Текст книги "Брат по крови"

Автор книги: Алексей Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

XXXVIII

Я спал долго. Коллеги решили не тревожить меня – пусть, дескать, выспится, – и я проспал почти до обеда. Когда я встал, то первым делом отправился навестить Керима.

– Ничего определенного, – сказал мне попавшийся навстречу Лавров.

Я вошел в палатку, где лежал Керим. Тот был без сознания. Глаза ввалились, лицо осунулось, губы были почти фиолетовыми, как будто он, как это бывает часто в детстве, перекупался в холодной воде. Все это не предвещало ничего хорошего.

В хозяйстве Плетнева я пробыл два дня. За это время состояние Керима не улучшилось – он по-прежнему находился в коме. Так что в свою часть я возвращался в совершенно подавленном настроении. Я бы вообще не уехал, но в полку ждали комиссию, и мне надлежало быть на месте. Правда, для себя я решил твердо: при первой же возможности брошу все и уеду в медсанбат.

– Ну, как там твой джигит? – увидев меня, спросил начфин Макаров.

– Спасибо, хреново.

– Понятно, – протянул он. – И все-таки?

– Если по правде, то очень хреново…

Потом я занимался делами. А когда приехала комиссия, мне вместе с остальными начальниками служб приходилось целыми днями сопровождать высоких гостей. А по вечерам мы вместе с проверяющими пили в офицерской столовой горькую и одновременно обсуждали полковые дела. Комиссию возглавлял некий полковник по фамилии Кузюкин, который, как выяснилось, очень любил кавказские вина. Чтобы ублажить этого, как выразился «полкан», «хренова извращенца», наши тыловики даже выезжали в Грузию, откуда привезли целый букет вин. Чего тут только не было! И «Хванчкара», и «Салхино», и «Мукузани», и «Ахашени» с «Киндзмараули»… Все пили водку, а «извращенец» в полковничьих погонах только вино, при этом не переставая нахваливать его. Было видно, что он доволен приемом. Я смотрел на этого толстого человека с выкатившимися из орбит глазами и гадал, какой болезнью он страдает. В конце концов, я пришел к выводу, что у него водянка.

– Видишь, какого пижона к нам занесло? – увидав, с каким интересом я разглядываю Кузюкина, шепнул мне как-то во время застолья Червоненко. – Кстати, слышал такой анекдот? Красное вино полезно для здоровья. А здоровье нужно для того, чтобы пить водку.

– Но этот-то водку не пьет, – усмехаюсь я.

– Вот я и говорю, пижон…

Когда комиссия уехала, я засобирался в медсанбат. «Полкан» был в хорошем настроении и не стал препятствовать. Он считал, что пожинать плоды высоких проверок куда приятнее, чем жить в их ожидании, поэтому для него отъезд гостей был праздником.

Перед тем как оставить полк, я решил заглянуть в аул. А тут вдруг мой заместитель Ваня Савельев загоношился. Не пущу, мол, одного – и все тут. Решил ехать вместе со мной. Я запротестовал. Да ничего со мной не случится, говорю ему, а он: это, мол, как сказать. И вообще, мол, береженого Бог бережет. Чеченцы на исходе зимы у-ух и лютые, поэтому ехать в одиночку нельзя. Но я все-таки не взял его с собой. Тебе, говорю, завтра снова в горы идти, так что отдыхай.

До аула я добрался на своих двоих. После здешней отвратительной сырой зимы было очень заманчиво пройтись по свежему воздуху. Дождь третьего дня прекратился, и на промытом, словно оконное стекло, небе появилось яркое весеннее солнышко. Я шел, и во мне потихоньку рождался давно забытый уже восторг жизни. Мимо пролетела первая в этом году бабочка, где-то в вышине пел свою трепетную песню жаворонок, а со стороны аула доносилось до меня веселое ржание лошади. Все живое радостно воспринимало приход весны, все живое стремилось к жизни. Вот оно, счастье земное, подумал я. Только ради этого стоит жить на свете.

Мне вдруг на память пришла одна недобрая история. В городе, где я служил, как-то ночью повесился начальник дорожного управления. Накануне его вызвал вновь избранный городской голова, после чего он возвратился домой бледный как полотно. Потом прошел слушок, что городской голова пообещал отдать его под суд за то, что тот вместе со своими подчиненными воровал государственные средства, на которые были построены дорогие особняки. Так оно, в общем-то, наверное, и было, но люди пожалели самоубийцу. Ну и дурак же ты, мил человек! – сказали. Кто тебя в петлю-то толкал? Да никто! Ну пошумел голова, постращал – на этом все бы и закончилось. Не мог ты утра дождаться, что ли? Утром вышел бы на крыльцо своего просторного особняка, взглянул бы на весеннее небо, послушал бы пение птиц – и никогда бы, ни-ко-гда не взял в руки веревку. Разве, мол, есть что-то ценнее в жизни, чем сама жизнь?

В ауле первой меня встретила большая рыжая собака и облаяла. Кто-то узнал меня и отогнал зверя.

Когда я подошел к знакомому дому, мне навстречу выбежали домочадцы, среди которых была и Заза.

– Миленький, ну что? – взяв меня за руку, обратилась она ко мне.

Я растерялся и ничего не ответил. Подошел Ваха. В его глазах я увидел недобрый блеск.

– Что с Керимом? – спросил он. – Жив ли?

Я кивнул.

– Миленький, это правда, что он жив? – обнимая меня, проговорила Заза. В эту минуту она походила на маленького бездомного котенка, скучающего по хозяйской ласке.

– Да погоди ты! – метнул на нее неодобрительный взгляд Ваха. И снова он обращается ко мне: – Если мой брат жив, то где же он?

– Он находится на лечении, – стараясь выглядеть спокойным, отвечаю я.

– А почему ты оставил его? Ведь сказано было, что ты головой за него отвечаешь! – не сказал, а прошипел Ваха.

Я не выдержал.

– А что ты со мной таким тоном говоришь? Я, что ли, твоего брата покалечил? И не смотри на меня, как волк на овцу… Я не боюсь тебя!

Ваха опешил. Он стоял и не знал, то ли ему хвататься за нож, висевший у него на поясе, то ли разразиться бранью. Глаза его зажглись ненавистью, и он тяжело задышал. Но тут в наш разговор вмешалась Заза. Она быстро-быстро заговорила по-чеченски, и Ваха опустил глаза. Наверное, девчонка его отчитала по всем статьям, и он устыдился своего поведения.

Меня пригласили в дом, усадили на стул. Остальные стояли и молча взирали на меня. Я тоже молчал. А что я мог сказать? Впрочем, поговорить было о чем.

– Плохо, когда детей калечит война, – негромко произнес я.

Люди закивали головами в знак согласия.

– Войну не мы начали, – криво усмехнувшись, сказал Ваха.

Я пожал плечами.

– Я не о том, кто ее начал, а о том, что ее надо быстрее заканчивать, – сказал я.

В этот раз никто не поддержал меня. Я обвел домочадцев внимательным взглядом и не увидел в их глазах ничего, кроме пустоты. Меня это разозлило.

– Ну да ладно, что об этом говорить, когда мы не понимаем друг друга. В конце концов, я не политик и даже не дипломат – я врач, – заявил я. – Сейчас я еду к Кериму. Хочу, чтобы он поскорее выздоравливал и возвращался домой. Я знаю, вы ждете его.

Люди в ответ закивали мне.

– Ну вот, больше мне нечего сказать, – произнес я. – Прощайте.

– Надо поесть на дорогу, – сказал кто-то из стариков. Его поддержали остальные.

– Нет, – твердо сказал я. – Вот когда Керим поправится, мы это дело и отпразднуем. А сейчас… Сейчас не время.

Когда мы вышли из дома, я попросил, чтобы меня никто не провожал, и отправился в часть. Но когда я уже был почти у края селения, меня догнала Заза. Она уцепилась за мою руку и пошла рядом.

Некоторое время мы шли молча, но тут вдруг Заза заговорила.

– Возвращайся скорей, – сказала она. – Я скучаю без тебя.

Я удивленно посмотрел на нее.

– Что с тобой, Заза? – спросил я.

– Ничего, – ответила она. – Просто я тебя…

Что-то не дало ей договорить. Я заглянул ей в глаза и увидел в них нечто такое, что бывает порой в глазах взрослой женщины. Тогда я догадался, что она хотела мне сказать, и рассердился на нее.

– Заза, выбрось это из головы, – поморщившись, сказал я. – Выбрось.

Она поняла, что я догадался, и покраснела. Потом она отдернула свою руку, повернулась и побежала прочь. Я поглядел ей вслед и покачал головой. Дурочка, придумала что-то и тешится этим. Впрочем, в этом возрасте такое бывает. Хотя, узнай ее брат Ваха о том, что у нее в голове, он бы не посмотрел, что она еще дитя. Такую бы взбучку задал ей – мало бы не показалось. Еще бы! Мусульманка влюбилась в неверного. Да где это видано? И ведь невдомек тому же Вахе, что все эти религиозные предрассудки есть не что иное, как обыкновенное человеческое невежество. Ведь что в переводе с арабского означает слово «мусульманин»? Это человек, который следует воле Всевышнего. Но ведь и русские этой воле следуют, и японцы, и американцы – все, кто верит в Высший разум, в Создателя, который, и это сами приверженцы ислама признают, у нас один на всех.

А Заза так и не остановилась, так и не обернулась. Она бежала в каком-то отчаянном порыве, разбросав в стороны свои тонкие красивые руки, которые вместе с развевающимися полами светлой кофты из козьей шерсти казались крыльями, что уносили ее вверх по пыльному каменистому склону. Туда, где она останется наедине со своими мыслями, где она будет переживать свои первые чувства и первый любовный порыв. Дурочка ты, дурочка, снова подумал я и пошел своей дорогой.

XXXIX

Честно признаться, я боялся этой поездки. Я с трудом верил в то, что Керим поправится. Слишком серьезным был случай. Поэтому, когда приехал в медсанбат, был готов ко всему.

Первый, кого я здесь увидел, был Плетнев. Он шел принимать раненых, которых доставили из-под Шали. Остальные хирурги, как выяснилось, были в операционной.

– Плохо дело, – сказал майор, и у меня внутри тут же все оборвалось. Все кончено, подумал я, все кончено. А у Плетнева на губах вдруг появляется улыбка. – А пацан-то твой тот еще кадр – матом ругается, – заявляет он.

– Матом? – растерянно повторил я. – Он… матом? Так он что, жив?

– Да жив, жив твой моджахед, но ведет себя, как дикарь.

Радости моей не было предела.

– Значит, жив? – переспросил я.

– Жив, конечно, жив, – повторил майор.

Я бросился к палатке, где лежал мальчишка.

– Керим! Здравствуй! – весело поздоровался я с ним. – Как твои дела?.. Все родные твои привет тебе передают… И Ваха, и Заза, и дедушка с бабушкой… Керим! Они ждут тебя…

Я задыхался от счастья, я спешил что-то сказать мальчишке, спешил его обрадовать, поднять ему настроение. Но он что-то зло буркнул мне в ответ и натянул на себя одеяло. Я присел к нему на кровать.

– Керим, – уже более спокойно проговорил я. – Ты слышишь меня? Ну почему ты так себя ведешь? Знаешь, я разговаривал с твоей сестренкой Зазой – так вот она велела передать, что очень любит тебя… Пусть, говорит, слушается врачей. В общем, давай-ка поскорей выздоравливай, и я отвезу тебя домой.

Но Керима это не проняло. Он затаил дыхание, и лишь изредка до меня доносилось из-под одеяла его едва уловимое сопение.

– Не надо, Керим, быть таким жестоким. Я твой друг, кунак, понимаешь? И все тут твои друзья. Мы желаем тебе только добра…

Мне хотелось найти такие слова, которые бы задели мальчишку за живое, помогли ему избавиться от чувства враждебности и недоверия к нам, но у меня ничего не получалось.

– Ну хорошо… – сказал я ему. – Ты полежи, успокойся, подумай… А я потом к тебе приду, и мы поговорим.

Но Керим и в следующий мой приход не пожелал разговаривать со мной. Как только я вошел в палатку, он отвернулся к стенке.

– Может, его в госпиталь следует отправить? – спросил я Плетнева.

– По-моему, кризис прошел – стоит ли? – ответил он.

В самом деле, Керим медленно, но верно шел на поправку. Он уже с удовольствием уплетал за обедом солдатскую кашу, и в его глазах появился живой блеск. И лишь не сходившая покуда бледность с лица да невероятная худоба говорили о недавней беде. К нему вернулась детская непоседливость и игривость, а ведь мы, грешным делом, хотели ампутировать пацану ногу. Думали, только так спасем его.

Я не торопился возвращаться в часть. Командир полка, отпуская меня, прямо сказал: можешь находиться там столько, сколько тебе нужно. Но сидеть в медсанбате сложа руки я не мог, поэтому попросил Плетнева, чтобы тот использовал меня на всю катушку. А он и рад был: теперь я вместе с другими хирургами не вылезал из операционной, кроме того, у меня были ночные дежурства, а еще мне приходилось ездить и собирать по всей Чечне раненых, которых мы потом ставили на ноги.

Чаще всего мне приходилось бывать в Грозном. После того как его отбили у мятежников, там начали потихоньку появляться ростки мирной жизни.

Но что такое мирная жизнь в городе, который почти полностью разрушен? Окраины Грозного выглядели безлюдными и мрачными. Некогда красивые и благополучные Заводской, Старопромысловский, Октябрьский районы, по сути, теперь существовали только на карте. Непрозрачное утро из тумана и серой пыли висит на огрызках разрушенных зданий, совсем не слышно пения птиц и смеха детворы – лишь где-то поблизости тарахтит дизель. И только по выжившим в штурмах деревьям, обсыпанным белым цветом, понятно: в Грозный пришел апрель, а значит, весна.

Когда здесь шли бои, город выглядел совершенно другим. Впечатления смазанные: дым, гарь, повсюду стрельба, стоны, крики, а теперь всего этого не было, и я бродил по городу и заряжался иными впечатлениями.

Если верить официальной информации, едва ли не каждый десятый мужчина в освобожденной столице Чечни – потенциальный или скрытый боевик. От этой мысли становилось не по себе. Как будто ты попал на остров дикарей, где тебя в любую минуту могли превратить в полуфабрикат для шашлыка. Успокаивало одно: чернобородые мужики со злыми глазами, какими нам представлялись все боевики, встречались не так уж часто – все больше вокруг бродило голодных стариков, женщин да детей, которых сотрудники МЧС кормили гречневой кашей с полевых кухонь.

За импровизированным ограждением из бахромы бывших советских знамен – длинная очередь. По углам для соблюдения порядка выставлены пестро одетые, словно индейцы, милиционеры Даурбека Бесланова. Видимо, он где-то был рядом, и я не раз подумывал о том, чтобы отыскать его и поговорить с ним. Люди, которых объединила общая беда, часто тянутся друг к другу. Однажды мы пережили общий страх, когда на наш медсанбат внезапно напали боевики. Кстати, как ему тогда удалось бежать, подумал я. Ведь это по его душу приходили «воины Аллаха».

Очередь, которую увидел я возле здания городской администрации, за день пропускает больше сорока тысяч человек. А проблемы почти у всех одинаковые: снарядом снесло крышу, шальным осколком убило кормильца, во время бомбежки пропали все документы. Нового человека здесь встречают, как некоего мессию. Когда я подошел к этой длиннющей очереди, меня окружили люди и стали строго спрашивать за все грехи федерального начальства.

– А почему, интересно знать, чеченцам загранпаспорта не выдают? И после этого политики говорят, что у нас не нарушаются права человека? – кричал кто-то мне в самое ухо.

– Вот ты военный, ты и скажи, когда нам воду в Грозный проведут? – старалась перекричать всех стоявшая передо мной маленькая старушенция в темной шали.

Бог весть откуда появилась бойкая тетка и в голос кричит:

– За моим домом русские солдаты троих детей убили! Трупы некому убрать! И меня бы изнасиловали, да я инвалид второй группы!

Толпой идем смотреть «зверства». Спотыкаясь, пробираемся по дворовым завалам.

– Здесь, под плитой!

Навалившись, отодвигаем бетонную болванку. На земле – старый кирзовый сапог.

– Посмотрел на детские трупики? – ухмыльнулись омоновцы со стоящего неподалеку блокпоста. – Эта дурная баба всех наших сюда водит. Сумасшедшая.

– Да не сумасшедшая она – за это ей люди Удугова платят, – сказал другой омоновец и добавил: – Но мы их поймать пока не можем, а с нее-то, с дуры, какой спрос?..

Об Удугове я слышал и раньше. Когда-то он мне даже нравился. Выступал по телевидению с умными, вполне мирными речами, и мне казалось, что именно такие люди, как он, договорятся с Москвой и установят в Чечне мир. Но затем началась вторая война, и Удугов стал главным идеологом моджахедов. Теперь он находится в международном розыске как опасный преступник.

– Откуда, товарищ майор? – Это меня спросил молоденький лейтенант из патруля, когда проверил мои документы.

– Как и вы, воюю, – ответил я.

– А с войны на побывку домой выезжали?

– Нет, домой не выезжал, а вот в Москве был.

– И как там Москва? Девушек много?

– Больше, чем звезд на небе, – улыбнувшись, отвечаю ему.

Он вздохнул.

– И красивых, наверное, много, – мечтательно произнес он, и мне стало жаль его. Молодость кончается, а он вместо того, чтобы девок целовать, под пулями ходит, подумал я. Несправедливо как-то получается.

В городе по ночам стреляют, а днем кто-то пытается приводить улицы и дома в порядок. Городская мэрия мобилизует оставшихся в живых и не сбежавших с войны граждан на субботники, которые проходят здесь ежедневно. Метут улицы, разбирают завалы, короче, проводят санитарную очистку. Потихоньку восстанавливают и город. Запустили Чернореченский и Сунженский водозаборы, включили газ. А вот туалетов в городе нет. Когда мне однажды приспичило и я захотел найти таковой, мне этого сделать не удалось. Решил обратиться к случайному прохожему за помощью.

– Да тут везде туалет! – сказал старый чеченец. – Вся наша жизнь в большой сортир превратилась.

– Стой! Куда тебя, майор, понесло! – кричали мне беслановцы, едва я облюбовал полуразрушенный сарайчик в центре города. – Жить надоело? Там же заминировано…

Я думал, что это шутка, что сейчас парни взорвутся от смеха. Ведь что мы в детстве говорили, наступив на лугу в коровье дерьмо? На мину, говорили, наступил. И в кусты по большой нужде мы ходили, чтобы что-то там «заминировать». Так и здесь. Но беслановцы и не думают смеяться, лица у них серьезные.

– Слышали взрыв полчаса назад? Такой же чудак, как вы, решил сходить по нужде…

На въезде на самый большой и оживленный грозненский рынок в Ленинском районе – полуразрушенная реклама свадебных платьев. Суетятся лоточники, пялят на тебя глаза, оценивают и гадают, подойдешь ли, купишь ли у них чего. Торгуют кока-колой, «сникерсами», пирожками с картошкой, что шипят тут же, в казане с маслом. Рядом снуют водители маршруток и предлагают отвезти тебя в любой конец лежащего в руинах города. А хочешь, говорят, отвезем в Урус-Мартан, в Гудермес и даже в Махачкалу. Только плати. Все хотят заработать, все ищут, как это сделать. Деньги – они и в аду деньги.

Под старорежимным транспарантом, требующим поставить в XXI веке ядерное оружие вне закона, разместилась шашлычная. Здесь шустрит худой, как уличный кот, чеченец Али. Баранина у Али мягкая и сочная – шашлычник репутацией дорожит и не подсунет вам на шампуре подрумянившееся на углях мясцо, которое еще полчаса назад мяукало или лаяло из подворотни.

– А если что не понравится, могут и пальбу спьяну открыть, – шепчет доверительно и одновременно неприязненно шашлычник. Он, чувствуется, как и многие здесь, не любит русских, но я собирался купить у него порцию шашлыка, и он меня терпел. Как терпел он и других федералов, которые были основными клиентами всех, кто торговал в этом городе, – только у них и водились деньги. У местного населения денег не было.

Солнце прячется за разрушенные стены домов, сквозь дыры в которых видна вся география Грозного. Я расплачиваюсь и бреду прочь. С бараниной в животе Грозный уже не кажется мне таким чужим и холодным, а глаза прохожих чеченцев такими колючими и злыми. Отчего-то хочется верить, что жизнь здесь когда-нибудь наладится, что люди забудут про беды и все у них будет хорошо. Но неожиданно мою идиллию разрушает выехавший из ворот здешней службы МЧС грузовик с людьми в белых одноразовых комбинезонах и респираторах против трупного запаха. Это были вольнонаемные похоронщики, которых МЧС привлекло для уборки трупов из домов, подвалов и развалин. Автомобиль случайно притормозил рядом со мной, и я, не зная для чего, спросил у сидевших в кузове людей:

– Много работы?

Похоронная команда молчит, и лишь один из них проводит ладонью у горла.

…Мне пришлось пробыть в медсанбате почти две недели. За это время Керим встал на ноги. Лицо его порозовело, и он сам чуточку оттаял. А когда оттаял, потянулся к людям. Больше всего его интересовал я, потому что я знал его семью. Он даже пытался говорить со мной, но чувствовалось, что это дается ему с трудом. Слишком он был отравлен ненавистью к русским. И эта отрава, вероятно, останется в нем надолго, если не навсегда.

Чтобы расположить его к себе, я рассказывал ему разные занимательные истории. Особенно я любил рассказывать ему о своем родном Магадане, который представлялся ему какой-то сказочной, невероятно далекой страной, где зимой очень холодно и много снега, а лето короткое, словно уши у воробья. Он слушал внимательно, но вопросов не задавал. Горцы вообще не любят задавать лишних вопросов. То ли боятся выглядеть глупо в глазах собеседника, то ли так уж у них принято. Единственный вопрос, который он постоянно мне задавал, – когда я отвезу его домой. Скоро, говорил я. Как только убедимся, что ты абсолютно здоров, так и выпишем тебя.

Он ждал этого часа, как голодный щенок ждет случайной кости. Узнав, что я был первым доктором, который пришел ему на помощь. Керим спросил меня, плакал ли он, когда я делал ему уколы. Ведь он ничего не помнил и боялся, что, когда он был без сознания, он вел себя не по-мужски. Я сказал ему, что он держался молодцом, и Керим остался этим доволен.

И вот наступил день, когда Кериму разрешили покинуть медсанбат. И хотя маленький чеченец в силу своего характера так и не завел себе здесь друзей, его вышел провожать почти весь батальон. Было пригожее весеннее утро. Ярко светило солнце, медленно поднимаясь в зенит.

– Смотри, больше не попадай к нам, – похлопав мальчишку по плечу, сказал Плетнев.

– И мины в руки больше не бери, – добавил старлей Голубев. – Лучше лазай по деревьям, так оно надежнее. Все пацаны в детстве должны лазать по деревьям, а не воевать.

Керим в ответ только ухмыльнулся и ничего не сказал.

Повар Вася на прощание подарил Кериму большую банку тушенки, а в придачу еще и пару банок сгущенного молока. Керим любил полакомиться сгущенкой. Мальчишка поблагодарил Васю, скупо помахал рукой провожающим и пошел к машине.

– Прощай, Керим!

– Прощай!

– Не поминай лихом…

Керим, поудобнее устроившись на заднем сиденье, выглянул в окно и снова скупо помахал всем рукой. Забурчал мотор, и санитарный «уазик» рванул с места, поднимая за собой клубы рыжей пыли.

– С ветерком поедем, товарищ майор, или как? – довольный тем, что он наконец-то добрался до руля, спросил меня водитель Миша.

– Давай с ветерком, – сказал я и улыбнулся. У меня тоже было хорошее настроение, ведь рядом со мной был живехонький Керим, которого я вез, чтобы вернуть его родным.

– С ветерком! – неожиданно повторил мои слова Керим, и я почуял в его голосе некий бесшабашный порыв, какой случается у человека, впервые прыгнувшего с парашютом.

Я оглянулся и увидел, как блестели его большие оливковые глаза. Парень наконец-то вырвался на свободу и радуется, облегченно вздохнул я.

До места мы добрались быстро. Миша гнал машину так, будто бы соскучился по лихой езде или же боялся опоздать на обед. Но мы не стали заезжать в наш лагерь – хотели поскорее передать пацана в руки его родственников. Когда мы подъехали к дому Керима, нам навстречу высыпала вся его родня. Лица у людей были напряжены, в глазах тревога – с чем на этот раз пожаловал доктор? Но увидев Керима живым и здоровым, люди воспрянули духом и заулыбались. Они бросились к мальчишке и, наперебой залопотав на своем языке, стали радостно тормошить его. Тут я и велел Мишке разворачиваться и гнать в часть.