Текст книги "Исторические портреты"

Автор книги: Алексей Шишов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Поздно вечером прибыла 2-я армия, но прежде ночи пришла 1-я армия, и обе расположились на правом берегу Днепра. Раевский до того не допустил овладеть ни одною частью предместий, не потерял ни одного шагу…»

Оборону города-крепости Смоленска историки склонны считать срывом стратегического замысла императора французов. Сам же Наполеон описал те события на берегах Днепра, будучи уже в ссылке на острове Святой Елены, так:

«Обошел левый фланг русской армии, переправился через Днепр и устремился на Смоленск, куда прибыл 24 часами прежде, чем русская армия, поспешно отступавшая. 15-тысячная дивизия русских (корпус Н.Н. Раевского. – А.Ш.), случайно оказавшаяся в Смоленске, имела счастье защищать его в течение дня, что дало время для прибытия Барклая на следующий день.

Если бы французская армия внезапно захватила Смоленск, она перешла бы через Днепр и атаковала бы несоединенную и находящуюся в беспорядке русскую армию. Этот большой удар не удался…»

Смоленское дело 4 и 5 августа стало широко известно не только в России. Главнокомандующий 2-й Западной армией князь Багратион в письме московскому генерал-губернатору Ф.В. Ростопчину так высказался о Николае Николаевиче, герое боя у Салтановки и защиты города Смоленска:

«Я обязан многим генералу Раевскому, он, командуя корпусом, дрался храбро…»

…На поле Бородинской битвы 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Н.Н. Раевского вышел в своем боевом, пусть и неполном, составе. Две его дивизии встали в первую линию кутузовской армии и познали весь «смертельный зной» дня 26 августа.

26-й пехотной дивизией, прославившей себя под Салтановкой и Смоленском, командовал генерал-майор И.Ф. Паскевич. Она состояла по штату из: Ладожского, Полтавского, Нижегородского и Орловского пехотных, 5-го и 42-го егерских полков. В состав дивизионной артиллерии входили 26-я батарейная и 47-я легкая роты.

12-я пехотная дивизия генерал-майора Васильчикова тоже состояла из шести полков. Это были Нарвский, Смоленский, Новоингерманландский и Алексопольский пехотные, 6-й и 41-й егерские полки.

Корпус был поставлен в центр русской позиции, защищая укрепленную в фортификационном отношении Курганную высоту (более известную в отечественной истории как Батарея Раевского) и часть фронта южнее ее. Главнокомандующий М.И. Голенищев-Кутузов в донесении императору Александру I указывал:

«…К сей деревне (Семеновской) примыкало левое крыло нашей армии, и от оной простиралась линия из полков 7-го корпуса под командою генерал-лейтенанта Раевского в направлении к кургану, в середине армии находящемуся и накануне укрепленному. К правой стороне кургана примыкал 6-й корпус под командою генерала от инфантерии Дохтурова левым своим крылом».

После окончания ожесточенной схватки за Семеновские (Багратионовские) флеши император Наполеон сосредоточил атакующий удар именно по этой ключевой точке позиции противника. Не случайно Курганную высоту французы называли не иначе, как Большой редут.

По наполеоновской диспозиции на сражение 26 августа на него наступали войска вице-короля Итальянского принца Евгения Богарне. Ему удалось усилиями пехотных дивизий генералов Морана и Брусье, имея в ближнем резерве итальянскую гвардию, дивизию генерала Жерара и кавалерию генерала Груши, взять высоту, выбив из ее прикрытия 26-ю пехотную дивизию 7-го корпуса. Многие участники сражения в своих мемуарах сравнивают борьбу за Батарею Раевского с борьбой за Багратионовские флеши. Один из таких мемуаристов, А.П. Ермолов вспоминал:

«…Высота, важная по положению своему и лично защищаемая генерал-лейтенантом Раевским, испытывала сильнейшие нападения, 18 действующих орудий с трудом уже противились почти вчетверо превосходящей артиллерии. Неприятель уже дерзнул приблизиться на картечный выстрел.

Бесстрашный Раевский не взирал на слабое прикрытие батареи, на грозящую ей опасность, но истощились, наконец, снаряды его артиллерии, и хотя стоящие по сторонам батареи еще охраняли ее, но такое состояние долго не могло продлиться…»

Ермолов словно предвидел, что накал сражения должен неизбежно переместиться с левого фланга, от деревни Семеновской к Курганной высоте. Предчувствовал это и князь Багратион, чья 2-я Западная армия с рассвета вела кровавую схватку за флеши. Участник битвы С.И. Маевский свидетельствовал:

«…Посреди этого ужаса и смерти Багратион послал меня к Раевскому посмотреть, что у него делается? Раевский взвел меня на высоту батареи, которая в отношении к полю было то же, что бельведер в отношении к городу. Сто орудий засыпали ее. Раевский с торжествующей миной сказал мне:

«Скажи князю – вот что у нас делается!»

Пролетая пространство более 2-х верст, я оглушен был на лету бомбой до того, что более двух часов не мог просверлить ушей и сомкнуть мой рот: так удар был силен!..»

О схватке за Большой редут мемуаристами, исследователями и историками за почти два столетия написано много. Но, думается, в этой книге о полководцах и героях Отечественной войны 1812 года следует дать слово командиру того корпуса русской армии, который защищал Курганную высоту. Ведь не случайно же она была названа благодарными потомками Батареей Раевского. В «Записках» самого Николая Николаевича, впрочем, о дне Бородина сказано не так уж и много:

«…Немного занимательного могу я сказать относительно действий моих в сей кровавой битве. Я имел в моем распоряжении 16 батальонов, ибо два из моих полков, под командой графа Воронцова, как мне помнится, были посланы в лес, а два другие, как я выше сказал, отправлены были вовнутрь России для укомплектования.

Отряд мой поставлен был в две линии: правое крыло опиралось на недоконченный редут, который после сохранил мое имя, а левое – по направлению к деревне Семеновское. Напрасно говорит генерал Бутурлин, что конница меня поддерживала: первая моя линия стояла в овраге, а вторая – по отлогости холма, на вершине коего находился корпус генерала Дохтурова. В редуте моем было место только для артиллерии, позади коей начинался овраг, означенный на карте, и в коем стояла моя первая линия.

Получив, по собственной моей неосторожности, за несколько дней перед сражением сильную рану в икру ноги штыком от ружья, лежавшего на телеге, я едва только в день битвы мог быть верхом, и то с несносной болью, которая принудила меня сойти наконец с лошади и стоять пешим в редуте.

Князь Багратион предуведомил меня, что он будет брать подкрепления из второй моей линии, и вместо некоторой части оной взял при начале дела почти всю линию.

Видя, что первая моя линия, оставшись без подпоры, не может противостоять с успехом неприятелю в растянутом построении, я свернул оную в колонны, не выводя из оврага, дабы деятельнее защищать редут с помощью противодвижений. Она расположена была следующим образом: 4 батальона 12-й дивизии под командой генерала Васильчикова поставил я на левом и 4 батальона 26-й дивизии под командой генерала Паскевича – на правом крыле, с повелением, в случае атаки редута неприятелем, идти и ударить на него с обоих флангов. Вскоре потом подошли ко мне два батальона 19-го егерского полка под командой генерала Вуича, кои поместил я в том же овраге позади редута.

Ссылаюсь в этом на реляцию, поданную мною после сражения, и хотя за неимением документов я пишу теперь на память, однако же не страшусь противоречия самому себе, ибо всегда говорил истину.

С самого утра увидел я колонны неприятельской пехоты против нашего центра, сливавшиеся в огромную массу, которая, пришед потом в движение, отделила сильную часть от себя, направившуюся к моему редуту. Колонна сия шла ко мне косвенно, и сражение завязалось спустя три четверти часа после атаки, направленной против князя Багратиона.

В эту-то минуту генерал Коновницын приглашал меня в Семеновское по случаю полученной князем Багратионом раны. Я отвечал ему, что не могу отлучиться, не отразив прежде атаки, направленной против меня, и просил его действовать до прибытия моего сообразно с обстоятельствами, прибавив, что не замедлю явиться к нему в Семеновское. Действительно, это была решительная минута, в которую я ни под каким предлогом не мог оставить моего поста.

При приближении неприятеля на выстрел моих орудий пальба началась, и дым закрыл от нас неприятеля, так что мы не могли бы видеть ни расстройства, ни успехов его. После вторых выстрелов я услышал голос одного офицера, находившегося при мне на ординарцах и стоявшего от меня недалеко влево; он кричал:

«Ваше превосходительство, спасайтесь!»

Я оборотился и увидел шагах в пятнадцати от меня французских гренадеров, кои со штыками вперед вбегали в мой редут. С трудом пробрался я к левому моему крылу, стоявшему в овраге, где вскочил на лошадь, и, въехав на противоположные высоты, увидел, как генералы Васильчиков и Паскевич, вследствие данных мною повелений, устремились на неприятеля в одно время, как генералы Ермолов и граф Кутайсов, прибывшие в сию минуту и принявшие начальство над батальонами 19-го егерского полка, ударили и совершенно разбили голову сей колонны, которая была уже в редуте.

Атакованная вдруг с обоих флангов и прямо, французская колонна была опрокинута и преследуема до самого оврага, лесом покрытого и впереди линии находящегося. Таким образом, колонна сия понесла совершенное поражение, и командующий ею генерал Бнами, покрытый ранами, взят был в плен. С нашей стороны граф Кутайсов убит, а Ермолов получил в шею сильную контузию. Я полагаю, что неприятель сам причиною своей неудачи, не устроя резерва для подпоры колонны, шедшей на приступ.

Никогда не только Корф, ниже один кавалерист, не помогал пехоте в сем успехе: это погрешность в истории Бутурлина. После сего успеха я приказал привести на батарее все в прежний порядок, а сам отправился в Семеновское, где нашел Коновницына, Сен-При и генерала Дохтурова, заступившего место князя Багратиона. Сен-При получил сильную контузию в грудь в то время, когда князь Багратион был ранен.

Не имея там никакого дела, я возвратился в мой редут; но застал в нем уже егерей под командой генерала Лихачева. Корпус мой так был рассеян, что даже после окончания битвы я едва мог собрать 700 человек. На другой день я имел также не более 1500. Вследствие сего корпус в другой раз был укомплектован; но тогда нечем уже было действовать.

Я был возле Барклая в то время, когда пьяные неприятельские кирасиры скакали между нашими каре без пользы и без цели, прогоняемые ружейным огнем. Они то скрывались в овраг, то снова появлялись возле каре. Вообще натиски неприятельской кавалерии были в сей день весьма нерешительны.

С самого прибытия князя Кутузова в армию я не мог явиться к нему за раной в ноге, о коей упоминал выше; будучи же теперь свободным и без команды, я к нему отправился. В это время позиции наши были еще за нами; огонь неприятельский начал ослабевать, но артиллерия наша нуждалась в зарядах. С сими известиями я прибыл к фельдмаршалу.

Он принял меня ласковее обыкновенного, потому что за минуту до меня кто-то представил ему дела наши весьма с дурной стороны. Надобно сказать, что, быв еще гвардии поручиком, я начал военную мою службу в турецкую кампанию под начальством фельдмаршала князя Потемкина и находился при особе Кутузова, о чем он всегда вспоминал благосклонно и, во всяком случае, оказывал мне особое благорасположение. Он сказал мне:

«Итак, вы думаете, что мы не должны отступать».

Я отвечал ему, что, напротив, мне кажется, нам должно атаковать завтра неприятеля: ибо в делах нерешенных упорнейший всегда остается победителем. Это было не хвастовство с моей стороны; может быть, я обманывался, но я именно так думал во время сего разговора.

Князь Кутузов тогда же, в присутствии его высочества герцога Александра Вюртембергского, начал диктовать адъютанту своему Кайсарову план завтрашней атаки, а мне приказал немедленно пересказать об этом изустно генералу Дохтурову. Я бросился выполнять сие повеление в намерении, сверх того, известить об этом и все наши линии, зная совершенно, какое действие произведет известие сие на дух войск наших.

Проезжая к левому флангу армии, я видел генерала Васильчикова с Литовским гвардейским полком в упорном бою с неприятелем. Сей полк особенно отличился в сем случае. Генерал Васильчиков, не имевший никакого дела на правом, перешел на левое крыло, где была тогда самая жаркая битва. Извещая о сей, может быть, неизвестной черте его рвения и храбрости, я руководствуюсь единой истиной…»

Таковы воспоминания Раевского о дне Бородина. Он не делает в них акцента на то, что после взятия французами Семеновских (Багратионовских) флешей вся ярость сражения перенеслась на Курганную высоту. Зато об этом пишет главнокомандующий Главной русской армией в донесении императору Александру I:

«Наполеон… повернулся влево к нашему центру… В сем положении наш центр и все вышеупомянутые резервы были подвержены сильному неприятельскому огню: все его батареи обратили действие свое на курган, построенный накануне и защищаемый 18-ю батарейными орудиями, подкрепленными всею 26-ю дивизиею под начальством генерал-лейтенанта Раевского.

Избежать сего было невозможно, ибо неприятель усиливался ежеминутно противу сего пункта, важнейшего во всей позиции, а вскоре после того большими силами пошел на центр наш под прикрытием своей артиллерии густыми колоннами, атаковал курганную батарею, успел овладеть оною и опрокинуть 26-ю дивизию, которая не могла противустоять превосходнейшим силам неприятеля…»

Французы напрасно ликовали на взятом ими Большом редуте. Генерал-майор А.П. Ермолов, начальник штаба 1-й Западной армии, оказался не только свидетелем начала схватки за Курганную высоту, но и тем человеком, который бесстрашно повел батальон пехотинцев-уфимцев, и расстроенные было полки 7-го пехотного корпуса на отбитие Курганной батареи. Ермолов так описал тот «знаковый» эпизод Бородинской битвы:

«Кутузов дал повеление 2-му и 4-му корпусам идти поспешнее на вспоможение левому флангу. Мне препоручил отправиться к артиллерии того фланга и привести ее в надлежащее устройство…

Проезжая неподалеку высоты генерал-лейтенанта Раевского, увидел я, что она была уже во власти неприятеля, батарея на оном взята им, бегущая наша пехота была сильно преследуема!

Важность пункта сего была ощутительная для каждого, и мне натвердили об оной; я бросился к 6-му корпусу, самому ближайшему к высоте, приказал 3-му батальону Уфимского пехотного полка идти быстро вперед, им остановил бегущих наших стрелков и отступающие в расстройстве егерские 18, 19 и 40-й полки.

Неприятель не мог употребить захваченной артиллерии, ибо при оной не было зарядов, но по обеим сторонам взятой им батареи подвезены были орудия, и командуемые мною полки осыпаемы были картечью; три конные (артиллерийские) роты, сопровождавшие меня, остановились на левом моем фланге и, отвлекая на себя огонь неприятеля, облегчили мне доступ к высоте, которую я взял не более как в десять минут.

Телами неприятеля покрылась батарея и отлогость холма до вершины. Все сопротивлявшиеся заплатили жизнью, один только взят в плен бригадный генерал Бонами, получивший двенадцать ран штыками. Потерянные наши орудия все возвращены, но урон со стороны моей по числу людей был ужасный.

Слабые полки мои заставили меня опасаться, чтобы неприятель не похитил приобретенного нами успеха, но главнокомандующий Барклай-де-Толли, видя собственными глазами близкую опасность, немедленно прислал два полка пехоты, помощью которых я мог удержаться и собрать между тем рассеянных людей…»

Наполеон не был заметно удручен тем, что русские штыками вернули занятую его солдатами Курганную высоту. Император приказал перед тем, как повторить новую атаку, засыпать Большой редут и его защитников бомбами, картечью и ядрами. Шквал артиллерийского огня не смог поколебать тех, кто изготовился к отражению нового вражеского натиска.

О том, как в финальной части пала Батарея Раевского, описал глазами очевидца И.Т. Родожицкий, сражавшийся на Бородинском поле в чине поручика 11-й полевой артиллерийской бригады 4-го пехотного корпуса. В его «Походных записках артиллериста с 1812 по 1816 год» рассказывается:

«Пополудни, когда вице-король Итальянский делал последний приступ на наш курганный люнет, батарейный и ружейный огонь, бросаемый с него во все стороны, уподоблял этот курган огнедышащему жерлу; притом блеск сабель, палашей и штыков, демов и лат от ярких лучей заходящего солнца – все вместе представляло ужасную и величественную картину.

Мы от деревни Горки были свидетелями этого кровопролитного приступа. Кавалерия наша мешалась с неприятельской в жестокой сече: стрелялись, рубились и кололи друг друга со всех сторон. Уже французы подошли под самый люнет, и пушки наши после окончательного залпа умолкли. Глухой крик давал знать, что неприятели ворвались на вал, и началась работа штыками.

Французский генерал Коленкур первый ворвался с тыла на редут и первый был убит; кирасиры же его, встреченные вне окопа нашей пехотой, были засыпаны пулями и прогнаны с большим уроном.

Между тем, пехота неприятельская лезла на вал со всех сторон и была опрокидываема штыками русских в ров, который наполнялся трупами убитых; но свежие колонны заступали места разбитых и с новою яростью лезли умирать; наши с равным ожесточением встречали их и сами падали вместе с врагами.

Наконец французы с бешенством ворвались в люнет и кололи всех, кто им попадался; особенно потерпели артиллеристы, смертоносно действовавшие на батарее. Тогда курганный люнет остался в руках неприятелей. Это был последний трофей истощенных сил их. Груды тел лежали внутри и вне окопа: почти все храбрые защитники его пали. Так жестока была битва».

Среди французских мемуаристов, участников битвы на Москве-реке, дань схватке за Большой редут – Курганную высоту (ее сравнивали с «жерлом вулкана») отдана и объективными строками, и чувственными всплесками, и желанием воспеть славу оружия Бонапарта. Все это так. Но в таких мемуарах едино одно: если первая половина дня Бородина была отдана задаче овладения Семеновскими (Багратионовскими) флешами, то весь оставшийся атакующий пыл Великой армии угас под Большим редутом (Батареей Раевского).

Так, мемуарист граф де Сегюр, красочно описывая ход сражения на позициях русского 7-го пехотного корпуса и признавая битву на Москве-реке победой французского оружия, все же отдает дань русскому воинству. Хотя Большой редут и стал «добычей» кирасирской кавалерии маршала Мюрата и пехоты вице-короля Итальянского принца Евгения Богарне, его защитники отошли только за ближайший овраг и не помышляли отступать дальше.

Они отдали врагу батарею на Курганной высоте полностью разрушенной и находящейся под огнем русских пушек. Еще день не закончился, а французам пришлось прятаться на противоположном скате высоты. В генеральной баталии Русского похода императора Наполеона к исходу дня сложилась парадоксальная ситуация: укрепления русских – Семеновские флеши и Большой редут были взяты французами ценой огромных потерь, а русская армия изготовилась для продолжения битвы в нескольких сотнях шагов от утраченных укреплений.

Если адъютант императора Наполеона I граф Сегюр видел бой за Большой редут издали, что не помешало его красноречию мемуариста, то полковник Любен Греуа, начальник артиллерии 3-го кавалерийского корпуса, сам участвовал в последней атаке на Батарею Раевского. В своих воспоминаниях он рассказывает:

«Наш корпус приблизился к Большому редуту. Мы построились за глубоким рвом, отделявшим нас от него. Я же перевел свою артиллерию за овраг и поставил батарею, тотчас открывшую огонь…

Огонь все усиливался. Пули, ядра, гранаты и картечь градом сыпались на нас со всех сторон и делали большие борозды в рядах нашей кавалерии, простоявшей несколько часов неподвижно под огнем. Равнина была покрыта ранеными, направлявшимися к перевязочным пунктам, и лошадьми без всадников, скачущими в беспорядке.

Недалеко от меня был полк Вюртембергских кирасир, на который как будто всего больше сыпалось снарядов; каски и латы, сверкая, взлетали над всеми рядами. Французские стрелки, поставленные впереди, тоже сильно пострадали, в особенности от ружейных выстрелов, причем пули звенели, ударяясь об их латы…

…Ознакомившись с положением и осмотрев место, на котором несколько часов теснилась наша кавалерия, он (маршал Мюрат) замечает, что насыпь Большого редута почти снесена нашими снарядами. Он приказывает кавалерии атаковать этот редут и войско прикрытия.

Тотчас все приходит в движение; многочисленная кавалерия строится в колонны; во главе идут кирасиры 2-го корпуса – это был, насколько я помню, 5-й кирасирский полк, – они переходят в галоп, опрокидывают все перед собой и, обойдя редут, устремляются на него по узкому проходу и по тем местам, где осыпавшаяся земля облегчает подъем. Тем временем вице-король со своей пехотой атакует редут справа.

Но скоро каски и сабли наших храбрых кирасир сверкают уже на редуте, огонь которого сразу прекращается. Он взят! Трудно представить, что мы почувствовали при виде этого блестящего подвига, которому нет, может быть, равного в военных летописях народов…

От обладания этим укреплением зависела судьба сражения. Чувствуя его значение, к нему устремились многочисленные колонны русских. Момент был важный. Мы получаем приказ наступать. Вскоре мы сталкиваемся с неприятелем. После нескольких атак он в беспорядке отступает от редута. Но успех дорого стоил нам, и мы потеряли много людей…»

Участие в Бородинской битве генерал-лейтенанта Н.Н. Раевского было отмечено высокой орденской наградой. В подписанном Дохтуровым «Списке господам генералам, командовавшим разными частями на левом фланге в сражении при Бородине и оказавшим отличные подвиги» сказано:

«Раевский. Как храбрый и достойный генерал с отличным мужеством отражал неприятеля, подавая собою пример. Александр».

Император Александр I, подписывая указ о пожалованиях генералам, отличившимся 24 и 26 августа, испрашиваемый для корпусного командира орден Святого Александра затвердил собственноручной подписью.

…Русская армия отступила от Бородина к городу Можайску. А.И. Михайловский-Данилевский писал: «На другой день после Бородинского сражения, то есть 27 августа вечером… главнокомандующий… призвал генерала Раевского и велел ему командовать авангардом».

Думается, что Николай Николаевич с тяжелым сердцем уходил с Бородинского поля. Его не могло не угнетать то, что корпус потерял в сражении почти половину своего состава. Еще 24 августа он насчитывал в своих рядах 12,5 тысячи человек. К исходу дня 26 августа его убыль составила 1350 убитыми, 2790 ранеными и 1900 пропавшими без вести. То есть корпусных сил теперь не набиралось и на одну полноценную пехотную дивизию. Успокаивало только то, что противостоявший Раевскому вице-король Итальянский Евгений Богарне понес не меньшие потери.

На военном совете в подмосковной деревне Фили генерал-лейтенант Н.Н. Раевский высказался за оставление Москвы ради сохранения Главной русской армии. Участник того совета А.П. Ермолов свидетельствовал в своих мемуарных «Записках»:

«Приехавшему после всех (из авангарда, бывшего уже у самой Москвы) генерал-лейтенанту Раевскому приказано мне было пересказать рассуждение военного министра (Барклая-де-Толли) и мнение каждого из членов совета. Он изъявил согласие на отступление…»

Раевский покинул Фили уже глубокой ночью, спеша возвратиться к своим полкам. Его адъютант впоследствии вспоминал: «Я ехал в отдалении от командира корпуса, недоумевая, почему он, всегда такой приветливый, сегодня не ответил мне на вопрос, что решил военный совет. И вдруг в ночной тишине я услышал, как наш любимый герой сражений глухо зарыдал…»

…В ходе отступления русской армии от Москвы к Тарутину Раевский успешно командовал арьергардом (другим арьергардом Главной армии начальствовал генерал от инфантерии М.А. Милорадович). Своими умелыми действиями арьергарды обеспечили прикрытие отхода армейских колонн и скрытность проведения знаменитого кутузовского марш-маневра. В «Журнале военных действий кутузовской армии» за 8 сентября была сделана такая запись:

«…Другая же часть (армейского арьергарда) из 7-го корпуса и 4-го кавалерийского с казачьими полками под командою генерал-лейтенанта Раевского осталась на Серпуховской дороге как боковой корпус».

В задаче арьергарда стояло не только прикрытие совершавшей фланговый марш-маневр русской армии, но и введение неприятеля в заблуждение относительно ее местонахождения. 7 сентября Раевский, действовавший в данном случае на свой страх и риск, «оставляя свои передовые посты на самом Боровском перевозе, ночным маршем отошел вслед армии, и сим движением противник совершенно потерял армию из виду, ибо передовые войска, будучи атакованы, отступали по Рязанской дороге, за коими неприятель до самой Бронницы следовал».

Маскировка действиями арьергарда уходящей кутузовской армии была проделана просто блестяще. Неприятель в лице самого императора-полководца Наполеона по крайней мере на пять дней потерял из виду своего соперника генерал-фельдмаршала М.И. Голенищева-Кутузова. Раевский следовал с казачьими полками за уходящими главными силами в отдалении:

«Он… оставлял на каждой дороге, нами пересекаемой, по одному из сих полков, с повелением каждому из них особо не следовать уже за общим движением армии, но при появлении неприятеля отступать по той дороге, на которой он был поставлен».

9 сентября арьергардные войска Раевского расположились у города Подольска. Затем потянулись дни томительного ожидания новых событий в Тарутинском лагере. Здесь 7-й пехотный корпус, как и другие, получил пополнение взамен боевых потерь. Его численность была доведена до 11,2 тысячи человек. В полках шло усиленное обучение новобранцев.

Когда стало известно, что Великая армия оставила Москву и движется на Калугу, генерал-фельдмаршал М.И. Голенищев-Кутузов приказал Раевскому спешить на помощь Дохтурову, который со своим корпусом преградил французам дорогу у города Малоярославца. Помощь подоспела туда, как показал ход сражения, своевременно.

…Сражение за Малоярославец стало новой яркой страницей в биографии Раевского. Его 7-й пехотный корпус в славный для русского оружия день 12 октября прибыл на поддержку дохтуровского 6-го пехотного корпуса после полудня. Ожесточенные бои же в городе велись с рассвета. Раевский около 14 часов принял командование над центром и правым крылом сражавшихся русских войск. Он сразу же подкрепил их своими Орловским, Ладожским, Полтавским и Нижегородским пехотными полками.

Больше всего столкновений у 7-го корпуса было на улицах и в пригородах Малоярославца с итальянской королевской гвардией, которая потеряла за один день кровопролитных схваток половину личного состава. Больше всего в гвардии принца Евгения Богарне пострадал полк пеших егерей, лишившийся 35 офицеров. «Итальянская гвардия была почти полностью уничтожена» или, во всяком случае, «потерпела страшный урон».

Потери полков генерал-лейтенанта Н.Н. Раевского в Малоярославецком сражении оказались тоже весьма велики и составили: 428 человек убитыми, около 1300 ранеными и около 900 пропавшими без вести.

Генерал-фельдмаршал князь М.И. Голенищев-Кутузов-Смоленский писал в донесении государю о сражении под Малоярославцем, день которого «есть один из знаменитейших в сию кровопролитную войну»:

«…Генерал Дохтуров, долженствовавший выдержать атаки гораздо превосходнейшего неприятеля, стал ослабевать в силах, и сражение начинало клониться в пользу неприятеля, но подоспевший 7-й корпус под командою генерал-лейтенанта Раевского восстановил бой, и неприятель в пятый раз потерял город, пятый раз им завладенный.

Такое сильное поражение неприятеля нимало его не остановило. Свежие колонны являются на переправу, очищаемую нашими батареями. Смерть находят они в рядах своих и, невзирая на то, неприятельские колонны входят в город, который служит до вечера местом сражения наижесточайшего ручного боя…»

Сам же Николай Николаевич в своих мемуарных «Записках» оценил ход Малоярославецкого сражения достаточно критично, хотя стратегическая задача, которая стояла в том деле перед полководцем М.И. Голенищевым-Кутузовым, была успешно решена:

«Я удерживал позицию мою на левом крыле до самой ночи, беспрерывно сражаясь даже и тогда, когда город, превращенный в пепел, остался в руках неприятеля. Войска наши дрались храбро и упорно; но должно сознаться, что честь битвы принадлежит французам.

Все выгоды позиции были на нашей стороне, и я приписываю успех неприятеля беспорядку в содействии различных частей наших войск, происшедшему от недостатка единства в командовании оными. Заметно также было, что князь Кутузов избегал общей, решительной битвы, коей успех мог быть сомнительным, и только увлеченный обстоятельствами, он заградил к ночи Калужскую дорогу всею своею армиею».

…7-й пехотный корпус в ходе преследования отступавшей Великой армии от Вязьмы до Смоленска находился в составе авангардных войск генерала от инфантерии М.А. Милорадовича. В сражении под Вязьмой участвовала только одна дивизия корпуса – 26-я пехотная. После этого корпус вновь стал составлять единое целое.

В ожесточенных боях под городом Красным генерал-лейтенант Н.Н. Раевский сыграл лично, как свидетельствует летопись Отечественной войны 1812 года, выдающуюся роль. 7-й пехотный корпус в составе авангарда Милорадовича, в который также входили 2-й пехотный корпус генерал-лейтенанта князя С.Н. Долгорукова 2-го и 1-й кавалерийский корпус, вышли в тыл неприятелю и 3 ноября «оседлали» Смоленскую дорогу у деревни Ржавка.

В результате такого хода преследователей Великой армии от ее главных сил отрезанными оказались три корпуса – Даву, Евгения Богарне и Нея. Был отбит неприятельский обоз, трофеями стало около 30 орудий и взято много пленных. Главнокомандующий М.И. Голенищев-Кутузов, видя такой успех, подкрепил Милорадовича 2-м кавалерийским корпусом, и тот фланговым движением 4 ноября вышел к деревне Мерлино, поджидая неприятеля.

Около 15 часов дня к Мерлино подошел корпус Евгения Богарне. Видя перед собой противника, вице-король Итальянский построил свои войска в три колонны и пошел на прорыв, но всюду был отбит. В итоге боя 4-й корпус Великой армии оказался зажат в тиски корпусами Раевского и Долгорукова. Но французам под покровом ночи все же удалось прорваться по проселочным дорогам к Красному. Но им пришлось бросить всю артиллерию, обозы и потерять 2 тысячи человек.

В три часа утра 5-го числа по дороге из Смоленска на Красный показался 1-й корпус маршала Даву. Авангард Милорадовича, скрытно расположившийся между Мерлином и Ржавкой, пропустил его по дороге до деревни Еськово, после чего начал бой. Наполеону, чтобы изменить ситуацию, пришлось послать в бой дивизию Молодой гвардии под командованием генерала Ф. Роге.