Текст книги "Брат по крови"

Автор книги: Алексей Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

XIX

В тот день Харевич проснулся рано. Накануне он пообещал женщинам свозить их в Махачкалу. Впрочем, он давно хотел сделать им подарок. Поешьте мороженого, посмотрите кино. Забудьтесь немного.

Весь этот год медсанбатовские медики работали как проклятые. Раненых все везли и везли. В операционной свет не гас ни днем ни ночью. Люди были измотаны до предела. Особенно доставалось хирургическим сестричкам – их в батальоне было две, и они были нарасхват. Поэтому поездку в город Леля и Илона восприняли как дар божий.

– Ой, спасибо вам, Марк Львович, дорогой! – воскликнули они и бросились обнимать и целовать своего начальника, когда он объявил им о поездке. – Мы так счастливы, так счастливы!..

Харевич не ожидал такой реакции и даже вспотел от удовольствия. Он снял фуражку и промокнул платком лысину.

Сейчас, стоя возле духана и стараясь уговорить патрульного майора отпустить с миром офицеров, Харевич тоже промокал свою лысину платком. Патрульный был малым упрямым и не реагировал на просьбу подполковника. И тут на помощь своему начальнику пришли сестрички. Они выступили вперед и стали наперебой уговаривать майора. Они говорили что-то о боевом братстве, об офицерской солидарности, о расшатанных нервах, о том, что негоже наказывать тех, кто проливает кровь, сражаясь за Россию. При этом они использовали все средства, начиная с обезоруживающих кокетливых улыбок и кончая обещаниями нажаловаться на майора «куда следует», если он не отпустит с миром бедных офицеров. Неизвестно, что из этого арсенала больше подействовало на начальника патруля, только наконец он сдался и вернул нам удостоверения.

Потом Илона рассказывала, что возле нас они оказались совершенно случайно. Они как раз тогда вышли из кинотеатра и собирались пойти где-нибудь перекусить. В этот момент и услышали крики. И каково же было их удивление, когда они увидели, как патруль пытается задержать их старого знакомого.

– Вот вы, товарищ майор, оказывается, какой, – глядя на мой фингал под глазом, с иронией в голосе произнесла Леля. – А я-то думала, вы тихоня.

Я покраснел. Было стыдно.

– Собственно, ничего плохого мы не сделали, – попробовал объясниться я. – Ну перебрали малость, и что?

В этот момент из-за моей спины вырос водитель Мишка.

– Да вы-то, товарищ майор, при чем здесь? – стал выгораживать он меня. – Вы же совсем трезвый. Да и слова тем усачам не сказали. Если бы не товарищ подполковник…

– Цыц, салажонок! – прикрикнул на него Червоненко. – Еще не дорос, чтобы старших судить. И вообще, двигал бы ты отсюда…

– Правда, Миша, ступай в «уазик», – сказал я ему, понимая, что солдат уже и без того слишком многого насмотрелся.

Мишка ушел, а мы еще какое-то время топтались возле духана и соображали, что нам делать. С Ашотом мы рассчитались, и он был доволен. Теперь стоял и о чем-то беседовал с «нашими» дагестанцами. Те по-прежнему были возбуждены и метали в нашу сторону молнии. Заметив это, я шепнул Харевичу, чтобы он помог мне увести Жору – иначе, мол, драка вспыхнет с новой силой. Харевич понял меня, и мы, взяв подполковника под руки, повели его к «уазику». Потом мы еще какое-то время уговаривали его сесть в машину, но он был настроен по-боевому и его тянуло на подвиги. С большим трудом нам удалось успокоить его. Жора сел в машину, сник и задремал.

– Куда вы сейчас? – спросил меня Харевич.

Я пожал плечами. Мне было все равно, куда идти, лишь бы только рядом со мной была Илона. Я был очень рад нашей встрече и не сводил с нее глаз.

– Товарищ майор, а, товарищ майор? Вы нас слышите? – не без иронии в голосе обратилась ко мне Леля. Заметив, что я не реагирую на ее слова, она сказала: – А между прочим, Илона не любит хулиганов.

Я не понял ее.

– Да, не любит, – повторила она. – А вы и есть хулиган. Пьете, мало того – деретесь на улице… Воспитанные люди так себя не ведут. Нет, я категорически против того, чтобы вы общались с моей подругой.

Это, конечно же, была только шутка, но Илона отреагировала на нее по-своему, бросив на подругу уничтожающий взгляд. Харевич тоже был не в восторге от Лелиного замечания.

– Прекрати, Самойлова, – одернул он ее. – Что пристала к человеку?

Чтобы как-то разрядить обстановку, он стал расспрашивать меня о том, как обстоят дела в полку, часто ли донимают нас «чехи». Потом поинтересовался, с какой целью мы приехали в Махачкалу. Узнав, что лично я приехал за медикаментами, он стал объяснять мне, где находятся дивизионные склады и как туда лучше добраться. Потом он сказал, что завтра поедет вместе со мной и поможет мне отобрать все, что мне необходимо. Я поблагодарил его и хотел откланяться, но Харевич вдруг предложил мне пойти с ними в ресторан. Я сослался на то, что у меня мало денег. Ерунда, сказал Марк Львович. Деньги, мол, найдутся – в медсанбате на днях была получка. А так как денежное довольствие им выдали за три предыдущих месяца, то, считай, они сегодня настоящие богачи. А коль так, гуляй, как говорится, рванина – мать пенсию получила.

Я чудом сдерживал эмоции. Еще бы! Мне предстояло целый вечер быть рядом с Илоной. Я с благодарностью посмотрел на Харевича. Спасибо, брат, подумал, век этого не забуду. Харевич будто бы прочел мои мысли и улыбнулся. Ладно, дескать, в следующий раз ты меня угостишь.

Ресторан назывался «Каспием». Здесь был уютный зал и мало посетителей. В основном одни мужики. Обслуживали также мужчины.

– Чисто мужской город, хотя название у него женское, – заметил Харевич. – Всюду одни усатые физиономии.

Я согласно кивнул.

– Это же южный город, – сказал я. – А на юге женское население старается не высовываться. Такие уж традиции. Здесь везде главенствует сильный пол.

– Как вы думаете, хорошо это или плохо? – спросила Леля.

– Я думаю, что в этом есть свои плюсы и свои минусы, – сказал я. – К плюсам можно отнести то, что женщина здесь находится под покровительством мужчин, ей не надо самой думать, как выжить.

– Ну а минусы? – спросила Леля.

– Минусы эти общеизвестны, – произнес я. – На Востоке у женщины есть единственное право – любить и слушаться мужчину. Больше у нее прав зачастую нет. Это у нас полная эмансипация.

– Так что же лучше? – глядя на меня, спросила Леля. – Жить спокойно, но не слишком свободно или же свободно, но без всяких гарантий на беззаботную жизнь?

– Я думаю, нужно искать середину, – сказала Илона.

– Согласен с Илоной, – произнес Харевич. Мне показалось, он вообще симпатизирует ей, и я немного заревновал, а потому решил сказать прямо противоположное.

– А я нет, – заявляю, хотя был абсолютно согласен с сержантом Петровой.

– И что же вы нам скажете? – спросила Илона.

– Да что тут говорить… – Я в самом деле не знал, что ей ответить. – Наверное, нужно всегда жить по местным законам. Если ты живешь на Кавказе – будь добр подчиняться здешним обычаям. Могу себе представить, что бы здесь сказали о мужике, который бы провозгласил матриархат в своей семье.

Харевич улыбнулся.

– Люди бы такого на смех подняли, – сказал он.

– Без сомнения, – согласился я. – А вот у нас в России все возможно – и матриархат, и эмансипация, и свободная любовь. Тем мы и отличаемся от Кавказа.

– Мы живем по европейским законам, – сказала Леля. – Хочешь – ходи в мини-юбочке, хочешь – в парандже. Мне лично такие законы больше по душе. Хотя я понимаю, что на Кавказе, наверное, я бы не испытывала материальных проблем. За меня бы их решал мой мужчина. Жаль, что у нас нет таких традиций.

– А мне нет, – заявила Илона. – Женщина должна уметь сама зарабатывать себе на жизнь. Зачем надеяться на кого-то? Самое страшное – попадать под чью-то зависимость. А это ведь рабство.

Леля вдруг звонко засмеялась.

– Хочу быть чьей-то рабыней! Притом немедленно, – сказала она. – И чтобы мой господин выполнял все мои прихоти.

Подошел официант и положил рядом с вазой с фруктами меню в большом красивом окладе. Это был молодой стройный кавказец с тонкой ниточкой усов, изящно прочерченной над губой. Он улыбался и не собирался уходить – ждал, когда мы сделаем заказ. В зале царил полумрак, создававший атмосферу вечернего уюта. И лишь небольшая эстрада, где музыканты готовили свою аппаратуру, была ярко освещена.

Мы сделали заказ: салатики там всякие, закусочки, а на горячее – шашлыки из осетрины. Харевич сказал, что больше таких шашлыков нигде в мире нет, и мы соблазнились. Вскоре официант поставил на наш стол бутылку «Советского шампанского», графин с водкой и тарелки с мясным ассорти. Он ловко откупорил бутылку и наполнил два фужера. Харевич налил себе и мне водки.

– Давайте выпьем за скорейшее окончание войны, – сказала Илона.

– Да, по-моему, это самый подходящий тост, – произнесла Леля.

– А мы выпьем за вас, наши дорогие девочки, – сказал Харевич. – Будьте счастливы, живите долго и обязательно нарожайте много детишек.

Мы выпили. Женщины стали закусывать шампанское виноградом, а мы с Марком Львовичем принялись за салат.

– Интересно, кто наш юный официант по национальности? – немного захмелев, произнесла Леля.

– Дагестанец, – уверенным голосом изрек Харевич.

– Дагестанец – это ни о чем не говорит. Такой национальности нет, – сказала Илона.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – Как нет и «лиц кавказской национальности». А ведь так сейчас сплошь и рядом говорят.

– Это все от нашего невежества, – аккуратно поднося вилку ко рту, произнес Харевич.

– Верно, – сказал я. – Таким образом мы разрушаем наш язык.

– Если бы только язык, – усмехнулась Леля. – Мы себя-то разрушаем, нашу страну разрушаем. Скоро все мы будем инвалидами по части головы. Ведь мы с ума сходим, вам не кажется?

Мне стало не по себе от таких слов, и я решил отвлечь собеседников от горьких мыслей.

– Мы не ответили на вопрос, кто по национальности наш официант, – сказал вдруг я. – Я лично думаю, что он аварец. Аварцы – симпатичные люди. Кстати, вы знаете, что Дагестан – это один из самых многонациональных регионов России. Кроме аварцев здесь живут даргинцы, кумыки, лезгины, русские… Перед тем как ехать на Северный Кавказ, я пошел в библиотеку. Мне хотелось узнать, куда я, собственно, еду. Так вот, я был страшно удивлен, когда узнал, что в одном только Дагестане в ходу десятки языков. Это и аварский, и андийский, и ботлихский, и годоберинский, и каратинский… А еще ахвахский, багвалинский, тиндинский, чамалинский, цезский, хваршинский, гигунзибский, лакский, лезгинский, табасаранский, агульский, рутульский языки… И это далеко не все.

– Ух ты, настоящий Вавилон, – удивленно заметила Леля.

Харевич усмехнулся.

– Как тебе удалось все это запомнить? – спросил он меня.

– Память хорошая, – сказал я.

– Ну тогда ты, наверное, помнишь и первые слова своей мамы, обращенные к тебе, – сказал Марк Львович и улыбнулся.

– Помню, конечно, помню, – в тон ему заявил я. – Она мне сказала: здравствуй, Митя, прости меня за то, что я родила тебя на белый свет. Здесь так отвратительно.

– А ты ей что ответил? – спросил Харевич.

– Ничего, сказал, бывает хуже…

Харевич на этот раз не улыбнулся. Он задумался на какое-то мгновение, а затем философски произнес:

– А что может быть хуже, чем человеческие страдания? Ведь мы же появляемся на белый свет, чтобы страдать.

– Хуже было бы вообще не родиться, – заметила Илона. – Жизнь, какой бы она ни была скверной, все равно интересная штука. И ее надо попробовать на вкус.

– У вас, Илона, мужская логика, – заметил я. – Женщина сказала бы проще: ах, как хорошо на свете жить! Я счастлива была родиться. Вы же туже закручиваете мысль.

Впрочем, позже я понял, что Илона не всегда бывает такой откровенно сложной и глубокой. Ее мысли порой случались по-девичьи легкими и прозрачными. Философствовала она редко, и когда это случалось, она могла высказаться так сложно, что я начинал сомневаться: а женщина ли передо мной, а не переодетый ли это отшельник-мудрец?

XX

Из ресторана мы вышли за полночь. Светила луна, а воздух был наполнен ароматом ночной жизни. По тротуару мимо высвеченных витрин многочисленных магазинов и кафешек скользили чьи-то тени. Было достаточно тепло, и лишь какая-то тревога, вызванная памятью о близкой войне, не давала покоя. Мы шли молча и не глядели друг на друга. Вот ведь как получается: веселились, веселились, а когда оказались на улице, нас снова всех стали одолевать мысли о войне. Неужели уже завтра мне придется возвращаться в полк? – подумал я. Какая несправедливость! Это значит, мне будет суждено вновь расстаться с этими прекрасными людьми. А на войне как на войне – всякое может случиться. Глядишь, и не увидимся больше никогда…

– Вы сейчас куда путь держите? – спросил меня Харевич, и я почувствовал, что Илона вдруг сразу как-то внутренне напряглась в ожидании моего ответа.

Я пожал плечами.

– Наверное, пойду спать в машину, – произнес я.

– А стоит ли? – неожиданно заявил Харевич. – Мы с моими девушками сняли номер в гостинице – давайте возьмем вина и пойдем к нам. Вы не против, дамы? – спросил он сестричек.

Те с восторгом встретили это предложение. Еще бы: пиршество продолжалось! Девчонки были молоды, и им хотелось жить на полную катушку. Мы взяли несколько бутылок сухого вина в ночном ларьке и отправились в гостиницу. Шли и радовались жизни.

– Хорошо-то как! – вздохнув полной грудью, произнесла Леля.

– В самом деле хорошо, – улыбнулась Илона и посмотрела на меня. Мне показалось, что она испытывала некий внутренний подъем. А может быть, она просто пыталась быть счастливой? Тем не менее она была откровенна в своих чувствах, и я в который уже раз мысленно отметил, насколько она бывает красивой в такие минуты.

Когда мы подошли к гостинице, я испытал некоторое чувство тревоги. Я быстро сообразил, в чем тут дело: в российском человеке с детства сидит этот генетический страх перед казенными учреждениями. Такое состояние порой испытываешь, когда входишь в бухгалтерию, чтобы получить свои кровные, в ресторан, чтобы поесть и повеселиться, в конце концов, в гостиницу. Все это от того, что мы привыкли ждать окрика, оскорбления, запрета. Нас всю жизнь куда-то не пускали, что-то нам запрещали делать, ругали и унижали. Такое откладывается в сознании, это меняет нашу психику. Я всегда считал себя человеком незакомплексованным и достаточно смелым, но и я робел на казенных порогах. Мне всегда казалось, что вот сейчас я столкнусь лицом к лицу с некой ретивой дамой или старым бюрократом, и они испортят мне настроение. К моему счастью, ничего подобного в тот вечер не произошло. Швейцар, усатый дядька в форменном одеянии с золотыми галунами на рукавах и лампасами, лишь сонно зевнул и искоса взглянул на нас. Видимо, его совершенно не удивил ни наш поздний приход, ни то, что люди шли откровенно веселиться. Мне не приходилось раньше бывать в кавказских гостиницах, тем более заявляться туда ночью в сопровождении дам, поэтому я не мог сказать, существовали ли здесь когда-либо какие-то запреты. Но вот свои гостиницы я знал прекрасно. Какой там даму – друга трудно было провести в номер. Такой шум дежурные поднимут – впору застрелиться. Конечно, были исключения. Все зависело от характера тетушки, дежурившей на этаже, а чаще от твоей сообразительности. Тетушки эти любили деньги и подарочки.

Сегодня этого уже в гостиницах нет. Рынок внес свои коррективы и в гостиничную жизнь. Сейчас приходи хоть с чертом – и тебя пропустят. Лишь бы были деньги. Дошло до того, что даже проститутки свободно ходят ночью по гостиничным коридорам и предлагают свои услуги. При этом их никто не гонит прочь. А когда-то я не смог пройти ночью в номер своей родной жены Лидуси. Она тогда была в длительной командировке в Москве. Я сильно соскучился и сделал все, чтобы увидеть ее. С командировочным удостоверением в кармане я отправился в столицу. Летел как на крыльях. Не часы – минуты считал до нашей встречи. Приехал ночью, разыскал нужную мне гостиницу, а меня в нее не пускают. На улице мороз, снег идет, а дежурным все равно. Я их и так умолял, и эдак, говорил, что у меня всего лишь ночь в запасе, потому что утром я уже должен отправиться домой, но на меня не обращали внимания. И только когда я показал в окно четвертной, администраторша открыла мне дверь. Считай, все командировочные этой чертовой бабе отдал. Потом пришлось немного поголодать, но да ведь разве я мог не повидать Лидусю?

Это был двухместный, достаточно скромно обставленный номер. Небольшая прихожая с встроенным платяным шкафом, ванная комната, совмещенная с санузлом, спальня, она же гостиная. Невеликий столик у окна, две деревянные кровати вдоль стен. Мои друзья экономили. Решили, что для троих им подойдет и двухместный номер. Женщины сразу заявили, что лягут вместе. Но Харевич думал по-другому: кровати только для девчонок, сам же он что-нибудь придумает. В конце концов, в номере есть четыре стула – чем не лежак? Опыт в этом деле у него есть: ему, военному человеку, разве что на потолке еще не приходилось спать. Начали с того, что раскупорили бутылку «Киндзмараули» и наполнили стаканы. Правда, штопора не было и пробку пришлось с помощью ножа загонять внутрь. Этим занимался я – для меня, любителя сухих вин, это была не проблема.

Мы выпили. Теперь мы пили за то, чтобы никогда не возвращаться на войну. Мы знали, что нам все равно придется вернуться, но мы не хотели этого.

– Я не хочу на войну, – сказала Леля. Слезы текли по ее щекам, и она была сейчас похожа на маленького ребенка.

– Успокойся, девочка, успокойся, – погладил ее по голове Харевич. Он почти что годился медсестрам в отцы и относился к ним по-отцовски. Он сказал:

– И зачем это женщин берут на войну? Тут и мужикам-то страшно порой бывает.

– Мы сами так пожелали, – сказала Илона. Ей тоже хотелось плакать, но она держалась.

– Вот и дурочки, – вздохнул Марк Львович. – Сидели бы сейчас дома и в ус не дули.

– У женщин нет усов! – вытирая слезы рукавом, воскликнула Леля и засмеялась. А я подумал: как переменчиво бывает наше внутреннее состояние. Мгновение назад нам было плохо и у нас от боли разрывалось сердце, но вот кто-то показал нам палец, мы расхохотались, и боль отступила. Сложное это все-таки существо – человек.

– Если бы у бабушки были усы, она была бы дедушкой, – сказал Харевич и тоже засмеялся.

Я откупорил новую бутылку, наполнил стаканы, и мы снова выпили.

– Хорошее вино, – сказала Илона.

– Да, хорошее, – согласился я. – На Кавказе не может быть плохих вин, здесь строго за этим следят. А вот в Россию часто везут подделки. У нас в военном городке продавали «Киндзмараули» – пить невозможно. И «Хванчкара» такая же – не вино, а вода подкрашенная. А люди пьют и думают, что так и надо.

– Сейчас повсюду одни подделки, – пробурчал Харевич. Лицо у него усталое, но счастливое. Ему, как и всем, хорошо вдали от войны.

Леля кивает в знак согласия.

– Верно, подделки, – говорит она. – И колбаса поддельная, и шмотки, и чувства. Настоящую любовь днем с огнем не сыщешь. Вы посмотрите: даже при вступлении в брак сейчас заключают контракт. «Мы, нижеподписавшиеся, вступая в брак, заключаем это соглашение и обязуемся, что в случае развода мы все шмотки свои разделим поровну…» Там, конечно, по-другому все звучит, но смысл тот же. Ну не смех ли?

– Да, дожили, – говорит Харевич. – Знаете, мне кажется, я открыл причину возникновения рака…

Мы недоуменно смотрим на подполковника. При чем, дескать, здесь рак?

– Да-да, именно, – говорит он. – А причина простая: потеря настоящих чувств.

– А я думаю, что к этому следует еще прибавить неразделенную любовь и угнетенное состояние души, – произносит Илона.

– Гениально! – восклицает Леля. – А мы, дураки, ищем какие-то лекарства от рака.

– А разве вы не знали, что самое простое решение всегда гениально? – подхватываю я.

Харевич начинает внимательно рассматривать на свет стакан, в котором живым рубином переливается вино.

– Гений, гениальность, гениально… – задумчиво произносит он. – Вот мы часто восхищаемся русским гением, убеждаем друг друга, что, дескать, как много талантов на Русской земле, но почему-то при этом забываем, сколько в России всякой грязи, сколько духовных рабов, воинствующих невежд. А их больше! И именно они мешают жить гениям и талантам. Да и просто нормальным людям. Вот и война – это затея злодеев и невежд. А мы расхлебываем. И самое страшное, что мы позволяем подлецам развязывать войны. Вот и начало этой войны прозевали. А ведь с чего-то все началось, где-то возникла эта вспышка, с которой пошло пламя. Знаете… – Харевич вдруг замолкает, достает из кармана брюк носовой платок и начинает промокать им вспотевший лоб. – Знаете, когда я понял, что мир сошел с ума? Нет, я не видел, как упала на Хиросиму атомная бомба, но я видел, как лежал в гробу мой товарищ Саша Огневский. Он был прекрасным хирургом, мы с ним дружили с незапамятных времен. Его в Грозном снайпер подстрелил. Он тогда только что закончил делать сложную операцию подорвавшемуся на мине чеченскому малышу, вышел из палатки подышать – и тут бац! Я смотрел на него и думал: это не он в гробу лежит, это я там лежу. И мне стало страшно. И я понял, что мир – это «палата номер шесть». Помните, у Чехова?

Он замолчал, и в комнате воцарилась мертвая тишина. Мысли о смерти всегда навевают на людей ужас или скуку. Что касается меня, то я вдруг представил, как буду выглядеть в гробу, если меня убьют. Подумав об этом, я вздрогнул. Нет, я не смерти боялся – просто я всегда стеснялся быть объектом человеческого внимания. Когда-то я даже сказал бывшей своей жене, чтобы она, коли я вдруг скоропостижно скончаюсь, похоронила меня тихо и незаметно. И чтобы ни одной души, кроме нее, при этом не было. Иначе, сказал, разозлюсь и буду каждую ночь являться ей во сне.

– Быстрее бы весна, – каким-то совершенно чужим голосом сказала Леля. И непонятно было, то ли вино стало действовать на нее так угнетающе, то ли она просто начинала трезветь.

Харевич усмехнулся.

– Нельзя торопить время, – сказал он. – Это равносильно тому, что торопить свою смерть. А ведь мы постоянно торопим то минуты, то часы, то недели, забывая при этом, что каждая ушедшая в прошлое минута укорачивает нашу жизнь. А этих минут, если разобраться, не так уж и много. Однажды наступит день, когда нам уже нечего станет торопить – жизнь кончится.

Леля улыбнулась.

– Я согласна с вами, Марк Львович, но все равно мне хочется, чтобы побыстрее пришла весна. Даже жутко подумать, что впереди долгая зима.

– Вы, Леля, когда-нибудь бывали на севере? – спросил я. – Нет? Вот там зима – это зима! А здесь ведь юг, здесь нет таких стуж.

– Стужа – это ерунда, – произнес Харевич. Он снова начинает рассматривать свой стакан на свет, как будто это помогает ему думать. – На войне и южная зима – жуть. А нас впереди ждут несколько месяцев этой жути. Не понимаете? – переводит он свой взгляд на меня. – Зимой наши отряды пойдут в горы. Это лучшее время для «зачистки». На снегу остаются следы противника, и его легче искать. Летом этой возможности нет. Но загнанный зверь страшнее. Значит, будет много убитых и раненых…

– Так что нам не позавидуешь, – с горечью в голосе произнесла Леля. – День и ночь будем дежурить в операционной.

– Как будто сейчас нам легче, – говорит Илона.

– Легче не легче, но зимой все равно хуже. Такое чувство безысходности порой охватывает, что жить не хочется. – Леля берет со стола бутылку и наливает себе целый стакан. – За то, чтобы мы остались живыми! – произносит она.

– Куда ж мы денемся? – усмехнувшись, говорит Харевич. – Нам нельзя умирать, кто ж тогда раненых будет на ноги ставить? Нет, нельзя, категорически нельзя.

Мы выпили. Харевич посетовал на то, что у нас нечем закусить. Дескать, так и язву можно заработать. Я возразил. Это все ерунда, говорю. Ученые уже доказали, что ни вино, ни курение натощак, а также неправильное питание и стрессы не являются единственной причиной язвы желудка и двенадцатиперстной кишки, как это считалось раньше. Все дело в микробе «хеликобактер пилоре». Я даже назвал фамилии ученых, которые первыми обнаружили в слизистой желудка у больных язвой микроорганизм, по их мнению, и являющийся причиной заболевания. Ученым никто не поверил. Считалось, что соляная кислота, выделяющаяся в желудке, убивает любые бактерии. Тогда один из этих ученых совершил поистине профессиональный подвиг – он вырастил в пробирке «хеликобактер», выпил его и через две недели заболел язвой желудка.

– Интересно, – выслушав меня, сказал Харевич. – Вот ведь до чего порой доводит людей их профессиональный фанатизм.

– Это хорошо, что такие люди существуют, – сказала Илона. – Если бы их не было, человечество продолжало бы жить в каменном веке.

– А ведь вы тоже фанатки. При этом обе, – сказал я.

– Мы? А при чем здесь мы? – удивленно взглянув на меня, спросила Леля.

– Как при чем! – сразу сообразив, в чем дело, воскликнул подполковник. – А кто вас гнал на войну? Сами говорите – никто. Значит, в вас тоже живет некий микроб фанатизма. Не за деньгами же вы сюда приехали. Или я ошибаюсь?

Илона усмехнулась.

– Да какие тут деньги! Не живем – перебиваемся, – сказала она.

– Вот то-то и оно, что перебиваемся. Значит, все дело в фанатизме, – заявил Харевич.

– Или в нашей дури, – улыбнулась Леля.

– Нет, только не дурь, – замахал на нее руками Харевич. – Дураки на самопожертвование не способны, точно так же, как и подлецы. Вы же жертвуете собой. Что, я неправильно говорю? – смотрит на меня подполковник. Глаза его мутные, словно ручей после ливня. Но они добрые, как у прожившего жизнь старика.

Мне уже надоело сидеть в этой конуре и давиться вином. Я начинаю нервничать. Если бы я курил, то я, наверное, выкурил бы уже целую пачку сигарет. Но курил один только Харевич. Правда, однажды и наши дамы попытались закурить, но Харевич им сказал, чтобы они не занимались ерундой. Затянет ведь, и тогда попробуй брось эту жуткую привычку. Но Леля заявила, что с такой жизнью они все равно рано или поздно закурят. Тогда подполковник пожелал им, чтобы это произошло как можно позже.