вращалась вокруг него все быстрее и быстрее. Может быть, это было не опьянение? Может быть, дурман власти бросился ему в голову? Он сидел с надменным лицом и ждал.

Наверху распахнулась дверь, на лестнице послышался шум тяжелых шагов, и в комнату ввалился, шатаясь, Людовик, полураздетый, с одутловатым лицом и обведенными синевой глазами. Он ухватился за стул, чтобы не упасть. Оливер не встал перед ним.

– Я помешал тебе, брат мой? – спросил он короля, не спуская с него взгляда.

– Оливер… – пробормотал Людовик и схватился за голову. Неккер усмехнулся жестокой усмешкой.

– Кто здесь Оливер? Где здесь Оливер?

– Вот Оливер! – вскричал король, ударяя себя в грудь.

Неккер поднял правую бровь и проговорил, подражая звучному голосу Людовика:

– В таком случае, брат мой, возвращайся к госпоже Неккер. Не стану тебе больше мешать.

Людовик сжал пальцами виски и покачал головой.

– Нет, нет, – прошептал он, – сейчас я не могу! Я не могу. Господи, помилуй нас грешных.

– Кто это не может? – громко крикнул Неккер и встал. – Кто здесь король?

Людовик отступил, шатаясь, назад, словно его поразил удар. Но потом справился с собой.

– Я король, – сказал он тихо, словно стыдясь.

– А я кто, государь? – смиренно спросил Оливер.

– Ты, брат мой? Ты – моя совесть.

Людовик внезапно и смущенно отвернулся, тут только почувствовав свою наготу. Оливер снял свой длинный, подбитый мехом плащ и накинул его на плечи королю.

– Государь, – прошептал он, – Оливер был пьян. А король сейчас устал.

– Да, – сказал Людовик; его знобило. Оливер отворил перед ним дверь кабинета и хотел проводить его в спальню. Но король не позволил ему:

– Нет, это ты ступай к госпоже Неккер; я не стану тебе больше мешать. Покойной ночи, друг.

Неккер поклонился.

– Покойной ночи, ваше величество.

Король, завернувшись в плащ и слегка наклонясь вперед, прошел неровным шагом в свои апартаменты. Оливер запер дверь кабинета, поднялся по винтовой лестнице и быстро проскользнул в башню. Анна, сияя белизной, лежала на темных шкурах с широко раскрытыми затуманенными глазами и восковым лицом.

– Оливер… – с замиранием прошептала ока.

– Спи, Анна, – сказал Неккер и легонько поцеловал ее в лоб. – Спи. Король меня сегодня уж не потревожит. Он тоже спит.

Глава вторая
Клетка

Никто из придворных, ни даже сам король, не мог заметить какой-либо перемены в отношении Оливера к Анне, хотя то обстоятельство, что прелестная Анна – фаворитка Людовика, стало вскорости известно не одним только королевским «куманькам». Мейстер, получивший к тому времени дворянство и пожалованный в советники короля, обращался с Анной все так же приветливо. Придворные считали, что он – сговорчивый и терпимый супруг, и это вызывало улыбки. Один лишь Даниель Барт знал, что в те редкие ночи, когда его господин ночует у себя дома, он спит отдельно от Анны. И один лишь Даниель Барт знал, что жесткое лицо Неккера не смягчалось уже теперь и не озарялось светом при взгляде на Анну, и что у Анны пропала ее чарующая улыбка. Но даже Даниель Барт не видел, как постепенно стынет и гаснет Анна, и как становится она чужой ко всему на свете и к самой себе.

И однако после той пьяной, жуткой ночи ничего между супругами не было сказано, – ни слова. Ночная вспышка чувства была у Оливера последней. Еще во время парижских своих кутежей Оливер понял, что таков единственный выход из создавшегося положения, – единственный выход, если он, бесповоротно и всецело отдавшись душой королю, хочет жить, не испытывая гнетущего отвращения к самому себе. Он окаменел. Его не трогала больше ни собственная судьба, ни страшный приговор, который он вынес Анне и который он жестоко приводил в исполнение. Темная, непобедимо-человеческая сила его совести уже принадлежала королю, принадлежала так властно, что король, протрезвившись после ночной сцены, не мог забыть ее. Людовик долгое время не смел произнести даже самого имени Анны, покуда не нашел ее однажды вечером у себя в башне; глаза ее были пьяны, и она сладострастно лепетала слова любви.

Как объяснить то, что не одна лишь жадная чувственность, но и глубокая привязанность охватила стареющего монарха по отношению к этой женщине? Даже Оливер этого не мог решить, да и не желал решать, боясь, как бы точный и ясный ответ не растрогал его и не пробудил в нем вновь личного чувства. Отношения между Оливером и королем развивались так, что даже мысли не могло возникнуть о том, чтобы использовать Анну для каких-либо политических целей или целей личного честолюбия. Король не мог забыть тот трагический путь, которым он пришел к своей любви, а Неккер дошел до того, что ему нечего стало забывать. Он был равнодушен, слеп и глух к вспыхнувшей страсти государя, – совершенно так же, как и к собственному отмершему чувству. В глазах окружающих то была лишь придворная учтивость, которую все считали одновременно героической, дьявольской и достойной смеха. Но шепот, поднявшийся было вокруг тайны алькова, скоро заглох в шумной сумятице политической игры, утонул в похвалах, которые король на глазах у всех охотно расточал Неккеру за его ловкость и ум. Все отлично чувствовали, что за громкой хвалой, за внешними проявлениями благосклонности у Людовика скрывалось глубокое чувство к Неккеру, а не просто интерес к нужному интригану и удобному супругу.

Слухи о пероннских событиях, за которыми последовало падение всемогущего кардинала, усилили общий страх перед самодержцем и перед адской силой Неккера. Короля боялись, потому что знали его, а Неккера – потому, что его нельзя было ни понять, ни узнать. Тайный и страшно скорый суд над Балю, состоявшийся под председательством Тристана в запертом, крепко-накрепко охраняемом дворцовом зале и заседавший в составе двух духовных и двух светских пэров [57]57
  Пэры (равные) – по феодальным конституциям представители высшего дворянства были подсудны лишь собранию равных себе – пэров.


[Закрыть], трех советников парламента и его президента, способствовал своим приговором тому, что страх придворных перед Неккером превратился в какую-то суеверную жуть. Его уже и раньше называли Дьяволом, впрочем, не без легкой иронии, следуя примеру короля; теперь же, говоря о нем, все крестились. Его ловкая обходительность и близость к королю делали его неминуемой, неустранимой инстанцией во всех политических и административных делах; он отнюдь не был подчеркнуто недоступным – напротив, охотно всех выслушивал и радушно каждому отвечал; но его недоступность и отчужденность отлично чувствовались всеми; и в низких, каждодневных поклонах царедворцев сквозило преклонение перед Неккером и видна была заискивающая почтительность.

В тот самый день, когда Тристан Л’Эрмит огласил приговор суда над кардиналом Балю – пожизненное заключение, но без наложения оков на священную его особу, – заключенный был доставлен из зала суда уже не в подземелье замка, а в несколько более светлый и выше лежащий сводчатый каземат, посреди которого стояла железная клетка, высотою едва в человеческий рост, пять шагов длины, пять шагов ширины; тесное это пространство целиком заполняли дощатая койка, стол и стул. При виде этой клетки, как донесли потом караульные, – прелат вскрикнул так, что стены задрожали, и упал на колени; но затем собрался с духом и твердыми шагами пошел в узилище. Начальник караула прибавил еще, что кардинал благодаря высокому росту ударился головой о верхние прутья клетки и что ему, видно, всегда придется теперь стоять согнувшись. Король, которому не впервой было обрекать человека на бесконечную пытку, пожал плечами и грубо заметил:

– Пусть сделается меньше, вот и все.

При этом он не глядел на Неккера, но чувствовал на себе его взгляд. И тут же повелел рабочим, заклепывающим дверцу клетки, выгнуть повыше верхние прутья.

На другой день Неккер явился в темницу. Там было холодно и сыро. Через маленькие оконные отверстия, высоко под потолком, пропускавшие скудный свет, капала вода. Стены блестели от влаги. Балю без отдыха ходил по клетке взад и вперед, завернувшись в шерстяное одеяло и напялив на голову капюшон сутаны; в этом наряде он походил на толстую старую бабу. Он не обратил на мейстера ни малейшего внимания, а тот осмотрел стены и развалившийся камин, бросил быстрый взгляд на заключенного и вышел.

Появились рабочие с жаровнями, дровами, плотничьими инструментами. Сторож молча просунул сквозь железные прутья большую овечью шубу. Рабочие начали приводить в порядок камин, вставлять рамы, просушивать помещение; пол выложили циновками, вдоль стен поставили высокие, обтянутые сукном ширмы, которые на ночь должны были придвигаться к клетке. Пища, не отличавшаяся в первые дни от обычной тюремной, стала обильной и питательной. Каждый вечер Даниель Барт приносил кружку чудесного вина.

Оливер появился вновь, а за ним Барт и двое слуг, нагруженных фолиантами, пергаментом, письменными принадлежностями и свечами. Неккер осмотрел стены, окна и камин, в котором пылал жаркий огонь. Воздух был тепел и сух. Тогда лишь он обратился к кардиналу, на этот раз не спускавшему с него глаз.

– Вы на что-нибудь жалуетесь, ваше высокопреосвященство?

– На то, что король не дает мне умереть.

Неккер сделал вид, что не слышит безнадежности и глубокого смирения, прозвучавших в этом ответе; он мирно продолжал:

– Королю угодно по возможности облегчить ваше тяжелое положение. Он заботится об удовлетворении не только телесных нужд ваших, но и о том, чтобы ваш дух не оставался праздным; он хочет предложить вам занятие, вполне соответствующее вашей учености и его гуманистическим устремлениям. Король напоминает вам о плохих переводах греческих классиков, сделанных Трапезунцио, и просит вас исправить их; далее он просит вас переписать недавно найденные Поджио [58]58
  Поджио – см. примеч. 14.


[Закрыть]фрагменты из Цицерона [59]59
  Цицерон, Марк Туллий (106–43 до н. э.) – знаменитый римский юрист, писатель, оратор и политический деятель.


[Закрыть], Лукреция [60]60
  Лукреций Кар (ок. 96–55 до н. э.) – римский поэт, философ-материалист, последователь учения Эпикура. Главное произведение – поэма «О природе вещей».


[Закрыть]и Плавта [61]61
  Плавт, Тит Макций (250–134 до н. э.) – выдающийся римский комедиограф. Его пьесы, имеющие в основе аттическую комедию, насыщены интригами, действия перемежаются песнями.


[Закрыть], а также «Сатирикон» Петрония [62]62
  Петроний Арбитр, Гай (I в. н. э.) – римский писатель, представитель высшего общества эпохи Нерона. Главное сочинение – «Сатирикон» описывает нравы современного писателю римского общества.


[Закрыть], и, наконец, он желает, чтобы вы перевели на французский язык творения любимых его отцов церкви – Тертуллиана [63]63
  Тертуллиан, Квинт Септимий (160–220) – римский писатель, юрист и богослов, автор многочисленных трудов, дошедших до нас во фрагментированном виде.


[Закрыть], Лактанция [64]64
  Лактанций, Луций Целий Фирмиан (IV в. н. э.) – уроженец Африки, богослов, автор «Божественных установлений» и других трудов. Современники называли его «христианским Цицероном».


[Закрыть], Августина и Григория Турского. [65]65
  Григорий Турский (538–594) – франкский историк и писатель; основной труд – «История франков», главный источник по ранним Меровингам.


[Закрыть]Весь необходимый материал король предоставляет вам из своей библиотеки.

Кардинал слушал с возрастающим изумлением. Легкий румянец покрыл его щеки.

– Это – прекрасная мысль, – тихо ответил он, – передайте королю мою благодарность.

По знаку Оливера сторож отворил дверцу; Неккер подал заключенному книги, переплетенные в свиную кожу, рукописи, письменные принадлежности и свечи. Затем слуги ушли. Оливер хотел последовать за ними.

– Мейстер, нам еще нужно поговорить, – сказал Балю, любовно перелистывая книги и с увлечением ученого начиная приводить в порядок материал. Неккер удивленно обернулся. Прелат обождал, покуда дверь захлопнется за Бартом и слугами. Тогда он отошел от стола, на котором высилась груда фолиантов, и знаком подозвал мейстера поближе. Оливер повиновался. Балю втиснул лицо между прутьев клетки и тихо проговорил:

– Нет, вы не дьявол, Неккер. Во всяком случае сейчас. И в Компьенне; – когда король допрашивал меня, вы тоже не были дьяволом. Я должен просить у вас прощения.

Оливер был до боли тронут.

– Оставьте, монсеньор, вы ошибаетесь. Я и сейчас действую по предписанию короля.

– Я не ошибаюсь, Неккер, – уверенно сказал кардинал. – Милости, мне оказанные, – еда, тепло, вино, книги – все это так не похоже на Людовика! Я его знаю; в его духе – клетка. И только.

Неккер бросил на него острый взгляд.

– Вы думаете, Балю, что вам удастся подобными словами перепилить железные прутья?

– Нет, мейстер, не думаю; я совсем не думал об этом. Я даже не знаю, что предпочтительней: жестокость ли короля, которая сократила бы ужасный остаток моих дней, или же ваша гуманность, обеспечивающая мне долгие годы мучений.

Оливер молчал, наморщив лоб; потом шепотом спросил:

– Хотите умереть, Балю?

Кардинал отступил на шаг.

– Я не понимаю вас, мейстер, – неуверенно ответил он. – Конечно, я не хотел бы долго жить.

Оливер протиснул лицо между прутьями.

– Хотите яду, монсеньор? Я кое-что в этом смыслю.

Балю воздел кверху руки.

– Я христианин и князь римской церкви! – произнес он громко и веско.

Неккер, просунувшись между прутьями, оскалил зубы.

– Изыди, сатана… – забормотал Балю, отступая к задней стене клетки.

Оливер с хохотом вышел.

Двадцатипятилетний принц Карл Французский, младший брат Людовика, последовал дружескому, очень сердечному приглашению короля; он боялся, в случае ослушания, потерять все те выгоды, которые ни за что ни про что свалились ему в рот по Пероннскому договору. Молодой, болезненный принц, всецело подпавший под влияние нескольких доверенных лиц, знал весьма немного о закулисной стороне пероннских переговоров; и он решился довериться братскому тону королевского приглашения. Правда, очень странным казалось то обстоятельство, что текст приглашения даже не упоминал о пожаловании двух обещанных областей; но дружеский тон указывал на то, что это лишь формальность, подразумевающаяся сама собою. Сеньор Д’Юрфэ, ментор [66]66
  Ментор (лат.) – руководитель, наставник.


[Закрыть]Карла, надеялся даже в удобный момент добиться согласия короля на брак принца с юной дочерью герцога Бургундского. Д’Юрфэ полагал, что поведение короля в Перонне и Льеже доказывает коренной переворот в его политике по отношению к Бургундии, и думал осуществить теперь свой честолюбивый замысел, доказав королю, что брак Карла – в интересах династии, так как, в случае бездетности, герцогство Бургундское станет одною из коронных земель. Но Людовик, ненавидевший брата Карла и как фрондера и как предполагаемого наследника престола, – у короля не было сыновей, – слишком хорошо знал, насколько опасно и недопустимо позволить молодому принцу приобрести неожиданный вес и значение. Он боялся не хилой тени Карла Валуа, а колосса Карла Бургундского, который протянул бы таким образом руку к престолу св. Людовика. В Перонне король как будто согласился не только пожаловать Карлу обе области, представляющие для Бургундии важное стратегическое значение, но и дать санкцию на брак; этим участь брата была решена и смертный приговор ему вынесен.

Накануне приезда Карла король имел тайное совещание с Тристаном, Жаном де Боном и Оливером. Они решали, уподобившись Паркам [67]67
  Парки – в греческой мифологии три сестры, богини человеческой судьбы.


[Закрыть], как долго еще оставалось жить гостю. Людовик желал, чтобы Карла постигла «естественная» – на взгляд окружающих – смерть в ближайшие же недели; оттяжку он считал опасной, так как у Карла тем временем могли бы возникнуть добрососедские и родственные отношения с герцогом Бургундским. Скорая же смерть брата и переход его земель к короне поражала герцога в самое уязвимое место. Затем Людовик положил устранить оставшихся фрондеров – Арманьяка, Немура и Сен-Поля, откупиться от англичан деньгами, а Бургундию разделить между Германией и союзной Швейцарией. Такова была политическая программа короля, выработанная им в ту приснопамятную ночь, когда он вместе с Оливером был заперт в Пероннском замке; эта программа должна была осуществить идею единого и неделимого государства. Никто из «куманьков» даже и не помышлял возражать против этой мысли, но участь, уготованная брату короля, не понравилась ни Тристану, ни Жану де Бону; Оливер молчал. Профос стоял за то, чтобы приговор был официально вынесен судом, как это было проделано по отношению к Балю. Король покачал головой;

– Нет, куманек, это невозможно. Ты думаешь, мне это самому в голову не приходило? Карл – мой брат. С ним нельзя обращаться как с изменником-министром или с взбунтовавшимся вассалом. Кроме того, он наследник престола. Вынести ему смертный приговор, – а ни о чем ином не может быть речи, – это значит не только поставить себя вновь под удары герцога Бургундского и испытать на себе удесятеренную его ненависть и злобу; это значит изолировать себя от всех; это значит, что против меня создастся новая, могучая лига, на сторону которой перейдут даже Бурбоны, даже Даммартэн, Сфорца и герцог Анжуйский; это значит враждебно настроить союзников и Рим, побудить. Англию, Германию и Испанию к открытому вмешательству. Это – не только смерть моя и ваша, господа, это – гибель государства!

Наступила глубокая тишина. Старик Тристан глядел на короля преданными глазами. Оливер задумчиво глядел в пол, прислонясь к окну и скрестив руки, Жан де Бон был выведен из глубокой задумчивости обращенным к нему вопросом короля:

– А ты что имеешь возразить, друг Жан?

Королевский казначей был из всех четырех самым добродушным и терпимым, как и подобает толстому человеку; в душе этого флегматика и сибарита жило отвращение к насилию, к пролитию крови, к уничтожению человека из-за угла. Против аргумента короля ему нечего было возразить, он понимал их беспощадную логику и потому молчал. Но когда Людовик обратился к нему с вопросом, честный Жан не мог более молчать.

– Я одного не понимаю, государь, – сказал он после некоторого колебания. – Почему речь идет непременно о смертном приговоре?

– По двум причинам, – тотчас же ответил Людовик. – Карла Валуа я не могу бросить в подземелье, не рискуя вызвать против себя взрыва возмущения, да и держать его там я мог бы в лучшем случае до моей смерти. Этим путем я ничего не выиграю и ничего не предотвращу. И потом нельзя создавать прецедента для Немура и коннетабля: они должны умереть.

– А как же Балю? – осмелился возразить Жан де Бон.

– Балю – не владетельная особа, у него нет ни земель, ни солдат. Он опасен только как орудие, как инструмент. А мои инструменты я волен забывать в подземных казематах.

Королевский казначей умолк; нельзя было понять, сдается он или нет. Людовик не без некоторого нетерпения обратился к Неккеру:

– Ты, Оливер, что-то очень упорно молчишь. Я отлично помню, что и в Перонне ты мне на эту мою мысль не дал ясного и точного ответа.

Неккер поднял голову и слегка улыбнулся.

– У меня нет возражений. Я хотел бы только повторить одно слово вашего величества, важное слово, которому вы сами, всемилостивейший государь, не придаете должного значения.

– Ну! – Людовик пожал плечами.

– Принц Карл – наследник престола. Да, он наследник, он по возрасту своему мог бы быть дофином, в котором вам судьбою отказано. Ничего не имею возразить против отрицательной характеристики его личности. Но я осмелюсь утверждать, что вы за необходимостью уничтожить забываете необходимость воссоздавать.

Король с некоторым чувством страха поглядел на своего наперсника. Он знал, что если этот преданный ему человек делает какое-либо предостережение, то оно всякий раз оказывает такое действие, словно сложилось в голове самого Людовика.

– О чем я забываю, Оливер? – спросил он почти смиренно.

– Вы забываете, государь, о том, что после смерти Карла вы – последний Валуа. У вас две дочери, обе выйдут замуж за иноземных государей. После смерти Карла вы остаетесь без наследника престола. С ним вместе вы уничтожаете собственную династию.

Король был на мгновение поражен такой аргументацией. Он морщил лоб и кусал губы. Затем он вскричал:

– У меня нет династических претензий! Я забочусь лишь о благе государства. Его целости и единству вредит слабость и изменническая политика Карла; Карл должен быть устранен, будь он тысячу раз Валуа. Бурбоны мне родня и проводят мою политику, пусть они наследуют мне, благо они, по-видимому, способны сохранить наследство.

Оливер улыбнулся в третий раз.

– Савойские короли вам тоже сродни, государь, – сказал он; – Бурбон участвовал в первой фронде и при известных обстоятельствах, как вы сами говорите, может и опять перейти на сторону фрондеров. Кроме того, Бурбон – шурин герцога Бургундского. А если вы, упаси бог, умрете раньше герцога, то вряд ли ему доставит больше затруднений Бурбон, нежели принц Карл.

Король в упор глядел перед собой.

– Герцог Бургундский дольше моего не проживет, – сказал он, едва шевеля губами. – Но ты, быть может, прав, Оливер! Что же ты мне советуешь делать?

Неккер подошел шага на два ближе и медленно, серьезно проговорил:

– Ваше величество, уничтожая одного наследника престола, вы должны произвести на свет другого.

Людовик поднял на него быстрый взор. Тристан и Жан де Бон опешили: неужели безумно смелая выходка Неккера не вызовет у короля гнева или смеха! Но государь был совсем спокоен.

– Мне пятьдесят три года… – сказал он и запнулся, увидя насмешливо приподнятые брови Оливера. Он великолепно понимал всю государственную мудрость этого предложения; но его обуревали сомнения: вдруг Оливер желает этим маневром, – маневром, достойным его гения, – отнять у него, Людовика, Анну! Людовик вдруг ощутил великую свою любовь и всю опасность, ей угрожавшую, ибо в эту минуту он не только видел перед глазами прекрасное тело Анны, но и знал, что никогда уже не сможет избавиться от мысли, зароненной в его душу Оливером.