Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Альфред Нойман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Я не знаю, о чем ты говоришь, Оливер; я многое сделала в последнее время.

– Зачем ты это… – медленно и печально проговорил он, растроганный наивностью ее признания, – зачем ты отравилась, Анна? Порошок этот, принятый в большой дозе, – очень опасный яд.

Анна покосилась на него и хотела улыбнуться.

– А ты не можешь поверить, Оливер, – я тебя об этом прошу, – что я просто заболела, как может заболеть всякий человек?

Неккер покачал головой и провел рукой по ее влажному лбу.

– Нет, – сказал он, – склянка с флорентийским порошком носит явные следы чьей-то неопытной руки, не говоря уже о ряде других признаков. Нет, не могу поверить, Анна; не хочу обманывать и утешать себя.

Анна слегка подняла голову и глядела мимо него широко раскрытыми глазами.

– Видишь ли, Оливер, – заговорила она, – я не хотела, чтобы твоя и без того тяжелая жизнь стала еще тяжелей. Я не хотела, чтобы ты, и он, и государство споткнулись о меня. Вот почему я это сделала; и потом… от твоей руки мне это было бы тяжелее… лучше я сама.

Она слегка подняла брови, и губы ее стали еще тоньше. На лице ее Оливер читал иронию и сознание какого-то превосходства. Это смущало и трогало его; ведь он стал бесчувственным совсем еще недавно.

– Может быть, этого и не потребовалось бы, Анна, – стал он отступать, – может, мне и не пришлось бы этого делать.

Она оборвала его коротким, строгим движением руки.

– Это непременно потребовалось бы, и ты бы сделал это, Оливер, – сказала она почти резко. – Потому что расстояние, отделяющее его от меня, он всегда может преодолеть, а против болезни он бессилен!

– Что же из этого? – настаивал Оливер, и ему сладко было отдаться собственной слабости. – Анна, все было бы по-другому, если бы это сделал я. Я слегка исправил бы ошибку судьбы, как это я часто уже делал; и это мое вмешательство в ход событий было бы строго рассчитано и ограниченно, – ровно настолько, чтобы помочь ему…

– Кому – ему? – перебила она. Оливер, очень взволнованный, предчувствовал, что будет дальше; и все же плыл по течению, отдаваясь слабости. Или то не была слабость? Он быстро ответил, он замкнул тот странный круг, в который попали их потрясенные души:

– Королю, а тем самым и мне, Анна.

Он смотрел на нее, ожидая, что она спросит: разве ты и он одно? – но она привстала на постели, взгляд ее цеплялся за него, – в нем трепетали мольба, надежда!

– Оливер, Оливер, какое мне дело до короля! – вскричала Анна.

Он глядел на нее, и напряжение этого последнего часа рассеивалось; последние нити, связывающие их, разорвались в его душе. То, что казалось ему слабостью, было – теперь он знал это – лишь игрой его жестокого к себе и другим духа. Он глядел на нее. Анна испустила слабый крик и упала на подушки, побежденная, погибшая.

– Ты знаешь ли, Анна, – прошептал он, – кто Оливер?

Она не шевелилась и не отвечала. Она и не плакала. Она лежала с вытянутым подбородком, с побледневшими губами, холодная и белая. Оливер склонился над ней.

– Оливер – это любовь Людовика к тебе, Анна.

Она снова раскрыла глаза и долго разглядывала его низко склоненное над ней лицо. Она ощущала на себе его дыхание.

– Если так, то я должна ему помочь, – сказала она слабым голосом, – я тебя для этого и звала. – Она оживилась и заговорила ясней. – Я бы хотела… только это одно и хотела бы слышать… что ты обрек его на такую муку за то зло, которое он тебе причинил; за то, что он взял меня у тебя. Теперь я знаю, Оливер, что если бы ты и сказал мне это, то солгал бы. Ты будешь лгать, Оливер?

– Не могу, – тихо и серьезно ответил Оливер, – теперь уже не могу. Сегодня вечером я, пожалуй, еще мог бы.

– Ты бы не сделал этого, Оливер, – сказала она, и голова ее задвигалась на подушке, – ты наверное не сделал бы этого, Оливер. Я тебя давеча перебила, Оливер, но я знаю, что ты хотел сказать. Ты был прав: ты бы внес маленькую поправку в ход судьбы, а я внесла поправку большую. Не будем говорить об этом, прошу тебя, Оливер.

Он медленно наклонил голову. Она помолчала некоторое время, быть может, от усталости. Неккеру почудилось, что где-то хлопают дверьми, что тишина, царящая в замке, уже не так непроницаема, как раньше. Он забеспокоился.

– Анна, – сказал он, – мне пора…

Он запнулся. Она подняла голову и прислушивалась с закрытыми глазами.

– Мне кажется, он идет, – прошептала она.

– Кто? – вскрикнул испуганно Оливер. Ему тоже послышались шаги.

– Король идет, Оливер.

– Не может быть, – беззвучно прошептал Неккер, – он… сюда… в такой час, мимо стражи? Тогда он не в своем уме!

Шаги послышались яснее. Послышался удивленный возглас Даниеля Барта.

– Король идет, – снова проговорила Анна и посмотрела на мейстера с усталой улыбкой. – Этого я и хотела. Я хотела, чтобы он меня видел такой, какая я сейчас. Ты понимаешь? Я многого могу от него добиться.

Из соседней комнаты донесся хриплый, резкий голос Людовика.

– К черту, парень, стой, где стоишь! Я сам знаю, куда пройти!

Анна поспешно прошептала:

– Уходи поскорее, Оливер! Сегодня же ночью, сейчас же, приведи ее к нему в башню. Ты понимаешь?

Он кивнул; лицо его стало еще бледнее обыкновенного. Дверь распахнулась. Король влетел в комнату совершенно одетый, с красным лицом, на котором отражались одновременно стыд, гнев и растерянность, вдруг остановился, увидел Анну в постели, усталую и больную, увидел на некотором расстоянии от нее спокойного, холодного и грустного Неккера, – и вот уж он улыбался жалостной, болезненной улыбкой, а в глазах еще стоял ужас только что пережитого.

– Я… не… могу… – простонал он, и руки его повисли вдоль тела, как плети. Оливер и Анна взглянули на него; взгляд мужчины был темный, обволакивающий, взгляд женщины – кроткий и сострадательный. Людовик устремился было к ней, но круто сдержал себя и повернулся к Неккеру.

– Прости меня, Оливер, – тихо попросил он, – я дурак.

– Мне нечего прощать, – сдержанно ответил Оливер, – я только думаю, государь, что вам не следовало так себя компрометировать. Лучше было приказать гвардейцам искать меня, чем одному, без стражи, в такой час показываться всем низшим дворцовым служащим. Мой слуга Даниель Барт испугался приступа лихорадки госпожи Неккер и явился за мной…

Он громко позвал:

– Даниель!

Появился растерянный Барт. Оливер слегка улыбнулся.

– Расскажи его величеству, где ты меня нашел и как ты меня сюда доставил.

Даниель Барт смущенно откашлялся.

– Я застал мейстера в его горнице – произнес он, запинаясь, – он был один и читал. Я сказал ему, что госпожа очень больна и его требует. Он сомневался, идти ли ему, тогда я разозлился, схватил его и понес. Я думал…

– Ладно, довольно, – перебил Людовик и принужденно рассмеялся. Барт вышел за дверь.

– Какая жуткая ночь, – снова заговорил король, сутулясь, словно его знобило. – Я сам себя потерял, друг, а тут еще и тебя не мог найти; вот я и прибежал сюда. Я, пожалуй, пьян.

Он робко взглянул на Анну.

– Простите меня, сударыня. Мне… больно видеть вас такой.

Он сказал это очень тихо; он напрягал все силы, чтобы не потерять самообладание. Он увидел, что она улыбается и протягивает ему руку. Он бросился к постели.

– Анна… – простонал он, – это ты ради меня…

Он запнулся, побледнев от ужаса. Потом оглянулся и увидел, что Неккер исчез.

– Оливер… ушел? – спросил Людовик сдавленным голосом, не выпуская руки Анны.

– Да, ушел, – успокоила она его и улыбнулась ему материнской улыбкой. – Быть может, он ожидает вас в башне, государь.

Людовик присел на край постели и гладил ее руки. Глаза ее стали спокойными и прекрасными, когда он глядел на нее.

– Он приказал тебе так сделать, Анна? – спросил он.

– Нет, я это сделала по собственной воле.

Король слегка наклонился вперед.

– Ради меня, Анна, или ради него?

– Для вас, а тем самым и для него, – ответила Анна, и взгляд ее был неспокоен.

Он спросил:

– Анна, Анна, разве он и я – одно?

Внутренний трепет заставил ее закрыть глаза. Снова и снова все тот же вопрос, – это было выше ее сил. Второй раз за одну эту ночь смыкался около нее все тот же безжалостный круг. Она застонала.

– Да, Анна, да, – шептал ей на ухо Людовик, – мы – одно! Он – во мне, разве ты не чувствуешь? И он обрекает меня на муку… на такую муку…

Он в ужасе схватил ее руку.

– Анна, Анна, как ты думаешь, он хочет нас этим наказать? Разве мы грешили, Анна?

– Я не знаю… – с замиранием прошептала она и отвернула невыразимо усталое лицо. Он упал на колени перед постелью. – Анна, Анна, ты не оставишь… ты не оставишь меня? Или он хочет, чтоб ты умерла…

– Не знаю… не знаю…

Он долго молчал и не шевелился. Руки его, охватившие руку Анны, похолодели; она вновь повернула к нему голову.

Он зарылся лицом в простыню; видны были только его седые волосы; она легонько провела по ним пальцем. Теперь она была совсем спокойна.

– Я хотела бы помочь вам, государь.

Он взглянул на нее, бледный, постаревший.

– Да, – сказал он растерянно. Она провела рукой по лбу его и по глазам. Он улыбался. Она сказала совсем тихо, ласкающим серебристым голосом:

– Положите мою руку себе на глаза, вот так, и думайте… и вспоминайте обо мне в вашей башне…

Он вздрогнул; она быстро нагнулась к нему и дотронулась губами до его лица. Она прошептала:

– Быть может, я там буду сегодня, и, быть может, я не хочу, чтобы горел свет, и, быть может, нужна только вера в мое присутствие… Иди теперь, иди, и верь в спасительную ложь! Ведь это нужно… Стоит только захотеть, друг, и тебе почудится, что это я там… иди.

Она отодвинулась и улыбнулась. Он глядел на нее широко раскрытыми глазами как на чудо.

– Анна, – сказал он тихо и совсем медленно, – Анна, жена моя, и во лжи есть бог! Я попробую, я возьму тебя с собой в моей душе. И помилуй, господи, нас, грешных.

Он поцеловал ее в лоб и вышел. Она ждала, покуда не замолк звук его шагов. Когда воцарилась полная тишина, она поднялась, поборов слабость и головокружение, встала с постели и подошла, шатаясь к маленькому шкапчику.

– Он его не запер, – усмехнулась она и вынула склянку. – Он ее не унес. Он знает, что это для меня… самое лучшее без него…

Она всыпала щепотку желтоватого порошка в бокал вина и выпила:

– Какое ему дело до Анны…

Глава четвертая
Головы

Королева прожила во дворце неделю. Тихая, покорная, с всегда чуть-чуть приподнятыми, словно от страха, плечами, входила она в темное душное помещение башни и потом покидала его с ужасом в глазах, будто после дурного сна, с непрекращающимся даже днем оскорбительным звоном чужого имени в ушах. Кроме своих дам, она видела лишь этого удивительного заступника и руководителя, которого величали, как ей шепнули, Дьяволом, но который ей казался очень мягким и добрым, с глазами полными нежности и утешения. Однажды он сообщил ей, что король уехал в Тур и сожалеет, что не может с ней проститься. После этого он проводил ее обратно в ее тихую резиденцию.

Когда Оливер опять очутился с королем в его кабинете, никто из них ни одним словом не упомянул о случившемся. К делам управления, не терпящим отлагательства, и к важным политическим вопросам король приступил в таком светлом, энергичном и бодром настроении, как никогда прежде. Однако, когда по ночам король с Оливером выходили из кабинета, – обычно вместе, потому что в башне над их головами теперь никого уже не было, – и Неккер запирал дверь, Людовик неизменно произносил одни и те же слова:

– Анна больше не поправится.

Эти слова он произносил спокойно и медленно, с каким-то смирением и без тени упрека. Оливер ничего не отвечал. Равным образом не пытался он узнать, откуда черпал король силу для такой покорности после испытанной им бури страстей и надолго ли хватит его видимого спокойствия. О жене своей Оливер упоминал редко, как и прежде, когда, представляясь глухим и слепым, отрицал ее близость в башне, хотя и знал, что она ожидает Людовика наверху. Однако он приказал Даниелю Барту ежедневно доносить королю о состоянии ее здоровья.

Анна не поправлялась. После приступов бреда у нее обнаружились симптомы тяжелой перемежающейся лихорадки. Тело ее в правильные промежутки времени сотрясалось от озноба, после которого наступала полная апатия.

Противоядия, которые Оливер приготовил для нее, не оказывали почти никакого действия. Впрочем, мейстер подозревал, что она их как следует и не принимала. Однако он не высказывал своих подозрений и, соблюдая данное слово, делал вид, будто не сомневается в естественных причинах ее болезни. Вскоре он установил страдания в области сердца; он ожидал этого, так как знал медленную и непреодолимую силу флорентийского яда, парализовать которую теперь было уже нельзя. В то же время он знал лучше ее, как долго будет длиться сопротивление организма. Даниель Барт, ухаживавший за Анной, самоотверженно и умело боролся против приступов болей и бессонницы и заботился о том, чтобы больная принимала то таинственное снадобье, которое мейстер приготовлял из макового молока и гентских кореньев. Постепенно добился он того, что боли совсем исчезли; осталось общее недомогание, и лишь изредка повторялись прежние приступы. Барт, ошибочно принимая это состояние за начало выздоровления, стал в своих ежедневных докладах королю подавать так много надежды, восхваляя в то же время искусство мейстера, что Людовик однажды вечером переменил свою обычную фразу на вопрос:

– Ну как, Оливер, поправляется Анна?

Неккер, идя за ним, ответил не сразу. Ему вдруг показалось, что под жалко и немощно сгорбленной спиной короля таится такая же внутренняя боль, как и в тот злополучный вечер, когда он подал ему одному его столовый прибор. Но, как будто раздраженный внешним спокойствием короля, он еще отказывал ему в сострадании и ответил довольно странно:

– Если бы вы еще продолжали страдать, государь, то я сказал бы вам: может быть.

Людовик быстро обернулся и с удивлением взглянул на Оливера.

– А ты этого не знаешь? Ты не знаешь того, что я страдаю, Оливер?

Неккер колебался еще секунду, разглядывая лицо короля, показавшееся при свете факела бледным, беспокойным и грустным. Затем он сказал:

– Может быть, она и поправится, государь.

Гроссмейстер энергично и успешно действовал на юге. Его прекрасно вооруженное и дисциплинированное войско с легкостью и без особых потерь наносило поражение едва сформировавшимся отрядам Арманьяка и Немура. Так как оба эти сеньора первоначально имели своей задачей лишь замкнуть кольцо новой лиги, окружавшей Людовика на юге, то оба они одновременно были изолированы, благодаря политическим событиям, и приведены в смятение неожиданным наступлением короля. Только пожалованье их союзника Карла Французского соседней областью Гиень в качестве лена дало им понять, что королевская армия уже разрезает их клином. В несколько недель гроссмейстер захватил их земли, маневрируя на крайнем юге против Арманьяка, а в Кэрси и Оверни против Немура. Граф бросился в укрепленный Гасконский замок, Немур – в скалистый Карлат, близ Ориллака. Оба предложили начать переговоры; гроссмейстер просил у короля инструкций.

Людовик желал только головы Немура, так как Арманьяк не принадлежал к числу тех, кто получил амнистию, за участие в первой лиге, к тому же, благодаря своему личному богатству, положению своих обширных земель и союзу с Хуаном Арагонским, он являлся самостоятельным государем, но Тристан требовал и для него судебного приговора, чтобы, избавившись от него, присоединить его земли к короне.

– Уж не воображаешь ли ты, что я их ему оставлю, а его признаю невиновным? – спросил король насмешливо. – Но я не хочу процессов, Тристан, если я их и допускаю, то пусть их будет поменьше, чтобы они производили большее впечатление. С Немуром, а позднее с Сен-Полем, как с государственными изменниками, ты можешь поднять столько шума, сколько тебе вздумается, ну, а граф – это честный враг.

Оливер бросил мимоходом:

– Мне кажется, что Арманьяку пристала смерть героя.

Людовик с удивлением взглянул на него и улыбнулся.

– Совесть идет навстречу? – спросил он тихо.

– Вы этого заслужили, государь, – прошептал Оливер ему на ухо.

– Готовность вести переговоры исключает враждебные действия, – возразил Жан де Бон. – Быть может, Арманьяк пойдет на сдачу.

Развеселившийся Людовик кивнул ему:

– Твоей нежной душе, Жан, не хватает только пострига, а твоей толстой голове тонзуры, – из тебя вышел бы хороший францисканец. Но что можно сделать против превратностей войны? Видишь ли, мой друг, если Арманьяк хочет вступить в переговоры, то волей-неволей он должен отправиться в лагерь моего гроссмейстера. И тогда никакая охранная грамота не сможет предохранить его от шальной пули или иного несчастного случая. Если же он пойдет на сдачу, то крепость будет занята моими войсками, и тогда легко может с ним приключиться какая-нибудь другая беда. И тогда гроссмейстер подобающим образом засвидетельствует от моего имени чрезвычайное сожаление и глубокую скорбь.

Десять отборных шотландских стрелков сопровождали курьера с особым предписанием к главнокомандующему. Теперь Даммартэн мог формулировать свои требования графу от имени короля: капитуляция без всяких условий с обещанием помиловать графа и принять его в Амбуазе как достойного вассала. Арманьяк принял требование. Когда королевские войска заняли крепость, по неизвестным причинам один из телохранителей графа был заколот каким-то солдатом. Поднялась суматоха, раздались выстрелы, и поспевший к месту происшествия Арманьяк был убит пулей в лоб.

Гроссмейстер известил население о прискорбной кончине владетельного графа и о присоединении его земель к короне.

Король, поначалу намеревавшийся захватить таким же незаконным путем и земли герцога, уступил своему профосу, не желавшему и слышать о таком акте, противном правосудию. Соответственно этому сенешаль [71]71
  Сенешаль – одна из высших феодальных должностей. Сенешаль был главным администратором и ведал судом.


[Закрыть]де Руерг потребовал от Немура, чтобы тот сдался и отдал себя в распоряжение парижского парламента. Немур, знавший, что его горную крепость не так-то легко будет взять, выразил готовность войти в переговоры только потому, что бежавшая с ним жена должна была скоро родить. Однако условия короля понудили его к дальнейшему сопротивлению. Потребовав свободного проезда для герцогини, он прервал переговоры в надежде продержаться довольно долго, так как осаждавшие имели при себе лишь слабую артиллерию; к тому же он полагал, что главные силы под командой самого Даммартэна задерживаются еще на юге Арманьяком.

Людовик, которому известие о сопротивлении Немура несколько отравило радость по поводу смерти его другого противника, резко заметил Тристану:

– Мне кажется, кум, что мы с тобой стареем; ты становишься педантом, а это стоит мне времени и людей, к тому же я слабею от благородной уступчивости.

Тристан пожал плечами и замолчал, Жан де Бон, несмотря на сердитое замечание Людовика, в конце их совещания осмелился затронуть вопрос, удручавший его:

– Но вы государь, все-таки настолько сострадательны, что исполните просьбу Немура и разрешите беременной герцогине с ее дамами и детьми беспрепятственно уехать в Ориллак?

Король с раздражением ударил кулаком по столу:

– Теперь за другую мою ногу цепляется филантроп, – вскипел он. – Нет, мой евангелист, этого я не сделаю! Потому что беременность мадам Анжу-Немур скоро приведет, надеюсь, нервы герцога в отчаянное состояние. Он ослабеет, сдастся. Государь не всегда имеет право быть челове…

Он оборвал на полуслове, как бы испугавшись, и повернулся к Неккеру, который стоял за ним и серьезно глядел на него.

– Ты что-то сказал, Оливер? – спросил смущенный Людовик. – Разве ты не разделяешь моего взгляда?

Оливер слегка улыбнулся.

– Вы правы, государь, – отвечал он, – король иногда должен забывать о человечности, которая может ослабить его энергию.

Людовик отвернулся, в замешательстве поводя плечами. Неккер наклонился к его уху.

– Разве молчит ваша совесть, государь, когда вы сами молчите?

Король выпрямился и твердо произнес.

– Я не изверг, Жан, во всяком случае я не всегда бываю им; видишь – я еще раз обдумал это дело. Право же, жизнь моих людей стоит одного жестокого поступка. Ведь и беременная женщина, призвав на помощь, может оказаться опасной. Находясь в Ориллаке, герцогиня будет иметь возможность поднять Арагон, моего брата Карла или же Бургундию. Нет!

Тем временем гроссмейстер быстрым маршем спешил с освободившимися благодаря смерти Арманьяка войсками и тяжелою артиллерией к Карлату. На второй день обстрела крепости герцогиня умерла от преждевременных родов. Убитого горем Немура хотели было уже отправить на юг, когда явился гонец короля с приказом разрешить герцогу присутствовать на торжественных похоронах герцогини. С него сняли оковы и во время церемонии оказывали подобающие его рангу почести.

Король, запечатывая этот приказ, с улыбкой сказал Неккеру:

– Я пытаюсь возвратить деньги, уплаченные за молчание.

Оливер молча кивнул в ответ, Людовик же прибавил:

– Если потребуется, совесть опять заговорит. Я же не должен больше ошибаться.

Немур, безмолвный и величавый в своей скорби, провожал герцогиню до могилы как свободный человек. Он был украшен знаками своего сана и шествовал между гроссмейстером и сенешалем, воздававшим ему почести. Он председательствовал и во время поминального обеда. Затем он молча передал свой меч графу Даммартэну, а герцогскую печать сенешалю; те безмолвно поклонились и вышли. Вслед за этим в комнату вошел в сопровождении десяти служителей Верховного суда промотор [72]72
  Промотор («продвигатель» – лат.) – главный обвинитель в средневековом судебном процессе.


[Закрыть]в черном платье и надел Немуру на руки цепи.

Он был отвезен сперва в Лион, где Тристан Л’Эрмит, уже ожидавший его, начал первый допрос. Немур, не признавая обвинения, отверг свою подсудность парламенту и требовал суда палаты пэров. Профос, ожидавший такого протеста, прервал допрос и переправил заключенного в парижскую Бастилию. Король создал на этот случай особый суд из семнадцати сеньоров и семнадцати членов парламента, бывших либо личными врагами Немура, либо лицами, вполне покорными желаниям суверена. Бурбон и президент Ле Буланже председательствовали попеременно; Тристан выступил от лица пэров с обвинением в мятеже и оскорблении величества, промотор Верховного суда с обвинением в государственной измене. Процесс, исполненный крючкотворства, продолжался шесть недель. Немур защищался обдуманно и ловко, умно пользуясь гласностью прений. Он признал свое неповиновение приказу о сдаче – проступком осажденного, а не преступлением против его величества. Обвинение же в государственной измене он отверг, зная хорошо, что в данном случае король побоится, обвиняя его, скомпрометировать своего брата, Карла Бургундского, герцога и коннетабля.

Так как суд не решился применить пытку, то генерал-профос отправился в Амбуаз узнать волю короля. Людовик пожелал, чтобы был допрошен Балю и дал свои показания Неккер.

– Припугните Немура, – приказал он, – может быть этого будет достаточно.

Тристан поспешил обратно. Пленника стали допрашивать в камере пыток среди орудий мучений, но Немур оставался при своем показании. Л’Эрмит опять приехал в Амбуаз, и опять король совещался со своими куманьками. Неккера удивляло, что Людовик не жалеет времени на эти совещания и не отдает с обычной своей суровостью приказа приступить к пытке.

– Не хочет ли он меня изловить и усыпить своей кротостью? – спрашивал он себя. И, испытывая короля, он сказал:

– Не остается, государь, ничего иного, как вынудить у него повинную.

Людовик задумчиво взглянул на Оливера.

– Зачем я буду пытать человека, когда я знаю, что я его все равно приговорю? – спросил он и, приблизившись лицом к Неккеру, прибавил шепотом, с улыбкой:

– Ты думал, что теперь после твоих слов я прикажу одеть ему напальный жом или же вогнать гвозди под ногти? Нет, так просто мы не ведем себя, Оливер.

Неккер поник головой.

– Я ли это еще, или это он опять сам? – спросил он себя с беспокойством и решился быть честным по отношению к королю.

– Хорошо, государь, – заметил он, – однако это доказывает, что вы не добиваетесь от него повинной? – Затем он обернулся к профосу: – Раз уж доказано вооруженное сопротивление, Тристан, ведь не трудно будет доказать и мятеж и преступление против его величества, а на основании того требовать от суда смертной казни?

– Так оно и будет! – отвечал профос.

– А тогда, ваше величество, – продолжал Оливер, – отбросим в сторону обвинение в государственной измене. Думается, что в политическом отношении это будет хорошо, и мало изменит конечный результат: ведь у Немура только одна голова.

Герцог Жак Немур от имени суда и короля был оправдан Бурбоном по обвинению в государственной измене, но обвинен за преступление против величества и приговорен к смерти через усечение головы. Просьба осужденного о помиловании, поданная королю на другой день после объявления приговора, была так потрясающа по своей простоте и силе, что президент Ле Буланже, семнадцать членов парламента и пятеро сеньоров победили свой страх перед королем и отдельным заявлением поддержали просьбу Немура.

Тристан со дня на день ожидал подписи короля, который колебался по неизвестным причинам: на первые напоминания профоса Людовик отвечал уклончиво, а потом резко заявил, что никакой закон не требует от государя подписания вердикта в течение определенного срока; суд-де может запастись терпением.

Так прошло две недели. Немур, палата судей, двор, вся страна ожидали того рокового момента, когда четыре тяжелых, твердых буквы королевского имени «Loys» решат вопрос о жизни и смерти. То, что после первых сорока восьми часов волновало умы, как неправдоподобное, постепенно превращалось в правдоподобное и действительное: король размышляет о помиловании. Он, который обычно утверждал смертные приговоры по делам политическим в течение часа, теперь в течение целых двух недель все еще не выразил своей воли. Уж не хочет ли король даровать помилование?

Казалось, Людовик не замечал удивления и ожидания страны. Он взял к себе документы, никому их не показывал и ни с кем, даже с Оливером, не говорил о них. Неккер же, следуя внутреннему голосу, не спрашивал его и не навязывал своих советов. Но однажды перед сном, когда король вспомнил, по обыкновению, об Анне, он спросил его:

– Вы хотите ее видеть, государь?

Людовик остановился.

– Ты, кажется, хочешь меня отблагодарить, Оливер? – спросил он. – Уже сейчас?

– Не думаю, государь, чтобы вас можно было подкупить, – возразил Неккер серьезно. – Ведь меня тоже нельзя.

Они пошли к Анне после того, как Оливер снял на один час караулы, стоявшие на их пути. Она сидела в кресле, одетая, с нежным румянцем на щеках, с блестящими, но мутными глазами. Лицо ее казалось свежим, но руки были желтые и прозрачные. Она улыбалась, но Людовик оставался грустным. Произнеся несколько приветливых слов, он спросил о ее самочувствии и выслушал ее успокоительные ответы. Он помолчал, едва заметно поведя плечами, потом тихо произнес:

– Вы нарумянились для меня, сударыня. Это говорит о вашей доброте. А может быть это по твоему приказанию, Оливер?

Неккер взглянул на него и, не колеблясь, сказал «да».

Анна слабо улыбнулась.

– Жаль, что вы это замечаете, государь, – сказала она.

Людовик поник головой.

– Это касается не меня, а моей совести, – возразил он сдержанно, – и потому я не позволю себя подкупить.

Он поднял глаза на Оливера и взволнованно продолжал:

– Я не хорош, не хорош, брат, а когда я утомлен или вял, я ищу поддержки у тебя. А иногда ты и сам призываешь меня к бодрствованию.

Неккер улыбнулся многозначительно.

– Иногда я должен вас будить, государь, чтобы самому не быть утомленным или вялым, – он понизил голос. – Если бы мы оба заснули, то ни один из нас не мог бы поддержать другого. – Тут он заговорил еще тише. – В самом деле, мы не хороши еще и потому, что любим пококетничать с нашей совестью, государь, и порисоваться перед ней. А это дешевка.

Король покраснел и так стиснул пальцы, что они захрустели.

– Ты честный друг, – сказал он с запинкой, – ты бодрствуешь. Ты меня не выпускаешь из рук. Я всего этого не знал и только теперь понял. Я разыгрывал перед самим собою все, что угодно, даже близость к евангельскому духу. Меня знают, как хорошего комедианта. Но в этом отношении я сам себя недооценил, а это со мной случается редко. Я находил в этом удовольствие, теперь же я вижу себя без маски, без белил и румян. Ты часто бываешь жесток и загадочен, брат!

Оливер, как бы защищаясь, поднял руку.

– Почему это, государь, только я один таков, и почему вы полагаете, что вы от меня отличаетесь? Думается мне, что нам не следует говорить о себе, как о противниках или как о людях, противоположных друг другу. Я любил вас больше, когда вы страдали как человек. Но я не охладеваю к вам и тогда, когда вы как король благоволите играть человеческим страданием. Я вас не боюсь, когда вы жестоки и ниспосылаете только страдание. Это – все, государь. И я вас не выпущу из рук.

Они помолчали минуту-другую.

– Так значит ты думаешь, что я не знаю страданья? – спросил король. Оливер, не отвечая, подал Анне знак глазами.

– Быть может, я поправлюсь, – сказала Анна. Людовик посмотрел на нее, потрясенный.

– Простите, сударыня, – промолвил он с волнением, – но сегодня вам не удастся порадовать меня. Я вам очень благодарен за ваше желание. – Тут он с мучительным жестом поднял руки. – Ну что, Оливер, – сказал он, – испытание еще не кончилось?

– Разве оно не приносит пользы государь? – спросил Неккер кротким голосом. – Разве оно не делает душу более свободной и честной? А если бы Анне удалось доставить вам радость и избавить вас, человека, от страданья, если бы она стояла перед вами здоровая, разве вы не захотели бы тогда, как король, тоже доставлять радость и уничтожать боль?

Людовик медленно покачал головой:

– Король не связан с радостью и скорбью человеческой. Он знает так же, как и ты, братец, что он не воск. Именно теперь он это знает.

Неккер потер себе лоб и на несколько секунд прикрыл глаза рукой.

– Теперь речь пойдет о королевской радости, – произнес он раздумчиво. – Анна, испробуй это!

Жена засмеялась и приветливо подняла голову.

– Мейстер попросил меня, государь, сообщить вам хорошие вести, которые дошли до него нынче: королева получила уверенность, что она будет матерью.

Людовик опустил лицо, пылавшее от стыда. Потом он поспешно, растерянно встал.

– Король должен радоваться… конечно! – произнес он.

После быстрого прощанья Людовик и Оливер направились к дверям. Король молча и взволнованно прошел через круглую комнату. Нахмурившись, сел он к письменному столу, открыл потайной ящик и, достав оттуда три документа, задумчиво их развернул. Он внимательно прочел, взял один из них опять в руку и произнес жестко:

– Немур умоляет меня об изгнании на всю жизнь, как о помиловании; он хочет закончить свои дни в картезианском монастыре в Испании. – Тут король поднял голову, и Оливер увидел его каменный профиль.