Текст книги "Брат по крови"

Автор книги: Алексей Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

XXIII

Прошла неделя. Однажды, после того как я переделал в палате кучу дел, я сел на стул, что стоял у изголовья выздоравливающей, и задремал. Неожиданно сквозь сон я услышал свое имя. «Митя», – будто бы звал меня кто-то. Я открыл глаза. В палате было сумрачно и тихо. Илона, как обычно, беззвучно лежала на кровати и не подавала признаков жизни. Я решил, что это мне все причудилось, как вдруг я снова услышал свое имя.

У меня дрогнуло сердце. Илона! Это она зовет меня, радостно подумал я. Она! Но что это? Почему я вдруг опешил? Ах да, она впервые назвала меня по имени. Впервые! До этого ей что-то мешало обращаться ко мне таким образом. Быть может, ее смущала разница в возрасте, а может, причиной тому было проклятое чувство субординации, от которого бывает трудно избавиться.

Я тут же вскочил со стула и подошел к Илоне.

– Ты меня звала? – спросил я, стараясь преодолеть волнение.

– Да, – сказала она.

Услышав это, я еще больше заволновался.

– Тебе что-то надо? Ну, скажи? – проговорил я.

– Ничего… Я просто так.

Вот ведь как! Человеку вдруг стало лучше, и он решил просто поболтать.

– Ну, говори же… Говори еще, – стал просить я, радуясь тому, что наконец-то дождался, когда она окончательно придет в себя. Я давно не слышал ее голоса и очень соскучился по нему. – Говори, говори…

– О чем? – вновь шевельнула она губами.

Я наклонился к ней, чтобы ей было легче услышать меня.

– Обо всем, – сказал я. – Вначале скажи, как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – ответила она.

– Это хорошо… – идиотским голосом произнес я, будто бы мне приходилось вести диалог с каким-то маразматиком и я старался говорить его языком.

Я придвинул стул ближе к кровати, сел на него и стал внимательно глядеть на Илону.

– Почему ты замолчал? – спросила она.

– Потому что тебе нельзя напрягаться… Ты еще слабенькая, – произнес я.

– Мне лучше, – сказала она. – Скоро я встану на ноги.

– Да-да, конечно, – согласился я. – Но сейчас тебе не следует напрягаться. Ты поспи. Тебе надо сейчас больше спать.

– Я не хочу спать, я хочу слушать тебя, – медленно ворочая языком, сказала Илона. – Спасибо тебе, спасибо за все…

Я чувствовал, что ей еще очень трудно было говорить. Слова у нее получались какими-то неуклюжими, как будто она училась вновь произносить их. Но ее голос… Он был настолько трогательным, что у меня сжималось сердце.

– Не надо меня благодарить, – проговорил я. – Не надо. Ничего особенного я не сделал.

– Ну как же! Только из-за меня ты и торчишь сейчас в этом госпитале…

Бинты на ее лице мешали мне разглядеть ее улыбку, но я чувствовал, что она улыбается.

– У меня командировка – я повышаю здесь свою квалификацию, – говорю ей.

Она ухмыльнулась.

– Знаем мы это повышение квалификации, – донеслось до меня. – Небось уговорил начальника госпиталя оставить тебя здесь.

Ей по-прежнему трудно давались слова, но она продолжала говорить.

– Уговорил, – честно признался я. – Теперь за мной ужин в ресторане. Как только будут деньги, обязательно свожу полковника в кабак.

Мы помолчали.

– Который час? – неожиданно произнесла она.

– А тебе не все ли равно? – спросил я ее.

– Нет, теперь уже не все равно. Коль я выздоравливаю, мне уже интересно все. Даже то, какая температура сейчас на улице, – заявила она.

Она была права. Когда человек болеет – ему нет дела ни до чего, но стоит ему хотя бы немного почувствовать себя лучше, как он снова приобретает интерес к жизни. С Илоной произошло похожее.

– На улице постоянно льет дождь. Когда его нет, стоит туман. Одним словом, южная осень, – говорю ей. – А вот на моем родном Дальнем Востоке сейчас уже предзимье. Снег выпал, мороз речки и озера сковал льдом. Там сейчас в лесах хорошо. Тишина звенящая, а воздух чистый, словно родниковая вода. Дышать хочется. Я люблю такую пору.

– Возьми меня когда-нибудь в такую осень, – попросила она.

– Возьму, – пообещал я. – Мы с тобой сядем на поезд и поедем далеко-далеко, туда, где прошло мое детство.

– Но прежде мы поднимемся на вершину Кавказа… Помнишь, ты обещал мне? – спросила она.

– Конечно, конечно, помню, – радовался я тому, что она уже живет, что у нее появились мысли, чувства, что память вернулась к ней.

– «Кавказ подо мною. Один в вышине…» Мы вместе прочтем это стихотворение. Я тебе не говорила – ведь я тоже с детства мечтала побывать на Кавказе, я тоже любила читать Лермонтова с Пушкиным. Помнишь? «Раз – это было под Гихами – Мы проходили темный лес; Огнем дыша, пылал над нами Лазурно-яркий свод небес. Нам был обещан бой жестокий. Из гор Ичкерии далекой Уже в Чечню на братний зов Толпы стекались удальцов…»

– Это «Валерик», – вспомнил я.

– Да, – ответила она. – В школе я хорошо знала это стихотворение… Позже ни одной строчки не могла вспомнить. А тут вдруг вспомнила. Наверное, это все из-за того взрыва. Веришь, я стала вдруг помнить такое, о чем, казалось бы, давно уже забыла. Вот лежу, вспоминаю и дивлюсь себе…

– Такое случается, – сказал я. – История знает случаи, когда сильный стресс позволял человеку вспомнить даже то, что с ним происходило в младенчестве.

– Я тоже многое вспомнила. Я даже лицо своей прабабушки вспомнила. А до этого, как ни пыталась, вспомнить не могла. Она умерла, когда мне было четыре годика, – пояснила Илона.

– Видишь: не было бы счастья, да несчастье помогло, – улыбнулся я.

– Лелю жалко, Марка Львовича жалко, – неожиданно произнесла Илона. – Я ведь знаю, что они погибли.

Я бросил на нее удивленный взгляд.

– Откуда ты это знаешь? – спросил я. – Ты же была без сознания.

– Интуиция подсказала… Веришь, у меня теперь и интуиция стала другой. Богаче, что ли… – тихим голосом проговорила она. – А однажды во время обхода я услышала чей-то голос… Тот человек рассказывал кому-то, как все произошло… Двое, мол, погибли, а вот этой повезло.

В палате вдруг наступила неловкая тишина. Каждый из нас думал о своем.

– Знаешь, я когда все узнал, почему-то решил, что это именно ты осталась жива, – первым нарушил тишину я. – Ехал в Ростов и молил Господа, чтобы я не ошибся.

– Уж лучше бы меня тогда… – неожиданно сказала она и заплакала. – Такие хорошие люди погибли. Бедная Лелечка, бедный, милый Марк Львович…

Она еще долго плакала, а я сидел у ее изголовья и старался успокоить ее. Не надо, не плачь, говорил я ей. Но она будто бы ждала этого момента, когда у нее появятся силы и она вволю наплачется. У нее было доброе сердце, и она жалела своих товарищей.

Чтобы как-то успокоить ее, я начал рассказывать ей о том, что происходит сейчас в моем полку. Наши, мол, готовятся выступить в горы. Скоро станет холоднее и горы покроются снегом, на котором будут хорошо видны следы противника. Тогда все и начнется. Разведчики говорили, что чеченцы тоже готовятся к зиме. Они запасаются продуктами, сооружают блиндажи, роют окопы, устраивают тайники с оружием. У них в горах есть свои укрепленные пункты, которые боевики считают неприступными. Но наши ребята только усмехаются. Дескать, мы их ракетами и бомбами закидаем – ничего от них не останется. Так что за горы беспокоиться нечего. Нам бы-де с Грозным еще разобраться – тогда бы и войне конец. Только пока не получается. Штурмуют федералы город, штурмуют, а он все никак не сдается. Чеченцы дерутся за каждый дом, за каждую улицу. Их и голод не берет, и болезни, и пули. Зубами держатся за свою землю.

Илона успокоилась и теперь лежала и молча слушала меня.

– Страшное время, – сказал я. – И откуда в стране нашей родимой столько дерьма взялось? Раньше было спокойнее, потому что власть справлялась с ситуацией… А когда в начале девяностых вожжи ослабили, тогда и началось. Нет, нельзя в нашей стране в демократию играть. Не доросли, не созрели. Впрочем, мы ли в том виноваты? Ведь мы же при этой самой демократии никогда еще и не жили, вот и болеем свинкой…

– Почему свинкой? – спросила Илона.

– Потому что это детская болезнь. А демократия в нашей стране, по сути, еще с соской во рту ходит, вот и болеет всевозможными детскими болезнями, – философствовал я. – И русские болеют, и чеченцы – все болеют. Отсюда и этот Содом.

Я вдруг спохватился. Я понял, что совершил ошибку – я не должен был надрывать Илону всякими ненужными разговорами. Чтобы человек выздоравливал, ему необходимы только положительные эмоции. Я стал рассказывать ей сказку. Я не умел рассказывать сказки и поэтому наговорил ей разной ерунды. Но она слушала меня с благодарностью и не перебивала. Мое нудное бормотание потихоньку утомило ее, и она заснула. Вот и ладно, подумал я. Воспользовавшись передышкой, я решил сходить в город. Ведь за все время пребывания в госпитале я не смог даже на часок оставить Илону. Спал и ел прямо в палате. Единственным моим желанием было поскорее поставить раненую на ноги. Но вот я дождался, когда Илона заговорила, при этом я почувствовал, что у нее есть настроение жить. И это меня обрадовало. Я был счастлив, и я хотел напиться.

Как все-таки хорошо жить на свете, рассуждал я, неторопливо шагая по тротуару и отыскивая глазами автобусную остановку. Дождя не было, но пахло вчерашним дождем и мокрыми деревьями. Вот ведь как получается: где-то идет война, а в этом городе люди как будто не знают об этом. Они ходят на работу, в магазины, кинотеатры, рестораны – в общем, живут обычной жизнью. Человек вообще склонен не думать о бедах, он хочет наслаждаться жизнью, потому что понимает: жизнь слишком коротка и ее надо успеть прочувствовать. А на войне хочется жить вдвойне. Там часто вспоминаешь, как хорошо тебе было, пока ты не попал в эту мясорубку. Впрочем, наверное, только на войне человек и может понять настоящую цену жизни. В обычной суете мы порой многого не понимаем. Нам бывает скучно от покоя и тишины. Мы хотим вырваться из этого сладкого плена и куда-то убежать. И лишь попав в бездну, мы начинаем понимать, что совершили ошибку, добровольно отказавшись от своего тихого счастья. Увы, обычно мы его не замечаем. Ведь оно ненавязчиво, оно похоже на старую добрую собаку, которая лежит себе в углу и не тревожит тебя. Ты ходишь мимо нее и ее не замечаешь, а на душе твоей почему-то всегда тепло.

У меня тоже была когда-то собака. Я ее очень любил, но не понимал этого. Когда она умерла, мне показалось, что весь мир перевернулся. И мне стало плохо. И тогда я понял, как сильно я любил свою собаку. Сейчас я стал понимать другое… Мне все тяжелее и тяжелее становилось на войне, и я начинал безумно скучать по мирной жизни. Именно там, в той жизни, и ждет меня счастье, думал я. Но до тех времен еще надо было дожить. А как это сделать, если у войны этой нет ни конца ни края?

У Сальвадора Дали есть картина, которая называется «Лицо войны». Странное лицо, в пустых глазницах которого такие же странные, с пустыми глазницами лица. Их лижут змеиные жала. Несмотря на то что я люблю этого художника, мне эта его картина никогда не нравилась. Слишком, думал я, она упрощенно-прямолинейная какая-то. Дали использует здесь средства обыкновенного символизма, а не привычный ему «параноидально-критический метод», и это обедняет восприятие. И только попав на войну, я вдруг ощутил всю глубину задуманного художником. Да ведь это картина бесконечной смерти! – подумал я. А такое бывает только на войне. И сейчас эта картина постоянно стоит у меня перед глазами, напоминая о бренности моего существования. Бесконечная картина смерти…

ЧАСТЬ III

XXIV

Зима наконец добралась и до Ичкерии. Но это была другая зима, не та, которую я знал с детства. Я знал российскую зиму – морозную, студеную, когда, и такое в самом деле бывает, птицы на лету замерзают. Здесь все было не так. Столбик термометра даже ночью редко опускался ниже минус десяти. Весь декабрь стояла промозглая погода. Шел снег, чередуясь с дождем. Слякоть, холодный сырой воздух, ветра. Раздражающая сезонная неопределенность. Солдатики, не привыкшие к такой пакостной зиме, часто хворали. Вот так и получалось: летом – одни раненые, зимой – простуженные. Возле полкового медпункта очередь. Пацаны кашляют, гундосят, сопли текут из носа.

– Ну что выстроились? – высунувшись из палатки, в которой размещался полковой медпункт, недовольно спрашивал Савельев. – Вам это что, армия или инфекционная больница? Больше закаляйтесь – тогда и кашлять не будете.

Но Савельев и сам то и дело кашлял да чихал. Проклятое ОРЗ, говорил он.

Невероятно, в древние времена, когда лекарств еще не было, отдельные народы умудрялись болеть редко, а жить долго. У них были свои секреты. Нынче, кроме таблеток, мы своим солдатам предложить ничего не могли. А ведь пора, пора, думал я, изобрести что-то такое, что позволит людям не болеть. Но у ученых почему-то руки не доходят до этого. В чем дело? Отчего мы так медленно продвигаемся вперед? Какой там рак – насморк вылечить нам бывает трудно. А все потому, что наука наша топчется на месте. Денег нет для исследований? Да откуда им быть, если люди постоянно воюют, если они тратят деньги не на то, чтобы выжить, а на то, чтобы больше убить себе подобных.

Проходят дни, похожие один на другой. Войне и конца не видно. Чувство безнадежности растет. Иногда мне кажется, что я становлюсь стариком и что мне осталось мало жить. Я начинаю мучительно рассуждать. Не рано ли причислять себя к старикам? – задаю себе вопрос. Да как сказать, – сам себе и отвечаю. Ведь старость наступает тогда, когда ты ощущаешь, что в мире теней уже больше любимых тобой людей, чем среди тех, кто еще остался рядом с тобой. Я все больше чувствую, что я одинок. На этом свете у меня только дочь, да и та скоро забудет меня. Есть еще Илона. Наверное, только мысль о ней и не дает мне до конца раскиснуть. Но Илона далеко. После госпиталя ее отправили в отпуск. Сейчас она кушает мамины блины да рассказывает ей страшные истории о войне. Недавно от нее пришло письмо. Я думал, что она уже забыла меня, но письмо хорошее. В нем много тепла. Надолго ли хватит у нее сил быть связанной с войной? Нет, на войну ей уже нельзя, да она и сама не поедет. Пишет, как хорошо ей в любимом городе, где никто не стреляет и не убивает друг друга, где по ночам не гремят взрывы, а утром видишь улыбающиеся безмятежные человеческие лица.

Опять же задаю себе вопрос: надолго ли эта ее связь с войной? Побудет в тишине – и ей захочется забыть обо всем, в том числе и обо мне. Это ведь естественно для людей: они часто не хотят помнить о плохом. А хуже войны ничего на свете нет. Илона забудет ее, а вместе с ней и меня. Тяжело, конечно, думать об этом, но нужно подготовить себя к самому худшему. Мне кажется, если Илона забудет меня, то мне уже в этой жизни делать нечего. Это была последняя попытка уцепиться за соломинку. Уцепился, но соломинка не выдержала… Да, я влюблен в Илону, кажется, я никого и никогда так не любил. Я заснуть порой не могу – мне все она мерещится. Но я чувствую, чувствую, что у меня ничего с ней не получится. Ну не пара мы, не пара! Она молодая, красивая, у нее вся жизнь впереди, а что я? Какая у меня перспектива? Пенсия? Старость? Недуги? Война и мне, и моим товарищам все равно когда-нибудь напомнит о себе. Кто-то с ума сойдет, а у кого-то сердце откажет. На нервах живем, а все болезни от нервов, говорил нам когда-то на лекции один профессор. А здесь еще и этот вечный холод, вечная простуда, плохая кормежка. Все это, конечно же, не пройдет бесследно. Впрочем, что думать о завтрашних напастях, если и сегодняшний день тебя не радует?

Из санбата возвратился начфин Макаров. Как и прежде, вечера у нас в палатке проходят под идиотским девизом: «Не уснешь, пока не выпьешь». Еще недавно я тяготился этими пьяными посиделками, а сейчас привык к ним. Пью наравне с соседями. Порой мне кажется, что я спиваюсь. Утром встану – сердце колотится. Надрываю его, вот оно и предупреждает: дескать, хватит меня и себя мучить, прекрати пить. А как прекратишь, если на душе болит? Была бы рядом Илона, тогда другое дело. Но ее нет. И только в памяти моей остались те незабываемые десять дней, которые я провел рядом с ней.

Нет, я не дождался, когда она встанет на ноги, и уехал. Совесть меня замучила: люди воюют, а я, черт возьми, отдыхаю, как на курорте. Илона меня поняла. «Езжай, милый, – сказала. – Я обязательно поправлюсь и приеду к тебе». Она поправилась, но поехала не ко мне, а домой. Впрочем, это логично. А ведь я уже разработал план, как ее перевести в наш полк. По штату мне не хватало несколько инструкторов, и начальник медицинской службы дивизии обещал посодействовать. Оставалось лишь получить согласие Илоны. Я ей обо всем написал, но теперь думаю, что зря это сделал. Ну зачем ей возвращаться на войну? Женщина должна жить дома и рожать детей.

Тоскливо. И неуютно. Я как будто болен тяжелой, неизлечимой болезнью. Когда об этом думаешь, начинаешь сожалеть о том, что у нас запрещена эвтаназия. Самому уйти из жизни всегда трудно – нужна чья-то помощь. Кто-то посторонний должен ввести в вену отраву, тот же, к примеру, хлористый кальций. Но эвтаназия запрещена во всем мире, и если какой-нибудь сердобольный лекарь поддастся искушению и введет кому-то «коктейль смерти», его упекут в тюрьму. Правда, сегодня в некоторых странах уже пытаются узаконить добровольный уход из жизни. Но в России это не пройдет: православная церковь категорически против подобных вещей. Наверное, она права.

Так и живу на грани тоски и безумства. Мне одиноко. Хочу пробудить в себе патриотические чувства, мол, долой хандру, мол, надо выжить и победить в этой войне, но эти чувства, еще не успев родиться в моей душе, гаснут. И в эти минуты приходит на помощь Савельев. Он предлагает мне выпить, и я соглашаюсь. Раньше бы я послал его к чертовой матери, но теперь я ослаб духом и уже не думаю, что творю. Мысль о том, что я больше никогда не увижу Илону, делает меня слабым.

Кто-то сказал: весь мир построен на борьбе эгоизма и щедрости. Ваня Савельев по натуре человек щедрый, но, как и я, одинокий. У него тоже была жена, даже не одна. Говорит, что только официально у него их было две, а сколько еще было неофициальных дам! Правда, его женщины не бросали – он их сам бросал. Здоровяк и симпатяга, он мог производить впечатление на слабый пол. Мне рассказывали, что, когда он был лейтенантом и служил в каком-то отдаленном гарнизоне, у него в любовницах была жена самого комдива. Ну вот влюбилась баба по уши в этого казанову в портупее и с ума сошла от любви. Роман их был бурным и длился до тех пор, пока их не застукал ее муж. Другой бы придушил подлеца, а этот пожалел – просто сослал его в другой полк. Но комдивша и там Ваню нашла. Почти каждый день ездила к нему за сорок верст на попутках. Однажды после паломничества к любовнику она собиралась возвращаться домой. Стоит на трассе, ждет попутку, и тут ей армейский автобус на глаза попадается. Генеральша просит отвезти ее в дивизию, но прапорщику некогда, у него свои дела. Уперся: не могу – и все тут. Тогда она ему: вы, дескать, знаете, кто перед вами? Я жена комдива! Но служивый, который, видимо, был наслышан о любовных приключениях мадам, тут же нашелся: я, говорит, сейчас позвоню вашему мужу, и он пришлет за вами «Волгу». Мадам, естественно, ретировалась.

На войне Ваня чувствует себя как дома. У него почти всегда хорошее настроение, и это понятно: он здешний «начальник спирта». Так его наши офицеры в шутку называют. Здесь у многих из нас есть прозвища. «Начальником паники», например, мы называем начальника инженерной службы полка майора Семушкина – он чует начальство за три версты и всегда точно предугадывает приезд очередной высокой комиссии. Есть у нас «главный жмот полка». Это, конечно же, начфин Макаров. Тот, умирать будешь, десятку в своем проклятом казенном сейфе не найдет. Жору Червоненко, как и всех тыловиков, считают вором и потому зовут обыкновенно – «мафия».

Меня тут тоже всяк зовет на свой лад. Начмед – это одно, но у меня есть еще и прозвище «коновал», которым меня за глаза называют. Обидно, конечно, но армейский жаргон, как и армейский фольклор, не имеет границ разумного. «Ну что, коллега, лечить будем пациента или сам помрет?» Это о нас, армейских лекарях. И такие шуточки постоянно слышишь в свой адрес. Но чуть что – все бегут к нам, «коновалам». Помогите, зубы ломит, аж грыжа вылезла. Помогаем.

Но опять же возвращаюсь к Савельеву. Он, как мне кажется, совсем не боится смерти. Порой сам лезет на рожон. Сейчас в горах лежит снег, и наши постоянно ходят на прочесывание лесов. Ваня вместе с ними. Попробуй откажи ему – такой шум поднимет. В горах ему раздолье. Он любит помахать кулаками и пострелять, а там враг. Ваня всегда первым бежит в рукопашную. Ребята рассказывают, что в бою он хуже зверя. Когда возвращается из похода, я пытаюсь расспросить его, что да как, но из него слова не вытянешь, и только довольная морда его говорит о том, что он погулял в горах на славу.

Пьет Ваня много, но в полку не буянит – для гор свою энергию бережет. Я вначале был недоволен, что он так много пьет. Сопьешься, пугаю его, а он только смеется. Однажды говорю ему: ты, мол, как я погляжу, просто боишься быть трезвым. А ведь и от трезвости редко, но случается польза. Испанский посол Клавихо, говорю, на роскошном приеме у Повелителя Вселенной Тимура прикинулся непьющим, весь вечер промучился, зато записал свои трезвые наблюдения в этой пьяной компании, чем оказал историкам неоценимую услугу. А он мне: если, мол, я попаду к чеченцам «на прием», то они меня не водкой угостят, а пулей. Больно много я им насолил.

Наверное, он часто и пил-то оттого, что понимал: очередной стакан водки может оказаться для него в этой жизни последним. В полку уже погибла не одна сотня бойцов, Савельев думает, что когда-то придет и его черед. Но ведь он сам лезет под пули, сам! А еще говорит, что любит жизнь. Жизнь, говорит, женского пола, а я женщин до смерти люблю.

Он говорил правду. Женщин он боготворил. В свою очередь, и те боготворили его. Самец, издевались над ним офицеры. Ни одну юбку не пропустит. И отчего это бабы тебя любят? – часто спрашивал его начфин Макаров. А ты не знаешь, почему? – усмехался Жора Червоненко. Ты видел его в бане? Нет? Ну тогда посмотри – не мужик, а конь с саперной лопаткой между ног.

Когда я умру, говорил Ваня, то хочу, чтобы на мою могилку пришли все женщины, которых я любил. Тогда хоть будет возможность сосчитать их, а так разве всех припомнишь? Жеребец, ничего не скажешь. Он и Лелю в свой послужной список казановы хотел занести, но не успел. Горевал очень, когда узнал, что она погибла. Может, заявил, это и была та единственная и неповторимая, которую он искал всю жизнь. Но теперь ему уже никогда не узнать, та ли это была на самом деле женщина, которая сделала бы его счастливым.