Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Альфред Нойман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Почему забываете вы себя при этом перечислении? – спросил, наконец, Балю раздраженным тоном.

– Мое имя, – улыбнулся Оливер и отступил шаг назад, – мое имя нельзя называть в ряду столь славных имен. Мой черед только теперь.

Он принял серьезный вид.

– Это хорошо, что вы мне ответили, ваше высокопреосвященство. Теперь я могу все обдумать; я могу обозреть ополчившихся против короля и оценить их силу. Фронда сильна, монсеньор, она страшна потому, что захватывает даже паладинов короля, проникает даже в его спальню, быть может, даже в его душу. Да, – продолжал он и взглянул на собеседника необычайно проницательным взглядом, – будем откровенны, господин кардинал: вы, коннетабль и даже моя незначительная особа может сделать лигу более смертельной для Валуа, чем даже было для его отца нашествие англичан; на Людовика Валуа хотят напасть из-за угла его министр, коннетабль и камерарий в тот подходящий и безопасный для них момент, когда лига старых и новых врагов скрутит ему руки!

Все это Оливер проговорил громким голосом. Балю побледнел и указал предупреждающе вытянутой рукой на стену. Неккер медленно проследил за ним с неизменно горящим взором и снова заговорил словами, безжалостными, как удары хлыста.

– Будемте откровенны, господин кардинал. Ведь это полезно для скрепления сообщества, чтобы заговорщики обнажали друг перед другом свои души. Чем были вы, ваше высокопреосвященство, пока Людовик Валуа не открыл вашей способности к интригам? Вы были незначительным клириком, сыном маленьких людей. Вам минуло сорок лет, когда ваше честолюбие нашло себе трамплин в лице епископа Анжерского, которого вы уважали не потому, что он был достоин уважения, а потому, что он был советником короля. Благодаря епископу вы стали каноником, благодаря ему же вы стали главным казначеем капитула и были им до тех пор, пока вам не удалось привлечь к себе внимание короля и стать его секретарем, его духовником. Тогда вы смогли отшвырнуть этот трамплин, навлечь немилость на своего благодетеля и стать вместо него епископом Анжерским и коронным советником. Вы сделались кардиналом и министром, вы были возвеличены Людовиком, как немногие. Хорошо, монсеньор, на коронованного благодетеля нельзя навлечь немилость, ему можно только изменить. А дальше что, Балю? Вы хотите сделаться во Франции бургундским или английским наместником? Ну, а дальше что, Балю? У вас еще останется пять или десять лет жизни; ведь вы стареете…

Лицо кардинала стало серым как зола; он поднял кулаки.

– Вы, вы! – задыхался он, – как вы смеете…

Оливер продолжал стоять перед ним.

– Я осмеливаюсь быть честным, – сказал он холодно, – и теперь я говорю уже не о вас, не о графе Сен-Поле, который принял из рук короля меч коннетабля, но о третьем, самом низком, – о себе. Потому что вы и другие – государственные изменники с высшими целями, политики или честные враги, я же лишь камердинер, подающий ключ от двери.

Красное лицо Балю уже распустилось в улыбку; в мгновение исчезли следы бледного бешенства и душевного потрясения.

– Значит, мейстер, мы единомышленники? Вы готовы с нами работать и доставить короля в ставку герцога?

Он протянул ему руку, Оливер не обратил на нее внимания.

– Продолжайте гневаться, Балю! – сказал он с презрением и, повернувшись, начал раздеваться.

В этот самый час король, покинув банкет, который он давал в честь папского нунция, миланского архиепископа Стефано Нардино, прошел в свой кабинет, находившийся в башне; он отпустил дежурного камерария, сказав, что должен еще работать и желает, чтобы его не беспокоили. Но едва только дверь закрылась за придворными, король отодвинул в деревянной обшивке стены панель, скрывавшую винтовую лестницу к тайному покою, расположенному над его рабочей комнатой.

Анна, услыхав его шаги, выпрямилась.

Де Бон сейчас же по отъезде Оливера сообщил ей, что его величество желает принять ее вечером. Когда он с неизменно вежливой серьезностью явился за нею, Анна сохраняла свою одновременно трезвую и небрежную уверенность. Ее привели в верхнюю башенную комнату, круглую обитель королевских утех. Анна искривила немного рот и стала еще уверенней. Помещение представляло собой альков. Стены без окон были затянуты желтой золототканой парчой, собранной к потолку в виде палатки или полога. Пол, покрытый козлиной кожей цвета старого золота, был виден только около стен. Нежные, светлые шелковые ковры закрывали возвышение, на котором покоилось широкое, низкое ложе, обложенное песцовыми шкурами. Матовые светильники с благовонными маслами разливали серебристо-голубой свет, свисая с плоскости вделанного в потолке венецианского зеркала, как молочные капли сказочной луны.

Так как в покое не было ни стула, ни какого другого сиденья, то Анна уселась на постель, которая подалась под ней и своднически манила ее лечь на спину. Нежный мягкий мех шкур, благоухавший, как и вся комната, неопределенным и одуряющим запахом цибетовой пудры и мирры, льнул к ее затылку и щекотал ей руки. На низеньком столике стоял массивный серебряный поднос с маленькими золотыми чашами, наполненными изысканными кушаньями. Здесь были нежные паштеты из лососины и выпи, колбасы из дичи и соки синего мускатного винограда и имбиря, миноги, приправленные розмарином и майораном, торты, пропитанные ликерами по флорентийским рецептам, кубки с крепким сладким вином из Лангедока, Испании, Сицилии, Кипра, Венгрии, чашечки с миндальной водой. Анна вытянулась поперек кровати и, принявшись за еду, выпила без разбору три-четыре кубка. Потом снова улеглась она на спину с возбуждающим вкусом пряностей во рту, отуманенная вином и ароматами цветов и материй. Шум отодвинутой потайной двери пробудил ее, а шаги, быстро приближавшиеся по лестнице, заставили забиться ее сердце. Опершись руками на шкуру, она приподнялась, разыскивая глазами дверь. В стенной обшивке открылось узкое отверстие в человеческий рост. Анна выставила вперед грудь и улыбнулась. Король стоял в комнате, с серьезным и отчужденным видом рассматривая ее.

– Нынче вы улыбаетесь по-иному, сударыня, – тихо сказал он, не двигаясь с места.

Женщина ничего не ответила; обнажив еще больше улыбкою зубы, она полузакрыла глаза и слегка откинула голову назад. Людовик, глядя на ее рот, повел бровями.

– Припоминается ли вам, сударыня, – холодно спросил он, – что прошлую ночь вы провели в объятиях мужа?

Анна, все еще улыбаясь, широко раскрыла глаза.

– Государь, – сказала она, становясь на колени на своем ложе, – так как вы не желаете целовать моих рук, то позвольте мне поцеловать вашу.

Король заложил руки за спину.

– Сударыня, – повторил он немного громче, – вспоминаете ли вы, что двадцать часов тому назад вы лежали еще в объятиях вашего мужа?

Женщина больше не смеялась; ее глаза приняли жесткое выражение.

– О, конечно, помню, ваше величество, так же как и ваш приказ, которым в течение этих двадцати часов вы отдалили моего мужа на двенадцать часов пути отсюда, от этой комнаты, куда вы распорядились меня позвать.

Она снова легла на спину.

Король скривил рот.

– Благодарю вас, сударыня, за ваш приход. Осмелюсь спросить, охотно ли вы пришли?

– Государь, – сказала Анна, – если это вас раззадорит и если вы желаете это услышать, то отвечаю вам: я пришла сюда с сердцем, обливающимся кровью.

Людовик с кривой усмешкой указал на кушанья.

– Однако, несмотря на ваше обливающееся кровью сердце, у вас был отличный аппетит? Ну, а если, – продолжал он серьезно, – если теперь я попрошу вас раздеться?

– Я это сделаю, – сказала она спокойно.

Король скрестил руки и смотрел в пол; потом он грубо бросил:

– Раздевайтесь!

Анна поднялась, встала на ступеньку возвышения и уверенным движением сорвала шнуровку рукавов и корсажа. У короля задрожали губы при виде ее белой кожи, сверкнувшей сквозь разрез платья.

– Довольно, сударыня, – сказал он подавленно и отвернул голову, – я верю в вашу готовность, но удивляюсь, откуда она взялась. У меня явились странные мысли. – И, прямо взглянув на нее, он прибавил:

– Скажите мне, пожалуйста, госпожа Неккер, проявили бы вы вчера подобную же готовность?

Анна, скрестив руки на обнаженной груди, стояла выпрямившись.

– Да, государь, – ответила она.

Людовик удивленно поднял голову.

– Если бы я удалил мейстера силой, а вас принудил бы следовать за собою, то отдались бы вы мне? Конечно без сопротивления! Отвечайте правду, сударыня.

Анна усмехнулась несколько оцепенелой улыбкой:

– Если бы существовала сила, перед которой отступил бы мейстер, то и вчера я обнаружила бы такую же готовность, как сегодня.

Король сделал было небольшой шаг по направлению к ней, но потом медленно отступил к стене, как будто его отстранила какая-то невидимая рука. Он наморщил лоб, размышляя.

– Анна, – снова заговорил он почти шепотом, как бы боясь, что его голос может врезаться в другую звуковую волну, нежную и значительную. – Анна, думали ли вы, действовали ли вы когда-нибудь без него, пробовали ли разобраться в том, что добро и что зло?

Она покачала отрицательно головой.

– Всегда ли его воля руководит вашей волей и его душа всегда ли присутствует в вашей душе?

Она кивнула утвердительно.

– И сейчас?

Она снова кивнула.

– Скажите мне, подивился бы мейстер на наш разговор и на наш вид?

– Да, – ответила она, потрясенная.

Король нащупал рукой механизм потайной двери, скрытой ковром, и открыл ее.

– Я тоже дивлюсь, – сказал он серьезно; – мы сами себя не знаем. Как же можем мы предполагать, что знаем ближнего. А как вы думаете, – прибавил он, склоняясь к ее руке, – а как вы думаете, теперь он порадовался бы?

– Да, – прошептала она, и в глазах ее стояли слезы.

Король стоял уже в дверях.

– Я не знаю, достоин ли он этой радости, – сказал Людовик через плечо, – я не знаю – дурное или хорошее у него на уме; но я знаю, что я достоин той радости, которую испытываю сейчас. Спите спокойно, сударыня, и храните молчание.

И король закрыл за собой дверь.

В этот же самый час Оливер произнес в темноте:

– Вы спите, монсеньор?

– Я не сплю, мейстер.

Неккер отер пот со лба.

– А что ожидает короля? – спросил он подавленным голосом. – Будет ли его жизнь в опасности?

Он услышал удивленное движение кардинала.

– Вот странный вопрос, – отвечал Балю. – Вас уже мучает совесть? Но успокойте ее: лига не так неблагоразумна, чтобы убийством короля навлечь на себя негодование всей Европы. Что с ним будут делать и как долго продержат в заключении, это зависит от обстоятельств и прежде всего от настроения Бургундского герцога. Однако мы сможем оказать некоторое влияние и на обстоятельства, и на настроение.

Он некрасиво засмеялся. Оливер воскликнул с внезапной дикой ненавистью:

– А вы не боитесь, господин кардинал, что я велю вас запереть здесь и еще ночью поеду обратно в Амбуаз?

Балю засмеялся:

– Нет, не боюсь. Потому что там вы могли бы помешать и вас не так-то скоро бы приняли. Позвольте вам доложить, – сегодня утром король дал мне понять и при том в не особенно скрытой форме, что я могу скорее затянуть, чем урезать срок вашего пребывания со мной. Вот это вы и скажите вашей совести.

Оливер не отвечал. Как и в мучительно-бессонные два часа перед этим, он стал кусать свою подушку, чтобы не закричать.

Глава шестая
Преодоление

В Париже кардинал шел к своей цели хладнокровно и планомерно. Несмотря на то, что теперь завербовав Оливера, он был уверен в успехе, все-таки со свойственной ему предусмотрительностью он в своих маневрах исходил лишь из таких фактов, которые даже от зоркости короля должны были скрыть его активность. Он сообщил в Амбуаз о подозрительном сосредоточении войск на пикардийской границе, указывая на опасность наступления с тыла бургундцев и на присутствие герцога в области Соммы; потом он доставил Людовику ультиматум герцога, в котором тот грозил наступлением на Пикардию, если король не откажется от похода против его бретонского союзника.

Тотчас же по прибытии в Париж Оливер, получив от Балю рекомендацию францисканскому приору, без затруднения добился снятия наказания с брата Фрадэна. Он использовал монаха, чтобы контролировать махинации Балю, который после ночного разговора в Орлеане проявлял по отношению к Оливеру почти подозрительную откровенность. Этим способом он узнал, что Балю честно сообщал Людовику об угрожающем положении на Сомме, не поднимая при этом вопроса о личной встрече короля с герцогом. Он узнал также через Фрадэна, что бургундское правительство, а в особенности сам герцог продолжали относиться к Балю подозрительно, что за его усердием подозревали направляющую руку короля, в личном появлении которого справедливо сомневались. В заключение через монаха же он убедился, что кардинал устраивал революцию в Льеже не в интересах Бургундии; герцогские чиновники в этом городе, по словам Фрадэна, сообщили правительству о новых интригах, за которыми, по всей вероятности, стояли французские агенты; однако было ясно, что ни герцог, ни его советники представления не имеют о неминуемой опасности революции и о задаче, возложенной на наемников королем.

Этот шахматный ход кардинала Оливер понимал тем менее, что Балю даже в разговорах с ним, по-видимому, упускал из виду вопрос о Льеже. В тот же день, когда прелату был передан приказ короля немедленно же объявить герцогу о его посещении, Неккер спросил торжествующего кардинала:

– Думаете о Льеже, выше высокопреосвященство?

– Конечно, я думаю о Льеже, дорогой мой мейстер, – возразил кардинал с хитрым видом, – неужели же вы полагаете, что я упускаю из виду этот главный фактор?

– Главный фактор? – удивился Оливер. – Но вы об этом не говорили со мной и, насколько я знаю, не переписывались с Кревкером.

– С Кревкером, конечно, нет, мейстер Неккер; разговор же с вами я оставлял до того времени, когда вы сами предложите мне нужные вопросы. Зная ваш ум, я ожидаю их уже давно. Если бы вы не спросили, я мог бы спокойно молчать, не поступая против вас нечестно.

– Благодарю за лестное мнение, – промолвил Оливер, пожимая плечами, – но ваших слов я совершенно не понимаю. Опасность состоит в том, что если короля задержат в бургундской ставке, то льежское восстание разразится как раз в то время, когда Людовик будет там заложником.

Балю весело потер руки.

– Не только, друг мой, грозит опасность, – возразил он, усмехаясь, – но это, наверное, будет так. Льеж восстанет на третий или четвертый день по приезде короля; насколько, конечно, можно положиться на коннетабля, который действует из Люксембурга.

Оливер даже подскочил от ужаса.

– Но ведь для короля это обозначает смерть или пожизненное заключение! – воскликнул он.

– Почему вы так волнуетесь? – спросил Балю спокойно. – Герцог не осмелится убить своего сюзерена. Мы с вами в глазах людей и даже короля сохраним наше alibi. Ведь благодаря непредвиденному льежскому восстанию мы больше уже не будем ответственны за судьбу короля. До прибытия злополучного известия с ним будут обращаться, как с гостем, производя на него со всею вежливостью лишь некоторый политический нажим. А так как благодаря хорошей организации я, во всяком случае, узнаю эту дурную весть первым, то и смогу ею так ловко воспользоваться, что и бургундцы не заподозрят меня лично, – тут он прищурил глаза. – Ведь в Европе знают, что французский король любит ходить один своими темными путями. Теперь вы все понимаете, мейстер?

Оливер, задумчиво прохаживаясь по комнате, ответил не сразу. Он поражался гению этого облеченного в кардинальский пурпур Иуды. Он удивлялся также и тому, что его собственная воля никогда не присоединяется к другой воле, как бы далеко он ни зашел. – Но в данном случае, разве решение еще не принято? – спрашивал он себя. – Разве я еще не знаю, кому вынес я приговор? Разве я нахожусь под чарами Валуа? Должен ли я забыть его поступок? Должен ли я придумывать сентиментальные извинения или искать поводы для сомнений? – Он прикусил губу: он знал, что если теперь повернет обратно, то попадет под иго более сильного человека, демонического духа… И все же…

Его мысль работала против его воли над разоблачением кардинала, как над подслушанной тайной врага; Он мысленно пробегал безупречный и, по-видимому, гарантированный от всякой неудачи план, он изучал его и обдумывал способы, которыми можно повернуть этот план против Балю и сразить зачинщика. Но только к чему это? К чему? Что должно было задержать роковую минуту в их схватке? И почему не хотел он сознаться королю ни прежде, ни теперь, каково положение вещей?

Он не отвечал себе на эти вопросы и не требовал от себя решения, потому что его инстинкт прозревал уже в этом внутреннем душевном смятении какой-то определенный смысл. Но он не сказал кардиналу того, что вертелось у него на языке, а именно, что осуществление всего этого плана вряд ли будет доказательством его, Неккера, невинности, ибо он сам обратил внимание короля на льежскую опасность, в связи с чем ему было дано даже поручение позаботиться лично о положении в городе; таким образом, на нем лежит, очевидно, ответственность, и если он утаит правду или же извратит ее для того, чтобы заманить короля в львиную пещеру, то при разразившейся катастрофе он будет изобличен Людовиком как изменник.

Поэтому он только ответил Балю:

– Да, ваше высокопреосвященство, теперь я все понимаю.

Он покинул дом кардинала, лежащий в ограде монастыря богоматери. Квартира же Оливера находилась в королевском Отеле де Турнель, около Бастилии; потому что Людовик при своих кратких наездах в Париж предпочитал для себя и своих приближенных малый дворец Пале-Роялю, где, к тому же, заседал парламент.

Оливер знал, что его ожидает де Бон с вестями от короля, а может быть и от Анны. Он поспешил через птичий мост, на котором продавцы птиц предлагали свой шумный, щебечущий и порхающий товар; он шел, не обращая внимания на людей и уличный шум, и думал о том, что те немногие поклоны, которые посылала ему Анна через курьера, казалось, свидетельствовали по-прежнему о любящем, верном и чистом сердце. Не отсюда ли рождалось его сомнение?

Невольно он пошел быстрее, как если бы ближайший час мог выяснить ему положение.

Жан де Бон уже приготовился в обратный путь. Тяжело дыша от стесняющего его панциря, сообщил он, что король покидает на следующий день Амбуаз с тем, чтобы в Компьене ожидать возвращения Балю. Его толстое лицо сложилось в добродушную гримасу: король, по его словам, был в прекрасном и уверенном настроении, и он, Жан де Бон, отлично такое настроение понимает, но гораздо меньше понимает он, – тут де Бон искривил рот, как от кислого вина, – радость короля по поводу той в высшей степени сомнительной поездки, которая ему лично совсем не нравится; а старшему своему камерарию король посылает вот это письмо.

– Его величество в наилучшем настроении, – пробормотал Оливер и распечатал записку.

Там было всего лишь несколько строк: переговоры с Бургундией благодаря последним событиям приобрели чрезвычайную важность и не терпят отлагательства; к тому же король удостоверился, что бретонский герцог Франсуа, у которого только от одной надежды на помощь Бургундии делается надменная чопорная осанка, сразу понизит свой тон, узнав о свидании. И король надеется нанести свой визит с сепаратным миром в кармане, а это обозначает отстранение Бретани от Бургундии. Путешествие же Оливера в Льеж не имеет теперь уже смысла, и ему следует отправиться с Балю в главную герцогскую квартиру и держать ухо востро. Последняя фраза в этом письме была весьма странно и без всякой связи с остальным прибавлена к предыдущим, чисто деловым указаниям: «Друг мой! Поистине человек плох или хорош не столько благодаря сознательному намерению, воле или природным задаткам, сколько благодаря минутному наитию; поэтому никогда не будем необдуманно высказывать свой приговор, ни даже думать, что знаем друг друга до конца».

Оливер закрыл глаза в вихре двоящихся ощущений. Как понять эту последнюю фразу? Людовик вдруг сам уничтожил единственное свидетельство против Неккера – Льеж. Конечно, путешествие в этот город не имело уже смысла. Не только из-за недостатка времени, но и в силу невозможности удержать лавину; теперь благодаря этому ясному запрещению он был освобожден от тяжкого бремени. Почему судьбе было угодно так облегчить эту чудовищную игру? Неккер в раздумье покачал головой.

– Мейстер, – сказал Бон, жирно смеясь, – у вас такое лицо, как если бы его величество задало вам загадку. Признаюсь, для меня тоже загадка, зачем ему так хочется предпринять это путешествие.

– Возможно, что королю нравится задавать нам загадки, – отвечал мейстер. – Однако, что поделывает моя жена Анна, сударь?

Царедворец повел бровями.

– Я ее редко видел, – сказал он уклончиво, – но мне кажется, что ей так хорошо, как не часто бывает даже королеве Франции.

Оливер почувствовал, что кровь приливает у него к лицу, и он отвернулся, чтобы не выдать своего волнения.

– И вы тоже собираетесь загадывать мне загадки, сударь? – спросил он с принужденной веселостью.

– Это я-то говорю загадками, дорогой мейстер? – удивился де Бон. – Ну, разгадку я могу вам сообщить, если вы и в самом деле ее еще не знаете.

– Конечно, знаю, – крикнул Оливер с искаженным лицом и грубо засмеялся.

– Ну, так чего же? – опять удивился Бон. – Я сам провел вашу жену в день вашего отъезда в знакомую вам комнату в башне; госпожа Неккер блистала красотой и была в прекрасном настроении, как и подобает. Ну, и король с тех пор тоже в хорошем настроении. Однако чего это вы так смеетесь, Неккер?

Оливер смеялся коротко и хрипло; он весь согнулся и вцепился обеими своими руками в волосы.

– «Король в хорошем настроении»!

Вдруг он утих, и его лицо замерло от холода, охватившего его.

– Сударь, – сказал он учтиво и серьезно, – поклонитесь королеве Анне и заверьте его величество в моей преданности и в том, что мы идем верным путем.

Герцогская ставка была в Перонне. Кардинал и Оливер, имевший верительную грамоту на имя Ле Мовэ [43]43
  Ле Мове (фр. «нечистый») – официальное имя, под которым действовал Оливье Неккер в миссиях, порученных ему королем.


[Закрыть]и выкрасивший себе волосы лавзонием в темный цвет, чтобы не броситься в глаза гентцам, встретились в Сен-Кентене с коннетаблем Сен-Полем, сорокалетним человеком благородной наружности, сложенным, как Геркулес. Граф уже был наслышан о новом фаворите короля и отнесся к нему с явным недоверием и глубокой антипатией.

Он не изменил своего обращения и после того, как Балю дал ему понять, что в лице камерария приобретен очень ценный для них союзник. В присутствии Оливера Сен-Поль не соглашался говорить о положении вещей.

– В таком случае король не приедет в Перонну, – коротко сказал Неккер. Кардинал умолял коннетабля не вредить делу своими капризами.

– Это не каприз, – грубо возразил Сен-Поль, – я ничего не имею против достопочтенного цеха брадобреев, но пусть они возятся со своими бритвами.

Оливер взглянул на него.

– Я с удовольствием сбрею вас, господин граф, – сказал он насмешливо.

– Мне кажется, что вы с еще большим удовольствием перережете мне горло, – возразил коннетабль и повернулся к нему спиной; потом он обратился к Балю:

– Зачем подпускаете вы мелких игроков к большой игре, ваше высокопреосвященство?

– Клянусь кровью Христовой, – заорал на него Балю, – у этого мелкого игрока уже давным-давно все наши козыри на руках! Будьте благоразумны, граф, и благодарите судьбу, которая привела его на нашу сторону. У камерария не меньше, чем у нас с вами, причин ненавидеть короля!

Оливер некрасиво засмеялся.

– О, монсеньор, – воскликнул он, – оставьте причины! Потому что тогда брадобрей превзойдет коннетабля и кардинала по части нравственности.

Сен-Поль привскочил: – что он хотел этим сказать?

Оливер отвечал, глядя на него в упор;

– А то, что вы не должны презирать мотивов мелкого игрока, господин граф. Бритва может быть честным орудием, а меч коннетабля бесчестным, сообразно причинам, заставляющим к ним прибегнуть.

Сен-Поль взглянул на него с удивлением; потом, сделав решительное движение рукой, он сообщил о положении вещей в Льеже. Фон Вильдт стоит со своими людьми наготове в Арденнах и ждет только его, коннетабля, приказа. В ту минуту, как он войдет в епископство, льежцы, находившиеся с ними в тесной связи, восстанут, арестуют епископа, герцогского наместника и некоторых нелюбимых прелатов и чиновников; потом, изгнав бургундский гарнизон, они вместе с ландскнехтами продвинутся к брабантской границе.

– Как по-вашему, господин граф, сколько дней пройдет с момента вашего приказа до того, как события отзовутся в Перонне? – спросил Оливер.

– Приблизительно шесть дней.

– В таком случае вы должны отдать свой приказ прежде, чем король вступит в Перонну.

– Несомненно, – отвечал Сен-Поль с некоторым колебанием и взглянул на кардинала. Тот успокоил его улыбкой.

– Камерарий решительно во все посвящен, Сен-Поль, и в связи с той важной задачей, которая возложена на него, имеет право задавать вопросы.

– Я полагаю, вы можете отдать приказ при выезде короля из Компьена. Вы должны учитывать еще и то, что в последнюю минуту он может прикомандировать вас к своей свите.

– Я надеюсь, что этого не будет, – возразил коннетабль, – это было бы вредно для нашего дела, требующего широкого наблюдения за событиями и ваших надежных сообщений; к тому же мое присутствие в настоящее время едва ли особенно понравилось бы герцогу. Я могу осложнить положение, ибо Бургундец вычеркнул меня из числа своих друзей с тех пор, как я служу Валуа. Ввиду этого я предпочитаю оставаться вдали.

– Я посмотрю, что можно будет сделать, – пробормотал Оливер. – Ведь в случае чего можно будет произвести и искусственное эхо, если эхо естественное заставит себя ждать.

Коннетабль внимательно взглянул на него.

– В самом деле, – сказал он, – вы производите на меня впечатление опытного игрока. Вы мне простите мои первые сомнения?

– Конечно, ваше сиятельство, – ответил Оливер с неопределенным смехом, – преждевременные сомнения лучше запоздалых.

Его мозг вновь заработал. Уже во время разговора не без внутреннего содрогания открыл он в себе, под поверхностью своих личных интересов, непоколебимое желание противодействовать. Теперь же, когда он увидел незамаскированную механику заговора Балю, он понял, несмотря на говорившие в нем чувства оскорбленного, мстящего человека, что не имеет права за свою личную обиду воздавать карой, связанной с политическими последствиями. Он вынудил себя к компромиссу, чтобы не сознаться себе, что он околдован Людовиком, что он им порабощен и почти поглощен водоворотом его демонической силы. «Мне необходимо, – размышлял Неккер, – защитить жизнь короля ослаблением льежского взрыва; лишь бы добыть для Людовика неопровержимое доказательство своей непричастности. И больше ничего, больше решительно ничего; потом события могут идти своим чередом!»

В сопровождении Барта Неккер отправился в город и отыскал в условленной гостинице брата Фрадэна, который, согласно данной ему инструкции, незаметно следовал за посольством. Он поручил ему тотчас же отправиться в Льеж, разыскать там Питера Хейриблока, герцогского сборщика податей, и передать ему следующее; его старинный гентский кум, которому он многим обязан, сообщает ему из достоверных источников, что через несколько дней льежцы арестуют епископа, наместника и высших чиновников, а среди них и его, Питера; он не должен пытаться скрывать кого бы то ни было от грозящей опасности, потому что мятежники все равно никого не выпустят из города. Сам он должен довериться монаху, агенту Бургундии, который выведет его невредимым из опасной зоны.

В благодарность за это он, Питер, должен уверить бургундское правительство, что за этим мятежом стоит не французский король, а немецкая банда, что и подтвердят события. Если же он будет говорить иное, то с ним расправится тот Дьявол, которого он знает.

– Потом ты доставишь Хейриблока в Перонну, – закончил Оливер; – но не поведешь его к Кревкеру, пока я не дам тебе знать; ты должен также позаботиться о том, чтобы он не встретил меня, а также не узнал о моем здешнем положении и деятельности.

– Но если я не найду этого человека или же по какой-либо причине не смогу на него повлиять, тогда что? – спросил монах.

– Тогда ты один вернешься в Перонну.

Покинув город, делегация поднялась вдоль по течению реки Соммы и достигла бургундских форпостов. В Перонне она была принята с формальной учтивостью; кардинал во время торжественной аудиенции сообщил герцогу о посещении короля, который, как друг и кузен бургундского герцога, желает обсудить с ним все спорные вопросы для установления прочного мира. Красивое лицо герцога осталось неподвижным и непроницаемым, как маска. Старый канцлер Кревкер ответил за него холодной церемонной благодарностью, уверениями в почетном приеме и подобающем гостеприимстве. Герцог встал; он был в камзоле из черного бархата, украшенном лишь тяжеловесной золотой цепью. Его ноздри немного дрожали, когда он спросил некрасивым резким голосом:

– Требует ли от нас христианнейший король охранной грамоты в связи со своим приездом?

Кардинал возразил с достоинством:

– Мой высокий повелитель, отдаваясь охране и гостеприимству вашей светлости без всяких гарантий, появится сюда без телохранителей.

«Этот священнослужитель – гениальный подлец, а эти люди – поразительные лицемеры», – подумал Оливер, всматриваясь в торжественную серьезность лиц.

Герцог поднял руку в знак того, что аудиенция кончена.

Ночью на квартиру делегации явился граф де Кревкер в сопровождении одного лишь своего адъютанта, Мельхиора Буслейдена. Кардинал, ожидавший бургундского канцлера после случая с Сен-Полем, счел неудобным представить ему Оливера в качестве посвященного:

– Во избежание ненужных сомнений, – сказал он, – лучше сохранить официальность поведения хотя бы одного из депутатов; поэтому я поговорю с канцлером наедине, притом в кратких словах о программе короля и о способе противостоять его опасной диалектике.

Оливеру это было на руку; он знал, что обстоятельства уже несколько переступали границы расчетов Балю и что кардинал во время тайного разговора с Кревкером не сможет прийти к неожиданным решениям. – «Я доставлю ему возможность упиться радостью по поводу уплаты его гонорара, – подумал он; – сам же я, быть может, тоже с пользой проведу свое время».

Итак, сидя в соседней комнате со спутником Кревкера, судя по выговору, северным брабантцем, он вскоре заметил, что тот старается многое у него выпытать. Тогда Оливер придал своим ответам характер прямодушно-честной болтливости; он говорил о доверии, которым пользуется кардинал у государя, и о бескорыстном намерении Людовика рассеять атмосферу враждебной недоверчивости между обоими государствами и добиться прочного мира.