Текст книги "Брат по крови"

Автор книги: Алексей Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

XLII

В пути мы почти не разговаривали. Лишь изредка кто-нибудь из нас произносил какую-нибудь малозначительную фразу. Дескать, какой чистый в этих краях воздух, или же вот еще: когда идет дождь, на душе всегда становится беспокойно.

А дождь продолжал сыпать с неба, и, когда мы добрались до аула, мы промокли до нитки.

Как всегда, аул встречал чужаков лаем собак. В горах и собаки-то злые, как сами люди, почему-то подумал я и тут же решил, что не прав. Люди и собаки везде одинаковы. Просто они ведут себя так, как того требует ситуация.

Дождь разогнал жителей аула по домам, и когда мы подошли к дому Керима, из окон на нас таращилось несколько пар любопытных глаз.

– Майор приехал, майор!.. – раздался чей-то голос по ту сторону забора.

Хозяева дома только что совершили намаз и теперь занимались своими делами. Старики сидели у печи и точили лясы, женщины готовили пищу, а молодняк собрался в одной из комнат и от нечего делать играл в нарды. Появление чужаков немного смутило людей, но они не подали виду. Поздоровались довольно дружелюбно.

– Ну, как дела, воин? – спросил я у Керима, вышедшего мне навстречу.

– Хорошо, – сказал он. – Нога совсем не болит.

– Да вы садитесь, – указала нам на скамейку бабушка Керима Кхокха, та, что по-нашему «голубь».

Мы присели. Вошли Ваха и его дед Алхазур. Они чем-то были похожи – наверное, своим орлиным взглядом. Только Ваха был молодым орлом, а его дед – старой, доживающей свой век птицей.

Ваха на сей раз был приветлив, и это понятно: русские врачи спасли его брата.

– Здравствуй, доктор, – протянул он мне руку. – Ты Керима пришел проведать?

Я кивнул.

– А это кто? – не глядя на Илону, спросил Ваха.

– Это сержант Петрова, она мой новый помощник, – сказал я.

– Тоже доктор? – произнес Ваха.

– Считай, что так.

Он был удовлетворен моим ответом. Потом что-то сказал по-чеченски своим домочадцам, после чего пригласил нас в кунацкую, где женщины уже принялись накрывать на стол. Я знал, что сопротивляться бесполезно, а потому сразу принял предложение. А вот Илона застеснялась. Я, говорит, уже завтракала и есть не хочу. Но ее никто не слушал.

Мы сели за стол, вместе с нами села и вся мужская половина дома. Их было в этот час довольно много – старики, зрелые мужчины, молодые парни. Все они, видимо, состояли в родстве. Перед нами поставили кувшин красного вина. Ваха наполнил стаканы.

– Выпьем за гостей, – сказал он и поднял стакан.

Мы выпили.

– Какое хорошее вино, – шепнула мне Илона и улыбнулась. Я видел, как у нее запылали щеки от выпитого.

Потом мы выпили еще. Старики о чем-то громко заговорили на своем языке.

– О чем они говорят? – спросил я Ваху.

Он нахмурил брови.

– О хлебе, – сказал он. – Недовольны тем, что мы в этом году не успели отсеяться в срок.

– А что вам помешало это сделать? – спросил я его.

Он усмехнулся.

– До хлеба ли… – произнес он. – Война идет.

– Но жрать-то нужно… У соседнего аула, что ли, хлеб будете отнимать?

Он вспыхнул. Хотел что-то сказать, но передумал.

– У нас с прошлого года кукуруза в полях стоит неубранная, – как-то обреченно вдруг заявил он. – Старикам не под силу было это сделать, а молодые воевали.

– Поди, Грозный защищали? – спросил я.

Он кивнул.

В этот момент с улицы в дом вошла Заза. Она стрельнула своими сливами в мою сторону, хотела улыбнуться, но вдруг насупилась.

– Здравствуй, Заза! – поприветствовал я ее.

Она не ответила. Она стояла и внимательно рассматривала Илону. Моя спутница это заметила и смутилась.

– Почему она так смотрит на меня? – шепотом спросила меня Илона.

– Не знаю, – ответил я. – Наверное, изучает.

А Заза на глазах вдруг превратилась в дикую кошку, готовящуюся к прыжку. Зрачки ее сузились, тело напряглось, и изящные ее пальчики стали напоминать острые звериные коготки. И без слов было понятно, что девчонка ревнует меня к незнакомке.

– Заза, иди на кухню к женщинам, – заметив неладное, приказал Ваха сестре.

Заза, метнув на Илону ненавидящий взгляд, ушла. Увы, этим все не закончилось. Все то время, пока мы находились в доме, она постоянно мелькала у нас перед глазами и старалась всем своим видом показать, как она ненавидит незнакомку. А однажды, улучив момент – а тогда мы уже вышли из-за стола, – она схватила меня за руку и увела в дальнюю комнату.

– Дмитрий, кто эта женщина? – глядя мне в глаза, тревожно спросила она.

– Это медсестра, – ответил я. – Она только недавно прибыла в наш полк.

– Медсестра! – с нескрываемой иронией повторила Заза, и я в очередной раз подивился женской интуиции – что и говорить, женщина остро чувствует опасность со стороны другой женщины, даже когда этого бывает не разглядеть.

– Да, медсестра, – как можно равнодушнее произнес я.

Она взметнула тяжелые бархатные ресницы.

– Я знаю, ты любишь ее, – сказала она.

Я усмехнулся:

– О чем ты говоришь, Заза? Мы просто вместе служим.

Но она будто бы не слышала моих слов.

– Любишь! Я видела, как ты посмотрел на нее.

– Как, Заза?

– Влюбленно! На меня ты так никогда не смотрел.

Я не знал, что еще ей сказать.

– Послушай, Заза, – начал я. – Послушай… Ты не должна так говорить.

– Я люблю тебя! – неожиданно вырвалось у нее. – Люблю! И никому тебя не отдам.

Эти слова застали меня врасплох, и я растерялся. Ну ты даешь, дорогая моя, пораженный услышанным, подумал я. Я внимательно посмотрел ей в глаза. Это были глаза влюбленной женщины. И все же это были детские глаза.

– Заза, ты еще ребенок, – сказал я. – А я взрослый мужик. Что у нас общего?

Она бросилась мне на грудь.

– Я люблю тебя, Дмитрий… Увези меня отсюда, увези! – с чувством пролепетала она и стала целовать мое лицо.

– Ты что делаешь, дурочка? – с испугом произнес я и попытался оторвать ее от себя, но она крепко держалась за мою шею. – Послушай, Заза, нас могут увидеть…

– Пусть видят, пусть! – продолжала лепетать она. – Я ничего не боюсь… Я люблю тебя!

Мне насилу удалось освободиться от нее. Это ее разозлило.

– Ты бездушный, злой человек! Ты ничего не понимаешь! – со слезами в голосе говорила она. – Я убью себя, и тебя всю жизнь будет мучить совесть… Ты будешь жалеть, что отверг меня.

Мне стало не по себе. Я и впрямь подумал о том, что она, восприняв своим детским умишком все так серьезно, может натворить бед.

– Ну перестань, Заза, перестань, – подойдя к ней и обняв ее, начал успокаивать я девчонку. – Давай подождем, пока ты повзрослеешь, и тогда мы вернемся к этому разговору.

– Я взрослая! – подняла она на меня заплаканные, полные отчаяния глаза. – Ты слышишь? Взрослая! Я же тебе говорила: у моих подружек уже дети есть.

– Ну и хорошо, а мы подождем…

– Нет! Я не буду ждать, пока тебя украдет у меня какая-нибудь женщина.

– Не украдет, Заза.

– Украдет! Женщины – самые страшные люди на свете. Они воруют мужчин.

Это заявление меня рассмешило.

– Значит, все женщины абреки? – улыбнувшись, спросил я ее.

– Абреки! Самые настоящие абреки, – с жаром произнесла она.

– И ты абрек? – спросил я ее.

Она на мгновение задумалась.

– И я абрек. Я хочу украсть тебя.

– Зачем?

– Мы будем счастливы с тобой.

– А ты подумала – где и как мы будем жить? – спросил я Зазу.

– Зачем мне думать? Ты – мужчина, ты и думай. А я буду тебя любить.

В этот момент где-то совсем рядом послышались шаги. Я отпрянул в сторону. Вошла Илона.

– Не пора ли нам идти? – как-то вдруг странно взглянув на заплаканную чеченку, спросила она.

– Да, нам надо идти, – согласился я. – Мы пойдем, Заза. Мы договорим обо всем в следующий раз, ты согласна?

Она посмотрела на меня каким-то долгим, тревожным взглядом, как, бывает, смотрит любящая собака, провожающая хозяина за ворота дома, и, даже не попрощавшись, выбежала из комнаты.

– Что хотела от тебя эта девчонка? – спросила меня Илона, когда мы возвращались в полк.

– Это сестра Керима, – сказал я.

– Я уже догадалась. Знаешь, мне кажется, она влюблена в тебя.

– Влюблена? – задумчиво переспросил я. – Какая чушь! Она же ведь еще ребенок!

– Не скажи. На Кавказе девушки взрослеют быстро. Нет, в самом деле, она влюблена в тебя.

– И ты ревнуешь? – спросил я Илону.

Она задумалась.

– Наверное, ревную. Женщина всегда должна ревновать своего мужчину. Иначе она его потеряет, – заявила Илона.

– Но чрезмерная ревность надоедает мужикам, более того, она выводит их из себя.

– Вот поэтому надо ревновать так, чтобы мужчина только слегка догадывался об этом. Если он вовсе не будет видеть, что его ревнуют, он будет искать ту, которая начнет его ревновать. Мужчины, как бы то ни было, любят, чтобы их ревновали. Это вселяет в них уверенность. А что такое неуверенный в себе мужчина? Слабак. Неуверенность – привилегия женщины. На то она и слабый пол.

Мы некоторое время шли молча.

– Заза сказала…

– Ее зовут Заза? – перебила меня Илона. – Какое интересное имя. Так что она тебе сказала?

– Она сказала, что все женщины абреки. Ну, разбойники, значит.

– Почему?

– Потому что, говорит, они воруют мужчин.

– Интересно, – улыбнувшись, сказала Илона. – Тогда я тоже хочу быть абреком.

– И кого ты хочешь своровать?

– Тебя.

– Меня не у кого воровать. Я свободен, как вон тот орел, что кружит вдоль кромки гор, – обернувшись, указал я на птицу в вышине.

Она остановилась, повернула голову туда, куда я ей указывал, и посмотрела вверх. Вслед за ней остановился и я.

Дождь, заладивший с утра, перестал, и небо потихоньку светлело. Позади нас на всем обозримом пространстве пролегала поросшая лесом горная гряда, за которой виднелись освещенные солнцем скалы с тянущимися высоко вверх заснеженными вершинами. От подножия гор начиналась равнина, по которой широкими клиньями были разбросаны крестьянские поля, затесавшиеся среди зелени лугов и неглубоких балок.

– Красотища-то какая, – оглядев все это, сказал я. – Где еще можно такое увидеть?

Илона улыбнулась.

– Нигде. Как все-таки эта красота не вяжется с войной.

– С войной ничто не вяжется, – сказал я. – Потому что земля наша создана не для того, чтобы на ней воевали.

– А почему человек убивает другого? – спросила Илона.

– Потому что забывает, что он человек…

XLIII

Ночью, когда все в палатке уснули, я снова ушел к Илоне. Она уже была в постели.

– Милый, как хорошо, что ты пришел, – сказала она.

Я лег с ней рядом и стал ее целовать. Господи, я уж и не думал, что этот день когда-нибудь кончится. Минуты казались мне часами, часы – вечностью… Но вот наконец мы вместе, и я снова вдыхаю этот удивительный запах ее волос.

– Илона, я люблю тебя…

– И я люблю тебя, милый.

Нам было хорошо и тревожно одновременно, как будто мы воровали чье-то чужое счастье. Мы спешили, мы очень спешили – а вдруг кто-нибудь войдет и отберет у нас это счастье?

– Илона, я хочу, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

– Да, милый… А хочешь, я подарю тебе сына?

Я был счастлив, я любил ее. У меня не было никого на свете дороже ее.

Ночь мчалась со скоростью курьерского поезда, и мы спешили. Когда, осыпав друг друга ласками, мы утомленно вытягивались в постели, мы начинали о чем-то говорить. В одну из таких минут я вдруг заговорил о том, что я поступаю нечестно, воруя чье-то счастье.

– Дурачок, – сказала она мне. – Я всегда любила тебя, и только тебя.

– Но ты же все-таки чужая жена, – напомнил я ей.

– Только по паспорту. А так – нет.

– А так кто? – спросил я ее.

– Если хочешь, называй меня своей женой, – сказала она.

– Нет, так просто я назвать тебя женой не могу, – сказал я. – Для этого нам нужно обвенчаться.

– Но рядом нет ни одной церкви – только мечеть, – напомнила мне Илона.

– Неважно! – воскликнул я. – Мы обвенчаемся, как язычники. Ведь мы же и есть потомки язычников. Нас обвенчает солнце. Мы поднимемся высоко в горы, обратимся к солнцу, и оно соединит нас. И мы станем мужем и женой. Ты согласна?

– Да, милый. Мы завтра же пойдем с тобой в горы.

Потом нас снова охватывала страсть, и мы, задыхаясь от любви, говорили друг другу нежные слова.

– Я люблю тебя, Митенька… Люблю, родной мой. Я буду любить тебя всю свою жизнь.

– И я, и я буду любить тебя… У нас будут дети.

– Да, будут… Любовь всегда рождает детей.

– Да, только любовь.

– Милый, милый… Мне так хорошо с тобой.

Перед рассветом я вернулся в свою палатку.

– Ты где был? – услышав, как я вошел, спросил меня Макаров.

– Ходил до ветру, – сказал я.

– Не ври, ты всю ночь где-то шлялся. А к тебе, между прочим, чеченка из аула приходила. Заза зовут. Она такой тут концерт нам устроила!

Услышав это, я остолбенел.

– А что ей нужно было? – спросил я начфина.

– Не знаю, – ответил он. – Только когда она узнала, что тебя нет на месте, начала поливать тебя последними словами. Подлец, мол, сволочь, изменник. Какую-то женщину вспомнила, мол, это она тебя у нее увела… Послушай, майор, что происходит?

– Ничего особенного, просто эта девочка вообразила себе черт знает что… В этом возрасте все с ума сходят, – сказал я.

– Это верно, – произнес Макаров. – Ты бы пореже в аул ходил, а то ведь тамошние девки могут и кастрировать.

Я поморщился. Ну что ты, ей-богу, болтаешь! – чуть было не воскликнул я, но сдержал себя. Решил, что не стоит больше говорить на эту тему. После этого Макаров затих, а я лежал и переваривал сказанное им. Вот ведь как все обернулось, думал я. Эх, Заза, Заза! Ну кто мог подумать, что ты такая сумасшедшая. Ведь я к тебе, как к человеку, а ты что? Ну почему ты позоришь меня перед моими товарищами? Разве я чем провинился перед тобой? Говоришь, любовь это у тебя? Нет, это не любовь – это какой-то ураган, землетрясение, взрыв атомной бомбы, в конце концов. Неужели все горянки такие? Неужели страсть их не знает границ? – спрашивал я себя.

До побудки оставался еще час, и я попытался уснуть, но не смог. Меня одолевали тревожные мысли. Я думал об Илоне, потом переключался на Зазу, потом снова передо мной возникал образ Илоны. И так без конца. Я ворочался, кряхтел, словно старый дед, и завидовал товарищам, которые безмятежно похрапывали в своих постелях.

А потом к нам в палатку пробилось солнце. Я облегченно вздохнул: значит, будет хорошая погода, и мы с Илоной пойдем в горы. Ведь я помнил, о чем мы говорили: мы решили обвенчаться по языческому обычаю. А почему бы нет? Наших предков венчала природа, вот пусть и нас обвенчают горы и солнце…

В тот день совещание у командира полка длилось недолго. Сем Семыча вызвали в штаб дивизии, который теперь снова находился в Грозном, – «полкан» торопился. Часам к одиннадцати из Грозного вернулся зам. по тылу Червоненко, который, заглянув к нам в палатку, сообщил сногсшибательную новость. По его словам, произошло то, что и должно было, в конце концов, произойти: Даурбек Бесланов предал нас. На днях в Грозном группа спецназовцев провела удачную операцию по захвату двух известных полевых командиров. Когда тех уже грузили в машину, откуда ни возьмись появился Бесланов со своими милиционерами, которые в упор расстреляли федералов, боевиков же отпустили с миром.

– Как волка ни корми, он все равно в лес смотрит, – выслушав Жору, сказал Макаров. – Зря, что ли, люди придумали эту поговорку?

– Неужели это правда? – удивился я. – Тогда Бесланов повторяет путь Хаджи-Мурата.

– Все они одним миром мазаны, – сказал Проклов. – Никому из них нельзя верить. Может, после этого Москва наконец-то прозреет? Почему там верят всем этим хреновым беслановым?

– Нет, я все-таки не могу понять, что заставило Даурбека пойти на это, – сокрушенно произнес я. – Скажи, Жора, может быть, ты что-то напутал? – спросил я Червоненко.

– Путает только лиса свои следы, – сказал он. – Я же тебе повторяю то, что сам слышал. Об этом все в Грозном говорят.

– Ну а Бесланов… Где он сейчас? Сбежал? – спрашивает Макаров.

– Нет, не сбежал. Говорят, его вызвали в военную прокуратуру – будут разбираться, – ответил Жора.

На какое-то время в палатке воцарилась тишина. Все переваривали сказанное Жорой.

Странный человек этот Бесланов, думал я. Непредсказуемый какой-то, ненадежный. Впрочем, и ненадежным-то его назвать трудно – он ведь кровью доказал свою преданность Москве. Сколько раз он выручал нас – не сосчитать. Вожди повстанцев ненавидели его, а он их игнорировал и совершенно не боялся. Он, казалось, вообще никого на свете не боялся. Герой, одним словом. Иные говорили, что Даурбек ведет в этой войне свою игру, но какова его конечная цель, никто не знал. Говорили опять же, что федералов он использовал исключительно в своих интересах. Почему же тогда он пошел на необдуманный шаг? – подумал я. А может, во всем виновата его бешеная чеченская кровь? Или же виной тому обида на федеральное правительство, которое вело с ним свою игру и никак не решалось доверить ему высокий пост?

Тот день выдался солнечным и пригожим. Весело щебетали в кустах птицы, высоко в небе пел свою песню жаворонок, и даже пастух Хасан был в приподнятом настроении. Словно молодой джигит, он резво носился на своей чалой по лугу и, размахивая кнутом, собирал в кучу свое непослушное стадо, что в поисках корма широко разбредалось по пастбищу.

– Ить! Ить! – постоянно неслось с лугов.

– Шпион хренов, – покачав головой, сказал Проклов. – Была б моя воля – я б его из снайперки срезал.

– Жестокий ты человек, Проклов, – в ответ высказался Макаров. – Прямо так, без суда и следствия?

– А что их судить? Они ведь нас не судят. Перережут горло – вот и весь суд. Суки! – зло сказал он.

Макаров покачал головой.

– Да, что ни говори, а война делает из людей людоедов, – произнес он. – Притом, чем больше мы убиваем, тем нам больше хочется убивать. Страшное дело.

– На то она и война, чтобы убивать, – вздохнув, сказал Жора. – Привыкай, дружище. Я вот привык – и ничего.

Макаров усмехнулся.

– Ты, Жора, такой прямой, как извилина у бегемота, – сказал Макаров.

– Я военный, Женя, и у меня должна быть одна извилина, притом прямая, – в тон Макарову заявил Жора. – Если мы будем все здесь такие умные, кто же будет стрелять?

Макаров на мгновение задумался.

– У тебя, Червоненко, запор мыслей, а запор мыслей порождает трагедии, – философски произнес он.

– А у тебя словесный понос, – улыбнулся Жора. – Ты бы поделился опытом, как это у тебя так получается.

– Надо больше пить кофе, – сказал Макаров. – За последние два дня я выпил месячную норму этой дряни и уже пугаюсь своей коричневой мочи.

– А зачем кофе пьешь? Пей больше водки, – посоветовал ему Проклов. – Я вот только водку пью – и ничего.

Макаров глянул на него с иронией.

– Я тоже вначале много пил. Думал, водка поможет мне забыться от всех этих бед – не помогла. Перешел на кофе. Мой батя, когда хотел уснуть, всегда пил кофе. У других от него бессонница, а он такого храпака давал… Я же выпью этой хреновины – думаю, усну крепким сном и забудусь, а у меня ни в одном глазу. Вы, мать вашу, храпите, как кони, а я лежу и мучаюсь. Все думаю о чем-то, думаю…

– Это ты, брат, с ума сходишь, – заявил Червоненко. – С этого все и начинается. Так ведь, доктор? – обратился он ко мне.

– Тут, пожалуй, любой сойдет с ума, – сказал я. – А впрочем, мы уже давно все здесь душевнобольные. Когда душа постоянно не на месте – что еще ждать?

– Правильно, Митя. Лопату, говорят англичане, надо называть лопатой, – заговорил Макаров. – Мы и впрямь душевнобольные. И ты, Червоненко, и ты, Проклов, – все! И никакая водка вам не поможет спасти свою душу. Впрочем, пейте, дьяволы, пейте – что с вас взять? Может, сгорите заживо и пулю на вас не надо чеченцам будет тратить.

Потом мы разошлись по своим делам. После разговора с товарищами я шел в медпункт с плохим настроением, и если бы не мысль о том, что через минуту я встречусь с Илоной, я бы, наверное, застрелился.

Я шел и всю дорогу думал. Как ни странно, я думал о себе. Кто-то сказал: старость наступает тогда, когда ты ощущаешь, что в мире теней больше любимых тобой людей, чем среди тех, кто рядом. Кажется, скоро я перейду эту черту, с ужасом подумал я. Кто у меня остался? Товарищи по оружию? Но у них своя жизнь. Война кончится – и мы разъедемся. У меня осталась одна только Илона. Я ей простил ее мужа. Да-да, простил. Я понял, что она не предавала меня – она просто пожертвовала чем-то, чтобы оказаться рядом со мной. Женский ум изворотлив, когда он борется за свое счастье.

А потом я вдруг вспомнил Зазу. А ведь и она борется за свое счастье! – сделал я для себя открытие. По-своему, дико, но борется. Блажен тот, кто хочет счастья. Да, она глупышка, она не понимает, что все ее усилия напрасны, но у нее своя правда и свое понимание жизни. Стоит ли ей мешать?

XLIV

Илона занималась тем, что пинцетом удаляла у солдатика стержень запущенного фурункула. Больше больных не было, и я стал ждать, когда она закончит процедуру.

– Мы пойдем в горы? – улучив момент, спросила она.

– Да, пойдем. Погода хорошая, так что сам бог велел.

Она улыбнулась, обнажив свои красивые зубы. Я любил, когда Илона улыбалась, – так она становилась еще красивее.

Когда она закончила возиться с солдатиком, она тщательно вымыла руки, подкрасила губы, и мы вышли из палатки. По-прежнему приветливо светило солнце, и в кустах щебетали птицы. Было легко и радостно на душе. Мы шли молча, каждый думая о своем. Не знаю, о чем думала Илона, но я думал о нашем с ней будущем. Я думал о том, как после войны мы отправимся в какой-нибудь тихий гарнизон, где нам дадут жилье, и мы заживем счастливо и безмятежно. Я давно устал от собственной неустроенности, от этой войны, от этой дикости – я хотел тишины и маленького счастья. Я знал, что оно, это счастье, есть, коль есть на свете моя милая, моя дорогая Илона.

Она шла и улыбалась. У нее, видимо, в душе был свой праздник, и она тоже хотела счастья. Я подарю тебе это счастье, милая, думал я, глядя на то, как легко ступает она по граве. Ты не ошиблась во мне – я тот самый мужчина, который умеет оценить любовь женщины. Я буду любить тебя до конца дней своих, я буду беречь тебя и восхищаться тобой. Ты – мой цветок, который не увянет никогда. Скажешь, таких цветов не бывает на свете? Может, и не бывает, но я открыл такой цветок. И он есть ты, моя милая.

Весна… Куда ни бросишь взгляд – кругом молодая зелень. Что может быть прекраснее этого времени года, когда земля восстает после зимнего небытия? Такое ощущение, что в эти мгновения нарождается совершенно новая жизнь – без войн, без зла, без горя. Наверное, это ощущение преследует нас всю жизнь, оттого мы так любим весну.

Миновав покрытое изумрудной зеленью предгорье, мы стали подниматься по такой же изумрудной лощине в гору. Аул оставался слева от нас. Мы вначале хотели, миновав селенье, подняться в горы протоптанной моджахедами тропой, но решили, что будет лучше, если чеченцы не увидят нас, потому взяли чуть правее. Впереди шла она, за ней я.

Затяжной подъем всегда забирает много сил. Мы прошли шагов двести, когда я услышал, как Илона начала тяжело дышать.

– Ты устала? – спросил я.

– Все нормально, – тяжело выдохнула она.

– Может быть, отдохнем? – предложил я, но она замотала головой.

– Там… – указала она рукой куда-то вверх. – Там отдохнем.

Мы снова шли, и она тяжело дышала. А потом и у меня стало перехватывать дыхание. О, этот затяжной подъем! Кажется, ему конца нет. А мне жаль было Илону. И тогда я стал шарить впереди глазами. Я выбрал довольно удобное для привала место, и, когда мы подошли к нему, я, собрав силы, скомандовал:

– Стой! Привал!

Илона с удовольствием восприняла эту команду. Тут же села на траву и уронила голову на грудь.

– Тяжело? – спросил я ее.

– Есть немного, – проговорила она едва слышно. – Наверное, я еще не восстановилась как следует после ранения.

Я посмотрел на нее, увидел на ее лице мертвенную бледность и вдруг подумал о том, что я поступил неразумно, заставив ее идти со мной в горы. Она больна, она еще очень больна! – решил я.

– Может быть, вернемся назад? – спросил я Илону.

– Нет, – сказала она. – Мы должны взойти на гору.

Потом мы снова шли. И снова я видел, как трудно дается Илоне каждый шаг. Бедная, бедная! – думал я о ней. Но ведь идет, как будто от того, дойдет ли она до вершины, зависит вся ее дальнейшая судьба.

– Может, хватит? – на одном из привалов спросил я ее. – Мы ведь и так поднялись высоко?

– Не вижу внизу бездны, – войдя в раж, смеется она. – А что такое вершина без бездны?..

Пришлось снова идти. Альпийские луга сменило чернолесье, далее пошла скальная порода. Идти становилось все труднее и труднее. Мы карабкались по камням, срывая кожу с ладоней, мы разбивали в кровь колени, падали, вставали и снова ползли вверх. Я полз сзади и постоянно помогал Илоне. Иначе бы ей не осилить подъем. Когда мы совсем уже выбились из сил, когда мы, казалось, уже не могли двигаться, мы очутились на каком-то каменистом уступе, который возвышался прямо над грохочущей где-то внизу горной речушкой.

– Солнце! – задрав голову вверх, воскликнула Илона. – Здравствуй, солнце! Мы пришли к тебе, чтобы сказать, как мы любим эту жизнь!

Я подошел к Илоне и обнял ее.

– Соедини нас навеки, солнце! Мы – язычники, а ты – наш бог, соедини нас!

Нам показалось, что солнце проявило к нам интерес – оно опалило нас своими лучами.

– Солнце, мы любим друг друга! Не разлучай нас никогда! – крикнула Илона, и голос ее эхом разнесся по горам.

– Не разлуча-а-ай! – повторил я. – Клянусь перед ликом твоим до конца жизни любить свою избранницу.

– Клянусь любить своего избранника всю жизнь и умереть вместе с ним в один день! – вторила мне она.

Небо было необыкновенно голубым, как будто его специально вымыли к такому торжественному дню, не оставив на нем ни единого мыльного облачка. Мы смотрели ввысь и радовались жизни. Где-то внизу грохотала река, создавая иллюзию бесконечности бытия. Горы, горы… Бескрайняя гряда гор, над которыми поднимались серебряными куполами заснеженные вершины. Где-то там, внизу, за полосой чернолесья, был наш лагерь. Но ни один знакомый звук не долетал до нас. И аул мы не слышали. Даже высокий голос тамошнего муэдзина таял на подступах к вершинам. Все звуки поглощали в себе горы, растворяя их и лишая их материальности.

Я чувствовал себя как птица, поднявшаяся высоко в небо. Сбывалась моя мечта: я обретал счастье. Я начал декламировать:

«Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины; Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Отселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье…»

Потом мы декламировали уже вместе: «Здесь тучи смиренно идут подо мной; Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады; Под ними утесов нагие громады; Там ниже мох тощий, кустарник сухой; А там уже рощи, зеленые сени, Где птицы щебечут, где скачут олени…»

В этот момент где-то совсем рядом прозвучал выстрел. Я не обратил на него внимания, потому что он показался мне в этой ситуации слишком уж неправдоподобным. И я продолжат декламировать. Я всю жизнь мечтал о таком празднике души и не мог позволить себе испугаться какого-то там выстрела.

«…А там уже люди гнездятся в горах, И ползают овцы по злачным стремнинам, И пастырь нисходит к веселым долинам…»

Дочитав до этого места, я вдруг понял, что я не слышу голоса Илоны. Я открыл глаза и увидел, что ее нет рядом. Илона!..

Она лежала в какой-то странной позе, широко раскинув руки и, не мигая, глядела в небо. Я бросился к ней.

– Илона! Что с тобой?! – ничего не понимая, спрашивал я ее, но сердце мое, уже почувствовав беду, заныло.

Я перевернул Илону на бок и увидел, что вся гимнастерка на ее спине была мокрой от крови.

– Илона… – наклонившись к самому ее уху, испуганным голосом проговорил я. – Ты меня слышишь?

– Митя… – чуть слышно прошептала она. – Митя…

– Я здесь, милая, здесь, – обрадовался я, услышав ее голос.

Дрожащими руками я стал снимать с нее гимнастерку. Мне нужно было определить характер ранения. А то, что Илона была ранена, сомнений не было. Но кто, кто это сделал? – лихорадочно думал я, невольно шаря глазами вокруг и пытаясь найти того, кто стрелял. Я боялся, что на этом все не кончится, что выстрелы повторятся, и пытался заслонить собой Илону. Кому же все-таки понадобилось в нас стрелять? – думал я. А может, то была случайная пуля? Может, охотник какой стрелял? Метился в зверя, а попал в человека… Впрочем, какая сейчас, к дьяволу, охота, когда идет война! Разве что на людей кто-то вздумал поохотиться…

Неожиданно мне показалось, что я услышал неподалеку какой-то звук. Будто бы кто-то нечаянно столкнул в обрыв камешек. Я замер и внимательно огляделся – никого. Вокруг были одни только высившиеся уступами каменные кручи да разбросанные повсюду огромные куски скальной породы. За одним из них мог притаиться враг.

Пуля вошла Илоне под левую лопатку. Скорее всего, она не задела сердце, но это было лишь мое предположение. Необходимо было срочно что-то делать. Но чем я мог помочь раненой, когда у меня не было даже несчастного бинта? Единственно, что я смог, это разрезал на куски нижнее белье и сделал ей перевязку.

– Милый, не оставляй меня одну… – прошептала Илона.

– Об этом и речи не может быть, – сказал я, уже думая о том, как я буду спускать ее вниз.

Я взял ее на руки. Когда из тела уходит жизнь, оно всегда становится тяжелее обычного. Однажды мне приходилось в порыве нежности брать Илону на руки. Тогда мне показалось, что она весит не больше, чем обыкновенная былинка. Но сейчас ее тело налилось бедой и было тяжелым.

Ну, с богом, – прошептал я и начал потихоньку двигаться вниз. Я давно знал, что подняться в гору порой бывает гораздо легче, чем спуститься с нее. Так оно вышло и на этот раз. Уходящие из-под ног камни, скользкие уступы, крутые спуски… Уже с самого начала я понял, что мне будет очень трудно спустить ее с горы. Но я должен был это сделать. Больше на этом свете не было никого, кто смог бы ей сейчас помочь.

– Как ты, дорогая? – когда мне удавалось удачно преодолеть очередной отрезок пути, спрашивал я, тяжело переводя дыхание.

– Все хорошо, милый, – отвечала она, и ее голос, живой, родной голос, придавал мне силы. – Ты присядь, отдохни.

Но у меня не было времени рассиживаться. Я снова двигался вниз, стараясь как можно крепче держать ее на руках. А когда силы кончились, я взвалил ее на спину и, опустившись на колени, стал ползти на четвереньках.

– Как ты, дорогая?

– Все хорошо, милый…

А солнце, прочертив в небе гигантскую параболу, стало медленно уходить в сторону горизонта. Я глядел ему вслед и ненавидел его. Ведь вместо того, чтобы соединить нас с Илоной, оно позволило какому-то идиоту нажать на спусковой крючок. «Я ненавижу тебя, страшное, бездушное светило! – скрежетал я безумно зубами. – Не-на-ви-жу! Ты отнимаешь у меня самое дорогое, что у меня есть на свете… Будь же милостивым, помоги мне спасти мою любовь… И я буду рабом твоим до конца своей жизни. По-мо-ги-и-и!»