Текст книги "Мальчик и облако (СИ)"

Автор книги: Алексей Урусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава 16

Бурятия.

Крепко, но быстро обнявшись с нами, Семён Окинов распределил прибывшее «пополнение от Перловых» по палаткам и выдал нам пакеты с формой.

– Переодевайся, застилай кровать, я скоро подойду, – бросил он коротко и умчался.

Пришёл он и в самом деле быстро. Я рассказал ему о путешествии и отдыхе в Москве, Питере и Крыму. От него услышал, как всё устроено в лагере и как организованы занятия: уже завтра мы будем в строю, и знать по какой команде куда бежать – это было не лишним.

Перед уходом он протянул мне листок: – Выучи к утру; поём, идя в столовую и на полигон. И на вечерней прогулке тоже.

Мы – буряты! Мы – буряты!

Мы – хорошие солдаты!

Есть у каждого гранаты.

Очень любим автоматы.

И у каждого патронов

Приблизительно с полтонны.

И у каждого штык-нож –

Нас так просто не возьмёшь!

Припев:

Знает каждый бурят –

Не воюют без лопат.

Мы с лопатой в обороне,

В наступлении и в схроне!

Нашу лучшую подружку

Сберегаем под подушкой.

Знает каждый бурят –

Не воюют без лопат.

Я немного посмеялся над незатейливым текстом строевой песни, но учил старательно – в чужой батальон со своим уставом не ходят. Тем более что текст запоминался очень легко.

Первый день меня разочаровал – отделение, в которое меня включили, оказалось подготовительным, где тусовалась мелкота – от семи до двенадцати лет. После завтрака с нами позанимались в классе, потом мы погоняли в футбол, а перед обедом отправились купаться. В «старших отделениях» за эту половину дня прошли стрельбы и состоялся выход на полигон, где они отрабатывали практику.

Уже вечером, взяв с собой Царена, тоже попавшего в четвёртое отделение, мы пошли разыскивать Семёна, который был заместителем командира взвода.

– Дурными инициативами голову не забиваем, действуем по-военному: тупо и решительно – идёте к командиру отделения, докладываете, пишете рапорта. Дальше движ я беру на себя, не сомневайтесь, разрулим проблему, – резюмировал Семён, выслушав наш рассказ.

***

– Докладывать буду я; я сержанта знаю, мы три дня уже здесь находимся, я как раз тебя ждал, чтобы вместе переводиться, – на предложение Царена я согласно кивнул: ему и в самом деле проще докладывать, тем более – он кадет, поднатаскали в суворовском училище общаться с командирами.

– Товарищ сержант, разрешите войти?

– Входите, Окинов, Перлов, блин, – Первозванов!

– Товарищ сержант, разрешите обратиться?

– Разрешаю!

– Товарищ сержант, разрешите перевестись из Вашего отделения в третье – в этом одни малолетки, обучение ведётся как для детей, нагрузки тоже детские. У них и занятия сокращённые, и проводятся только в первой половине дня. Детский сад: штаны на лямках. Мы мало чему сможем научиться по такой облегчённой программе. Нам даже автоматы не выдали. Ходим на стрельбы без автоматов, как придурки.

– Да, свой автомат – это серьёзно. Особенно, если у соседа – пулемёт! – выдал армейскую мудрость сержант; – Хорошо, сделаем вам перевод. Садитесь, листки берите, «шапку» пишем сразу правильно, вот как на этом образце. Дальше: по центру строчки – слово «Рапорт». Ниже: В связи с моей способностью принести большую пользу подразделению при выполнении службы в более напряженных условиях, приближенных к боевым…Первозванов, что ты застыл? Ты не думай тут, тут армия, – пиши давай! … прошу Вашего ходатайства перед вышестоящим командованием о переводе меня, рядового Окинова, а ты – пиши – «Первозванова», и инициалы, из четвёртого в третье отделение взвода.

Вечером, забрав свои матрасы, мы переместились в другую палатку. Разницу ощутили сразу: если в нашей бывшей палатке вечером мелкота смотрела мультики на смартфонах или тупо листала ленту новостей и переписывалась с родителями, то здесь пацаны были погружены в конспекты, приводили форму в порядок или что-то переписывали из учебников в личные тетради.

***

Всё, чем ты пренебрёг в жизни, рано или поздно постарается воздать тебе по заслугам. Так было с пением и рисованием – не получалось у меня в детстве, да и тратить время на бесполезные открывания рта и каляки-маляки было жаль. А потом начался китайский, с его тонами и каллиграфией…

И вот теперь – лопата. Как мне рассказывали в монастыре, детскую лопатку я невзлюбил, едва меня попытались усадить в песочницу. Я возмущался, пытался объяснить, что вокруг полно всего интересного, и это надо срочно исследовать прямо сейчас, и копаться в песке и однообразно лепить куличики – это не для меня. Мир вокруг был огромным, интересным и загадочным. Тогда, в моей вселенной, ограниченной монастырскими воротами, меня мучал вопрос: откуда берутся люди на церковной службе и куда они исчезают потом? Что там – за воротами? Объяснения меня не особенно интересовали – мне хотелось самому убедиться в том, что мир за оградой монастыря существует… А ещё – в монастырской теплице созревали помидоры, и из зелёных превращались в красные, и мне никак не удавалось увидеть этот процесс – даже если долго стоять рядом, созревание не видно. Хотя «на долго» меня не хватало… Корова молоко приносит в вымени; вымя – это как большие бутыли, только перевёрнутые, и молоко оттуда вытекает. А как курица приносит яйца? У курицы где-то должна быть маленькая корзиночка, в которой она несёт яйца и кладёт их в гнездо, и увидеть эту корзинку собственными глазами – что может быть нужнее для ребёнка? Сестра Татьяна позже мне со смехом рассказывала, что я вначале уговаривал курицу: «Кулоцка, я тебя не обизу», потом исправно насыпал ей зёрен, которые курица с аппетитом склевала, но подпускать меня так и не стала. Именно тогда я получил первое представление о женском коварстве, – когда девушка с удовольствием примет твоё угощение, а потом отошьёт. Слова и понятия «Динамо» я тогда не знал, так что возмущён был до глубины детской души. Так и не добившись взаимности, я полчаса охотился на курицу, осторожно приближаясь, и когда, наконец, поймал, стал проверять – не спрятала ли она «корзинку» под крыльями. Курица такого отношения к себе не потерпела и больно клюнула меня в руку. Зарёванный и обиженный в лучших стремлениях по познанию окружающего мира, я прибежал к Татьяне жаловаться «на нехолосую кулоцку, котолая сплятала колзинку»… Татьяна долго не могла понять, зачем я гонялся за курицей и о какой корзинке идёт речь, а когда поняла, смеялась до слёз.

Так что из-за неимоверного обилия важных и срочных дел, детская лопатка была отброшена почти сразу же, как попала в мои руки. И лопатка обиделась, что ею так пренебрегли. Я рос, она росла тоже. Я радовался жизни и изучал её, освоил чтение и засел за языки, увлёкся луком и мечом, полюбил конную езду, гулял у реки, собирая травы, и даже путешествовал по городу, ездил на реконструкции… Моя жизнь била ключом, искрилась эмоциями и радовала каждодневными открытиями. У лопатки ничего этого не было: забытая и заброшенная в кладовку, она все эти годы злилась на меня и готовила план мести. Она выросла до малой сапёрной лопаты, завела себе подружек – штыковую и совковую, и когда подвернулась подходящая ситуация, приступила к выполнению выстраданного плана, в деталях разрабатывавшегося долгие годы моего взросления.

У других пацанов во взводе лопатки оказались как лопатки – настоящие помощницы бойца в обороне и рукопашной схватке: они с помощью своих лопат буквально за десять минут копали окопы для стрельбы лёжа, потом быстро углубляли их, чтобы стрелять в полный рост; в случае необходимости рубили кустарники для маскировки. Моя лопатка отрывалась на мне по полной: через полчаса работы, когда всё отделение давно окопалось, а я только заканчивал вырубать дёрн, не смотря на перчатки и специальный крем, наносимый на руки, на моих ладонях появлялись мозоли, а чуть позже они прорывались и дальше я копал через боль, понимая, что вечером не смогу держать в руках не то, что автомат – а даже ложку. Руки горели и ныли, и я с трудом сжимал сапёрную лопатку, боясь, что она выскользнет из ослабевших рук. А если для маскировки были нужны ветки или трава, я, в отличие от всего взвода, предпочитал их добывать руками, не прибегая к помощи мстительной лопаты.

Вернувшись в лагерь, я проходил осмотр санитаром, который заливал мои ладони кремом и закрывал места, где содралась кожа, специальным лейкопластырем и вручал мне очередной «пакет самопомощи», чтобы в поле я самостоятельно мог обрабатывать руки. Предложить мне на несколько дней «освобождение» санитар не мог – предложение дворянину «отступиться», тем более от простолюдина, могло быть расценено как оскорбление, а не простое «умаление чести». Каждое утро, просыпаясь, я думал, что не смогу поднять руки и согнуть пальцы. Но за пару часов после подъёма, до начала занятий в поле, мне удавалось немного оклематься… По прибытии на полигон пытка лопатой повторялась вновь. Иногда, вгрызаясь в особенно упрямый грунт, я малодушно думал о том, чтобы воспользоваться даром и подлечить руки, или вообще – нарастить несколько слоёв кожи и подкачать нужные группы мышц, но гнал от себя эти мысли как недостойные.

В выходные мои руки немного отдохнули, а в понедельник вновь оказались сбиты в кровь. И так продолжалось до конца недели. И только зажив в следующие выходные, в понедельник, после двухчасового махания лопатой, вся кожа на руках осталась целой: за полторы недели ладони на моих руках огрубели, кожа стала толще, и все усилия лопатки нанести мне урон перестали быть эффективными.

Но тут началась вторая фаза мести: от индивидуальных окопов мы перешли к копанию траншей и блиндажей. Недовольным, бухтевшим по поводу наличия в армии специальной инженерной техники, способной выкопать траншею и блиндажи на роту за десять минут, командиры повторяли, что такая техника эффективна при заблаговременной подготовке оборонительных позиций, а вот оборудовать позиции после того, как в атаке заняли высоту – можно только с помощью лопат: любая техника будет выбита артиллерией и беспилотниками. Так что малая сапёрная лопатка передала мои руки для издевательств, как эстафетную палочку, своим подружкам – штыковой и совковой. Ситуация усугублялась тем, что траншеи мы копали все вместе и я просто не имел права отставать и делать меньше, чем мои боевые товарищи: лопатой приходилось махать с той же амплитудой, что и всем остальным. Руки в кровь я почти не сбивал, но болели они сильно. И всю неделю, что мы с лопатами в руках «изучали» взводную и ротную оборону, у меня от непривычных нагрузок ломило тело, а руки бил лёгкий тремор. После вечерней прогулки я тупо падал на кровать и забывался в тревожном сне. Ежедневное окапывание прекратилось только с началом общих учений с участием всех подразделений.

Крым.

Возложив цветы к вечному огню, цесаревич направился в сторону ветеранов, стоявших у ограждения.

– Товарищи, господа, с праздником! С Днём военно-морского флота!

Цесаревич улыбнулся и низко поклонился, приветствуя ветеранов. Вслед за ним поклон проделала и вся его делегация.

Из толпы раздались нестройные возгласы: – С праздником, Ваше императорское высочество!

Ответный поклон был не менее глубоким, и когда ветераны кланялись, их медали и ордена начали соударяться и от этого соударения медных и серебряных крестов и кругляшей над толпой поплыл «малиновый звон».

– Для меня честь видеть вас и засвидетельствовать своё преклонение перед вашими подвигами, мужеством и жертвами, на которые вы шли во имя Отечества, – продолжил цесаревич. – Разрешите мне и моим друзьям сфотографироваться с вами.

Толпа замерла. Раздались одобрительные возгласы, а потом негромкие хлопки, быстро превратившиеся в овацию. Для простолюдинов, хотя и отмеченных за подвиги орденами и медалями всегда было знаком особой гордости сфотографироваться с кем-то из знати или высшего командования. А здесь – будущий император просится сфотографироваться с ними и говорит, что это честь для него!

Цесаревич и его однокашники, отдыхающие в Крыму, встали в толпу ветеранов, фотографы, кружившие вокруг цесаревича, быстро сделали фото.

Цесаревич вновь повернулся к толпе: – Благодарю вас! Ещё раз с праздником! Извините, график напряжённый и вынужден откланяться!

Бурятия.

– Взвод, к бою!

Слышу команды: – Первое отделение – влево, второе – по центру, третье – вправо, позиции – занять!

Пробегаю вправо вместе с отделением, мы рассредотачиваемся веером, припадаю к земле и ещё несколько метров бегу вперёд. Падаю, бросаю вперёд рюкзак, раскрываю «крылья», вытягиваю и загоняю в землю подпорку для рюкзака, вытягиваю маскировочную сеть – она со щелчком раскрывается как зонтик, немного поправляю, набрасываю сверху на сеть пару пучков травы и ветки и забираюсь под неё.

Наше отделение начинает докладывать о готовности. Расчищаю сектор для стрельбы, снимаю автомат с предохранителя, отстёгиваю с разгрузки и кладу рядом две гранаты и запасной магазин и кричу: – Рядовой Первозванов к бою готов!

Замираю и жду следующую команду. Чем хороша армия – всё по команде! За тебя уже подумали, решили, какой вариант наилучший, довели в доступной форме, а тем, кто не понял в доступной – ещё в более доступной: короткими армейскими фразами, и твоя задача – сделать не так, как ты считаешь правильным, а в соответствии с поступившей командой. Или минимум – как положено.

Обучение на военных сборах завершалось чередой «комплексных учений». Целый батальон из трёх рот «ветеранов», готовившихся ехать в зону пограничного конфликта; рота «молодых», набранных для пополнения службы охраны Окиновых; и мы – «взвод дворянских недорослей»: отрабатывали взаимодействие в наступлении и обороне, штурмовые действия мелкими группами, разведку и отступление. Помимо этих подразделений, вместе с нами в учениях участвовало много «отдельных взводов»: снайперов, дроноводов, медиков, сапёров, миномётчиков.

И когда наше отделение разбивали на «штурмовые тройки», то к каждой тройке придавали двух операторов дронов, снайпера и сапёра. А часто ещё и санитара. Одной из задач командиров рот и взводов как раз и была способность определить необходимую комплектацию сил для решения поставленных задач. И главная фраза, которая каждый день звучала на полигоне: учитесь здесь – за «ленточкой» учёба даётся кровью…

В небе над Россией.

Громадный лайнер почти бесшумно летел в ночном небе и только яркие сполохи габаритных огней подсвечивали его крылья. Я один сидел в пустом самолёте. Точнее, один был в салоне – пилоты и бортпроводники находились в своём отсеке; лишь стюардессы, поинтересовавшись моими предпочтениями в еде и питье, изредка наведывались ко мне, что-то приносили и с приветливым поклоном ставили на специальный столик. Так низко мне ещё не кланялись; мне было совестно принимать такие поклоны от взрослых , и когда я сказал, что поклоны не нужны, так как я из простолюдинов, это эффекта не возымело: экипаж, по приказу князя Окинова, собирали, по сути, по тревоге для срочного рейса, и когда я поднялся в самолёт и следом за мной откатили трап и лайнер получил команду выруливать со стоянки на взлёт, а на прощание мне рукой махал Галсан Окинов, удивлению экипажа предела не было: всё это – ради двенадцатилетнего пацана с волосами пучком, одетого в потёртые камуфляж и берцы? Даже командир экипажа вышел из кабины, чтобы взглянуть на меня; поздоровался и вернулся на своё место – самолёт готовился к взлёту…

…Звонок князя Окинова застал меня на полевом выходе, даже переодеться возможности не было. Пока вертолёт доставил меня в аэропорт, уже вечерело, а ближайший рейс на Москву – только утром. Ждать было нельзя, и князь отправил в полёт наиболее готовый самолёт, так что из вертолёта, пробежав по лётному полю вместе с встречавшим меня Галсаном, я запрыгнул в лайнер и крылатая машина тут же бодро побежала по взлётной полосе.

Сидя в кресле, я листал сообщения от Евича, что переправил мне князь. И чем больше я вникал в ситуацию, тем понятнее становилась спешка – каждый час был важен. События развивались так. На Владимирскую область обрушился ливень. Собравшиеся на бардовский фестиваль несколько сотен человек, когда потоки воды с неба и ручьи по земле стали заливать их низину у реки, начали перетаскивать палатки и переходить сами вверх по склону, в молодой сосновый лес. Но за ливнем пришёл ураган, неширокой полосой прошумевший по сосняку и зацепивший своим краем и бардовский лагерь. Ураган ломал кроны сосен, их стволы или вообще выворачивал из песчаного грунта деревья и валил их на палатки и людей. Под дождём и шквалистым ветром трудно было рассмотреть, как ведут себя ближайшие деревья, раскачивавшиеся во все стороны, да и траектории падения крон и веток предсказать невозможно – натолкнувшись на препятствие, они летели в другую сторону или ломали соседние деревья.

Первыми на помощь бардам пришли рыбаки с ближайших баз, еще через полчаса примчались спасатели из Владимира. Узнав о происшествии, из деревень стали подтягиваться местные жители на тракторах и бульдозерах – по раскисшей дороге пробраться к лагерю на обычной технике было сложно. Отдыхавший на своей летней даче генерал-лейтенант авиации Алексей Михайлович Черёмухин, собрав свою охрану, тоже отправился в район стихийного бедствия. Во время разбора завалов и эвакуации раненых налетел ураган мощнее первого. На генерала упала сосна, ударив макушкой дерева. В результате, он пострадал больше всех. Просматриваю описания и фото: множественные ушибы, переломы, обломки ветки проникли в брюшную полость, задета печень, лёгкие и другие внутренние органы. Тяжёлое сотрясение мозга. Хорошо, что к этому времени в район чрезвычайного происшествия подтянулось больше десятка карет скорой помощи – профессиональные медики смогли оказать генералу квалифицированную первую помощь, ввели его в кому и подключили ИВЛ – искусственную вентиляцию лёгких. Как и всегда для самых сложных случаев, генерала доставили в военный госпиталь, к Евичу.

Мы летим вслед за заходящим солнцем, на земле – конец лета, многочисленные притоки Енисея петляют среди тайги, скоро должна появиться Обь. Но мне не до «картинки» за бортом. Прошу плед и укладываюсь спать – работы предстоит много, нужно отдохнуть.

Глава 17

Владимир. Госпиталь.

Встретивший меня в аэропорту Геннадий Алексеевич Перлов, сразу погнал машину в госпиталь, сообщив, что сестра Татьяна, зная о моём прилёте, заранее туда приехала. На крыльце госпиталя они меня и встречали вдвоём с Евичем. Пока мы быстро шагали по госпитальным коридорам, Юрий Васильевич сказал, что у Алексея Михайловича уже два раза останавливалось сердце. Бригада реаниматологов смогла его перезапустить, вроде пока не сбоит, но состояние крайне тяжёлое.

В боксе, где находился генерал, горел яркий свет. Я перешёл на э-взгляд. Ну, не настолько плохо, как я предполагал. Конечно, ужас. Но не ужас-ужас. Крепкий всё-таки генерал, хоть и не молодой, но из боевых лётчиков, а там слабаков не бывает.

Поворачиваюсь в Евичу: – Сердце… очень плохо. Хотя, если бы не ранения и разные травмы, – оно в повседневном режиме вполне справлялось с работой. С сосудами тоже не важно: хрупкие, особенно в голове. А местами бляшки висят, если оторвутся, могут закупорить кровоток. Лёгкие пробило – в таком возрасте их штопать – это на многие дни большая нагрузка на организм. И черепно-мозговая травма – ему операцию сделали, но кровоснабжение наладилось не полностью. Не знаю, за что взяться, надо везде выводить к норме. Но, наверное, сердце важнее всего, раз оно уже два раза отказывало. В следующий раз ведь могут и не справиться. Я бы лечением сердца и занялся, но так, чтобы всегда был резерв на случай его остановки.

Юрий Васильевич согласно кивает головой.

Придвигаю стул поближе к стеклу, начинаю формировать подушечки в районе сердца и аккуратно его лечить... Первый раз сердце остановилось у Черёмухина через два часа; я был рядом, как раз сердцем и занимался, так что переформатировал подушечки и стал ими аккуратно надавливать; пропустив, буквально, три удара, сердце вновь застучало, и я ещё с минуту слегка его контролировал, регулируя работу. Находившиеся в палате у генерала два врача, рванувшие к нему, как только услышали сигнал об остановке сердца, остановились в недоумении. В бокс зашёл Евич, о чём-то поговорил с ними, и они вернулись в свои кресла в углу бокса.

Поиссякнув, но оставив необходимый запас, я лёг спать. Около десяти часов утра меня разбудил Евич, попросив в течение двух часов находиться в готовности – приближалось время, когда у людей чаще всего происходят остановки сердца и была высока вероятность, что в это время засбоит сердце у генерала. Так и оказалось: примерно через час сердечный ритм начал сбиваться, но остановиться сердцу я не дал; аккуратно надавливая, или, наоборот, вытягивая предсердия, желудочки и клапана, я сумел вернуть его к стабильной работе. Хотя сам при этом покрылся испариной и слышал, как моё собственное сердце ускорило ритм…

Ночь и следующие два дня превратились для меня в «короткометражку»: израсходовав дар на две трети, я отходил от стекла, чтобы восстановиться и несколько часов поспать. Есть мне приносили сюда же, спал я тоже в комнате; рядом со стеклом в это время сидела сестра Татьяна в готовности меня разбудить. За первые и вторые сутки после моего прилёта сердце у Алексея Михайловича останавливалось по два раза. Один раз его запустили дежурные врачи – я как раз спал в это время, и пока успел вскочить и проснуться, они уже смогли восстановить его работу. На следующий день сердце стопорилось только один раз, и Евич назвал это первой победой: с момента прилёта я постепенно укреплял сердце и сосуды, удалял отмершие клетки и наращивал свежие. Приходилось делать поправку на немолодой организм – поддержание стабильности генерала происходило сложно, выздоровление тоже шло медленно.

Владимир. Дом Перловых.

Когда Геннадий Алексеевич доставил меня домой, первым меня облизал Чет – бросившись ко мне с радостным лаем, он встал передними лапами мне на грудь, и, вытянувшись, пытался лизнуть лицо. Я присел и обнял собаку, тут же обслюнявившую меня. На крыльце, со словами: – Ох ты, Господи, исхудал-то как! – появилась Оксана Евгеньевна. Я направился ей на встречу и обняв меня, она расплакалась: – Совсем замучали ребёнка!

Стоявший за спиной жены Геннадий Алексеевич виновато развёл руками – типа, что поделать, терпи, это же женщина! Но мне было приятно, что она так тепло меня встретила и лохматила мне волосы, как и своим сыновьям. Кстати, обнимая дочерей, она их волосы никогда не трогала…

Меня сразу хотели усадить за стол, но я вначале отпросился искупаться, а перед этим – сбегать до конюшни. Моё приближение Ветер почувствовал сразу, он поначалу недовольно хрипел и негромко ржал, выражая своё неудовольствие тем, что я на долго оставил его одного. И даже кусочки сахара с моей руки отказывался брать. Я гладил его и ласково говорил: – Ну, прости, Ветерок! Куда мне было тащить тебя в Крым и Бурятию? И тебе бы было непросто на такие расстояния в грузовике колыхаться! Я очень по тебе скачал. Теперь нагуляемся! Каждый день!

Наконец, посчитав, что своё неудовольствие он мне высказал, Ветер положил свою голову мне на плечо и негромко захрапел – так он всегда со мной здоровался. Вот чем лошадь отличается от собаки – как бы ты не обидел пса – он тебя заранее уже простил, зла не держит и твоё появление – счастье для него. Да, пока тебя нет, он будет злиться, может порвать тапки или какую-то другую вещь хозяина, но как только появляется хозяин – с собаки вся обида слетает, и если она в чём-то набедокурила, то уже себя считает виноватой, и, припав, на передние лапы, виновато поскуливает…Лошадь воспринимает дружбу с человеком по-другому – на равноправной основе: не только она, но и ты тоже несёшь обязательства. И то, что они не закреплены ни на словах, ни документально, ничего не меняет: конь всегда даст тебе понять, что ты нарушил законы дружбы и тем обидел его… Да и как закрепить обязательства документально – копыта, они такие, ими не распишешься. Ими если только в лоб припечатать.

Крым. Симферополь.

Самолёт, уверенно разгоняясь по полосе, взмыл в небо. Неугомонные дети, которых с трудом усадили по креслам, притихли, оценивая новые ощущения. Четверо бортпроводников, сидевшие за перегородкой, наконец-то смогли вздохнуть посвободнее – десяток минут, пока самолёт будет набирать высоту, отстёгиваться и вставать нельзя, так что дети будут обездвижены.

Слегка дунув на чёлку, упавшую на глаза, Людмила, по праву старшей, начала обмен мнениями: – Сколько мы уже в Крым летом летаем? Три года? А, Марин, ты попозже пришла, а мы с Колей ещё из первого состава.

Николай, единственный мужчина в окружении трёх стюардесс, сидевший как раз напротив Люды, согласно кивнул головой.

– Три года, да больше уже, но такого счастья нам не выпадало. Всегда же как? Прилетели, переночевали, улетели. Ну, успели по городу часик погулять, да на рынке затариться фруктами и сладостями. А в этот раз – четверо суток! Да я за всю жизнь столько не купалась. А вода – парное молоко! Вот спасибо пацану, которого мы во Владимир отвозили – всё благодаря ему! Руководство-то решило самолёт назад не гнать, а дождаться последнюю группу детей здесь, в Крыму; вот четыре дня и ждали. Так бы обняла и расцеловала его.

Людмила показала руками, как бы она обняла пацана, немного сведя руки. Блузка, плотно облегавшая её фигуру, напряглась, выделяя выпуклости на торсе, и Николай тяжело сглотнул.

– И фрукты я не на центральном рынке в этот раз покупала, – продолжила Люда, – местные посоветовали на маршрутке до села доехать, а там небольшой базарчик. Цены – в два раза ниже городских. И всё такое красивое и сладко выглядит. И я бабульке такой, старенькой-старенькой, говорю, что люблю персики очень спелые, чтобы с них буквально капал сок. Она мне и отвечает: «Пошли, дочка». Оказалось, в полусотне метров её дом; сам-то дом маленький, а вот сад при нём – шикарный. Персики вооот такие! И некоторые перезрели и на землю попадали. Я килограмма два набрала, не меньше. И помидоры у неё такие пахучие – тоже купила. А один прямо там съела – не удержалась. И не съела даже – он спелый, красный, ароматный, я его просто в себя втянула – мякоть как джем была.

Людмила показала губами, как она «втягивала» помидор.

Николай ещё сильнее вжался в кресле и порадовался, что он сейчас пристёгнут, и как раз пониже пояса у него – замок, куда вставлены ремни, и он прикрывает ему нижнюю часть туловища.

– Блин, вот заметят когда-нибудь, как я напрягаюсь, начнут подкалывать, проходу не будет. Хорошо, что я эти четыре дня тоже времени даром не терял, сбросил напряжение. Да и как не сбросишь, когда у всех юбчонки такие короткие, а некоторые чуть ли не в мини-бикини по городу ходят. Блин. Надо остыть…

Как и всегда в подобных «нештатных» ситуациях, он стал по памяти повторять инструктаж по правилам полёта и безопасности для пассажиров на бурятском языке.

Владимир. Кафе в центре города.

Лишь несколько дней спустя после прилёта во Владимир я смог связаться со своими друзьями. Со всеми хотелось увидеться, а времени хронически не хватало, поэтому договорились встретиться все вместе в кафе в центре. Я добрался быстро. Естественно, первым подъехал Матвей Давидов, и в таком темпе начал выдавать мне информацию по «земле» и трясти бумажками, что я завис уже через десять минут.

– Нынешний владелец земли, граф Алексей Алексеевич Игнатьев, помимо участка пахотной земли в два с половиной на три с половиной километра, обязательным довеском считает так называемые «неудобья» – низины, заболоченные луга около речки, заросли кустарников, – огорошил меня Матвей.

– Утверждает, что ему нет смысла их оставлять себе – он здесь давно не бывает, оставшийся участок пашни – последний в нашей области. Эти низины – ещё восемьсот гектаров, но Алексей Алексеевич сообщил, что готов отдать их по символической цене. Он их пытался продать и ранее, но тогда у него было несколько участков пашни на торгах, и он надеялся, что кто-то возьмёт. Папа говорит, что Игнатьев человек серьёзный и надёжный, и, если что, дела с ним вести можно. Не обманет. В подшивке всякие документы по твоей земле, выписки из гос.реестров и прочая нотариальщина. Вся тысяча гектаров пахоты арендована одним участком. Там же данные по арендатору, который сейчас земли обрабатывает. Папа с ним связался, арендатор готов продлить контракт на использование твоей земли на прежних условиях.

– Борис, что с тобой? – спрашивает Матвей кого-то за моей спиной; я поворачиваюсь, рядом с нашим столом стоит Борис Кошечкин, приближения которого я не услышал, и его лицо и впрямь вытянулось от удивления.

– У тебя тысяча гектаров земли? – ошарашенно шепчет Борис.

– Не, нету. Вот думаю, покупать или нет. И что у вас у всех такая реакция – тогда Артур в библиотеке стоял, как будто его пыльным мешком из-за угла ударили, теперь вот ты. Если покупать, то придётся уже тысячу восемьсот. Надо посчитать, хватит ли денег. И это, там же налоги за землю платить, а теперь ещё и эти низины и заросли.

– Да, у всей знати реакция на землю такая – некоторый дворянин гол, как сокол, но упрямо тратит деньги на поддержание фамильной усадьбы и сотни гектаров земли вокруг, хотя бывает там раз в три года. По земле: там же и налоги, и прочие обременения, так что думай. Особенно серьёзно к налогам относись: в этом мире неизбежны только смерть и налоги... только налоги гораздо хуже, потому что смерть случается один раз жизни, а налоги – каждый год*, – изрекает философскую мысль Матвей. – Но учти – если с землёй под пашней всё строго: она должна обрабатываться, то у этих дополнительных восьмиста гектаров статус «земли для свободного использования», с нею можно ничего не делать, просто – есть и есть, и тебя никто не накажет. А вот если земля сельскохозяйственного назначения не культивируется, то через пять лет тебя предупредят, а через десять отберут и выплатят компенсацию, но потери будут большими – там же торги идут с уменьшением цены, пока кто-то не купит, и владельцу выплачивают не всё – а только часть за минусом маржи для аукциониста. Так что думать надо в темпе. Скоро завершится уборка урожая, начнётся подготовка к севу озимых и внесению удобрений. К этому сроку контракт надо или подписать, или перенести подписание на год. Договора все готовы – осталось только завизировать, они в отдельных файлах лежат; Игнатьев, кстати, обещал, что в случае согласия подпишет электронной подписью в тот же день – он тоже понимает, что сроки поджимают. Твою подпись должен заверить или опекун, или доверенный юрист.

Я предпочёл отложить папку и заняться ею попозже, дома. Тем более что и Артур Гефт подъехал, и каждому было что рассказать: как он провёл этим летом.