Текст книги "Брат по крови"

Автор книги: Алексей Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

XXXVI

На следующий день, как только закончилось совещание у командира полка, я сел в санитарную машину и поехал в аул. Меня уже ждали.

– Селям-алейкум, – сдержанно поздоровались со мной.

Хасана среди встречавших меня не было – он был со своим стадом на лугах. Вместо него всем распоряжался молодой чеченец по имени Ваха.

– Это мой старший брат, – с гордостью сказала мне Заза, когда мы остались одни рядом с раненым мальчишкой.

Она и на этот раз вызвалась помогать мне, и я согласился, потому что она была хорошей помощницей.

– Он тоже воюет в горах? – спросил я ее, имея в виду Ваху.

Она вздохнула, и я понял, что он один из тех, кто ежедневно убивают нашего брата.

Кериму чуток полегчало, и он стал открывать глаза. Но лицо его по-прежнему оставалось бледным, и он был очень слаб. Видимо, мальчишка и впрямь потерял много крови, подумал я. Его бы в госпиталь, на худой конец, в медсанбат, но кто его отпустит? Накануне я попытался уговорить родственников, чтобы они позволили мне увезти его с собой, но те и слушать меня не хотели. Здесь лечи, сказали. Там, у вас, дескать, он умрет. Не доверяют русским, считают, что за нами глаз да глаз нужен. Ну да бог с ними, пусть думают, что хотят. Когда-нибудь они поймут, что дело здесь не в русских. У нас на этот счет существует хорошая пословица: бояре дерутся, а у холопов чубы трещат. Вот она и вся суть.

Я снял с мальчика старые бинты и осмотрел раны. Царапины на его теле, покрывшись коркой, уже начали заживать, да и изувеченное плечо его меня не сильно тревожило – тревожила голень. Рана на ней гноилась и не думала заживать. Я почистил ее и сделал перевязку с антисептическим раствором. Мазевую повязку я посчитал преждевременной – пусть, решил, вначале абсцесс спадет, тогда уже можно будет и самую вонючую на свете мазь Вишневского наложить.

Пока я возился с Керимом, его сестра внимательно следила за моими действиями.

– Я тоже хочу доктором стать, – неожиданно произнесла она.

Я глянул на нее и увидел, как горели ее глаза. По всему было видно, что ей нравилось все, чем я занимался.

– Это хорошо, – сказал я ей. – Тогда нужно поступать в медицинский.

Она вздохнула.

– Да кто сейчас учится? Грозный, говорят, весь в руинах – какие институты?

– Кроме Грозного есть другие города, – сказал я.

– Есть, – согласно кивнула Заза. – Но я не окончила школу…

– Почему? – спросил я.

– У нас уже давно никто не учится, – сказала она. – А кто меня без аттестата возьмет в институт?

– Надо доучиться, – сказал я.

Она усмехнулась, дескать, о чем вы говорите.

– Надо, надо, – повторил я. – Если бы у меня была возможность, я бы помог тебе. Но у меня ее нет. И дома у меня нет, и родственников, которые бы позаботились о тебе. Да и кто ж меня с войны отпустит?

Заза внимательно посмотрела на меня, и по ее глазам я понял, что она о чем-то напряженно думает.

– У тебя нет родственников? – Здесь, в горах, не привыкли «выкать», и она обращалась ко мне на «ты», как к старому своему знакомому.

– Нет, – сказал я, – если не считать дочку. Но у нее сейчас другой папа.

– От тебя ушла женщина? – удивленно вскинув свои красивые брови, спросила девчонка.

– Ушла, – сказал я и невольно вздохнул.

Она вдруг притихла и стала молча переваривать мои слова.

– Послушай, но как же ты будешь жить, когда кончится война? – спросила вдруг Заза. – Ведь она же не будет продолжаться вечно…

– Я не знаю, как я буду жить, – честно признался я. – Мне вообще порой кажется, что я напрасно живу, что я просто зря занимаю на этой земле чье-то место.

Заза снова примолкла. Ей нужно было что-то сообразить. Я же продолжал возиться с Керимом.

– Послушай, а как тебя звала твоя мама? – неожиданно спросила она. Ей, видимо, надоело обращаться ко мне, как к какому-то безымянному существу, она желала называть меня по имени. При этом ей почему-то обязательно нужно было знать, как называла меня моя родная матушка. Может быть, она хотела сделать мне приятное?

Я пожал плечами. Вообще-то мама называла меня Митюнчиком. Иногда Митюшей, а то и просто Митенькой. Но не скажу же я девчонке об этом! Слишком это фамильярно звучит, слишком по-домашнему.

– Наверное, Дмитрием, – сказал я.

– Дмитрий, – повторила она за мной и улыбнулась. – А что это по-русски означает? – спросила вдруг она.

Я растерялся.

– А черт его знает, – сказал я. – Русские имена часто бывает трудно объяснить. А вот что значит твое имя – ты знаешь?

– Знаю, – ответила девушка. – По-русски это значит «цветение».

Я улыбнулся.

– Выходит, ты весенняя бабочка? – сказал я.

– Нет, не бабочка, – замотала она головой. – У нас есть имя Полла – вот это бабочка.

– Интересно, – произнес я. – Значит, все ваши имена можно перевести на русский?

– Чеченские да, – согласно кивнула Заза. – Например, Дити – это значит «серебро», Деши – «золото», Жовхар – «жемчуг»…

– Жовхар – это мужское имя? – спросил я.

– Женское, – ответила она. – Ты, наверное, вспомнил, как звали нашего бывшего президента, и поэтому решил, что Жовхар тоже мужское имя, так?

Я поразился ее смекалке и утвердительно кивнул ей в ответ. Я в самом деле вспомнил Джохара Дудаева.

– Ну а мужские… Назови мне несколько ваших мужских имен и поясни, что они означают, – попросил я. – Вот, к примеру, имя Ваха… Так, кажется, зовут твоего старшего брата?

– Ваха значит «живи», – произнесла она.

– Ух ты! – изумился я. – С таким именем надо жить долго.

Заза улыбнулась.

– А что означает имя Керим? – продолжал выпытывать я.

– Это не чеченское имя, – сказала Заза.

– А чье же? – поинтересовался я.

– Может, арабское, может, персидское, – произнесла она. – У нас многие носят персидские и арабские имена.

– А русские?

– Русскими именами у нас не называют – только мусульманскими, – пояснила Заза. – Например, у нас в ауле есть Али, есть Джабраил, Джамалдин, Дауд, Ибрагим, Магомед, Махмут, Умар… А еще есть Саид, Хаджимурат, Якуб. А чеченские имена – это Борз, Леча, Дика…

– Что эти имена означают? – спросил я.

– Борз – «волк», Леча – «сокол», Дика – «хороший».

– Очень интересно, – произнес я, заканчивая бинтовать Керима. – А как звали твою маму? – спрашиваю вдруг Зазу.

– Човка, – ответила она. – Это значит «галка». А бабушку мою Кхокха зовут. «Голубь» по-вашему. А еще у меня есть дедушка, его Алхазуром зовут, что по-ингушски означает «птица».

– Он что, ингуш?

– Нет, но у нас в роду были ингуши. И кумыки были, и татары… А ингуши в ауле есть, – сказала Заза. Она указала на окно: – Видишь дом напротив? Это дом ингуша Баргиша. А вон тот, что рядом, – дом кабардинца Габерта. В конце улицы живет ногаец Ногай, рядом с ним построил дом араб Арби. Так что у нас всякого здесь народу хватает. И говорим мы на многих языках. Ты разве не заметил, что с тобой даже здороваются здесь по-разному. Одни скажут «селям-алейкум», другие «хошгельды»…

Где-то неподалеку раздался тягучий голос муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.

– Это Ахмат-хаджи, – сказала Заза. – Он в Мекке и Медине бывал, там он поклонился священному камню и гробу Магомета. – И вдруг она понизила голос и доверительно зашептала: – Он у нас возглавляет шариатский суд. Недавно по его приказу были расстреляны двое мужчин – старый учитель Мансур и его сын Рахим.

Я удивленно вскинул брови.

– И в чем же они провинились? – спросил я.

Она, будто бы опасаясь чего-то, все так же шепотом произнесла:

– Выступали против войны. Мансур вообще призывал, чтобы старики не позволяли молодым брать в руки оружие. Рахим послушался отца, и его расстреляли вместе с ним.

Я нахмурил брови.

– Средневековье какое-то, – произнес я сквозь зубы.

– Тише, нас могут услышать, – прижала она свой тонкий указательный палец к губам.

– Ты боишься? Ну, скажи? – последовав ее примеру, зашептал я.

– Да, боюсь, – произнесла она. – Очень боюсь.

– И чего ты боишься?

– Ахмата-хаджи боюсь, шариатского суда боюсь – всего боюсь.

– Но разве можно так жить? – возмущенно спросил я.

В ответ она лишь пожала своими худенькими плечами.

– Боже мой, до чего мы дожили! Скоро тени своей бояться будем, – произнес я. – Вы боитесь, мы боимся… Нет, так жить нельзя. Разве это жизнь? Да это настоящая каторга!

– Тише, – с испугом прошептала Заза. – Тише…

Я замолчал. Внутри меня все клокотало. Я готов был громко кричать, и возмущаться, и обвинять всех вокруг в том, что они живут по каким-то диким, первобытным законам. Сейчас бы мне стакан чихиря – вот бы я устроил им здесь веселый той, подумал. Но потом я вдруг осадил себя. Дескать, негоже мне так поступать – ведь, как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Меня пригласили сюда, чтобы я поставил раненого мальчугана на ноги, – вот и изволь этим заниматься, сказал я себе. А эти, я имел в виду жителей аула, эти пусть себе делают, что хотят. Даже если они попытаются перерезать друг другу горло – меня не должно это волновать. Хотя стоп! Это почему же не должно? – неожиданно спросил я себя. А как же тогда маленький Керим, как Заза?.. Неужели и их мне не жалко? Да нет же, жалко, еще как! Но что я могу для них сделать? Что? – с болью в сердце подумал я.

Когда я закончил возиться с Керимом, в комнату вошел Ваха – довольно высокий молодой человек с незаматерелой, шелковистой темной бородой «под ваххабита». Он совершенно был не похож на свою сестру. У Зазы глаза ясные и взгляд добрый, а этот постоянно хмур и смотрит на тебя по-недоброму. Неужели он всегда такой? – подумал я. Наверное, так и есть. А разве глаза моих товарищей выглядят добрее?

– Обед уже готов, – сухо сказал Ваха и указал глазами на смежную комнату, где находилась столовая.

– Спасибо, но мне срочно надо в часть, – произнес я, не глядя ему в глаза. Наверное, я подсознательно боялся заразиться от него злобой.

– Не нарушай наш адат, – так же сухо проговорил Ваха. – Поешь, а потом иди.

Мне ничего не оставалось, как снова принять приглашение отобедать.

На сей раз вместо пильгишей подали блюдо из баранины, которое по вкусу напоминало мне узбекскую шурпу. За стол, как и накануне, сели только мужчины – родственники Керима. Мы пили чихирь, а затем молча закусывали вино сочными кусками мяса. Отвыкший от вкусной еды, я ел быстро и жадно. Это не осталось незамеченным: мужчины за столом смотрели на меня с некоторым удивлением и любопытством.

Провожали меня, как и в прошлый раз, всей многочисленной керимовской родней. Никто ничего не спрашивал о Кериме. Видимо, доверяли моей врачебной компетентности. Мужчины молча пожали мне руки, женщины сдержанно улыбнулись. И лишь Заза одарила меня напоследок очаровательной улыбкой, от которой мне стало тепло и приятно на душе. Такие улыбки бывают только у счастливых женщин.

В этот день Савельев за мной не приехал: в составе десантно-штурмовой маневренной группы он отправился утром в горы, и мне пришлось воспользоваться услугами Вахи, который, предложив мне каурую лошадку, сам сел на вороного жеребца и проводил меня до нашего лагеря.

XXXVII

Утро следующего дня выдалось ненастным. Ночью с гор спустился холодный ветер и стал бешено трепать наши палатки. Пошел дождь. Перед рассветом я вышел по нужде и тут же промок до нитки.

А чуть свет к нам в палатку заглянул часовой.

– Товарищ майор! Товарищ майор! – послышался его тревожный голос.

– Какого хрена тебе надо? – недовольно проворчал Макаров, который был с похмелья, а когда он бывал с похмелья, он сильно мучился и всегда был зол.

– Там доктора зовут, – сказал часовой.

Я тут же вскочил с кровати. За многие годы службы у меня выработалась профессиональная привычка, что бы там ни было, по первому же зову хватать штаны и бежать на помощь к больному. А я ведь тоже накануне выпил не меньше Макарова, но ему, подлецу, хорошо, ему скальпель в руках не держать, ведь он всего лишь по части денег. А если учесть, что этих чертовых денег уже тысячу лет не было на счету части, то Макарову вообще можно было никуда не торопиться.

Как оказалось, прискакал на своей чалой Хасан. Он был все в той же мохнатой шапке и бурке, с которых ручьями стекали дождевые струи. Хасан то и дело смахивал воду со своего лица, но вода снова заливала его глаза.

– Доктор, худо дело, – произнес Хасан.

– Что случилось? – встревожился я.

– Керим умирает…

Я тут же, не надевая плаща, бросился к медпункту. Там я взял все необходимое, а затем сел на специально приведенную для меня пастухом каурую, и мы отправились в аул. Ветер и дождь хлестали нам в лицо, и мы с трудом угадывали дорогу. Хасан поднял чалую в галоп. Чтобы не отстать от него, я тоже пришпорил лошадку, и она понесла меня куда-то сквозь плотную и, казалось, безысходную пелену дождя.

…Возле постели больного толпились люди. Среди них был и Ахмат-паша, который, сидя на коленях подле Керима, бурчал себе под нос какую-то молитву. Когда я подошел к мальчику, Ахмат-паша глянул на меня из-под насупленных бровей, ужалил меня своим колючим взглядом, а потом встал и, не поприветствовав меня, ушел прочь. Я приказал всем удалиться. Рядом со мной, как всегда, осталась только Заза. Она была необычайно взволнована и то и дело обращала ко мне полный отчаяния взгляд.

Я присел на табурет, сунул раненому под мышку градусник. Лицо Керима пылало, и он в беспамятстве метался по кровати. Я приложил руку к его лбу и, почувствовав жар, покачал головой.

– Хотите вы этого или не хотите, но мальчика я увезу в медсанбат, – сказал я.

Заза в ответ пожала плечами. Дескать, я не могу ничего сказать – разговаривай со старшими. Тогда я пригласил для разговора Ваху. Выслушав меня, он нахмурился.

– Головой, доктор, отвечаешь за мальчика, – наконец сказал он, и мне показалось, что это вовсе не человек был передо мной, а змея, потому как его слова больше походили на змеиное шипение.

Я что-то там пробурчал ему в ответ, а потом, сказав, чтобы мальчика собирали в дорогу, попросил у хозяев лошадь. Мне нужно было поскорее добраться до части, откуда я намеревался выслать за Керимом санитарный «уазик». Не везти же его в такой дождь верхом, подумал.

В лагерь я мчался что есть мочи. Для меня теперь дорога была каждая минута. Ведь я понимал, что теряю Керима. Вот ведь как получается, думал я: еще накануне мальчишка чувствовал себя довольно сносно. Он пришел в сознание, начал открывать глаза и даже стал потихоньку принимать пищу. А тут – бац! – сепсис. Того и гляди – гангрена начнется. Беда, одним словом. А ведь если бы родственники Керима позволили мне вовремя увезти раненого в медсанбат, уверен, все было бы сейчас по-другому. Имея на руках снимок поврежденной кости, наблюдая за раненым, мы бы смогли контролировать течение болезни, а тут что? Смогу ли я теперь поправить дело? Вряд ли, сознавая бесполезность своей спешки, честно признался я себе. Тем не менее сидеть и ждать, пока мальчишка умрет, нельзя. И не Ваху я боюсь – я потом просто жить не смогу спокойно на этом свете. Совесть не даст.

Когда я оказался в лагере, я первым делом отправился к «полкану». Для того чтобы ехать в медсанбат, нужно было получить разрешение. Дегтярев, услышав мою просьбу, нахмурился.

– О своих бойцах надо думать, а ты, понимаешь, чеченцами занялся, – недовольно буркнул он.

– Но ведь мальчик! – воскликнул я. – Мальчика хочу спасти, не боевика.

Он еще что-то пробурчал в ответ, но ехать мне все-таки позволил. Я взял санитарный «уазик», и мой шофер Миша повез меня в аул. Там мы перенесли раненого в салон, и когда мы уже собирались отправиться в путь, ко мне подошла Заза.

– Возьми, Дмитрий, меня с собой, – попросила она.

Я замотал головой.

– Не могу… Нельзя, понимаешь? – сказал я.

Она меня не понимала.

– Возьми, – настаивала Заза. Это была восточная настойчивость, с которой трудно совладать, ибо она тебя совершенно обезоруживает.

– Это военная машина – тебе нельзя, – говорил я. – Сиди дома и жди нас.

– Ты привезешь Керима назад? – наконец решив, что уговорить меня совершенно бесполезно, спросила она тогда с надеждой.

– Привезу, – твердо сказал я. – Обязательно привезу.

– Скоро?

– Как только поправится – так сразу…

Она кивнула. С неба продолжал лить холодный дождь, и ее лицо, ее волосы были мокрыми, и я сказал, чтобы она возвращалась домой.

– Ступай, доктор, – услышал я голос Вахи. – И помни, что я тебе сказал.

Я усмехнулся, но усмешка моя получилась какой-то жалкой. «Головой отвечаешь за мальчика»… Ну разве когда забудешь эти слова?

– Якши, – произнес я. Хорошо, значит.

Ваха сунул мне в руку бутылку виноградной водки.

– Пригодится, – сказал он, повернулся и ушел.

Улан-якши, подумал я. Дескать, молодец, парень, – знает, что в дорогу человеку дать. С чачей, дескать, и в аду не пропадешь. Красное вино пьют для аппетита, а водку для того, чтобы успокоить свою душу. Выпьешь – и полегчает на сердце.

Мы уехали. Возвратившись в часть, я взял себе в помощники одного из санинструкторов, и мы отправились в медсанбат. Мы ехали, а дождь все лил и лил. Было мерзко на душе, не оставляло смутное чувство вины, будто это из-за меня погибал Керим, будто я один в этом мире был виноват в том, что идут эти проклятые войны, гибнут люди. Я старался оправдать себя, но не мог. Казалось, что на мне лежит проклятие, что я приношу людям только беды, что и войны-то идут только потому, что я не пытаюсь препятствовать им. Я, я виноват во всем! – кричало все во мне. Я, и только я!

В медсанбате все было по-прежнему. Днем и ночью туда поступали раненые, и медперсонал, не зная ни сна ни отдыха, боролся за жизни людей.

– Что с мальчишкой? – первым увидев нас, спросил меня майор Плетнев.

– На мине подорвался. Раны вроде бы стали заживать, а тут вдруг сепсис… – отвечаю ему.

– Плохо дело, – сказал Роман Николаевич.

– Хуже некуда! – усмехнулся я. – Знаешь, что сказали мне на прощание родственники этого парня? Головой за него отвечаешь. Так что сам понимаешь… Эти горцы зря слова на ветер не бросают.

– Что, боишься? – улыбнулся Плетнев.

Я замотал головой.

– Да кто сейчас чего боится? – сказал я. – Мне просто мальчишку жалко. Спасать его надо.

Керима унесли готовить к операции. Тут же заработал бензогенератор, и в операционной зажегся свет.

– Зря генератор не гоняем – экономим бензин, – сказал мне Плетнев. – Включаем только тогда, когда привозят раненых.

Что я мог сказать на это? Не армия, а какая-то первобытная община, подумал я. А мы еще чего-то там воображаем из себя! Ду-ра-ки! Ну кто ж при лучинах решает глобальные проблемы?

Мальчишка и впрямь был плох. В этом убедился не только Плетнев, но и остальные хирурги, которые собрались в операционной, чтобы осмотреть беднягу.

– Не выживет пацан, – угрюмо произнес капитан Лавров.

– Да, думаю, он и до утра не дотянет, – согласился с ним старлей Голубев.

Среди хирургов не было старлея Варшавского, который был ранен во время зимнего налета боевиков на медсанбат и теперь после выздоровления находился в отпуске. Он был прекрасным диагностом, и мы бы сейчас с удовольствием выслушали его мнение.

– Что будем делать? – спросил Плетнев.

Меня охватило отчаяние.

– Надо спасать мальчика! – чуть не закричал я. – Спасать…

Мы начали с рентгеновского обследования, которое показало, что в берцовой кости Керима сформировалась гнойная полость, что и стало причиной развития маловирулентной стафилококковой инфекции, приведшей к тяжелому сепсису. Беда, одним словом!

– Да, положение серьезное, – задумчиво проговорил Плетнев.

– Вот именно, – вздохнул Лавров.

Мы стали обсуждать план наших дальнейших действий и пришли к выводу, что необходимо немедленно делать операцию. Плетнев был среди нас самым квалифицированным хирургом, поэтому оперировать мальчика мы попросили его, а сами заняли место ассистентов.

Операция длилась долго. Мальчик был в коме и слабел на глазах. Мы делали все, чтобы не потерять его. Какие замечательные люди, думал я. Такие не оставят человека в беде, такие сделают все, чтобы помочь ему. Костьми лягут, но помогут. Если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы он был похож на них. Но я несчастный человек, потому что у меня нет сына. А почему, собственно, нет? Мне вдруг стало казаться, что Керим и есть мой сын, который умирал на моих глазах и которого я пытался спасти. При этой мысли меня бросило в жар. Господи, о чем это я? Что со мной происходит? У меня закружилась голова. Наверное, я очень сильно устал, подумал. Надо бы отдохнуть, но разве на войне отдохнешь?

А потом мы сидели за столом и пили неразведенный спирт. Плетневу показалось, что я выгляжу неважно, и он покачал головой.

– Тебе бы на море отдохнуть, – сказал он. – Давно в отпуске не был?

Я махнул рукой, дескать, стоит ли сейчас об этом говорить.

– Вот-вот, – усмехнулся майор. – А старость придет, начнешь думать: и откуда это у меня болячки взялись?

– До старости еще дожить надо, – сказал я.

В общем-то, он был прав: я совершенно не думал о себе. Хотя, если хорошенько поразмыслить, я поступал правильно: в противном случае я бы, наверно, сошел с ума. Постоянные душевные и физические нагрузки помогали мне забыться.

Рядом со мной стояла незамысловатая армейская закуска: банка тушенки, две порезанные на части луковицы и краюха черствого хлеба, – но я даже не подумал притронуться к ней. Я хотел, чтобы спирт поскорее ударил мне в голову, – в таком состоянии совершенно не чувствуешь боли. Я пил молча и все время думал о Кериме. Что-то будет с ним?

Когда я наконец опьянел, товарищи помогли мне добраться до постели, и я уснул.