Текст книги "Набоб"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Точь-в-точь как я, – заметил Андре. – У меня тоже нет секретов от Бабуси, но отцу мы еще не решились сказать. Слишком скромное у меня положение… Вот когда мне удастся поставить «Мятеж»…

И они заговорили о замечательной драме «Мятеж», над которой Андре работал полгода днем и ночью, которая согревала его во время суровой зимы. Его вдохновение своим огнем побеждало жестокий холод в маленьком ателье и все вокруг преображало. Здесь, в этой тесной каморке, герои его пьесы являлись поэту как милые домашние духи, спускаясь с крыши или гарцуя на лунных лучах. Он видел красивые гобелены, ярко горящие люстры, укромные уголки парка с искрящимися каскадами – всю роскошь декораций. В дожде, барабанившем по стеклам, он слышал восторженный шум первого представления. Хлопанье вывесок над входной дверью воспринималось им как аплодисменты, а в гудении ветра, гулявшего по унылому пустырю среди разбросанных обломков снесенных зданий, в его вое, то набегавшем, подобно волне, то замиравшем, ему чудился гул, доносившийся из отворенных лож, где среди светской болтовни радостно возбужденной толпы слышались похвалы, отзвуки его успеха. Не только славу и деньги сулила ему эта благословенная пьеса, но и нечто неизмеримо более ценное. Вот почему он так любовно перелистывал свою рукопись, составлявшую пять толстых тетрадей в голубых обложках, таких же, как те, что валялись на кушетке левантинки, когда она возлежала и делала в рукописях пометки своим всемогущим карандашом.

Поль, подойдя к письменному столу, чтобы ознакомиться с этим шедевром, заметил женский портрет в богатой рамке, стоявший так близко от рукописи поэта, что, казалось, этот образ вдохновлял его. Наверно, портрет Элизы?.. О нет. Андре еще не считал себя вправе извлечь фотографию своей юной подруги из словно охранявшего ее семейного окружения. На портрете была изображена элегантная блондинка лет сорока, с кротким выражением лица. Узнав ее, де Жери не мог удержаться от восклицания.

– Вы с ней знакомы? – спросил Андре Маранн.

– Знаком. Это госпожа Дженкинс, супруга доктора-ирландца. Я был у них на вечере зимой.

– Это моя мать… – Понизив голос, молодой человек продолжал: – Госпожа Маранн вышла вторым браком замуж за доктора Дженкинса. Вас, наверное, удивляет, что я так бедствую, когда мои родители живут в роскоши? Но, знаете, случай иногда соединяет семейными узами очень разных людей. Мы с отчимом никак не могли поладить… Он хотел, чтобы я стал врачом, а я всегда мечтал о литературе. И вот, чтобы положить конец нашим пререканиям, от которых страдала моя мать, я решил оставить их дом и сам пробить себе дорогу, без чьей – либо помощи. Нелегкое дело! Денег у меня не было. Ведь все состояние принадлежит… господину Дженкинсу. Нужно было зарабатывать на жизнь, а вам должно быть известно, до чего это трудно таким людям, как мы с вами, получившим, как говорится, «хорошее воспитание»… Подумать только, что, пройдя так называемый полный курс наук, я вынужден был обратиться к этой детской забаве, чтобы добывать себе кусок хлеба! Кое-какие сбережения – карманные деньги, которые я откладывал, позволили мне приобрести необходимое оборудование, и я устроился в самой отдаленной части Парижа, чтобы не нарушать покоя моих родных. Между нами говоря, я не думаю, что моя фотография когда-нибудь сможет меня обеспечить. Особенно нелегки были первые шаги. Никто не заходил ко мне, а если случайно и являлся какой-нибудь чудак, то снимок не удавался – получалось тусклое, туманное пятно, похожее на привидение. Однажды, в самом начале, ко мне пожаловала целая свадьба: новобрачная вся в белом, молодой в жилете вот с таким вырезом, гости в белых перчатках, которые они непременно хотели запечатлеть на фотографии, потому что им не часто приходилось их надевать… Право, я думал, что сойду с ума… Эти черные силуэты, подвенечное платье, перчатки, флердоранж, выступавшие большими белыми пятнами, несчастная новобрачная, походившая на царицу из племени ньям-ньям, в венке, сливавшемся с ее волосами… И все они были так благодушны, так подбадривали меня… Я принимался за них двадцать раз, продержал их до пяти часов вечера. Они ушли от меня, когда уже стемнело, прямо к обеду. Вы себе представляете, как приятно им было провести день свадьбы в фотографии?..

Андре в шутливом тоне рассказывал ему о своих невзгодах, а Поль в это время вспоминал пылкий монолог Фелиции по поводу богемы и все, что она говорила Дженкинсу о восторженных, мужественных людях, стремительно двигающихся навстречу лишениям и испытаниям. Он думал также о горячей любви Алины к Парижу, где он до сих пор сталкивался только с нездоровыми излишествами. Оказывается, большой город таит в себе столько никому не ведомого героизма и благородных иллюзий. Такое впечатление сложилось у Поля, еще когда он сидел при уютном свете большой лампы Жуайезов, но теперь оно еще усилилось в этой менее покойной, менее уютной обстановке, куда искусство привносило свою тревогу – то неуверенность, то радужные надежды. Растроганный Поль внимательно слушал Андре Маранна, рассказывавшего об Элизе, о том, сколько сил и времени берет у нее подготовка к экзамену, какие трудности представляет фотография, как неустойчиво его положение… но все это изменится, как только он поставит пьесу. Очаровательная ироническая улыбка появилась на устах поэта, когда он высказал эту надежду, а высказывал он ее так часто, что сам же спешил подтрунить над ней, чтобы не дать возможности посмеяться другому.

X. ЗАПИСКИ КАНЦЕЛЯРИСТА. ПРИСЛУГА

В Париже фортуна вращает свое колесо с головокружительной быстротой.

Видеть Земельный банк таким, каким я его видел, – нетопленные, никогда не подметавшиеся комнаты, пыльные и пустынные, кучи опротестованных векселей на столах, объявления о торгах, еженедельно вывешиваемые у входа, наконец, моя стряпня, распространявшая запах нищенской кухни, – и вдруг оказаться свидетелем полного перерождения нашей Компании, ходить по заново меблированным залам с ярко пылающими, как в министерствах, каминами, которые мне поручено разжигать, среди снующей взад и вперед толпы, среди свистков, резких электрических звонков, звона рассыпающихся грудами золотых монет – разве это не похоже на чудо? Чтобы этому поверить, я должен внимательно посмотреть на себя в зеркало, увидеть свой темно-серый сюртук с серебряными галунами, белый галстук и толстую цепь, какую я надевал на факультете в дни заседаний… Трудно даже представить себе, что один человек, – правда, обладатель несметных богатств, которого стоустая молва окрестила Набобом, – мог произвести этот переворот, вновь вдохнуть в наши сердца радость – источник согласия, удесятерить ценность наших бумаг и вернуть нашему дорогому патрону уважение и доверие, которых он так несправедливо был лишен.

О, когда господин Жансуле впервые посетил наш банк, его внушительная осанка, его лицо, хотя и слегка помятое, но благородное, его манеры завсегдатая королевских дворцов, привыкшего быть на «ты» со всеми восточными владыками, наконец, его уверенность в себе и величие, придаваемое огромным состоянием, произвели на меня такое сильное впечатление, что сердце мое растаяло в груди под двубортным жилетом. Как бы ни превозносились в высокопарных речах равенство и братство, существуют люди, столь высоко стоящие над другими, что хочется пасть перед ними ниц, особыми словами выразить им свое преклонение, чтобы побудить их остановить на вас взор. Спешу присовокупить, что мне не пришлось к этому прибегнуть, чтобы обратить на себя внимание Набоба. Когда я при его появлении вытянулся во весь рост, взволнованный, но с видом, полным достоинства, – можете положиться на Пассажона! – он с улыбкой посмотрел на меня и вполголоса сказал сопровождавшему его молодому человеку: «Какая славная морда…»-а потом произнес слово, которое я не расслышал, оканчивающееся на «арда», как будто «леопарда». Впрочем, нет, этого не могло быть: я ведь на леопарда никак не похож. А может быть, «Жана Барта», хотя и тут я не вижу никакого смысла… Во всяком случае, он сказал: «Какая славная морда!..» И эта благосклонность преисполнила меня гордостью. Вообще вся наша верхушка обращается со мной так вежливо, так любезно! Оказывается, на заседании совета обсуждался вопрос обо мне – оставить меня или уволить, как нашего кассира, старого ворчуна, все время грозившего упечь всех на каторгу: ему предложили заняться в другом месте изготовлением дешевых манишек. И прекрасно сделали! Это его отучит от грубого обращения с людьми.

Патрон был так добр, что простил мне мои довольно резкие слова, памятуя о моих заслугах в банке и других учреждениях. По окончании заседания он сказал мне со свойственным ему приятным для слуха выговором: «Пассажон! Вы остаетесь у нас». Можете себе представить, как я был счастлив, как рассыпался в благодарностях! Подумать только! Я бы ушел отсюда с моими грошами без всякой надежды что-нибудь к ним добавить и принужден был бы возделывать виноградник в провинциальном захолустье, слишком тесном для человека, привыкшего жить среди парижских финансовых тузов, в атмосфере банковских спекуляций, приносящих баснословные барыши. Вместо этого я снова занимаю великолепную должность, мой гардероб обновлен, а мои сбережения, которые я целый день ощупывал в кармане, я передал на хранение патрону, который взялся их приумножить. Он-то знает в этом толк! Мне беспокоиться нечего. Опасения мгновенно исчезают при словах, которые слышатся теперь во всех административных советах, на всех заседаниях акционеров, на бирже, на бульварах, буквально всюду: «Набоб принимает участие в деле». А это означает, что золото льется широким потоком и самые неудачные комбинации становятся превосходными.

Как богат этот человек!

Он так богат, что даже поверить трудно. Недавно он одолжил тунисскому бею без всяких гарантий пятнадцать миллионов. Да, да, пятнадцать миллионов! Сделал он это назло Эмерленгам, которые захотели поссорить его с этим государем, вытеснить из чудесной страны на Востоке, такой богатой, плодородной, золотоносной… Я знаком с одним старым турком, полковником Ибрагимом, одним из членов нашего совета, который устроил это дело. У бея, по-видимому, иссякли карманные деньги, и он, разумеется, был очень тронут готовностью Набоба ему услужить. Бей направил ему через Ибрагима благодарственное письмо; в нем он уведомляет, что во время своей предстоящей поездки в Виши проведет у него два дня, в его чудесном замке Сен-Роман, который покойный бей, брат нынешнего, уже удостоил некогда своим посещением. Сами понимаете, какая это честь! Принимать у себя царствующую особу! Эмерленги в ярости. Чего только они не пускали в ход – сын в Тунисе, отец в Париже, – чтобы навлечь немилость на Набоба! Правда, пятнадцать миллионов – сумма немалая. Не вздумайте только сказать: «Ну и врет Пассажон!» Человек, сообщивший мне об этом факте со всеми подробностями, держал в руках бумагу, посланную беем, в зеленом шелковом конверте с королевской печатью. Если он не прочел этого письма, то только потому, что оно было написано арабскими письменами, иначе бы он ознакомился с его содержанием, как знакомится со всей корреспонденцией Набоба. Человек, о котором я говорю, – это личный камердинер Набоба, Ноэль, – я имел честь быть ему представленным в прошлую пятницу на вечеринке, устроенной им для сотоварищей. Этому празднеству я уделяю несколько страниц в моих мемуарах как одному из наиболее любопытных событий, какие мне довелось наблюдать за мое четырехлетнее пребывание в Париже.

Сначала, когда г-н Франсис, камердинер Монпавона, говорил мне об этом вечере, я думал, что речь идет об одной из тех пирушек, устраиваемых иногда тайком в чердачных помещениях на нашем бульваре, где угощаются остатками с барского стола, принесенными мадемуазель Серафиной или другой кухаркой из нашего дома, пьют краденое вино и наедаются до отвала, сидя на чемоданах, дрожа от страха, при свете двух свечей, которые немедленно гасят при малейшем шорохе в коридоре. Такая таинственность мне глубоко отвратительна… Совсем другое дело, когда я получил – как на бал в семейном доме – приглашение на розовой бумаге, написанное прекрасным почерком:

Г-н Ноэль просет господина… пожалывать к ниму на вечер 25-го текучего месеца.

Будет ужен.

Я сразу понял, несмотря на хромающую орфографию, что речь идет о чем-то серьезном и дозволенном. Итак, я облекся в свой новенький сюртук, надел тонкое белье и отправился на Вандомскую площадь по указанному в приглашении адресу.

Г-н Ноэль, чтобы дать вечер, воспользовался премьерой в Опере, куда устремляется высшее общество, – это освобождало до полуночи персонал и отдавало в наше распоряжение весь дом сверху донизу. Тем не менее хозяин предпочел нас принять наверху, у себя в комнате, и я это вполне одобрил, резделяя мнение того славного человека, который сказал:

Если надобно бояться.[31]31
  цитата из басни Лафонтена «Крыса городская и крыса полевая».


[Закрыть] Мне и пир не по душе!..

Но каково было чердачное помещение на Вандомской площади! Мягкий ковер на плиточном полу, кровать, скрытая в алькове, занавески из алжирской ткани в красную полосу, фигурные часы зеленого мрамора – и все это освещалось лампами с регулятором. У нашего декана г-на Шальмета квартира в Дижоне была не лучше! Я прибыл около девяти часов со старым Франсисом, слугой Монпавона, и должен признаться, что мой приход произвел огромное впечатление, поскольку здесь уже были известны мое многолетнее служение науке, моя учтивость и большие познания. Мой представительный вид довершал дело, ибо нельзя отрицать, что я умею вести себя в обществе… Г-н Ноэль, в черном фраке, загорелый, с мастерски подстриженными бакенбардами, поспешил нам навстречу.

– Добро пожаловать, господин Пассажон! – приветствовал он меня и, взяв мою фуражку с серебряным галуном, которую я, как это принято, держал в правой руке, передал ее огромному негру в красной с золотом ливрее.

– Ну, Лакдар, получай… И еще это в придачу, – добавил он в виде шутки, дав ему пинка пониже спины.

Эта шутка хозяина вызвала общий смех, и мы начали дружески беседовать. Этот г-н Ноэль с его южным акцентом, решительным видом, непосредственностью и простотой обращения производит впечатление славного малого. Он напомнил мне Набоба, разумеется, без свойственной тому благовоспитанности. Вообще я в этот вечер заметил, что подобного рода сходство часто встречается: камердинер, постоянно общаясь со своим господином, восторгается им и в конце концов перенимает его повадки и наклонности. Возьмите хотя бы г-на Франсиса: когда он выпрямляется, выставляя напоказ белую манишку, поднимает руки, подтягивая манжеты, – это вылитый Монпавон. Вот кто не похож на своего хозяина, так это Джо, кучер доктора Дженкинса. Я называю его Джо, но на вечере все его величали Дженкинсом, потому что в этом кругу кучера и конюхи носят фамилии своих хозяев и называют друг друга: Буа-Ландри, Моипавон, Дженкинс. Делается это для того, чтобы унизить господ или чтобы возвысить слуг? Каждая страна имеет свои обычаи, и только глупец может этому удивляться. Возвращаюсь, однако, к Джо-Дженкинсу. Нельзя не задать себе вопрос: как доктор, такой любезный, такой достойный во всех отношениях человек, может держать у себя этого грубияна, пропитанного портером и джином, который целыми часами молчит и вдруг, когда вино ударит ему в голову, начинает орать, лезет со всеми в драку, доказательством чему может служить скандальная сцена, разыгравшаяся, когда мы входили?

Маленький грум маркиза, Том Буа-Ландри, как его здесь именуют, захотел подшутить над этим ирландским олухом, а тот в ответ на остроту парижского гамена чисто бельфастским ударом треснул его кулаком по лицу.

– «Кольбаса на ляпах»? Это я «кольбаса на ляпах»?.. – твердил кучер, задыхаясь от гнева, в то время как невинную жертву уносили в соседнюю комнату, где дамы и барышни принялись прикладывать ему примочки к носу.

Волнение скоро улеглось благодаря нашему приходу, а также мудрым словам г-на Барро, человека пожилого, солидного и величавого, под стать мне. Это повар Набоба, бывший главный повар Английского кафе, которого директор театра Нувоте Кардальяк раздобыл для своего друга.

Во фраке, в белом галстуке, с полным, красивым, гладко выбритым лицом, он вполне мог сойти за сановника времен империи. Правда, повар в таком доме, где каждое утро стол накрывается на тридцать персон, да еще готовятся особые блюда для хозяйки, причем всем подаются самые изысканные и тонкие кушанья, не простая стряпуха. Он получает жалованье полковника при даровом питании и помещении, не считая особых доходов. Трудно представить себе, сколько можно наскрести в таком доме. Все поэтому обращались к нему почтительно, с уважением, как подобает обращаться к столь влиятельной особе. Только и слышалось: «Господин Барро!», «Дорогой господин Барро!»– ибо не следует думать, что слуги друг с другом запанибрата. Нигде так не соблюдается иерархия, как среди них. На вечере у г-на Ноэля я убедился в том, что кучера не водятся с конюхами, камердинеры – с выездными лакеями и егерями, так же как метрдотель или дворецкий не станет знаться с судомойками и поваренком. Когда г-н Барро отпускал какую-нибудь шутку, приятно было видеть, как все его подчиненные старательно смеялись. Я совсем не против этого. Как говорил наш декан, «общество без иерархии – все равно что дом без лестницы». Мне прос го показалось не лишним отметить этот факт в моих мемуарах.

Само собой понятно, что вечеринка достигла полного блеска, только когда вернулось ее лучшее украшение – дамы и барышни, которые выходили из комнаты, чтобы помочь маленькому Тому: горничные с блестящими, напомаженными волосами, экономки в больших чепцах, украшенных лентами, негритянки и няни. Мне сразу удалось добиться благосклонного отношения к себе со стороны этого изысканного общества благодаря моей внушительной осанке и прозвищу «Дядюшка», присвоенному мне самыми молодыми из этих любезных дам. По моему мнению, здесь было немало поношенного шелка, кружев, довольно потертого бархата, длинных перчаток на восемь пуговиц, много раз чищенных, и всякой парфюмерии, стянутой с туалетного столика хозяек, но у всех были довольные лица, все были веселы, и я, не выходя, разумеется, ив рамок приличия, как подобает человеку в моем положении, сумел составить себе кружок очень оживленный. Да и все держали себя вполне благопристойно. Я не слышал здесь – разве только под самый конец ужина – ни одного вольного словца, ни одного сального анекдота, до которых такие охотники члены нашего совета, и считаю своим приятным долгом отметить – ограничусь одним примером, – что Буа-Ландри-кучер гораздо более благовоспитан, чем Буа – Ландри-маркиз.

Один только г-н Ноэль выделялся своим фамильярным тоном и остротой своих замечаний. Этот человек не стесняется называть вещи своими именами. Так, например, он громогласно с одного конца комнаты на другой обратился к господину Франсису:

– Послушай, Франсис! Твой старый мошенник на этой неделе опять с нас содрал изрядный куш.

Франсис нахохлился, а г-н Ноэль, рассмеявшись, добавил:

– Не обижайся, старина! Касса у нас солидная – вам не добраться до дна.

Тут-то он и рассказал нам о ссуде в пятнадцать миллионов, о которой я уже упоминал выше.

Меня удивляло, что не видно приготовлений к ужину, о котором сообщалось в пригласительном билете, и я шепотом выразил свое беспокойство одной из моих очаровательных племянниц.

– Ждут господина Луи, – ответила она мне.

– Господина Луи?..

– Как! Вы не знаете господина Луи, камердинера герцога де Мора?

И тут мне объяснили, что г-н Луи – весьма влиятельная персона: перед ним заискивают префекты, сенаторы, даже министры, а он, без сомнения, заставляет их раскошеливаться, так как, получая у герцога тысячу двести франков жалованья, сумел скопить себе кругленькую сумму, дающую ему двадцать пять тысяч ежегодного дохода, воспитывает своих дочерей в монастыре сердца Христова, а сына – в коллеже Бурдалу и приобрел домик в Швейцарии, где его семейство проводит каникулы.

Вскоре прибыл упомянутый гость. Однако ничего в его наружности не обличало занимаемого им исключительного положения. Никакого величия в осанке, доверху застегнутый жилет, невзрачное наглое лицо и особая манера разговаривать, еле шевеля губами, весьма оскорбительная для его собеседников.

Он поклонился собравшимся небрежным кивком головы и подал один палец г-ну Ноэлю. Мы в недоумении смотрели друг на друга, озадаченные его высокомерием. Но тут дверь распахнулась, и перед нами предстал накрытый к ужину и освещенный двумя канделябрами стол, на котором красовался богатейший ассортимент холодных мясных блюд, горы фруктов и бутылки самой разной формы.

– Прошу, господа, предложите руку дамам.

В одну минуту все разместились. Дамы уселись вместе с самыми пожилыми и почтенными из нас, а остальные мужчины нам прислуживали, болтали, пили из чужих рюмок и лакомились кусочками со всех тарелок. Моим соседом был г-н Франсис, и мне пришлось выслушать все, что у него накипело против г-на Луи. Он очень завидовал г-ну Луи, занимавшему столь выгодную должность, тогда как сам он вынужден был служить у аристократа, спустившего все состояние в карты.

– Это выскочка, – говорил он мне шепотом. – Он обязан своей карьерой жене, госпоже Поль.

Дело в том, что г-жа Поль, которая уже двадцать лет служит у герцога экономкой, изготовляет бесподобную целебную мазь против его недугов. Мора не может без нее обойтись. Убедившись в этом, г-н Луи стал ухаживать за вышеназванной пожилой особой и женился на ней, несмотря на большую разницу в летах. Чтобы удержать при себе сиделку, изготовляющую замечательную мазь, его светлости пришлось сделать мужа своим камердинером. По правде сказать, хоть я и поддакивал Франсису, мне казалось, что все совершилось как нельзя лучше и по всем правилам приличия, раз в деле участвовали мэр и священник. К тому же прекрасный ужин из дорогих и изысканных блюд, неизвестных мне даже по названию, настроил меня на снисходительный и благодушный лад. Но не все были так настроены. С другого конца стола до меня доносился густой бас г-на Барро.

– Чего он вмешивается? – ворчал он. – Разве я сую нос в его дела? Во-первых, это касается не его, а Бомпена. Да и что тут особенного? В чем я провинился? Мясник присылает мне каждое утро пять корзин мяса. Я расходую только две и перепродаю ему три оставшиеся. Какой главный повар этого не делает? Не лучше ли было бы ему, вместо того чтобы шпионить у меня в подвале, последить за безумными тратами наверху? Как думаешь о том, что этот сброд в бельэтаже выкурил за три месяца сигар на двадцать восемь тысяч! Двадцать восемь тысяч!.. Ноэль может это подтвердить. А в третьем этаже, у хозяйки, – посмотрели бы вы, что там творится: белье выбрасывают грудами, платья надеваются только один раз, драгоценности валяются где попало, жемчуг топчут ногами. Подожди, голубчик, это тебе даром не пройдет!

Я понял, что речь шла о г-не де Жери, молодом секретаре Набоба, который часто заходит в наш банк и всегда роется в книгах. Он, бесспорно, весьма вежлив, но очень горд и не умеет расположить к себе людей. За столом принялись дружно его ругать. Сам г-н Луи с важным видом взял слово:

– У нас, любезный господин Барро, с поваром тоже недавно случилась неприятность вроде вашей: правитель канцелярии его светлости позволил себе сделать ему замечание по поводу расходов. Повар тут же поднялся к герцогу в своем служебном одеянии и, засунув руку за шнурок фартука, заявил: «Пусть ваша светлость выбирает между этим господином и мною…» Герцог ни минуты не колебался. Правителей канцелярии сколько угодно, а хорошие повара наперечет. В Париже всего четыре. В том числе вы, дорогой Барро… Мы уволили нашего правителя канцелярии, предоставив ему в утешение первоклассную префектуру, но сохранили главного повара.

– Вот видите, – воскликнул г-н Барро, пришедший в восторг от этого рассказа, – видите, что значит служить у настоящего вельможи?.. А выскочка, что ни говори, всегда останется выскочкой.

– Жансуле – всего-навсего выскочка, – вставил г-н Франсис, подтягивая манжеты. – Человек, который был грузчиком в марсельском порту…

Но тут г-н Ноэль взбеленился:

– Эй вы, старый хрен, здорово вам все-таки повезло, что грузчик из Каннебьер платит за вас, когда вы продуетесь в картишки!.. Поищите еще таких выскочек, как мы, которые одалживают миллионы царствующим особам и которых такой вельможа, как Мора, не стыдится приглашать к своему столу!..

– О, только в деревне! – усмехнулся Франсис, показывая свой гнилой зуб.

Г-н Новль, покраснев как рак, вскочил; он готов был разозлиться не на шутку, но тут г-н Луи сделал знак, что хочет что-то сказать, и г-н Новль тотчас же сел и, так же как все, навострил уши из боязни упустить хоть одно слово, исходившее из уст знатного гостя.

– В самом деле, – заговорил этот влиятельный человек, цедя слова и потягивая маленькими глотками вино, – в самом деле, мы принимали в Гранбуа на прошлой неделе Набоба. И тут случилось очень забавное происшествие. У нас много грибов в старом парке, и его превосходительство иногда ради забавы их собирает. К обеду подали большое блюдо грибов. За столом были министр внутренних дел… как его?.. Как, бишь, его?.. Мариньи, Монпавон и ваш хозяин, дорогой Ноэль. Блюдо с грибами обнесли вокруг стола; с виду они были очень аппетитны. Все наложили себе большие порции, кроме герцога, – его желудок не принимает грибов, – и он ив любезности счел своим долгом сказать гостям: «Я уверен, что они вполне доброкачественны… Я их сам собирал». «Черт возьми! – смеясь, воскликнул Монпавон. – В таком случае, дорогой Огюст, позвольте мне от них отказаться». Мариньи, который не в столь коротких отношениях с герцогом, покосившись на свою тарелку, сказал: «Да что вы, Монпавон! Могу вас уверить: это отличные грибы. Я очень жалею, что уже сыт». Герцог нахмурился. «А вы, господин Жансуле? Надеюсь, вы не захотите меня обидеть? Эти грибы я сам собирал». «Помилуйте, ваша светлость, помилуйте! Да с вакрытымн главами!..» Ну и досталось же бедному Набобу, который в первый раз у нас обедал! Дюперрон, прислуживавший за столом и стоявший против него, нам все рассказал в буфетной. Нельзя было без смеха смотреть на Жансуле, как он давился грибами, испуганно тараща глаза, – остальные с любопытством наблюдали за ним, но не прикасались к своим тарелкам. Несчастный обливался потом! И он еще попросил вторую порцию: да, да, у него хватило на это мужества. Запивая грибы, он только все время хлестал вино стаканами, точно каменщик. Знаете, что я вам скажу? Он очень хитро поступил, меня нисколько не удивляет, что этот мужлан сделался любимцем коронованных особ. Он умеет потакать их маленьким слабостям, в которых неудобно признаться… Словом, с того дня герцог души в нем не чает.

Этот рассказ вызвал общий смех и рассеял тучи, сгустившиеся из-за нескольких неосторожных слов. После того как вино развязало языки и гости почувствовали себя непринужденно, все положили локти на стол и принялись судачить о своих господах, вспоминать о местах, где раньше служили, и о всяких забавных вещах, которые им довелось наблюдать. Ну и наслушался же я всяких историй! Я увидел перед собой домашний быт всех этих господ. Разумеется, и я в долгу не остался – рассказал о своей кладовой в Земельном банке, о том, как я в тяжелые времена прятал свою провизию в пустой несгораемый шкаф, что не мешало нашему старому кассиру, большому формалисту, каждые два дня менять шифр секретного замка, как если бы в шкафу хранилось все богатство Французского банка. Г-ну Луи, видимо, понравился мой анекдотец. Но самое любопытное было то, что маленький Буа-Ландри сообщил нам с видом настоящего парижского пройдохи о своих господах…

Маркиз де Буа-Ландри и его супруга занимают третий этаж на бульваре Гаусмана. Обстановка – как в Тюильрийском дворце: стены обиты голубым штофом, китайские безделушки, картины, антикварные редкости, – настоящий музей, который, не умещаясь в квартире, вылезает на площадку лестницы. Большой штат прислуги – шесть лакеев, зимой в коричневых, летом в светло-желтых ливреях. Эта чета бывает повсюду – на закрытых генеральных репетициях, на бегах, на премьерах, на балах в посольствах. Газеты постоянно упоминают о ней, отмечая роскошные туалеты маркизы и умопомрачительный шик маркиза… И что же? Все это один шум и треск, сплошная реклама, чистейший обман, и если у маркиза не окажется ста су, никто их ему не даст под залог всего его имущества. Обстановка взята напрокат с платежом каждые две недели в мебельном магазине Фитили, обслуживающем кокоток. Антикварные вещи и картины принадлежат старому Швальбаху, который направляет к Буа-Ландри своих клиентов и заставляет их платить втридорога, – ведь не станешь торговаться, покупая у маркиза, к тому же коллекционера. Что касается туалетов маркизы, то модистка и портниха доставляют их даром каждый сезон, заставляя ее появляться в платьях и шляпках самоновейших фасонов, иногда слишком кричащих, но которые принимаются светским обществом, потому что маркиза еще очень хороша собой и славится своей элегантностью: она служит «рекламой» для мод. И, наконец, слуги: временные, как и все остальное, они еженедельно меняются; контора по найму прислуги их сюда посылает для стажа, чтобы потом устроить на постоянное место. Если человек не может представить ни поручительства, ни письменных рекомендаций, если он вышел из тюрьмы или из какого-нибудь вертепа, Гланан с улицы Мира – крупнейший посредник в такого рода делах – посылает его на бульвар Гаусмана. Слуги остаются там недели на две, покупают себе хороший аттестат у маркиза, который, само собой, не платит им жалованья и почти их не кормит, потому, что в этом доме очень редко топят плиту, – господа чуть не ежедневно обедают в гостях или посещают балы, где можно поужинать. Твердо установлено, что в Париже есть люди, для которых угощение на вечерах – дело серьезное, зачастую они первый раз за целый день едят после полуночи. Вот почему маркиз де Буа-Ландри с супругою отлично осведомлены о домах, где хорошо кормят. Они могут сказать вам, что в австрийском посольстве подается превосходный ужин, что в испанском мало заботятся о винах, что в министерстве иностранных дел – лучшие блюда из дичи. Вот какова жизнь этой странной четы. Все, что у них есть, держится на волоске, все сметано на живую нитку, сколото булавками. Стоит подуть ветру – и все разлетится. Зато они могут быть спокойны: ведь терять-то им нечего! И потому маркиз насмешливо, с бесшабашным видом смотрит на все, засунув руки в карманы, словно говоря: «Дальше! Что вы можете со мной сделать?»