Текст книги "Брат по крови"

Автор книги: Алексей Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Чтобы немного перевести дух, мы припарковались у обочины, вылезли на свежий воздух и теперь стояли и обалдело смотрели на этот рай. А ведь мы совершенно отвыкли от нормальной жизни, подумал я. Оказывается, как это хорошо – жить в мире и покое. Когда не боишься налететь на растяжку, не боишься, что подстрелит снайпер, что рухнет на тебя взорванный дом. Как это хорошо, как это хорошо! – повторял я. Ну почему люди не понимают этого? Наверное, они просто не возвращались с войны в мирный город. Если бы они хотя бы раз это сделали, они бы поняли, что значит счастье. Возвращайтесь чаще с войны, люди! – захотелось вдруг крикнуть мне. Возвращайтесь, и вы поймете, что воевать нельзя! Что это преступно! Ненормально! Дико и бесчеловечно!..

Подбежала черная как смоль дворняжка и, легонько тявкнув, стала выжидающе смотреть на нас.

– Что ей нужно? – спросил Червоненко.

Я пожал плечами.

– Не знаю, – ответил.

Мимо проходила старушка с пакетом в руках, из которого торчала длинная французская булка.

– Здесь днем мужчина чебуреки продает, она и привыкла к подачкам, – сказала старушка, указывая на собачку.

Мы засмеялись.

– Нет у нас чебуреков, видишь, нет, – сказал, обращаясь к собачке, Червоненко. – Мы бы и сами не прочь чего-нибудь съесть.

– Тогда пошли искать столовую, – предложил я, вспомнив, что нам дали кое-какие командировочные.

– Нет, вначале нужно найти штаб дивизии, – сказал Жора. – А то сегодня они здесь, а завтра там. Так, глядишь, и до Камчатки доедем.

– Придется, если жизнь заставит, – согласился я. – Ну разве мы могли себе представить, что будем столько возиться с чеченцами?

Гоша согласно кивнул.

– Когда-то и американцы думали, что за неделю справятся с вьетнамцами. А вышло так, что они проиграли войну.

Червоненко был прав. Я хорошо помнил историю той войны. В 1945 году, сразу после разгрома Японии и окончания Второй мировой войны, вьетнамцы начали борьбу за освобождение своей страны от французского господства, которая в 1954 году закончилась разделом Вьетнама на два государства по 17-й параллели. С самых первых дней эти государства завраждовали друг с другом, причем южанам активно взялись помогать Соединенные Штаты. Зреющий нарыв прорвался летом 1964 года: сначала южновьетнамские катера под командованием американских офицеров напали на два северовьетнамских острова в заливе Бакбо, в ответ северовьетнамские торпедные катера атаковали американские эсминцы – и пошло-поехало… 4 августа американская авиация уже начала бомбить Северный Вьетнам. Американцы застрянут во Вьетнаме на доброе десятилетие и уйдут оттуда несолоно хлебавши, сильно подмочив свою репутацию. Кстати, инцидент, с которого началась война во Вьетнаме, назывался Тонкинским – это еще одно название залива Бакбо в Южно-Китайском море.

Вспомнив все, что знал о вьетнамской войне, я вдруг подумал, что когда-нибудь кто-нибудь в каком-нибудь уголке земного шара начнет припоминать детали и нашей нынешней войны, которую все почему-то называют чеченской, хотя правильнее ее следовало бы называть «странной кавказской войной». И подивится, и содрогнется потомок, и назовет эту войну дурацкой. И он будет, несомненно, прав. Ибо войны не бывают праведными – все они дурацкие. И конец у них у всех бесславный. Потому что, в конечном счете, на тропу войны людей толкает чья-то изначально большая ошибка или подлость.

XVII

Мы бы никогда в жизни не разыскали штаб нашей дивизии, если бы не помог дежурный военной комендатуры. Что касается самой комендатуры, то ее мы нашли без всякого труда – первый же военный патруль объяснил, как туда проехать.

Штаб располагался в старинном здании из красного кирпича, которое в свое время служило офицерским общежитием и стояло на балансе гарнизонной КЭЧ. Возле штаба было много военных машин, а в самом здании было суетно и бестолково.

– Кто такие? – спросил нас подполковник с красной повязкой оперативного дежурного на рукаве.

Мы с Червоненко представились. Подполковник нахмурился.

– Вы что, не могли с утра прийти? Ночь на дворе, разве сейчас до вас! – недовольно пробурчал он.

Червоненко побагровел.

– Ты что такое говоришь, подполковник? – прорычал Жора. – Ведь мы с войны, а на войне какой, к дьяволу, регламент!

– Это на войне, но здесь же не война, – парировал дежурный.

Червоненко еще больше побагровел.

– Вот то-то и оно, что вы здесь не знаете, что такое война. А нам там каждая минута дорога, – гневно проговорил он и кивнул через плечо, будто бы там была Чечня. – Вот что, дежурный, хватит лясы точить – веди нас к генералу, – неожиданно заявляет он.

– Генерал сейчас занят, – сказал дежурный и, испугавшись, что мы без его позволения ринемся в кабинет комдива, загородил тучным телом проход в длинном и узком коридоре.

Жору это не смутило.

– Ах ты, сукин сын, ты еще не пускаешь! – не сказал, а прокричал мой товарищ. – Я тебе говорю, крыса штабная: сейчас же веди нас к генералу!

На шум из приемной выбежал весь отутюженный и франтоватый прапорщик, – как мы поняли, порученец комдива.

– Товарищи офицеры, что случилось?! – срывающимся на фальцет голосом спросил он. По его лицу было видно, что он крайне возмущен нашим поведением. – Это не я вас спрашиваю, генерал спрашивает, – добавил он.

Червоненко тут же отпихнул в сторону дежурного и обратился к прапорщику.

– Мы прибыли с фронта, – сказал он. – Нам нужно решить свои проблемы.

– Так решайте, зачем же шуметь? – удивленно проговорил прапорщик.

– Так вот этот не пускает! – кивнув на дежурного, пожаловался Жора.

Прапорщик попросил дежурного пропустить нас, и мы тут же помчались по коридору, надеясь найти то, что нам нужно.

Начальник медицинской службы дивизии подполковник Мещеряков встретил меня приветливо. Мы уже были знакомы – несколько месяцев назад я получал у него назначение в полк. Это был невысокого роста чернявый крепыш с большими глазами-сливами и широким почти расплющенным носом. Видимо, кто-то в роду у него был татарином, подумал я. Впрочем, кого у нас в роду не было?

Мещеряков принялся расспрашивать меня о делах в полку, при этом его особенно интересовало недавнее нападение. Я подробно рассказал ему о том, как проходил бой, о работе медиков, похвалил медсанбатовских коллег за оказанную нам помощь. При этом я особенно выделил медсестер Лелю и Илону, которые, как я сказал, проявили себя настоящими героями.

Стоило мне упомянуть их имена, как Мещеряков тут же улыбнулся.

– Вот ведь как – Харевич мне тоже говорил об этих девчонках, – сказал он. – При этом немало хвалил. Просил представить к награде.

Я удовлетворенно кивнул.

– Они заслужили, – сказал. – Кстати, я тоже привез письменное ходатайство командира полка о награждении моих людей.

– Себя не забыл? – улыбнувшись, спросил Мещеряков.

– Меня-то за что? – удивленно посмотрел я на своего начальника.

– Скромничаешь, майор, – сказал Мещеряков. – Харевич мне все рассказал. Кстати, как там твой раненый, которому граната в задницу угодила? – поинтересовался он.

– Если бы в задницу! – усмехнулся я. – Граната продырявила бедняге бок. Чуть бы пониже – и она превратила бы его печень в паштет.

– И кто же этот несчастный? – спросил Мещеряков.

– Наш начфин… Макаров его фамилия, – сказал я.

Мещеряков прыснул со смеху.

– Ну, это была бы жуткая потеря! – сквозь смех произнес он.

– Ничего подобного, – возразил я. – От начфина толку, как от козла молока. Не понимаете? Да ведь мы уже не помним, когда нам денежное довольствие выплачивали. Живем, как отверженные. Помните, у Гюго? Вот так же и мы…

Мещеряков тяжело вздохнул.

– О времена! – произнес он и добавил: – А в это время в самом фешенебельном продовольственном магазине мира – лондонском «Харродсе» – кто-то покупает самую дорогую еду на свете: испанский шафран из тычинок и рыльцев крокуса. Сто граммов которого стоят двести сорок четыре фунта стерлингов.

Я невольно приуныл при этих словах.

– Не журись, майор, – усмехнулся мой начальник. – Кто часто печалится, тот быстро теряет интерес к жизни. А потеря интереса к жизни – верный признак сердечного заболевания. Послушай, как у тебя с сердцем? – неожиданно спрашивает он.

– Иногда побаливает, – ответил я.

– Это все от нервов, – заключил Мещеряков. – У меня движок тоже хандрит. Чуть что – перебои. Вот так и живем. А умрем, никто и не вспомнит, – невесело проговорил он.

Я усмехнулся. Не знаю, как его, а меня-то уж точно никто не вспомнит, подумал я.

– Кстати, а ведь Харевич тоже в городе. И девчонки при нем, – неожиданно произносит Мещеряков.

У меня закружилась голова.

– В каком городе, товарищ подполковник? – стараясь не выдать себя, спросил я, на самом деле не понимая, о каком городе он говорит.

– Ну как в каком? В Махачкале, конечно, – сказал он. – Между прочим, готов биться об заклад, что ты не знаешь, почему Махачкала называется Махачкалой.

Услышав, что Илона находится где-то рядом, я стал вдруг плохо понимать, о чем мне говорил подполковник.

– Видимо, это что-то означает в переводе… – машинально ответил я ему.

– Да какой там перевод! – воскликнул Мещеряков. – Все очень просто: раньше этот город назывался Петровск-Порт, а после Октября семнадцатого его переименовали в честь революционера Дахадаева – у него кличка Махач была.

Я сделал удивленное лицо, хотя меня уже ничто не интересовало, кроме Илоны. – Вот, оказывается, как, – сказал я и тут же перевел стрелки на другое. – Скажите, товарищ подполковник, а этот Харевич… Где он сейчас?

Мещеряков пожал плечами.

– Наверное, по городу бродит вместе со своими красавицами, – ответил. – Ты хочешь его увидеть? Ну, конечно же, у вас теперь есть что вспомнить. Одной кровью умывались.

– Умывались, – согласно кивнул я.

– Ну тогда иди и ищи его. А утром придешь – мы с тобой все твои проблемы решим. Не бойся, без медикаментов не уедешь. Будет тебе и лекарство, будет и перевязочный материал, даже одноразовые шприцы будут. Ну, ступай, ступай, – хлопнув меня по плечу, сказал он.

Я вышел из штаба и подошел к нашему «уазику».

– Червоненко выходил? – спросил я Мишу, который мирно похрапывал в заходящих лучах еще по-летнему приветливого солнца.

– Нет, не выходил, – встрепенувшись, ответил Миша и потянулся. – А погодка-то, а, товарищ майор? Это вам не в горах. Здесь еще лето вовсю шпарит.

Я кивнул. В самом деле, Махачкала не торопилась расстаться с теплом. В южных городах всегда так – всюду уже зима, а там бархатный сезон продолжается. Не жизнь, как говорится, а малина. Я всегда мечтал жить в таких городах, но жизнь меня вечно испытывала северами. Я и родился-то на севере – в Магадане. Институт тоже выбрал себе не на югах. Товарищ отправился поступать в Хабаровский медицинский, ну и я за ним. Потом я служил в Сибири, в заполярном Мурманске, в Вологде. А на юг мы ездили с женой отдыхать. Один раз были в Сочи, другой – в доме отдыха под Новороссийском. Теперь я снова у моря. Я его не вижу, но уже чувствую. Морем пахнет сам воздух. А еще он пахнет спелыми поздними плодами, и кажется, что весь мир – это огромный сад, в котором ты дышишь и не можешь надышаться.

Червоненко вышел из штаба в тот самый миг, когда я, зажмурив глаза, вдыхал аромат каспийской осени.

– Млеешь? – спросил меня Жора.

– Млею, – блаженно улыбнулся я.

Зам. по тылу, как мне показалось, был не в духе. У него было красное лицо, будто бы он только что вышел из бани.

– У тебя неприятности? – спросил я.

– Неприятности – это мягко сказано, – криво усмехнувшись, произнес мой товарищ. – Ты думаешь, мне удалось что-то сделать? Хрена с два! Начальство и слушать меня не захотело. Не можем ничем помочь – и все тут. А я им: вы хотите, чтобы бойцы с голоду подохли или от холода околели? Ведь у нас ни жратвы нет, ни теплого обмундирования. А мне: это ваши проблемы. Суки! Их бы в горы.

Я положил руку на Жорино плечо.

– Успокойся, – сказал я ему. – Ну зачем искусственно поднимать себе давление?

– Не могу, Митя, понимаешь? – продолжал он заводить себя. – Честное слово, не уеду, пока не уговорю этих… лебедей. А ты поезжай один. Кстати, у тебя-то как дела?

– Обещают завтра выдать все, что я просил, – ответил я.

– Вот видишь, тебе повезло, – с завистью посмотрел на меня Червоненко. – А эти… Креста на них нет!

При слове «крест» я сразу вспомнил одного своего доброго знакомого. Тот говорил так: крест, мол, по-разному толкуют. Для меня же крест – это человек, который в отчаянии одиночества расставил широко руки, чтобы всех обнять, а обнять некого. Сейчас Червоненко казался мне тем самым одиноким крестом.

Мы еще некоторое время потолкались возле штаба, а затем Жора предложил поискать столовую.

– Надо пожрать, – сказал он. – Но прежде мы зайдем в магазин и купим водки. Если я не выпью, помру от злости, – признался мой товарищ.

– А как же пиво? – вспомнив о великом желании Червоненко от пуза напиться своего любимого напитка, спросил я.

– К черту пиво! – произнес он. – От пива только мочишься криво, а водка душу лечит.

Мне есть совершенно не хотелось. Я все время думал об Илоне и не раз порывался отправиться на ее поиски. Ведь я боялся, что не увижу ее. Но Червоненко не отпускал меня, он был зол, и ему хотелось напиться. Он хотел, чтобы и я вместе с ним напился. Я попытался отказаться, но он и слушать меня не хотел. Не бросай, говорит, меня, брат. В следующий раз и я тебя не брошу. В конце концов, он уговорил меня.

XVIII

Мы нашли какой-то духан под открытым небом, где толстый носатый дагестанец потчевал посетителей шашлыком. Из духана шел густой запах жареного мяса, который щекотал ноздри и не давал пройти мимо.

Мы сели за невысокий плетеный столик и стали ждать, когда к нам подойдет хозяин духана.

– Кушать будете? – любезно спросил нас носатый шашлычник, армянин Ашот.

Мы утвердительно кивнули. Он спросил, какой шашлык мы предпочитаем – из свинины, телятины или баранины. Здесь наши желания разделились. Червоненко, имевший хохлацкие корни, предпочел свинину, деревенский парень Мишка вспомнил про то, как дома любил хлебать суп из телятины, а я захотел бараньего шашлыка. Наверное, это у меня все от дефицита прежних возможностей: на северах, где я всю жизнь обитал, бараниной и не пахло, но шашлык у меня всегда ассоциировался с Кавказом, где главное животное – это баран.

Червоненко достал из полевой сумки бутылку водки. Ашот тут же поставил на наш столик три стакана.

– Один убрать, – строгим голосом приказал Жора.

Носатый духанщик понял его. Сам, говорит, служил в армии, понимаю: солдатам не положено пить вместе с офицерами.

– Им вообще пить не положено, – буркнул Жора. – Вот вернутся домой – тогда другое дело.

Мы выпили. Жора закусил водку хлебом, который перед тем густо намазал аджикой, а я принялся клевать салат из свежих помидоров. Мишка, у которого при виде жарившегося на углях мяса текли слюнки, не смог спокойно наблюдать за нами и тоже принялся за салат.

Ашот принес шашлыки, и мы стали наслаждаться сочным жареным мясом, опуская его в ткемалевый соус. Мы выпили с Червоненко под горячее. Когда мы выпили по третьей, к нам подсел Ашот.

– С гор, наверное? – спросил он нас.

– С гор, – ответил я.

– Ну как там? Жарко? – продолжал расспрашивать нас духанщик.

– Ты это о чем, о погоде? Если о погоде, то там холоднее, чем здесь. Снег уже шел, – терзая мясо зубами, говорил Жора.

– Нет, я не о погоде… Я о войне, – сказал Ашот.

– Тогда жарко, – произнес Червоненко. – Иной раз так жарко бывает, что кровь носом идет. Я правильно говорю, Мишка? – обратился он к водителю.

Тот кивнул.

– Я против войны, – сказал Ашот. – Мы все тут против войны.

Червоненко бросил на него колючий взгляд.

– Что, недовольны, что мы бандитов бьем? – перестав вдруг жевать, спросил он.

– Нет, бандитов нам не жалко, – поторопился объясниться армянин. – Мы просто не хотим войны.

Червоненко усмехнулся.

– А что делать, коли бандиты не сдаются? Вот покончим с ними, тогда и зачехлим пушки, – сказал он.

Ашот вздохнул. О чем-то поразмыслил, потом сказал:

– Мы боимся, что война и до нас докатится. Они, – вероятно, он имел в виду ваххабитов, – уже пытались идти на Дагестан. Как вы думаете, будет здесь война?

Он смотрел на нас с каким-то отчаянным ожиданием, и мы не выдержали его взгляда.

– Думаю, войны здесь не будет, – сказал я.

– Хорошо бы, – промолвил Ашот. – А-то у нас ведь семьи… А они, говорят, никого не жалеют – ни стариков, ни женщин, ни детей.

Помолчали. Пришли еще посетители – два усатых дагестанца, – и Ашот ушел их обслуживать. Жора достал вторую бутылку.

– Не много ли? – спросил я.

– В самый раз, – ответил Жора. – Вот выпьем и, как говорят у нас на Фиджи, будет «полная папайя». Водка всегда успокаивала мою нервную систему. А она у меня постоянно расшатана.

Он попросил Ашота принести нам еще по одной порции шашлыка и наполнил стаканы.

– Ну, как говорил первый космонавт, поехали, – сказал он и стал медленно опорожнять стакан.

На этот раз я сделал лишь маленький глоток. Понимал, что мы не дома, а коли так, нужно иметь трезвую голову на плечах. Город этот чужой, а в чужом болоте и черти страшнее. А вот Червоненко было наплевать. Он стал пить за двоих. Мало того, он попросил Ашота принести ему пива, и тот выполнил его заказ, поставив на стол четыре бутылки «Балтики». Жора был доволен: наконец-то у него появилась возможность отвести душу. Он наполнил стакан пенящейся янтарной жидкостью, добавил туда водки, а затем опрокинул эту смесь в желудок. Закусив шашлыком, он повторил операцию.

– А ты что не пьешь? – спросил он у меня.

– Что-то не хочется, – ответил я.

– Ну и дурак, – каким-то чужим голосом произнес Червоненко, и я понял, что он пьян.

Зная Жорин заводной характер, я начал тревожиться. Я попытался было отобрать у него стакан, но он заартачился.

– Пшел вон, – сказал. Это было уже слишком. Я встал.

– Сидеть! – дернул меня за рукав подполковник. – Пока старшие по званию сидят – и ты изволь делать то же самое. И уже немного помягче: – Давай допьем эту гадость и пойдем женщин искать.

Меня начало раздражать его поведение. Более того, мне было стыдно за подполковника перед солдатом.

– Ну какие тебе женщины, сам пойми? – снова усевшись на место, сказал я. – Ты же уже пьян.

– Вот и хорошо! – воскликнул Жора. – Ты что, забыл? Пьяному море по колено. Значит, все женщины наши.

Сказав это, он вдруг запел каким-то гнусным, совершенно незнакомым голосом:

«Броня крепка, и танки наши быстры…»

Два дагестанца, сидевшие за соседним столиком, посмотрели на нас и усмехнулись. Жора заметил эту усмешку.

– Что, не нравится? – набычился он. – А что вам, усатые, вообще нравится? Может, скажете?

Жора явно задирался. Я начал одергивать его.

– Да что ты меня тискаешь, как Чапаев Анку? – забрыкал подполковник. – Дай я с усатыми поговорю.

Но я продолжал успокаивать его. Тогда он встал и дернулся в сторону, уронив плетеное кресло. Жора выругался. Духанщику это не понравилось.

– Уважаемый, у нас не ругаются, – сказал он.

– Это у вас, а у нас ругаются, – пьяным голосом произнес он. – Приезжай к нам в горы – и ты заругаешься. Сидите, понимаешь, тут и шашлыки жрете, а мы воюй за вас. Эй, усатые? – обратился он снова к дагестанцам. – Почему вы здесь, почему вы Россию не защищаете? Мужики вы или нет?

Эти слова, видимо, задели соседей, и они вскочили из-за стола.

– Ох, ох, ох! Глядите-ка на них – герои! – с усмешкой проговорил Жора. – Здесь-то вы все герои. А вот вы в горы приезжайте – обмочитесь ведь после первого выстрела.

Это уже было слишком. Дагестанцы бросились на Жору и стали трясти его за грудки. Жора не на шутку разозлился.

– Ах, вот вы как! – закричал он грозно. – А теперь я вас потрясу.

С этими словами он принялся расшвыривать усачей в стороны. Мужиком он был смелым, а к тому же дюжим, и его было трудно взять на испуг. Но и усачи не хотели сдаваться. Они стали размахивать кулаками и наседать на Жору. Жора матерился как сапожник и шел на них буром. Я не выдержал и, подскочив к дерущимся, попробовал разнять их. В этот момент один из усачей и ткнул мне кулаком в глаз. Я потерял ориентиры. Заметив мой конфуз, Жора рассвирепел. Он заревел, выставил лбище вперед и пошел тараном на противника. Лоб у него был, как у породистого бугая, и он бил им наповал. Вначале прицелится, потом разбежится – и ударит.

– Толкуй, Фетинья Савишна, про ботвинью давишню! – при этом воскликнет. Или: – Иди, паря, кури носки!

Неожиданно за нашей спиной раздался чей-то призывный голос:

– Товарищи офицеры, сейчас же прекратите!

Я повернул голову и увидел трех патрульных – высокого майора и двух солдат. Они стояли в растерянности и не знали, что им делать. Червоненко тоже заметил их.

– Гуляй, майор, гуляй! Не видишь, битва при Ватерлоо началась? – тяжело дыша, проговорил он.

Лицо майора покрылось красными пятнами. Он был «при исполнении» и должен был что-то сделать.

– Товарищ подполковник, прекратите! – нервно взвизгнул он. И вдруг: – Немедленно предъявите ваши документы! И вы тоже, товарищ майор! – это он уже мне.

Я расстегнул карман гимнастерки и вытащил свое служебное удостоверение, в которое были вложены командировочные документы. Начальник патруля взял их, а потом снова обратился к моему товарищу, который продолжал мутузить усачей:

– Товарищ подполковник, я же вам сказал!

Жора наконец остановился.

– Ну что ты, ей-богу, пристал? Дай мне душу отвести. Ты вот не сидел в горах и не знаешь… А у нас задницы опухли – хочется порезвиться, – заявил он майору.

Жора потом долго не хотел показывать документы, обзывал майора последними словами, грозил ему кулаком, называл «тыловой крысой», но наконец все-таки сдался.

– Вот что, товарищи, сейчас вы пойдете со мной в комендатуру – там и разберемся, – сказал он.

В эту самую минуту словно из-под земли возник Харевич. Он узнал меня и очень обрадовался. А когда понял, что с нами приключилась беда, стал отбивать нас у патруля.

– Майор, это боевые офицеры, – говорил он, с удивлением разглядывая мой синяк под глазом. – Отпусти их, не мучай. Им и без тебя несладко живется.

Я тоже обрадовался Харевичу, но мне было стыдно перед ним. «Что он может обо мне подумать?» – мелькнуло у меня в голове.

– Ну же, отпусти их, майор! Они войной трахнутые и ничего не соображают, – снова услышал я голос Харевича.

Он, как и мы, был одет в полевую форму. Парадной на войне мы не имели и даже в отпуск или командировку выезжали в обычном камуфляже. Правда, мы с Червоненко взяли с собой и бушлаты, но они нам не пригодились: в Махачкале зимой еще и не пахло.

Харевич, Харевич, добрая ты душа, как же я тебе рад, думал я, переминаясь с ноги на ногу и безнадежно и безучастно глядя куда-то вдаль. Туда, где осеннее поблекшее солнце устало опускаюсь в густую городскую зелень. Мирно шуршали шинами машины; мимо нас не спеша проплывали чьи-то чужие умиротворенные лица; теряли очертания, растворяясь в вечерних сумерках, дома, и лишь в верхних этажах высотных зданий еще ярко блестели оконные стекла, продолжая отражать закатное зарево.