Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Альфред Нойман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глава третья
Супруги

Шарлотта [69]69
  Шарлотта Савойская (1445–1483) – королева Франции, дочь Лодовико Савойского (см. примеч. 24), вторая жена Людовика XI, мать Карла VIII. Пережила мужа всего на несколько месяцев.


[Закрыть], сорокадвухлетняя королева, была тихой, рано состарившейся женщиной, примирившейся с безрадостной долей. По природе своей она не отличалась кротостью и податливостью; горячая, гордая кровь отца и Анны Кипрской играла в ней, когда она сочеталась браком с Людовиком; в первые годы супружества ее часто тянуло к сопротивлению, к противоречию, но очень скоро жизненные ее силы были сломлены в неравной борьбе с жестоким и превосходящим ее в умственном и духовном отношении супругом. Король женился на ней, когда еще был дофином; ему, непокорному сыну Карла VII, нужна была дружба могущественного савойского соседа. Достигнув трона, безошибочно зоркий Людовик нашел в молодом Миланском герцоге Сфорца более надежного и жизнеспособного союзника и круто повернулся спиной к Савойе. Вечная вражда с любимым отцовским домом подточила силы и здоровье Шарлотты; сознание собственной беспомощности, невозможности кому-либо помочь, что-либо предотвратить отдалила ее от людей. Коварные замыслы против ее семьи и ее родины ежечасно ковались тут же, радом с ней; люди, окружавшие ее, еле скрывали свою к ней ненависть, сама же она никогда не смела показать, насколько они ей ненавистны; каждый час приносил новые муки оскорбленной гордости; все это состарило ее раньше времени. Одиноко жила она в своем Туренском замке; душевные силы убывали, она становилась все молчаливее и тише. Когда родного ее брата бросили в каземат, у нее не нашлось уже больше слез.

Физическое отдаление, в котором король держал ее целых пятнадцать лет, было наименьшей из горестей ее тяжкой жизни. Опустошенное шестью годами его необузданной и жадной страсти, истощенное многочисленными родами тело ее просило покоя и только покоя. Чувственность вспыхивала все реже и реже и скоро совсем замерла среди однообразия медленно текущих дней. Единственный сын и две дочери – самые любимые – умерли детьми; осталось еще две дочери: старшая была умна, холодна, энергична, красива; младшая – умна, холодна, безобразна и робка; обе они не любили матери и были ей бесконечно чужды. И это представлялось религиозному чувству Шарлотты естественным и необходимым завершением всей страдальческой ее жизни на земле.

Приказание короля удивило Шарлотту. Удивило не то, что он звал ее, а то, что звал именно в Амбуаз. Каждый год происходили торжественные выезды, приемы придворные празднества и молебны, при которых ей по церемониалу полагалось присутствовать; ни она, ни король не любили неизбежной в этих случаях парадной официальности. Впрочем, Людовик и на людях не стеснялся выказывать свое пренебрежительное к ней отношение. Однако в Амбуазе она давным-давно не была. Расставшись с нею, король не допускал ее в замок, где протекала личная его жизнь и повседневная работа. С годами, когда подозрительный Людовик стал все больше и больше времени проводить в своем укрепленном замке, нерасположение к королеве превратилось в полное отчуждение и глубокое равнодушие; личные сношения прекратились между ними совершенно, так что резиденция его и повседневная жизнь были ей незнакомы, далеки и чужды. Когда она нужна была, как представительница королевского сана, он вызывал ее в Париж, в Орлеан, Тур, Рейнс, Лион – на очередные подмостки монархической сцены, и тотчас же, по миновании надобности, отсылал ее прочь. В свой дом он не пускал ее, о его мыслях, чаяниях и интересах она не имела ни малейшего представления. Она всегда была послушна долгу и являлась, куда он приказывал, чтобы в течение нескольких минут постоять или посидеть в чуждой пышности радом с носителем чуждого величия, а затем снова одиноко и тихо жить, ни на что не жалуясь и ни о чем не спрашивая. Так и тут: она повиновалась, уже заранее зная, что не разомкнет тонких губ, не выкажет своего удивления. А удивляться было чему: ведь она вступила в дом Людовика!

Ее встретил не король, а Жан де Бон, попросивший извинить государя; он-де чрезвычайно занят важными делами и освободится только к вечеру. Затем Бон проводил королеву и дам ее свиты в предназначенные для них покои, тщательно отделанные и заботливо обставленные. Ни словом не обмолвился он о том, для какой цели вызвана королева и сколько времени она здесь пробудет; исподтишка наблюдавшая за ним Шарлотта так и не могла решить, знает ли он сам что-либо об этом или нет? Он с прирожденным радушием оказывал ей знаки почтения и внимания, но на толстом лице его ничего нельзя было прочесть.

Людовик не был занят делами. Со времени отъезда брата он заперся у себя в башне, никого не впуская, кроме Оливера, и вел с самим собою тяжкую, жестокую борьбу. То были жуткие дни, двор трепетал перед невидимым властелином, на высшие правительственные органы дождем сыпались из ненавистной башни приказы об арестах, взысканиях, смещениях с должности. Когда этот человек встречался лицом к лицу с какой-либо внешней силой или внутренней страстью, которую ему не удавалось еще привести к повиновению, он неизменно уединялся от всего мира; так поступил он и на этот раз. Мучительно страдая от неверия в собственные силы, он доводил внешние проявления самодержавной воли до степени подлинной тирании. А боролся он с неведомым дотоле врагом – с мощью собственного чувства; он знал, что должен побороть его во что бы то ни стало, в то же время, по какой-то странной, болезненной ассоциации представлений, безумно боялся внезапного наступления старческого бессилия; и вот, в перерывах между припадками тоски, он лютовал как никогда, забрасывая притаившийся в страхе двор и доведенную до отчаяния страну доказательствами непреклонного и нерушимого самовластия. Оливер, которому легко было бы предотвратить слишком явный произвол, смягчить самые грубые, самые капризные выходки расходившегося властелина, ни во что не вмешивался. Вся внутренняя борьба протекала на его глазах, он знал, в чем дело, и понимал, что Людовику нужна отдушина.

Эти дни были жуткими и для короля. В тот вечер, когда уехал Карл, и уже были отправлены курьеры к гроссмейстеру и королеве, Людовик сидел с Оливером в кабинете; он молчал, снедаемый тайным беспокойством, и в мозгу его вертелся один лишь вопрос, почему Анна не идет?

Новое препятствие, ненавистное, но неизбежное, возникшее теперь на пути его любви, сделало эту любовь бесценной, единственной, неизбывной; страсть к Анне, неукротимая потребность утолить ее сейчас, сегодня, причиняли ему почти физическую боль. Он больше не мог выносить каменного лица Неккера. К тому же он уговорил себя, будто присутствие Неккера мешает Анне прийти, и потому скоро отпустил его. Оливер молча поклонился и взглянул еще раз на Людовика; взгляд этот показался королю безжалостным, в нем читалось страшное «нет»! Король вздрогнул. Воцарилась гнетущая, душная тишина. Людовик стоял с открытым ртом и тяжко дышал, озираясь вокруг. – Почему она не идет? – Все предметы, казалось, нарочно лезут ему на глаза, лезут тихо, деловито, жестоко. И весь мир вокруг него был безжалостен до богохульства. Одиночество и тоска почти лишали его рассудка. Он подошел к зеркалу, чтобы увидеть человеческое лицо, и вздрогнул; вместо прекрасного образа возлюбленной, витавшего в его мыслях, на него глядела уродливая маска старика вся в морщинах и складках. Он отпрянул, корчась от отвращения, он взывал, он молил об утешении, о какой-нибудь спасительной лжи. И утешение чудесным образом нашлось. Он стал рассматривать свои руки; белые, тонкие, с точеными пальцами, они были очень хороши и необыкновенно породисты. Он поднял их, как бы отделяя от несчастного стариковского тела, вытягивал их, выгибал перед зеркалом, радуясь прелестному отображению. Но игра эта не могла продолжаться долго. Пробил какой-то поздний час.

– Неужто не придет? – спрашивал он себя, бессильно опуская руки. Он вспомнил прошедшие вечера, счастливые вечера… Он приходил в это же время и знал, твердо знал, что Анна там, наверху, над темными балками потолка. Ему снова нужна была спасительная иллюзия, нужно было хоть на минуту уверить себя, что она, быть может, пришла, что она уже наверху… Он отодвинул панель, он, улыбаясь как дитя, стал медленно, медленно подниматься по витой лестнице; он тихо приподнял портьеру… Наверху было пусто. Здесь царила безжалостная каменная тишина. Все вещи, тона материй, даже самый свет, матово падающий с потолка, стали бездушными, мертвыми. Людовик тупо прислонился к стене, не в силах даже связать воспоминаний о возлюбленной с тем, что его здесь окружало. – Неужто она была здесь когда-нибудь? – спрашивал он себя снова и снова. Все было пусто кругом. Король отступил назад и медленно опустил портьеру. Он спустился по лестнице, тяжело сгибая колени. С потухшим взором запер он потайную дверь и сел в троноподобное свое кресло, которое, казалось, слишком велико было для него. Он сидел, как сидят старики; плечи были опущены, он весь сгорбился, руки болтались между раздвинутыми коленями. Так сидел он, понурив голову, – долго ли, коротко ли – он и сам не знал.

Вдруг мысль, промелькнувшая в мозгу, заставила его сорваться с места. Он сжал кулаки, бросился к бронзовой чаше и поднял молоточек, чтобы вызвать дежурного гвардейца. Но бросил молоточек обратно в кожаную сумку, покачал головой, вылетел из комнаты и понесся вдоль галереи так, что от его факела дождем сыпались искры; у дверей опочивальни он оттолкнул прочь оторопелого гвардейца-шотландца, поспешил в гардеробную и остановился как вкопанный, тяжело дыша, дрожа всем телом, около каморки, в которой обычно спал Оливер, если не ночевал ни у себя дома, ни в комнате короля. Людовик нерешительно взялся за ручку двери. – Неужто и здесь никого нет? Неужто и здесь разочарование? Великий боже! Неужто эта злосчастная ночь жаждет крови! – он закрыл глаза и повернул ручку. Дверь приотворилась. Он услышал ровное дыхание спящего. Он улыбнулся и открыл глаза. Оливер спокойно лежал на узкой железной кровати; руки были закинуты за голову как всегда.

– Нет, нет, нет, – и Людовик тихо затворил дверь, – он не у нее.

Король вернулся в свою опочивальню и только тут ощутил невероятную усталость. Ни одной мысли не было в голове. Он смог уснуть.

На другой вечер предстояло то же самое; пережить то же одиночество и ту же муку. Об этом Людовик не мог и помыслить.

– Останься, останься! – крикнул он, когда Оливер встал, чтобы уйти пораньше. Мейстер снова опустился на табурет; он глядел на короля, Людовик не мог уже больше бороться с потребностью поговорить об Анне. В течение всего дня он не решался на это, он даже не посылал к ней Жана де Бона. Утром и днем, когда дух его был свеж и мысли ясны, он отлично сознавал, зачем Неккер разъединяет их и почему это нужно. Но сейчас, перед наступлением ужасной ночи, он обессилел и сдался.

В Оливере вспыхнула жалость, и он сказал:

– Продержитесь эти несколько дней, государь.

Людовик смиренно глядел на него.

– Она и сегодня не придет, друг?

– Нет! – сказал Неккер, решительно и серьезно.

Король вскочил и схватил его за плечи.

– Мне бы только увидеть ее, – молил он, – только увидеть!

Оливер покачал головой.

– Если вам так будет легче, государь, – проговорил он, – то скажите себе, что она больна.

Людовика трясло как в лихорадке. Он опирался на руку Неккера.

– Я страдаю, – застонал он. – Оливер, я страдаю!

– Нужно перестрадать, государь, – тихо молвил Неккер. – За ваше страдание я вас люблю.

Он остался на ночь у короля и успокоил его тихими, ласковыми речами. Король смог уснуть.

Реакция наступила в день приезда королевы, когда Шарлотта была уже во дворце и терпеливо дожидалась появления Людовика. Король внезапно и резко приказал Жану де Бону дать понять государыне, что срочные и важные дела требуют его, Людовика, присутствия в Париже и что он покорнейше просит ее завтра же утром возвратиться в свою резиденцию.

– Надеюсь, вы понимаете, сеньор, – спокойно и без тени колебаний обратился Оливер к придворному, – что его величеству было угодно пошутить.

– Я и не думаю шутить! – закричал Людовик и ударил по столу кулаком.

– Я позволю себе вернуться через четверть часа, чтобы еще раз выслушать приказание вашего величества, – ловко нашелся Жан де Бон и быстро вышел из комнаты. Оливер подошел к королю.

– Если вы не шутили, государь, – сказал он холодно, – то это не король приказывал.

Людовик сжал кулаки.

– Король приказывает! – завопил он. – Что же, мне больше не повинуются?

Оливер отступил назад, поклонился.

– Король приказывает, – тихо сказал он, – ему повинуются. Король обрекает на смерть человека, ему повинуются.

Людовик завопил.

– Оливер! Оливер! Нет! Нет!

И снова разбитым голосом прошептал:

– Как я страдаю, друг, как я страдаю!

Неккер склонился к его руке.

– Не король страдает, человек страдает, – сказал он еле слышно. – Помните об этом страдании, когда вы снова почувствуете себя королем.

Наступила тишина.

Возвратился Жан де Бон; он молча стоял и ждал. Людовик раздумчиво глядел на него.

– Мне угодно было пошутить, сеньор, – сказал он наконец.

Наступил вечер. Шарлотта тихо и принужденно беседовала со своими дамами. Непривычная близость Людовика давила ее. Присутствие ее в этих чуждых покоях было для нее тяжелой загадкой. Беседа замерла. Государыня сложила руки и закрыла глаза. Ее лицо, которое, вероятно, было когда-то привлекательным, теперь расплылось и стало грубым. Изборожденный горькими складками, искусственно-увеличенный лоб, согласно давно прошедшей моде середины столетия, массивно и неженственно высился над маленьким плоским носом, над тусклыми, слегка навыкате глазами. Неумеренное употребление косметики, приготовленной на сулеме, испортило кожу лица, горе и годы не поскупились на морщины. Многочисленные роды и сидячий образ жизни лишили тело упругости; она потяжелела и обрюзгла.

Шарлотта тихо вздохнула, печально подняла выбритые, подведенные тонкой черной чертой брови. Одна из фрейлин захотела развеселить государыню, взяла лютню и стала наигрывать мелодию, которую та любила. Шарлотта кивала в такт головой и тихо подпевала… Дверь отворилась. Песня оборвалась. На пороге вырос паж и возгласил:

– Король идет!

Придворные дамы встали. Шарлотта возбужденно и поспешно оправляла тяжелые складки платья; она сидела очень прямо и с горькой улыбкой глядела на дверь. Людовик вошел быстрыми шагами, снял обтрепанную шляпу и небрежно, как бы мимоходом поцеловал ей руку. Одно мгновение они пристально глядели друг на друга. В глазах их отражалось изумление: они показались друг другу бесконечно постаревшими. Короля, по-видимому, оскорбил этот взгляд. Он надменно откинул голову и очень нелюбезно сказал придворным дамам:

– Mesdames, будьте добры оставить меня наедине с ее величеством.

Они ушли с низкими реверансами. Король не спускал глаз с ковра, на котором стояло кресло Шарлотты. Он стиснул губы и громко, тяжко дышал. Он не говорил ничего. Это молчание, эта мука на его лице, этот опущенный взор были так необычны, что государыня совсем растерялась. Колени ее дрожали под тяжелой парчой. Она мучительно закашлялась. Людовик быстро поднял на нее взор и стал рассматривать ее с беспощадной и загадочной доскональностью; взгляд его медленно скользил по ее волосам, глазам, носу, рту, шее, груди; и он остановился на ее животе. Он ничего не говорил, он только сжимал губы. Шарлотта вся горела от стыда. Она не знала, зачем его взгляд раздевает и одновременно уничтожает ее. Она не знала, зачем он так глядит на нее, зачем он оскорбляет ее тело, которое ведь ему уже не принадлежит. Она больше не могла этого вынести, она подняла плечи беспомощным девическим движением.

– Государь… – взмолилась она.

Король поднял глаза. Лицо ее было влажно и блестело, по нему пошли от волнения красные пятна. Под глазами, еще более обыкновенного вылезшими из орбит, набухли мешки.

Она была сейчас так безобразна, что Людовик резко отвернулся и инстинктивно забаррикадировался стулом. Шарлотта униженно опустила голову. Он тряс резную тяжелую спинку стула, словно лишь мускульным усилием мог заставить себя говорить. Наконец он хриплым голосом начал:

– Вы, Madame, вероятно удивляетесь тому, что я попросил вас прибыть сюда. Речь идет о… речь идет о… об одном решении…

Человек этот, которому слово было так же послушно, как любой из подданных в его стране, человек, дух которого не знал неразрешимых задач и недостижимых целей, беспомощно барахтался, запнувшись после двух бессвязных фраз: отвращение сковывало язык.

В каждый нерв грозно ударяло растущее «не могу!». Оно отдавалось во всем теле, в каждом биении сердца, гремело в мозгу. Он поднял массивный стул, ухватившись за резьбу, и покраснел от натуги.

– Я рада… рада видеть вас, ваше величество, – запинаясь прошептала Шарлотта.

Король с треском опустил стул на место и уничтоженный, простонал те три слова, какие только еще и были в его мозгу:

– Я… не… могу…

Шарлотта глядела на свои сложенные руки; в ее глазах стояли слезы. Плечи ее дрожали. Что это за новая, нежданная мука? Она не понимала и не решалась спросить. Видя, что Людовик держит голову руками, она лишь прошептала после долгого молчания:

– У вас какая-нибудь забота, государь?

Король не обратил внимания на вопрос. Он выпрямился, словно приняв какое-то решение.

– Madame, – тихо произнес он, – у меня есть верный слуга, близкий, родной человек. Я пошлю его к вам, и вы его выслушаете. Есть вещи, Madame, о которых трудно говорить. Я не могу сказать их вам; но он пусть скажет. Обождите несколько минут и будьте одни. Простите меня.

Он вышел поспешно и с поднятыми плечами. Шарлотта отгоняла от себя назойливые мысли и вопросы; голова ее болела. Она согнувшись сидела, глядя в пол на разостланный у ее ног чудесный персидский коврик и на нежную гамму тонов – розовый, кремовый, зеленый, алый на темно-синем фоне – на орнаменты в виде деревьев, переплетенных между собой ветвей, листьев, почек, цветов, плодов; воистину ее бедные глаза видели только одно это и пропускали мучительные минуты ожидания сквозь чарующую призму.

Затем в дверь тихо постучали. Шарлотта ничего не сказала, а только кивнула головою, словно незнакомец, стоявший за дверью, мог услышать этот кивок. И он, видимо, услышал; дверь тотчас же отворилась. Королева вся встрепенулась и подняла глаза. Вошел худощавый человек с рыжими, тронутыми сединой волосами и бледными, острыми чертами лица; он низко поклонился, быстро выпрямился и приблизился уверенной походкой человека, несущего важное решение. На расстоянии двух шагов от Шарлотты он остановился и окинул ее прямым, ясным взглядом.

– Совсем его глаза, – подумала она, и мысль эта странным образом ее растрогала; однако она стала спокойнее.

– Я слушаю, сеньор, – просто сказала она.

Оливер опустил голову и провел рукой по лбу и вискам. Он внутренне вовсе не был так тверд, как хотел показать. Он только что видел измученное лицо короля, слышал его «не могу!» и был потрясен. А тут еще заболела Анна, заболела, прежде чем он успел прибегнуть к флорентийской склянке; и симптомы этой болезни были очень, очень подозрительны. Неужто он недооценил силу того чувства, которое перешло от него к Людовику? И неужто он недооценил его, выступая, хоть и подсознательно, в роли мстителя, – что еще хуже? А главное, – ощущает ли он хоть малейшее желание, чтобы все шло так, как идет, или чтобы все было не так, а по-иному? Только что, оставив короля, он отрицательно покачал головой. Все эти вопросы были лишними, ненужными, даже вредными; ведь они манили мысль назад, к прошлому, заставляли вспоминать о себе самом, а это опасно. И кто такой Оливер? Входя к королеве, он улыбнулся: Оливер сейчас во всех отношениях король.

– Моя задача не легка, – начал он ласково и спокойно, – но ваша тяжелее, всемилостивейшая государыня. Не смотрите на меня, как на постороннего, но как на человека, призванного говорить от имени нашего высокого повелителя, как на человека, который так ему близок, что может сказать за него все самое значительное и важное и вместе с тем произнести все то сокровенное и интимное, чего такт не позволяет высказать его величеству. Смотрите на меня, как на врача, которому самое строгое целомудрие не препятствует показать наготу.

– Я не смотрю на вас как на постороннего, – тихо ответила она и улыбнулась смущенно, – но я не нуждаюсь во враче, сеньор.

– Как знать, – молвил он, – ведь можно врачевать души, можно врачевать отношение человека к человеку. Я говорю от имени вашего царственного супруга, как человек, которому все известно и который имеет право так говорить. Ваша супружеская жизнь тоже не нуждается во враче, всемилостивейшая государыня?

Шарлотта сильно побледнела, щеки ее дрожали. Она сжала руки, медленно и безнадежно качая головой.

– Не знаю, – проговорила она дрожащим голосом, – я думаю, что для моей супружеской жизни лекарства нет. По этому моему ответу, сеньор, – добавила она уже твердо, с царственным величием в осанке, – вы можете судить о моем к вам доверии. Ведь вы не хотите меня оскорбить, я знаю. Говорите прямо и откровенно.

Неккер снова охватил ее взглядом; под действием этого взгляда зрачки ее расширились.

– Благодарю вас, государыня, – медленно произнес он, – вы облегчаете мою задачу; вы сами только что разрешили мне говорить прямо. Если бы я услышал от вас хоть слово надежды, то был бы вынужден сказать, что король возвращает вам свою любовь и потому желает возобновить супружеские отношения. Это была бы ложь или оскорбление, какое вы уже испытали.

– Сеньор! – воскликнула сдавленным голосом королева, – к чему вы клоните?

– К правде, – быстро ответил Неккер, – и к долгу, всегда тяжкому и всегда возвышенному. Протестовать во имя мелких сантиментов против того решения, которое я имею вам сообщить, – привилегия мелких людишек. Вы же, ваше величество, должны понять и принять высокую, державную цель этого решения. Истина заключается в том, государыня, что король думает не о вас, а о династии.

Шарлотта вскочила.

– И что же он решил? – спросила она в смятении.

– Этой ночью он будет молить бога и вас подарить ему сына, – сказал Оливер ясно и спокойно.

Королева сделала резкое движение рукой и обнажила зубы, словно хотела вскрикнуть «нет!», но сдержалась и снова опустилась в кресло, глядя на незнакомца широко раскрытыми глазами.

– Наследник престола – принц Карл, – сказала она глухим, но уже твердым голосом. – Значит, королю заранее известно, что младший брат умрет раньше его? Не отвечайте, сеньор, я знаю, как Людовик распоряжается судьбою и будущим людей. Я знаю… все знаю теперь, я узнаю его приемы…

Она помолчала, устало улыбаясь; потом прошептала:

– Еще одно, сеньор, – я уже старая, изношенная женщина, и я ему противна… но нет, что мне до этого! Пусть он придет. Разве я смею сказать: пусть не приходит? Или пусть прикажет мне явиться, куда ему угодно. Но чтобы он не оскорблял меня больше! Чтобы не смотрел на меня! Он и так знает, на что я похожа. Быть может, он знает и то, каково мне жилось все это время.

– Можно мне поцеловать ваши руки, государыня? – попросил Оливер.

Король ужинал один. Даже Тристан и Жан де Бон, обычные участники королевских трапез, сегодня отсутствовали. Даже Оливер, прислуживавший королю, должен был стоять позади него. Людовик испытывал страх и отвращение перед тем, что должно было совершиться этой ночью; и всякое человеческое лицо было ему глубоко противно. Он поспешно и молча глотал острые, приправленные разными пряностями кушанья, пил возбуждающие настойки и крепкие, золотистые ликеры. Пил он быстро и много. Неккер видел только тщедушную, вздрагивающую его спину; нагибаясь, чтобы наполнить кубок, он видел твердый, жесткий профиль Людовика, – и тогда король закрывал глаза. После ужина король еще долго сидел за столом, вытянув руки, втянув голову в плечи, и много пил. Вдруг он вскочил, отшвырнув тяжелое кресло так, что Оливер должен был подхватить его, Людовик повернул к нему жесткое, злое лицо.

– Ты где будешь спать? – резко спросил он.

– Там, где всегда сплю в последнее время, – спокойно ответил Оливер, – рядом со спальней вашего величества.

Король быстро подошел и схватил Оливера за руку.

– Не ходи к ней, Оливер, – взмолился он.

– Она больна, – холодно произнес Оливер. Людовик на мгновение отступил, а затем с еще большей силой вцепился в его руку:

– Ты ее, – крикнул он, – Оливер, ты ее…

Неккер посмотрел ему в глаза.

– Она это сделала сама… чтобы вам было легче, ваше величество.

Король взмахнул руками и улыбнулся куда-то вдаль.

– Вот это мужество! – прошептал он и выбежал вон.

Оливер посмотрел ему вслед и покачал головой.

«Боюсь, что это не мужество, а усталость и у нее и у него. У них нет мужества». – Он пожал плечами и хлопнул в ладоши. Явились лакеи и стали убирать со стола. Оливер медленно прошел в свою горенку; он чувствовал, что в эту ночь навряд ли уснет. Мысли и чувства тех трех людей, которых он насильственно соединил и разъединил, осаждали его теперь со всех сторон.

«Для чего мне все это нужно?» – спросил он сам себя, и еще спросил: «Кто же здесь Оливер?» – И снова покачал головой. Ему не хотелось теперь быть королем; ему не хотелось теперь быть Неккером. Хорошо бы уйти в сон, в смерть, в ничто; но как трудно достижимо и одно, и другое, и третье! Ле Мовэ! Нечистый! Ведь не без причины люди дали ему такое имя. А дух Нечистого всегда бодрствует, всегда начеку; и он вечен. Что делать? Молиться? В каждом углу и над каждой дверью висят распятья. Но молиться иной раз так же трудно, как уснуть или умереть. О чем мне молиться, и кто меня услышит? Кто вопрошает, тот уже не может молиться. Бог – это извечное отрицание всяких вопросов, всяких сомнений. Вот что помогло бы: побыть немного с хорошим человеком. Анна была хорошая. Это было, но прошло… А кто виноват? Побыть с детьми – вот бы хорошо! Но в этой каменной гробнице, именуемой дворцом, нет детей.

На секунду Оливеру под влиянием усталости захотелось было увидеть добродушную, полнокровную физиономию Жана де Бона и услышать его вкусный хохот. Оливер даже повернулся, чтоб пойти искать его. Но тут же загнал внутрь душевную свою муку и сам захохотал над собой, заткнув уши, чтобы не слышать отвратительного эха, и быстро побежал к себе в горенку. От постели, от книг, от веселого и жаркого огонька свечки веяло спокойствием; и ему стало легче. Он не разделся.

Он раскрыл любимого своего Лукана [70]70
  Лукан, Марк Анней (39–65) – племянник философа Сенеки, выдающийся представитель эпического жанра в римской литературе. Из многочисленных трудов Лукана сохранилась лишь историческая поэма «Фарсалии» о войне Цезаря и Помпея.


[Закрыть]и стал читать прозрачные, холодные, слегка стеклянные строфы «Фарсалии».

Полчаса спустя он услышал, что к двери его приближаются шаги, широкие, твердые шаги Даниеля Барта. Оливер отодвинул от себя книгу. Он не удивился позднему приходу, он не волновался. «Еще не раз меня сегодня ночью потревожат, на то я здесь».

У двери еще не постучали, а он уже крикнул:

– Войди, Даниель!

Барт вошел с озабоченным, заспанным лицом.

– Да, это я, – сказал он, слегка растерявшись.

– Госпожа Неккер желает меня видеть? – спросил Оливер, с равнодушным видом раскрывая фолиант. – Ей лучше, надеюсь.

Он не посмотрел на своего слугу; он ожидал, что тот скажет «нет», что он, быть может, принесет дурную весть. В эту ночь все могло случиться. Но Даниель сказал «да», – сказал отрывисто и сердито. Оливер перелистывал книгу, потом стал читать и, казалось, забыл о присутствии Барта.

– Мейстер, – завопил Барт, – да вы хоть посмотрите на меня, выслушайте, что я вам скажу, ведь я к вам от больного человека и в такой час!

Оливер послушно поднял на него взгляд.

– Ладно, ладно, – сказал он, улыбаясь, – ведь ты сказал, что ей лучше; значит, противоядие помогло.

– Ну да, – недовольно буркнул Даниель, – по крайней мере она уже не бредит. Только вы бы сами лучше посмотрели, она вас требует. Что-то ее мучит. Идемте со мной, мейстер. Идемте сейчас же.

Оливер не тронулся с места.

– У меня сегодня дежурство? – сказал он, колеблясь.

– У вас дежурство? – изумился Барт. – Здесь, в вашей комнате, над книгой! А если бы даже у вас и было дежурство, – разве можете вы отказать госпоже в ее просьбе? И если даже король запретил, а вы бы хотели…

– Король запретил мне покидать эту комнату, – прервал его Оливер.

– Ну, если бы вы только захотели, – закричал Даниель, – вам бы ничто не помешало! Я вам пятнадцать лет служу, мейстер, и я вас знаю! Простите меня, мне стыдно за все, ей-богу…

Он повернулся, чтобы уйти, Неккер вскочил и закричал:

– Черт бы тебя побрал, если я не хочу того, чего ты хочешь, то для чего господь бег дал тебе такой рост и плечи в косую сажень? Боишься что ли, что я сильнее тебя?

Барт смотрел на него, ничего не понимая; потом он широко осклабился, ни слова не говоря, схватил Оливера за плечи так, что у него подогнулись колени, поднял его на руки и унес, как ребенка.

Анна лежала на подушке с желтым, прозрачным лицом. Глаза еще лихорадочно блестели; но тело уже не сотрясалось от жара и озноба. Оливер подошел к ее постели и нащупал пульс.

– Спокойно, спокойно, – неласково сказал он, – ты ведь знаешь его нелепую ревность, Анна. Зачем ты зовешь меня в такой час? Сегодня от него всего можно ожидать.

– Я хорошо знаю, чего можно ждать от него, – сказала она совсем тихо, не спуская глаз с Оливера, – потому-то я и звала тебя, Оливер; ты бы мог быть добрее ко мне, Оливер…

Неккер опустил голову; он ослабел под взглядом ее больших, серых, усталых глаз.

– Он сейчас там, у нее, – прошептала она через некоторое время, и ему показалось (он не глядел на нее), что она говорит откуда-то издалека, что голос ее доносится сквозь стены.

– Да, – пробормотал он. Затем услышал:

– Он… не… сможет… Он меня любит… одну меня…

Оливер мгновенно вскинул на нее взор словно против воли, словно чья-то нежная, сильная рука подняла его за подбородок. И он увидел прежнюю ее улыбку, чарующую улыбку Анны. Тихое сияние исходило от улыбающегося ее лица, и он увидел прежнюю свою любовь, чудесную любовь свою к Анне. Сердце его застучало, и он вскрикнул:

– Кто, Анна?

Или он не крикнул, а лишь в душе его раздался этот крик. Потому что Анна не отвечала; она сказала только:

– Хочешь, чтобы я помогла, Оливер? Я бы могла помочь…

Неккер сжал виски кулаками. – Кому помочь? Кому помочь? – и тут же он крикнул:

– Кому помочь, Анна?

– Королю, а тем самым и тебе, Оливер. Зачем ты спрашиваешь?

«Зачем я спрашиваю, зачем я спрашиваю, – стонала его душа. – Зачем я спрашиваю, когда я знаю. Знаю, и все-таки спрашиваю; Анна, Анна, разве он и я – одно?»

Этого Оливер не произнес вслух, ибо Анна молчала; подбородок ее дрожал, зубы тихо стучали; в глазах ее стояли слезы. Пленительная улыбка ее угасла. – Неккер посмотрел на ее больное лицо.

– Зачем ты это сделала, Анна? – мягко спросил он. Она беспокойно зашевелила руками; ее усталому мозгу трудно было угнаться за его мучительно перескакивающей с предмета на предмет мыслью. Она только чувствовала, что он глубоко растроган, но не могла решить, что несет ей эта растроганность: радость или горе. В эту минуту она не знала даже, зачем человек этот стоит перед ее постелью, и о чем она думала во все прошедшие часы; она устало ответила: